речием, что не оставалось ни малейшего сомнения, чтоб он
притворствовал и говорил не от чистого сердца. Мы хвали
ли его за такое доброе и честное намерение и уверяли, что в
России за сказанную им ложь он никогда наказан не будет,
ибо был доведен до того своими товарищами, но сомневаем
ся, поверят ли ему японцы.
«Нужды нет, —отвечал он решительно и твердо, —пусть
они верят или нет, мне все равно, лишь бы я был прав перед
Богом; я буду говорить правду, вот и только; пускай меня
убьют, но за правду умереть не стыдно». Тут показались у него
на глазах слезы; нас это столько тронуло, что мы стали по
мышлять, каким бы образом, не обвиняя бедного Алексея, от
крыть японцам тот обман, но не находили никакого способа.
Между тем он сам, при первом случае, объявил переводчи
ку Кумаджеро, что товарищи его обманули японцев, сказав
им, будто они были присланы русскими: напротив того, они
сами приехали торговать. Кумаджеро крайне удивился этому
объявлению и называл его дураком и сумасшедшим, но Алек
сей спорил с ним, уверяя его, что он не дурак и не сумасшед
ший, а говорит настоящую правду, за которую готов умереть.
Мы не знаем, сообщил ли Кумаджеро тогда же объявле
ние Алексея высшим своим чиновникам. Но когда нас стали
опять водить в замок к губернатору, где он иногда сам, а
иногда старшие по нем чиновники, читая японский перевод
нашей бумаги, поверяли его и дошли до того места, где
упоминается о сделанном курильцами обмане, тогда Алексей
стал опровергать прежнее свое показание с такой же
твердостью и присутствием духа, как и нам говорил. Все быв
шие тут японцы, как и караульные наши в тюрьме, удивля
лись тому, что он сам себя губит; называли его несмыслен-
ным дураком, вероятно полагая, что он действует по нашему
научению, вопреки истинному делу.
Объявление его и твердость, с какой он настаивал в спра
ведливости дела, заставили японцев призывать его одного
несколько раз. В таком случае мы жестоко страшились, чтоб
они не принудили его признать ложным последнее свое по[ З11 ]
