Ждали от Александра, воспитанника француза-просвети-
теля Лагарпа, многого! А по двору, как водится, уже потяну
лись сплетни: дескать, на белых руках сына кровь отца. В са
лоны то и дело долетало эхо речей то ли Беннигсена, то ли
Палена, то ли Платона Зубова, которого зло ненавидели даже
те, кто был обязан ему блестящей карьерой.
Шептали: якобы в ту ночь Пален решительно вошел в
апартаменты Александра и разбудил его, спавшего отчего-то
в сапогах и при мундире... Генерал объявил, что его величест
во только что изволил почить в бозе от пресильнейшего
апоплексического удара.
Правда, нет —цесаревич залил лицо горючими слезами, но
Пален кремнисто обрубил: «Хватит! Хватит ребячества! Бла
гополучие миллионов... зависит ныне от Вашей твердости.
Ступайте смело и покажитесь гвардии!»
Александр перечить Фатуму не стал. С балкона дворца он
произнес краткую речь: «Мой батюшка скончался от апоп
лексического удара. Все при моем царствовании будет де
латься по принципам и по сердцу моей любимой бабушки,
императрицы Екатерины!»
Солдаты грянули в ответ ему восторженным ревом и,
взломав дворцовые погреба, принялись пить за здоровье
юного царя и руководителей заговора.
Сказывали и то, что радость заговорщиков, по мнению
Чарторыйского, сраму не знала: была бесстыдной, веролом
ной, без меры и приличия.
Разыспуганная пьяным «у-рр-ра-а!», внезапно появилась
чуть не в исподнем вдовая императрица. В отчаянии она
закричала господам офицерам: «Отныне я, и только я ваша
Императрица! За мной!»
Увы, дремучий немецкий акцент испоганил дело: Марии
Федоровне ни один не подчинился, а Пален с Беннигсеном
принудили ее вернуться в покои.
Через шесть месяцев после убийства отца Александр тор
жественно въехал для коронации в Москву. Церемония про
текала с привычной пышностью, но с необычайным ликова
нием. Двадцатичетырехлетний самодержец был высок, статен,
красив. Его супруга: «Изящна и очаровательна, как Психея».
Плескался колокольный звон, народ бросался на колени,
целовал сапоги царские и бабки благородного жеребца.
116
