старшим офицерам. Ни енота, ни даже спелую лису этот ба
сурман и в грош, поди, не ставит — привык, видать, дело
иметь со зверьем покрупнее».
— Вам записка... —В карете пахнуло дорогими, милыми
сердцу духами. Алексей сунул розовый конверт в перчатку. —
Ответ будет, ваше сиятельство?
— Нет.
— А на чай?
— Тем более. Российским языком брезгуешь, шельма, а на
чаевые губу раскатил! —уже по-русски, в сердцах, отрезал
Алексей и захлопнул дверцу перед растерянным лицом. —Ко
дворцу графа Румянцева, жги! Опаздываем, Прохор! —крик
нул он через оконце в заснеженную спину ямщика.
Глава 6
В миниатюрном конверте покоилась любовная записка,
всего три слова, но каких: «J’aime, espere, t ’attende!1»
Каждое из них князь поцеловал в отдельности, радуясь,
что в карете он был один, и положительно никто не зрел его
глаз, так как в них легко читалась известная смесь страха и
надежды...
Бусогривые орловские рысаки, вычесанные скребницей на
масляных крупах в щегольскую «бубновую шашку», шли
бойким наметом.
Прохор, подбитый морозцем, застуженно «нукал», на со
весть возжал лошадей в угоду барину и скорому горячему
чаю с мясным пирогом, коим уж непременно попотчуют на
конюшенном дворе графа Румянцева, и строжился: «Ну и
мороз: плевок стекляшкой по мостовой бренчит!»
Алексей привалился к дверце. Только сейчас он почувст
вовал, как продрог, и уже без куража запахнулся покрепче
шубой. Холод в карете стоял, что на улице. Тончайший, свер
кающий глянцем хром сапог ноги не грел. Пальцы сделались
словно гипсовые, икры и бедра покусывал холод: забирался в
рукава, за воротник, стягивал кожу студеными мурашками и
ужом полз по телу.
1
Люблю,
надеюсь, жду!
(фр.)
24
