окон незамерзающей воды, и плач их чем-то тоскующим и
обреченным пропитывал промозглый воздух.
Алексей туже натянул треуголку, бросил удивленный
взгляд вправо-влево... Обычно тут кипень стоит праздная,
слышится рокот сродни морскому, да только не прибоя, а
дружной дроби копыт и колес. И, право, не до смеху: успевай
беречься, не то собьет, затопчет про
1
улочный экипаж, и име
ни не спросит.
Истомившийся «барским приколом» Прохор недовольно
стучал яловыми сапогами вдоль гранитного парапета набе
режной. Карета стояла тут же с белым горбом снега на крыше.
Захлопнулась дверца, сбивая искристый навис липкого
снега. Прохор разобрал оледеневшие, негнущиеся вожжи,
гикнул страшливо, и ясеневые полозья завизжали.
Как только экипаж истаял в снежной пыли, с Галерной,
мимо особняка Фонвизиных, хлопая плащами, угрюмо вы
неслась шестерка всадников и устремилась вослед.
У Петровской площади —там, где в летний сезон грудь
Невы на манер портупеи перетягивал наплавной мост, что
укладывался мастеровыми на шлюпы, —по зиме укладывал
ся санный съезд.
Прохор ожалил кнутом четверку бусогривых —стыдно бар
ской карете в хвосте плестись. А за оконцем экипажа шум-гам
да веселье —народ догуливал Рождество.
Алексей прижался к стеклу —тут и сани, тут и коньки, тут
и пьяные от морозца барышни, чьи щеки маком цветут без
румян, и пестрые шатры разбиты, полные снеди и вина —
пей, гуляй, душа —мера!
Звенят голоса, летят русские тройки в наборных сбруях, с
огненными медными бляхами и кистями с колокольцами под
резной дугой коренников, с бубенцами да лентами на шеях
пристяжных.
«Эх, накатаются черти —бьюсь об заклад, зазвенят под
ночь в Стрельну, к цыганам!» —с завистью подумал Алексей.
А посередине Невы-матушки в четырехаршинных ледяных
сугробах, точно строй петровских гренадеров в зеленых мун
дирах, выставлены на погляд привозные красавицы ели. Все,
как одна, в пять маховых саженей ростом да в лентах веселых
47
