|
Тема сталинских репрессий представлена в
литературе многими произведениями. Обычно в 11 классе для подробного
изучения предлагается рассказ А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и
несколько произведений В. Т. Шаламова из цикла «Колымские рассказы» на выбор
учителя. Их тематическая перекличка очевидна. Однако вполне возможно
включение в этот контекст и произведения В. И. Белова «Кануны» и
рассмотрение этого романа (или его фрагментов) в сопоставлении с лагерной
прозой В. Т. Шаламова. Отдельный урок может быть посвящён сопоставительному
анализу рассказов «Воскрешение лиственницы» В. Т. Шаламова и «На родине» В.
И. Белова. Объединяет этих художников не только пристальное внимание к
законам истории и времени, но и общая родина – Вологодская земля, с которой
у каждого связаны тёплые воспоминания.
Выбирая форму для своего произведения, В. И. Белов останавливается на жанре
исторического романа, используя при этом поджанровый заголовок «Хроника 20-х
годов». В историческом романе действие соотносится с конкретным периодом
времени и географическим пространством, в котором вымышленные герои
существуют наряду с персонажами, имеющими реальных прототипов. На страницах
беловского романа «Кануны» наряду с персонажами вымышленными действуют
крупные исторические фигуры: Сталин, Бухарин, Рыков и Калинин. Однако
главная задача Белова-романиста – воссоздать мировоззрение человека
изображаемой эпохи, уже ушедшей в прошлое, но имеющей перекличку с
настоящим.
«“Кануны” – это не имитация, не фотография крестьянской жизни, а подлинное
её существование во всей полноте всех её проявлений, от рождения и смерти
героев в реальной обстановке северного села», – отмечает исследователь жизни
и творчества Белова В. Корюкаев [4: с. 152]. Для писателя было важно
показать доколхозную жизнь северной русской деревни, обратив внимание даже
на самые, казалось бы, незначительные детали быта. Его во многом
этнографическая по характеру работа «Лад», где художественный стиль
сменяется почти на документальный, отчасти подчинена той же задаче, только
на русскую деревню, на её традиции и быт писатель смотрит несколько шире, не
ограничивая себя временными рамками. Появляющиеся в романе «Кануны» бытовые
детали и социально-исторические подробности хорошо знакомы автору, и оттого
возникает ощущение невероятного правдоподобия, реалистичности описанного.
Художник воспроизводит знакомые ему картины по памяти, обращаясь для
создания «местного колорита» к диалектным словам, являющимся также своего
рода свидетелями эпохи: «Не каждый старик в Шибанихе помнит молодость
задубелой мироновской хоромины. Двухэтажный пятистенок с зимовкой не
нагнулся ещё ни в какую сторону» [4: с. 21].
Толковый словарь Ожегова трактует существительное «хоромы» (однокоренное к
«хоромина»), снабжая его стилистической пометой «разг., ирон.», но в романе
В.И.Белова нет иронии, в представлении писателя крестьянский дом, изба – это
символ соборности, это помещение, которое хранит память о прошлом.
Может быть, именно поэтому очень часто в произведениях Белова в описании
дома используется приём олицетворения: «Рубленный в обло дом Роговых припал
от старости на два передних угла. Нахлобучив высокий князёк, он тремя
жёлтыми окошками нижней избы весело глядит на деревню» [4: с. 7].
У В. И. Белова представление о доме связано не только с прошлым, с памятью
предков, но и с должным устройством, упорядоченностью человеческого бытия и
быта. Эти представления восходят, безусловно, к фольклору, к мифологическим
истокам. Так, в «Ладе» читаем: «Существовало много примет, связанных с домом
и очагом, всевозможных легенд и поверий. Считалось, например, что нельзя
затоплять печь с непокрытою головой. “Запечный дедушко, – рассказывает
Анфиса Ивановна, – будто бы надел на голову одной хозяйке чугунок, она так,
с чугунком, и ходила всю жизнь”» [2: с. 110].
Обретение дома неразрывно связывалось с установлением гармонии в душе, с
обретением истинных ценностей жизни, в особенности семейных. «Но что за
семья без дома? – задаёт в “Ладе” вопрос от лица повествователя писатель. И,
отвечая на него, рисует незатейливую картину крестьянского быта, наполненную
огромным смыслом: «Дом (или хоромы) давал кров и уют не только людям, но и
коровам, и лошадям, и всякой прочей живности. И если в духовном смысле
главным местом в хоромах был красный угол главной избы, то средоточием,
материально-нравственным центром, разумеется, была русская печь, никогда не
остывающий семейный очаг» [2: с. 49]. Таким образом, одной из составляющей
образа «дом» в творчестве В.И. Белова становится русская печь. А печник –
важное лицо, почитаемое всеми без исключения.
Деревенский дом той или иной семьи «всегда отличается от других домов, пусть
конструктивно и срублен точь-в-точь, как у кого-то ещё, что случалось тоже в
общем- то редко. Построить из дерева и оборудовать два совершенно одинаковых
дома невозможно даже одному и тому же плотнику хотя бы по той причине, что
все деревья в лесу разные и все дни в году тоже разные» [2: с. 109].
Образ дома в прозе В.И.Белова связан и с такими понятиями, как родина,
Отчизна. Дом становится в этом смысле и местом покаяния: «Родная деревня
была родной безо всяких преувеличений. Даже самый злобный отступник или
забулдыжник, волей судьбы угодивший куда-нибудь за тридевять земель,
стремился домой. Он знал, что в своей деревне найдёт и сочувствие, и
понимание, и прощение, ежели нагрешил... А что может быть благодатнее для
проснувшейся совести? Оторвать человека от родины означало разрушить не
только экономическую, но и нравственную основу его жизни» [2: с. 108].
Полно лиризма описание тех чувств, которые испытывает Катерина, героиня
«Привычного дела», возвращающаяся из больницы: «Катерина вышла в заулок. До
чего же хорошо дома, до чего зелено стало! Увезли по голой земле – трава
только проклёвывалась и лист на берёзах был по медной копейке, а сейчас
трава до бёдер. Тропка обросла, вся в широких листах панацеи – чем больше
топчут, тем упрямее растёт подорожник. В деревне тихо, слышно, как пищат над
лугами чибисы, и в перерывах между журчанием жаворонка слышен дальний голос
кукушки» [1: с. 61].
С ностальгией рассказывая об уходящей деревне, В. И. Белов в повести
«Привычное дело» рисует прошлое Ивана Африкановича: «Дом у Евстольи с
Катериной стоял как раз напротив Нюшкина, это теперь-то поредела Сосновка и
дома этого давно нет, а тогда стоял большой дом любо-дорого. Иван
Африканович сидел в гостях, пил терпкое сусло и поглядывал на Евстольин дом,
и на душе было молодо и тревожно» [1: с. 30]. Несложно заметить, что дом
здесь – это символ счастливого прошлого, символ безвозвратно ушедшего
времени, олицетворение былого счастья. Именно этот дом вспоминает и
Катерина, думая о счастливых годах своей молодости, о первых месяцах
замужества: «Катерина вспомнила, как на первом году пришли они в Сосновку.
Евстолья тогда жила ещё там, и сосновский дом стоял ядрёный...» [1: с. 52].
Эти воспоминания определяют суть характеров героев, не дают им сбиться с
намеченного давними крестьянскими традициями пути.
Привычная для мифологии оппозиция своё – чужое – это «другой дом», который
чуть было не отнял у Катерины её Иван Африканович: «В самый Петров день ушёл
мужик в гости, она сама подала ему новую сатиновую рубаху, без обиды
осталась дома. А он пошёл в другой дом, и будто сердце чуяло, Катерине стало
горько, когда он ушёл в гости. Чужие ребятишки воровали там первые горькие
яблоки, в загороде у бойкой бабёнки Дашки Путанки. Они и наткнулись на Дашку
с Иваном, в высокой траве далеко было видно красную сатиновую рубаху» [1: с.
53].
Более ста пятидесяти раз слова с корнем «дом» встречаются в «Привычном
деле». Дом становится тем нравственным началом, высоким ориентиром, сквозь
призму которого рассматривается весь мир, определяется отношение к жизни, к
действительности, к прошлому. «Об отцовском доме сложено и до сих пор
слагается неисчислимое множество стихов, песен, легенд. По своей значимости
“родной дом” находился в ряду таких понятий русского крестьянства, как
смерть, жизнь, добро, зло, Бог, совесть, родина, земля, мать, отец. Родимый
дом для человека есть нечто определённое, конкретно-образное, как говорят
учёные люди. Образ его не абстрактен, а всегда предметен, точен и...
индивидуален даже для членов одной семьи, рождённых одной матерью и выросших
под одной крышей» [2: с. 109], – заключает автор книги «Лад» и проводит эту
мысль и во многих других своих произведениях, где дом становится символом
прошлого, напоминанием о нём, а отношение к дому – своего рода нравственным
мерилом для героев.
Память о прошлом является важным мотивом и у В. Т. Шаламова, творчество
которого столь непохоже по стилю, по проблематике, по образности на
творчество В. И. Белова, хотя обоих художников слова объединяет глубокое
знание человеческой психологии и желание запечатлеть «сей мир в его минуты
роковые».
Реалистичность прозы В. Т. Шаламова позволяет рассматривать его произведения
об условиях существования на Колыме как документальный источник.
Скрупулёзная точность, с которой писатель рассказывает о быте заключённых,
тоже становится основанием считать «Колымские рассказы» хроникой,
охватывающей более 20 лет из жизни писателя, которые он провёл на Севере.
Свидетель и непосредственный участник грандиозной социально-исторической
драмы, он пишет о сталинских репрессиях, о тюрьмах как явлениях, не
подлежащих оправданию, как о зле, способном изменить человеческую природу.
В. И. Белов пишет о той же драме, но на ином материале. Он описывает процесс
коллективизации, и в нём видит причину гибели русской деревни, её
многовекового уклада. При этом оба художника стремятся к предельной точности
изображаемого.
Передавая чувства и эмоции лирического героя в стихах «Колымской тетради»,
Шаламов использует технику, при которой описание природы даётся не по
памяти: поэт пишет свои поэтические картины словно бы “на пленэре”» (термин,
которым пользуются художники и который взял поэт себе на вооружение) [8: с.
468]. Проза, пусть даже малая, как правило, не создаётся «на пленэре», это
чаще всего запись по памяти. Однако, знакомясь с рассказами Шаламова,
удивляешься точности и поразительному правдоподобию в передаче чувств и
эмоций героев, точности в передаче состояния природы. Это словно бы фиксация
происходящих одновременно с творческим актом событий.
Делясь со своими читателями тем, как «делаются» стихи, поэт замечает: «Я
свои стихи пишу, а не сочиняю “в уме”, как Маяковский или Мандельштам.
Привычка записывать – не экономная в высшей степени привычка, вынужденная
обстоятельствами моей жизни.
Опыт показал, что всё незаписанное исчезает бесследно.
Пастернак уничтожал все черновики.
Но я не уничтожаю.
В самой черновой записи есть какой-то важный для меня элемент судьбы,
памяти, настроения» [8: с. 471]. Думается, что этот приём использовал
Шаламов и тогда, когда создавал свои прозаические вещи, в ряде случаев
напоминающие стихотворения в прозе. Таков, например, рассказ «Жук», в рамках
исследуемого нами вопроса весьма значимый.
Сюжет его прост: рассказчик, увидев на песке жука (какое-то насекомое),
ставит своего рода эксперимент, позволяя ему укусить себя. Однако финальные
строки произведения, описывающие физическое состояние рассказчика после
укуса, позволяют назвать рассказ своего рода притчей: «Я не следил за раной.
Я понимал, что в человеческом теле никаких процессов ускорить нельзя. Я знал
по литературе, что должен пройти какой-то срок, в течение которого тело само
залечит свои раны. Через пять дней рана моя перестала чесаться.
Но память? Память? Что делать с памятью?» [11: с. 16]
Экспрессивный повтор финальной (а значит, одной из композиционно самых
сильных) строки позволяет говорить о категории памяти как об одной из самых
значимых в художественном мире Шаламова.
Обращения к воспоминаниям о прошлой жизни определяют во многих рассказах
своеобразные отступления от основного сюжета. Вероятно, способность
удерживать в памяти события и детали прошлого делает рассказчика сильным
духом человеком, что, в частности, демонстрируется в произведении «Чужой
хлеб». Прошлое, неотступно следующее за героем, говорит о том, что где-то за
пределами лагеря есть иная жизнь, где властвуют иные законы бытия: «.. .хлеб
остался у меня в маленьком русском деревянном баульчике. Сейчас таких
баульчиков не делают, а в двадцатых годах московские красотки щеголяли ими –
такими спортивными чемоданчиками “крокодиловой” кожи из дерматина» [10: с.
176]. Несмотря на голод, герой этого рассказа сумел сохранить своё я, не
позволил себе оступиться, совершить предательство: «И я заснул, гордый тем,
что я не украл хлеб товарища» [10: с. 177], – так завершает свой рассказ В.
Т. Шаламов.
В рассказе «Дождь» память ведёт шаламовского рассказчика, чья точка зрения
близка авторской, к размышлениям об эволюции человека. Шаламов выводит некую
закономерность, которая объясняет природу поступков его героев. Говоря о
человеческом инстинкте жизни, не позволяющем пойти на самоубийство,
повествователь заключает: «И я понял самое главное, что человек стал
человеком не потому, что он Божье созданье, и не потому, что у него
удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он физически
крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил своё
духовное начало успешно служить началу физическому» [8: с. 26]. Лагерь, по
мысли Шаламова, подавляя духовное начало человека, нивелирует его как
личность. Возможность обратиться к прошлому, к культуре, способность
удержать в сознании художественные образы даёт шанс остаться человеком в
лагерных нечеловеческих условиях. Так может быть объяснено желание
автобиографического повествователя Шаламова извлекать из недр своей памяти
известные строки поэтов. Полемизируя с ними или соглашаясь, он объясняет
поведение героев, законы человеческого существования.
В «Дожде» рассказчик вспоминает строки Осипа Мандельштама из стихотворения
“Notre Dame”,
*Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные рёбра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
О. Мандельштам “Notre Dame”
однако деструктивное мышление, объясняющееся лагерными условиями жизни,
меняет их смысл на диаметрально противоположный: «Из этой тяжести недоброй я
думал создать нечто прекрасное* – по словам русского поэта. Я думал спасти
свою жизнь, сломав себе ногу. Воистину это было прекрасное намерение,
явление вполне эстетического рода» [8: с. 26]. Камень – то, что в
первоисточнике является силой созидающей, творящей, – для шаламовского героя
становится возможностью избавиться от невыносимых физических и душевных мук.
Однако для этого он должен покалечить себя.
В этом же рассказе можно увидеть ещё одну реминисценцию, которая позволяет
говорить о шаламовском герое как о человеке высокой культуры. Работая на
полигоне три дня под проливным дождём, заключённые лишаются способности
бороться за своё существование. Проходящая мимо женщина лёгкого поведения
(как думает герой), обращая их взгляды в небо, произносит фразу: «Скоро,
ребята, скоро!» [8: с. 27]. Оценивая её жест и слова, рассказчик замечает:
«Я никогда её больше не видел, но всю жизнь её вспоминал – как могла она так
понять и так утешить нас. Она указывала на небо, вовсе не имея в виду
загробный мир. Нет, она показывала только, что невидимое солнце спускается к
западу, что близок конец трудового дня. Она по-своему повторила нам
гётевские слова о горных вершинах. О мудрости этой простой женщины, какой-то
бывшей или сущей проститутки – ибо никаких женщин, кроме проституток, в то
время в этих краях не было, – вот о её мудрости, о её великом сердце я и
думал, и шорох дождя был хорошим звуковым фоном для этих мыслей» [8: с. 27].
Трансформация смысла произнесённых героиней слов о прекращении дождя, об
окончании работы, понимание их как мечты об обязательно долженствующем
покое, который ждёт каждого в загробном мире, оказываются вполне логичными в
сознании рассказчика, мечтающего покалечить себя.
Обращение к образам мировой литературы помогает шаламовскому герою
удержаться на тонкой грани, отличающей человека от всех других существ. В
некоторых случаях это обращение становится идейным центром произведения.
Наиболее ярко демонстрирует этот художественный приём рассказ Шаламова
«Прокуратор Иудеи».
Трагедия, описанная в этом произведении, в какой-то момент чтения затемняет
его эстетическую суть (что у Шаламова бывает нередко). Но, мысленно
возвращаясь к прочитанному, понимаешь, что Шаламов никогда не позволяет себе
спекулировать содержанием во имя эффекта, он никогда не предаёт законы
истинного искусства, основанного на бескомпромиссной правде.
Сюжет рассказа прост. Молодой хирург Кубанцев, только что вернувшийся с
фронта, оказывается в экстремальной для него ситуации, когда от принятия его
решения, от его воли, выдержки зависит жизнь нескольких сотен заключённых.
Их везли на пароходе в сорокаградусный мороз, в дороге они взбунтовались, и
начальство приняло решение затопить трюмы. Обмороженных, тех, кто выжил, в
срочном порядке разместили по больницам Колымы. Увидев искалеченные тела,
фронтовой хирург растерялся: «Не знал, что приказать, с чего начать. Колыма
обрушила на фронтового хирурга слишком большой груз» [8: с. 89]. Положение
спасает бывший заключённый, хирург от Бога – Браудэ, оказавшийся в
сталинских лагерях из-за своей немецкой фамилии.
Автор рассказа «Прокуратор Иудеи» выносит строгий приговор своему герою
Кубанцеву не за то, что он проявил малодушие, испугался, растерялся. Вот как
гневными обличительными строками заканчивает он своё произведение: «Через
семнадцать лет Кубанцев вспоминал имя, отчество каждого фельдшера из
заключённых, каждую медсестру, вспоминал, кто с кем из заключённых “жил”,
имея в виду лагерные романы. <...> Одного только не вспомнил Кубанцев –
парохода “КИМ” с тремя тысячами обмороженных заключённых» [8: с. 90].
Желание Кубанцева забыть увиденное можно объяснить защитными механизмами
психики, в частности – вытеснением, исключением из сознания воспоминаний о
неприятных событиях, мучительных переживаниях, трагических событиях
прошлого. Чаще всего человек на уровне бессознательного стремится избавиться
от воспоминаний, в которых он предстаёт или в качестве жертвы или в качестве
причиняющего боль другим. Трагические моменты, напрямую с ним не связанные,
он может помнить очень долго.
Любой человек может оступиться, потеряться, совершить ошибку. За это его
нельзя винить, но в системе нравственных ценностей Шаламова существует одна
категория, без которой жизнь оказывается бессмысленной, которая всегда, во
все времена была связующим звеном между прошлым, настоящим и будущим, –
память. Память о прошлом – это не просто свойство человеческого сознания,
его способность сохранять следы минувшего. Она призывает, убеждает и
предостерегает, даёт силы и внушает веру. Вот почему желание Кубанцева
избавиться от мучавших его воспоминаний оценивается писателем как
отрицательное свойство личности.
Реминисценция, использованная Шаламовым в финале рассказа, помогает ему
укрупнить масштаб проблемы, поднятой в его произведении. Рассказ назван
«Прокуратор Иудеи» – так же, как и произведение Анатоля Франса, о котором в
конце вспоминает повествователь. Он проводит параллель между поступком
Кубанцева и поступком героя, прототипом которого стал библейский персонаж:
«Там Понтий Пилат не может через семнадцать лет вспомнить Христа» [8: с.
90]. Художественная параллель позволяет писателю чётко расставить акценты,
назвать вещи своими именами.
После выхода «Колымских рассказов» за рубежом в печати появились отзывы об
этих произведениях. Один из них, опубликованный в газете «Чикаго сан»,
отчасти объясняет актуальность произведений Шаламова: «“Колымские рассказы”
доказывают, что способность помнить зло – сильна и необходима. Без этого
качества памяти нам никогда не разрушить тюрем и военных машин на этой
планете» [11: с. 242]. Нет, Шаламов не призывает мстить, но во всех его
рассказах звучит тема памяти, определяющей, по мысли писателя, человека,
отличающей его от всех других существ. Но в одном из своих стихотворений
Шаламов признаёт бессилие человеческой памяти: «Память скрыла столько зла /
Без числа и меры» [8: с. 393]. И всё же сила художественного слова такова,
что оно способно воскресить самое страшное, свидетелем чего стал сам
писатель. По мысли В. Т. Шаламова, писатель – это «Плутон, поднявшийся из
ада, а не Орфей, спустившийся в ад» [8: с. 429].
Но было бы не совсем верно утверждать, что проза В. Т. Шаламова – это только
лагерная проза. Рассказывая о жизни на Колыме, писатель поднимает главные
вопросы человеческого бытия. В лирических и философских отступлениях он
пишет о метафизических явлениях, неподвластных человеческому разуму. В этом
плане показателен рассказ «Воскрешение лиственницы». Отправленную почтой с
Севера «иссушённую, продутую ветрами самолётов, мятую, изломанную в почтовом
вагоне, светло-коричневую, жёсткую, костистую северную ветку северного
дерева» [8: с. 251] как символ Колымы ставят в воду в московской квартире.
«Повинуясь страстной человеческой воле, ветка собирает все силы – физические
и духовные, ибо нельзя ветке воскреснуть только от физических сил:
московского тепла, хлорированной воды, равнодушной стеклянной банки. В ветке
разбужены иные, тайные силы» [8: с. 251]. Вот эти «иные, тайные силы» и
становятся у В. Т. Шаламова предметом постижения.
В рассказе «Воскрешение лиственницы» мотив памяти оказывается одним из самых
важных, он перекликается с мотивом воскрешения («память о мёртвом тоже
участвует в оживлении, в воскрешении лиственницы» [8: с. 251]). Символом
вечности становится лиственница.
Трагическим пафосом пронизано повествование в рассказе «Воскрешение
лиственницы»: «Лиственница, чья ветка, веточка дышала на московском столе, –
ровесница Натальи Шереметевой-Долгоруковой и может напомнить о её горестной
судьбе: о превратностях жизни, о верности и твёрдости, о душевной стойкости,
о муках физических, нравственных, ничем не отличающихся от мук тридцать
седьмого года, с бешеной северной природой, ненавидящей человека,
смертельной опасностью весеннего половодья и зимних метелей, с доносами,
грубым произволом начальников, смертями, четвертованием, колесованием мужа,
брата, сына, отца, доносивших друг на друга, предававших друг друга» [8: с.
251].
В этом художественном обобщении о связи времён выражен взгляд Шаламова на
историю России как на цепь жестоких страданий и нечеловеческих испытаний. В
романе «Кануны» есть близкое по настроению и идее рассуждение
повествователя: «Россия, Русь... И что за страна, откуда взялась? Отчего так
безжалостна к своим сыновьям, где пределы её несметных страданий?» [8: с.
179].
Шаламов противопоставляет лиственницу всем другим деревьям, она одна
способна не просто напомнить о прошлом, а стать частью новой жизни: «Люди
Москвы будут трогать руками эту шершавую, неприхотливую жёсткую ветку, будут
глядеть на её ослепительно зелёную хвою, её возрождение, воскрешение, будут
вдыхать её запах – не как память о прошлом, но как живую жизнь» [8: с. 252].
Это размышление о лиственнице как дереве жизни корнями уходит в далёкое
прошлое: «Наиболее наглядный образ жизни был найден в растительном мире,
точнее, среди деревьев, особенно таких, чей срок жизни значительно превышал
сроки человеческой жизни (дуб, явор, ива, лиственница, кедр, сикомора,
баньян» [6: с. 396].
Этой же традиции верен и В. И. Белов, когда в автобиографическим рассказе
«На родине» утверждает способность дерева (в его художественном мире –
берёзы) напоминать человеку о минувшем: «Я сажусь у тёплого стога, курю и
думаю, что вот отмашет время ещё какие-то полстолетия, и берёзы понадобятся
одним лишь песням, а песни тоже ведь умирают, как и люди. И мне чудится в
шелесте берёз укор вечных свидетельниц человеческого горя и радости. Веками
роднились с нами эти деревья, дарили нашим предкам скрипучие лапти и жаркую,
бездымную лучину, растили пахучие веники, розги, полозья, копили певучесть
для пастушьих рожков и мстительную тяжесть дубинам...» [3: с. 15].
В способности представить прошлое, постичь сложный внутренний мир человека
коренится талант и В. И. Белова, и В. Т. Шаламова. Являясь самобытными
писателями, они уже давно стали значимой частью историко-литературного
процесса. Обращаясь к истории, стремясь объяснить законы движения времени,
они шли разными путями, подчиняясь разным эстетическим принципам в
изображении действительности. Однако есть нечто общее в прозе Белова и
Шаламова, разговор о которой может стать поводом для глубокой духовной
работы на уроках литературы в 11 классе, – это утверждение о бесконечности
человеческой жизни, о продолжение её в человеческой памяти, в искусстве.
ЛИТЕРАТУРА
1. БЕЛОВ В.И. За тремя волоками. Повести. Рассказы. Очерки. – М.:
Художественная литература, 1989.
2. БЕЛОВ В.И. Лад. Очерки о народной эстетике. – М.: Молодая гвардия, 1982.
3. БЕЛОВ В.И. На родине / Холмы. – М.: Современник, 1973.
4. БЕЛОВ В.И. Кануны. – М.: Современник, 1989.
5. КОРЮКАЕВ В. Самородок из Тимонихи. Жизнь и творчество Василия Белова. –
Вологда, 2006.
6. Мифы народов мира. Энциклопедия. – М.: Советская энциклопедия, 1994. – Т.
1.
7. ОЖЕГОВ С.И., ШВЕДОВА Н.Ю. Толковый словарь русского языка. – М.:
Азбуковник, 1999.
8. ШАЛАМОВ В. Несколько моих жизней: Проза. Поэзия. Эссе / Сост. и прим.
И.П.Сиротинской. – М.: Республика, 1996.
9. ШАЛАМОВ В.Т. Собр. соч.: В 4 т. - М.: Художественная литература; Вагриус,
1998. - Т. 2.
10. ШАЛАМОВ В.Т. Чужой хлеб // Шаламов В.Т Собр. соч.: В 4 т. – М.:
Художественная литература; Вагриус, 1998. – Т. 2.
11. Шаламовский сборник. Выпуск 1 /Сост. В.В.Есипов. – Вологда, 1994.
|
