|
То, что случилось в России и с Россией в XX
веке, еще не получило ни адекватного объяснения, ни понимания. Слишком это
трагично и судьбоносно. Слишком это было и остается близко от нас
сегодняшних. Есть множество вариантов определения русской социальной
катастрофы. Для меня это – трагедия рывка к свободе, завершившегося
невиданным рабством. Для кого-то – самая великая революция на земле, плодами
которой воспользовались другие страны и народы, в то время как в том месте,
где она рванула, образовалась огромная дымящаяся воронка, из которой по сию
пору стране не выбраться.
В XX веке в России, тогда еще в СССР, жил писатель, 30 лет своей жизни
положивший на четкое описание трагедии своей страны и своего народа. В
1954-1974 годах он вспоминал и записывал то, что пережили и он сам, и другие
в колымских лагерях с 37-го по 53-й. Это Варлам Шаламов. Он умер в 1982
году. В 2013 году питерское издательство «Вита Нова» издало том его
«Колымских рассказов» с послесловием и комментариями вологодского
исследователя творчества писателя Валерия Есипова и потрясающими рисунками
Бориса Забирохина.
Почти юбилей. В прошлом году получилось бы к 30-летию смерти великого
писателя в доме престарелых и инвалидов. Так что «почти юбилей» – не более
чем повод, потому что о Шаламове, о любой его вновь вышедшей книге надо
писать. Над прозой и судьбой Шаламова надо думать, ибо он так же не понят и
не объяснен, как и вся история России XX века. Ибо это один из самых
сильных, парадоксальных и противоречивых русских писателей.
Парадоксальность его в немалой степени связана с тем, что он представитель
трех существовавших в начале XX века весьма широких и очень разных общностей
людей. Его отец, Тихон Шаламов, был вологодским православным священником. Не
просто православным священником, а обновленцем. То есть христианским
социалистом, христианским демократом, стоявшим за свободу совести и слова.
Шаламов вспоминал, как однажды отец подвел его к вологодской синагоге и
объяснил, что каждый человек имеет право верить в то, во что верит. Имеет
право отстаивать свою веру. Кроме того, Тихон рассказал сыну, какой грех и
позор – антисемитизм, а для верующего христианина – грех сугубый. Обновленцы
пытались реформировать огосударствленную русскую православную церковь. Среди
многих обновленческих положений было и такое: отмена платы за требы.
Советская власть извела обновленцев под корень. Впрочем, сначала дала слегка
развернуться: именно им было позволено проводить диспуты с представителями
новой, атеистической власти. В книге «Четвертая Вологда» Шаламов вспоминает,
как водил ослепшего отца на диспуты с атеистами в вологодский театр, как
слепой священник, увлекшись, отвернулся от зала и от оппонента и стал в
ярости бить кулаком по кулисе. Атеист и богоборец, Варлам Шаламов там же
писал, что именно отец, священник-обновленец, показал ему пример душевной
убежденности, самостояния личности. Новая власть недолго спорила с
обновленцами и быстро скатала их со всеми их диспутами и упованиями на новую
религиозную жизнь в России.
Сам Варлам стал комсомольцем, троцкистом. 7 ноября 1927 года он участвует в
массовой антисталинской демонстрации в Москве под лозунгом «Выполним
завещание Ленина!». В 1929 году его арестовали в подпольной типографии
троцкистов, где печаталось то самое «Завещание Ленина». Получил первый срок,
пока небольшой. Большой он получит потом, в 37-м, когда сталинская власть
окрепнет и начнет мстить всем, кто в 1927-1929 годах заставил ее всерьез
испугаться.
Ребят, выходивших на демонстрации в 1927-м, вырастили, выучили на
революционных примерах бескомпромиссной борьбы за свободу и социальную
справедливость. Они ходили на диспуты, умели спорить и думать, были
самостоятельны, независимы. Их надлежало сломать во имя укрепления властной
вертикали. И ломали. Сажали, расстреливали, отправляли в лагеря – в голод,
холод и непосильный труд в шахтах и на лесоповалах. Их было много, этих
счастливых детей революции, так что разбирались с ними долго и упорно, с
особой жестокостью. КРТД (контрреволюционная троцкисткая деятельность) в
деле арестованного означала стопроцентную гибель. Сам Шаламов об этой части
своей биографии писал: «Я был участником последней великой проигранной битвы
за действительное обновление жизни».
И наконец, Шаламов начинал писать в то время, когда проза считалась тонким
ремеслом. Тогда полагалось учиться, ставить руку, становиться мастером,
разбираться в том, для чего в рассказе Мопассана «Мадемуазель Фифи» идет
дождь и как построена новелла Амбруаза Бирса «Случай на мосту через Совиный
ручей». Его учили техники литературы – Осип Брик, Сергей Третьяков. Потом со
всей этой технологией литературного труда покончили, опять вспомнили про
вдохновение. Да и сам Шаламов более чем критически относился ко многим
формалистическим заданиям своей литературной юности.
«Колымские рассказы» он создавал без черновиков. Мог заплакать, когда писал
ту или иную новеллу, мог закричать – от выжатой из души, из памяти боли. Но
вколоченное в пальцы, в мозг литературное мастерство у него осталось.
Осталось футуристическое презрение к писателям, воображающим себя пророками
и учителями жизни. Осталось понимание того, что тема сама по себе не живет –
надо добросовестно делать тексты. Поэтому Шаламов – прежде всего великий
писатель, а потом уже – мученик и больная совесть русской культуры. Тексты
его в России стали печататься только в конце 1980-х, до того
распространялись в самиздате.
Никита Елисеев
|
