|
Магомед Ахмедов. Эпоха бездорожья. –
Перевод с аварского Нины Маркграф. Ярославль: ИПК “Индиго”, 2017.
Если бы книга “Эпоха бездорожья” вышла в Ярославле тридцать-сорок лет назад,
в этом не было бы ничего удивительного. Действительно, поскольку Магомед
Ахмедов - известный поэт, так что же странного в том, что его стихи в
очередной раз перевели с аварского языка на русский и издали? Но времена
меняются, и, к сожалению, сейчас выход книги дагестанского поэта не в
Махачкале, не в Москве и даже не в Питере, а в Ярославле, пусть и тиражом
всего лишь 500 экземпляров, – это редчайшее событие.
Как правило, внутри регионов публикуются местные авторы, иногда -
представители соседних областей и республик, и крайне редко случается такое,
чтобы в центральной России вдруг был издан поэт из далёкого Дагестана, равно
как и из Чечни, Сибири, Владивостока и т. д. Разобщённость литературного
пространства, утрата читательского интереса к поэзии – давно известная
примета наших дней. Как заметил сам Магомед Ахмедов в одном из интервью:
“Мы, к сожалению, живём в такое время, когда люди, даже если и читают книги,
то всё равно не запоминают стихи наизусть” (Мелёхина Н. Другой Дагестан. //
Вологда. РФ. - 2018. - 15 августа). В своём творчестве он выражает эту мысль
со всей прямотой горца: “Это мутное в потёках тёмных время // нас шельмует,
ставит на колени”.
“Эпоха бездорожья” – главный объединяющий образ всего сборника. Он, будто
нить молитвенных чёток, на которой держатся бусины-стихотворения. Книга
Магомеда Ахмедова сродни молитве Всевышнему о будущем не только Дагестана,
но и всей нашей страны. Пафос “Эпохи бездорожья” – острая и болезненная
любовь к Родине. Слово “пафос” здесь употребляется в прямом, а не переносном
значении, то есть как литературоведческий термин, которым обозначают
эмоциональный настрой произведения, определяющий его общую тональность. “Он
не представляет свой Кавказ в отчуждении от России, воспринимает себя
истинным россиянином, которому дорога вся великая русская культура”, – не
случайно указывает во вступительном слове к этой книге Владимир Бондаренко.
В понимании Магомеда Ахмедова, “эпоха бездорожья” - это отсутствие гармонии
и смысла, причём как в обществе, так и в душе человека: разброд, войны и
суета внешнего мира проецируются на внутренний мир лирического героя.
Например, по целому ряду стихотворений из раздела “На границе совести”
становится совершенно ясно, что военные конфликты и теракты, которые после
развала СССР то и дело сотрясали юг России, болью отозвались в сердце
автора. Мало того, "рождённый в СССР” Магомед Ахмедов и саму гибель некогда
великого государства воспринимает как трагедию. Он показывает это с помощью
классических художественных образов кавказской культуры. Скажем, часто
встречается в его стихотворениях образ убелённого сединами благородного
воина:
Зову я друга:
– Приготовься, воин!
Умрём за Родину.
Ты слышишь мой приказ?
А он седой качает головою:
– Ты спятил, друг.
Нет Родины у нас.
(“Война")
“Нет Родины у нас” – эта мысль звучит не только в “Эпохе бездорожья”. Это
постоянный мотив в позднем творчестве Магомеда Ахмедова. Показательно
стихотворение “Милая ласточка...” из книги “Посох и чётки” (Ахмедов М. Посох
и чётки. – М.: Издательство “Э”, 2015). Очевидно, что, когда некоторые люди
говорят о развале Советского Союза как о каком-то исторически закономерном и
даже радостном событии, поэт разделить эту радость не может. Ликование по
поводу гибели Отчизны кажется ему неестественным, противным природе:
Милая ласточка каждой весной говорит мне о том,
Какое это большое счастье – маленький глиняный дом.
Птичка боится, что домик разрушится и уйдёт во тьму. Почему же люди радуются
тому,
Что распалась Отчизна, созданная трудом Наших дедов и прадедов? Почему?
Чтобы до конца понять силу этого образа - ласточки, хранящей своё гнездо, –
следует помнить, что у горцев ласточка – это священная птица, которой
позволено выводить птенцов даже внутри человеческих жилищ. Разрушить гнездо
ласточки, даже если птица, мешая людям, совьёт его не на улице, а внутри
самого дома, – это грех перед Аллахом и людьми.
В “Эпохе бездорожья” ещё отчаяннее и пронзительнее звучит стихотворение
“Воздух пахнет снегом или кровью?” В нём осознание беззащитности человека
перед всемогущим жестоким временем перемен, которое уничтожает всё на своём
пути:
Время – сапогами по обломкам, по спине солдатским вещмешком.
Что ему до предков? До потомков?
Время не заплачет ни о ком.
На самом деле эти строки могут быть прочитаны на любом языке в любую эпоху.
Не важно, какая дата в календаре, они будут поняты и приняты каждым
человеком, размышляющим о судьбе своей семьи, своих предков и потомков. “Всю
свою жизнь поэт пишет свой автопортрет на фоне времени, своей судьбы и
своего пути. Чтобы написать верный образ, у поэта должен быть слух, чутьё и
третий глаз. Языковое чутьё – самое острое чутье для поэта. К сожалению, при
переводе многое теряется, но, как говорится, из воды масло не собьёшь. Если
нет поэзии в оригинале – это обязательно будет видно и в переводе. В
настоящей поэзии звучат в лад голоса разных эпох, перекликаются разные
традиции. А традиция для меня священна”, – пишет Магомед Ахмедов.
В “Эпохе бездорожья” достаточно прочитать раздел “Высокой воле гор... чтобы
понять, что слова “традиция для меня священна” - это один из
творческих девизов автора. К примеру, переживая об утрате родных языков
Дагестана (молодёжь с каждым годом знает их всё хуже и хуже), поэт
фактически даёт завет потомкам и снова делает это предельно прямо и ясно,
без лишней витиеватости:
Как мать свою
вы бросить не смогли бы,
о, не бросайте, люди, свой язык!
Пой на аварском, девочка Гуниба, тост по-аварски говори, старик!
(“Аварский язык”)
В ауле Гонода Гунибского района родился поэт. Дагестанские топонимы (Гонода,
Гуниб, Седло-гора и другие) не раз появляются в его стихотворениях в
сочетании с непременными образами горянок, ледяных рек, горных вершин,
ласточек, журавлей и орлов и т. д. Автор вновь и вновь возвращается к ним и
не стесняется признаваться в пристрастии к классике, хотя, возможно, в
современной литературе такая безоговорочная верность традициям кому-то
покажется анахронизмом. Однако не будем забывать, что Магомед Ахмедов
осознанно спорит в своём творчестве с “эпохой бездорожья”:
Чернеют речные пороги, потоки с осколками льда, куда бы ни шёл – все дороги
приводят в аул Гонода!
(“Точка отсчёта”)
Так упрямо заявляет поэт о своей верности Родине в век, когда в поэзии
говорить о любви к ней вслух, прямо и ясно вроде бы как и не принято.
Третий раздел книги - “Вещим пером”. Здесь объединены стихотворения,
наполненные поисками смысла бытия. В этих исканиях автор часто обращается к
Богу. Очень любопытно здесь стихотворение “Гамлет”. На извечный вопрос:
“Быть иль не быть?” - Магомед Ахмедов даёт ответ как истинный мусульманин:
Быть иль не быть – не знает ни Шекспир, ни Призрак, упомянутый не к ночи; то
ведает Творец, создавший мир.
Не хочешь ли спросить?
Но Гамлет – нет, не хочет.
Особого упоминания заслуживает оформление книги “Эпоха бездорожья”: в нём
изящно и с большим вкусом использованы рисунки Михаила Лермонтова -
фрагменты поединков между царскими офицерами и горцами, конные погони и
горные пейзажи. Иллюстрации очень точно соответствуют образному ряду и
эмоциональному настрою всей книги.
“ГЛЯЖУ Я НА МИР - ОН ПРЕКРАСЕН, КАК РАЙ!”
Саират. Рубаи. – Перевод с лезгинского Мамеда Халилова. М.: ЫРГТ, 2018.
Скажи слово “рубаи”, и многие назовут имя Омара Хайяма, а знатоки восточной
литературы, возможно, вспомнят Мехсети Гянджеви, Хейран-Ха- нум, Абу
Абдаллах Рудаки, Захириддин Бабур и Амджад Хайдерабади. Но попроси привести
примеры из творчества современных поэтов России, и ряд замкнётся на
единственном имени – Саират.
“Первые классические рубаи на лезгинском языке засвидетельствованы в
творчестве поэтессы XII века Зейнаб Хиневи. Доктор филологических наук К. X.
Акимов полагает, что её стихотворения “ничем не уступают рубаи известных
восточных поэтов”. Последние классические рубаи на лезгинском языке
засвидетельствованы в творчестве поэтессы XXI века Саират. Художественная
ценность рубаи Саират и Зейнаб Хиневи в искусной концентрации сравнений. Обе
дамы остры на язык”, – пишет во вступительном слове к книге Маргарита Аль,
главный редактор издательского проекта “1_1РРТ”.
Без “концентрации сравнений” в этом жанре, пожалуй, не обойтись. Из- за
краткости формы (четверостишие) от автора требуется виртуозное умение
обыгрывать, как правило, всего лишь один центральный образ. Например:
Рос на земле, гордясь собой, нарцисс,
Забыв о чести, не хотел смотреть он вниз.
Но тенью собственной от света солнца скрытый,
Упал на грядку он, и в этой грядке скис.
Здесь сравнение нарцисса с самовлюблённым человеком не выражено явно (само
слово “человек” и вовсе не используется), однако мы все прекрасно понимаем,
что речь идёт не только об увядшем цветке. С момента своего возникновения
рубаи зачастую содержат некий нравственный посыл, чаще всего соответствующий
представлениям о морали в духе исламского вероисповедания. У Саират
назидание может быть скрыто с помощью искусных сравнений и метафор, а может
выражаться предельно ясно.
Напомним, что в жанре рубаи такая прямота ценится и приветствуется, потому
что краткость формы подразумевает и предельную ясность изложения авторской
мысли. Однако далеко не все поэты способны дать назидание кратко и точно, да
так, чтоб оно легко запомнилось, подобно тому, как легко запоминаются
пословицы или афоризмы. У Саират это неизменно получается. В русском
переводе Мамеда Халилова не случайно часто используются глаголы в
повелительном наклонении, что предельно усиливает дидактический эффект:
“Бойся тех, кто говорит: я лучший самый. // Их вина, что в этом мире драмы”;
“Ты не требуй в ответ у других состраданья, // Если сам своих бедствий ты
злой господин”; “Мы разумом своим гордиться все должны, // Друг в друга и в
весь мир влюбиться мы должны!” и т. д.
Но рубаи – это не только назидания, традиционно – это ещё и способ познания
мира, а также человеческой сущности. В осмыслении Саират человек хрупок,
подвержен напрасной суете, в которой незаметно сгорает и без того краткая
жизнь:
Распустилось сердце мальвою садовой,
Рдеет нежным бархатом цветок бедовый.
Слишком ты нежна и слишком лучезарна –
Ты завянешь скоро на земле суровой.
Во многих рубаи Саират так или иначе звучит этот печальный мотив утраты рая
(или райского сада, райского цветника). “Её мир глубоко субъективен. .. в
чём можно убедиться, читая лаконичную исповедь поэтессы, местами
возвышающуюся до эмоциональных высот приватных дневниковых записей.
Творчество Саират, бесспорно, относится к редким явлениям национальной
литературы, оно обращено на самоё себя и напоминает непрерывный внутренний
монолог, раскрывающийся неожиданными гранями мысли и многоцветным спектром
чувственных переживаний человека, живущего в открытом обществе и при этом
остро ощущающего одиночество”, – пишет рецензент Ризван Ризванов в
лезгинском культурном журнале “Алам” (Ризван Ризванов. “Момент истины для
лирического героя”).
Непреходяще и ощущение, что поэтесса ведёт внутренний монолог в абсолютном
одиночестве, прерываемом лишь обращениями к Богу. В её рубаи сплошь и рядом
встречаются обращения к себе самой, а также упоминания себя в третьем лице:
Гляжу я на мир – он прекрасен, как рай!
Садами цветущими славен наш край.
Одно Саират огорчает сегодня,
Что люди исчезли – собачий тут лай!
Несмотря на крайнюю субъективность и персонализацию ощущений, чувственный
мир поэтессы будет понятен и близок многим её читателям, ведь Саират говорит
в основном о вечных вопросах бытия, таких как бесконечное разнообразие жизни
и неминуемость смерти:
И радость, и горе познать нам дано –
Что делим? Нас всех ожидает одно,
В давильне одной виноградины давят –
На кладбище вновь нам сойтись суждено.
И конечно, по сложившемуся поэтическому обычаю для мусульманина рубаи – это
форма обращения к Всевышнему. Читаем у Саират:
Взираю молча на времён хромую клячу.
И что с того, что не стенаю и не плачу?
Всю жизнь Тебе, Творец, служила я покорно,
Сними с души проклятье, дай и мне удачу!
Обойти вниманием творчество Саират, говоря о литературе Дагестана, сейчас
невозможно. Неудивительно, что за выходом её книг пристально следят филологи
и критики. “Творческая свежесть Саират проистекает из наблюдения за
импульсивностью исторических перемен, разворачивающихся перед её удивлённым,
недоумевающим, вопрошающим взором и в которых она сама участвует как частица
социума”, – справедливо замечает Ризван Ризванов. Что ж, возмущаться,
радоваться и горевать вместе с Саират - это действительно увлекательное
занятие.
ПРОЧУВСТВУЙ МИР
Арбен Кардаш. Избранное: Стихи и поэмы. // Пер. с лезгинского языка.
Махачкала: ГАУ РД “Дагестанское книжное издательство”, 2017.
Слово “Избранное” на обложке книги объемом в 416 страниц ко многому
обязывает автора. Как минимум, в его творчестве должно быть достаточно
произведений, из которых можно “избрать” лучшее для такого увесистого тома.
В поэтическом “запаснике” Арбена Кардаша немало накоплено текстов за период
от 1979 года до наших дней, именно этот временной отрезок представлен в
книге. Мало того, это автор, охотно пишущий в разнообразных жанровых формах,
а это качество само по себе не так часто встречается в наши дни. В
“Избранном” мы видим рубаи, четверостишия, сцепки, эпиграммы и шутки, стихи
для детей и даже поэмы.
Но к какому бы жанру ни обращался Арбен Кардаш, неизменно обращаешь внимание
на важную особенность его творчества – уникальную способность к эмпатии. Для
поэта любое живое существо – от горного цветка до человека – имеет
абсолютную ценность. Он будто проецирует на своё авторское “я” все маленькие
трагедии этого мира и сочувствует даже тюльпану, умирающему от зноя:
Но влаге радужной струёю
Взлететь к тюльпану не дано.
Презрен он даже мошкарою,
Чья жизнь – мгновение одно.
(“Над бездной голый камень блещет...")
Мучения изгнанного из дома пса автор так проникновенно описывает в “Балладе
о собаке”, что даже не сентиментального читателя этот текст непременно
растрогает, особенно к финалу: “И вздрогнула, и затряслась, и слёзно
заскулила: // Мертвел угрюмо на двери заржавленный замок...” Мертвеющий
замок – символ чёрствости человека и безграничной любви бессловесного
животного. И обратите внимание на жанр – баллада, не очень-то
распространённая ныне, но даже и в 1981-м (год создания стихотворения)
баллады встречались не часто.
Другое стихотворение – “Очередь” – это по сути восточная притча,
“замаскированная” в одежды поэтического слова:
Однажды на базаре кто-то бойко Цветами торговал с лугов альпийских,
И очередь огромная гудела.
Бранились люди в толчее и давке.
Здесь с помощью диалогов автор воссоздаёт бессмысленную, изматывающую суету
базара. С этой же целью поэт отказывается от рифм, прибегая лишь к
ритмическим приёмам (повторам, рефренам), позволяющим передать шум и
разноголосицу рыночной толпы:
“Все, больше нет. Напрасно здесь не стой!”
И я домой задумчиво поплёлся И безуспешно голову ломал:
“Так чем же, чем же, чем же торговали?”
И в финале, как это и положено в притче, мы узнаем скрытый смысл истории:
“Этот мир – базар огромный и неугомонный, // Где Время, словно тот старик
седой, смерть раздаёт... ” Ну, а люди в очереди “и ждут, и ждут неведомо
чего. ..Ия стою, как все”.
Как и многие поэты Дагестана, Арбен Кардаш в своём творчество регулярно
обращается к фольклору, к легендам и преданиям родной земли, раскрывая их
красоту как для земляков, так и для читателей из других регионов. К примеру,
не раз упоминается в этой книге Каменный мальчик – персонаж одноимённой
лезгинской героической баллаДы, который на пути врага превращается в камень.
Есть и стихотворение, посвящённое ему (оно так и называется “Каменный
мальчик”), и ссылка на эту же легенду в поэме “Героическая сюита”,
посвящённой кавалеру ордена Красной Звезды Ханбике На- врузовне
Эмирсултановой, “которая ушла на фронт совсем юной девушкой и через всю
войну пронесла платочек с горстью родной земли”*. Герои преданий, реальные
защитники Родины прошлых веков и современница-героиня XX века одинаково
восхищают поэта.
Фольклорные мотивы используются и в детских стихах, например, в
“Мийир-Межер” рефреном через весь текст идёт устойчивое выражение, которое
буквально значит “не делай дурного”, оно звучит, как поговорка, как наказ
ребятишкам не шалить. Впрочем, в детских стихах Арбен Кардаш забывает о
взрослых строгостях ради озорства и весёлых историй, таких, как в новогоднем
стихотворении “Дорогой гость”:
Ох, и жарко Деду стало!
И тогда-то, и тогда Повалилась на пол шуба,
Полетела борода.
Мы, два братца и сестрица,
Так и замерли в углу:
Оказался Дед Морозом Наш сосед Бутай-халу**.
Конечно, в небольшой рецензии невозможно полноценно рассказать о творчестве
столь многогранного поэта за столь большой период. Остаётся лишь добавить,
что Арбен Кардаш проявил себя ещё и как прозаик, причём свои творческие
принципы, последовательно воплощаемые в поэзии (обострённая способность к
эмпатии, верность образам и символам родной культуры и т. д.), он перенёс и
в прозаические произведения. Познакомиться с ними можно, прочитав, к
примеру, его книгу “Танец поневоле” (Кардаш А. Танец поневоле. М.: Эпоха,
2011). После её прочтения становится ясно, что неважно, в каком жанре, в
поэзии или прозе, пишет этот автор - Арбен Кардаш везде и всюду остаётся
верен себе.
* Комментарий Арбена Кардаша.
** Халу - дядя.
|
