Глава 7
Река Погыча
Открытие Колымы усилило приток торгово-промышленного люда на «заморские» реки.
Летом 1647 года воевода Василий Пушкин писал в Москву, что торговые и промышленные люди, «которые в Якуцком остроге были, в те новые места на промыслы судами пошли». В июне – июле этого года якутская таможня выдала проездные грамоты «вниз по Лене и морем на Индигирку и Колыму для торгу и промыслу» 404 человекам, плывшим не менее чем на 15 кочах (88).
В основном это были представители крупных московских купцов, монастырей и царской знати. Тут были и приказчики гостей Семена Задорина, Ревякина, Василия Федотова, Босова, Данилы Панкратьева, Александра Баева и крестьяне Сийского монастыря, и люди думного дьяка Федора Лихачева, боярина Романова и т. п. Торговцы брали с собой разнообразные товары: сермяжные и английские сукна, холщовое полотно разных сортов, неводные сети, нити, лосиные камысы (подкладки под лыжи), рукавицы, красные кожи, обувь, свечи, овчины, ярославские рубашки, топоры, ножи, одеяла, одекуй, бисер.
В 1645 году якутская таможня отпустила «за море» 551 промышленника, которые имели товаров на сумму 16 067 рублей в том числе 6526 пудов хлеба (89).
В результате массовых походов русские поселения на Колыме быстро превратились в крупные торговые и промышленные центры Сибири. В 1647 году Колымская таможня взяла оброчные деньги с 396 человек, а «десятинная казна» этого года составила 1653 соболя, оцененных в 3760 рублей (90). И в последующие годы колымская «десятинная казна» занимала первое место среди таможенных сборов Якутского воеводства. Так, например, в 1653 году она выразилась в 1153 соболях стоимостью 3315 рублей (91).
Летом 1647 года в Нижнеколымске и Верхнеколымском ясачном зимовье состоялась первая «ярманга». Устраивались такие базары чаще всего в августе, когда промышленники приходили с промысла, а с Лены приплывали новые партии торговцев. На «ярманге» продавали меха, суда, лес, кожи, покупали хлеб, соль, сукна, холст, свечи и т. д.
Распоряжался на «ярманге» таможенный целовальник 1 [Целовальник – таможенный чиновник, выбиравшийся из среды торговых людей], который облагал товары пошлиной (порублевой), закреплял торговые сделки и выдавал на приобретенную пушнину проезжие грамоты. О размахе колымских базаров можно судить по ежегодным большим таможенным сборам, достигавшим иногда 150-200 рублей.
Торговля на Колыме была чрезвычайно выгодна, несмотря на трудную и опасную дорогу туда. Особенно наживались те торговцы, которые поставляли на «ярмангу» хлеб и «промышленные заводы». Цена пуда хлеба, стоившего в Якутске 3 алтына, колебалась в Нижнеколымске между 5 и 8 рублями, а в некоторые годы доходила до 10 рублей. Неудивительно, что торговцы получали от колымских промыслов и «торга» огромные барыши.
О размерах торговли говорит и количество пушнины, ежегодно вывозимой из Нижнеколымска на Лену. В июле 1654 года было отпущено в Якутск 8962 «промышленных и перекупных» соболиных шкурки, а в 1657 году – 10759 (92). В 1645-1648 годах небольшая группа ленских торговцев ввезла на Колыму товаров на 5997 рублей 12 алтын 2 деньги, а выручила пушнины на 14401 рубль 9 алтын 2 деньги. Чистая прибыль выразилась в 8403 рубля 21 алтын 3 деньги (93). Ради таких барышей люди, пренебрегая опасностью, уходили в далекое плавание.
Весной 1645 года значительная партия ленских торговцев и промышленников вместе с целовальником Петром Новоселовым отплыла с Лены на Колыму. Петр Головин вручил Новоселову наказную память на имя Дмитрия Зыряна, утверждавшую его в правах приказчика. Почти в то же время с Колымы выехали на Лену Стадухин и Зырян.
Встретились они с Новоселовым на море. В связи с новым назначением Зырян возвратился на Колыму, а Стадухин осенью 1645 года прибыл в Жиганск.
Дмитрий Зырян служил в Нижнеколымске еще год. В начале 1646 года этот талантливый человек погиб. После смерти Зыряна казаки выбрали приказным на Колыме Второго Гаврилова.
Со второй половины 40-х годов Колыма стала тесна для промышленных и казачьих ватаг. Начались походы на крайний северо-восток Азии – на Чукотку. Поводом для этих походов служили рассказы о реках, богатых соболями и серебром. Первые сведения о них были неясны и сбивчивы, но, несмотря на это, они сыграли немаловажную роль в снаряжении морских и сухопутных экспедиций. Поэтому необходимо не только разобраться в организации самых ранних походов в сторону Чукотского полуострова, но и, что еще важнее, проследить, как в казачьей среде складывались географические представления об этом отдаленном крае и как мореходы пришли к мысли о большом морском путешествии вдоль берегов Чукотки, возглавить которое взялся Семен Дежнев.
Географические представления о крайнем северо-востоке сначала содержали в себе много фантастического и были противоречивы. Примером этого может служить вопрос о реке Погыче, или Ковыче, исчезнувшей с географической карты Чукотки уже в XVIII веке. Л.С. Берг полагает, что в XVII веке под рекой Ковычей – Погычей имели в виду одноименную реку Олюторского полуострова (94). С мнением Л.С. Берга вряд ли можно согласиться, во-первых, потому, что сведения о реке Ковыче появились до открытия русскими Олюторского полуострова; вряд ли о нем им могли что-либо рассказать колымские юкагиры, торговавшие на ближайшей периферии; во-вторых, на русских картах (чертежах) Сибири XVII века сохранилось точное указание на местоположение этой реки. Река Ковыча – Погыча показана впадающей в большую бухту Ледовитого океана, в которой легко узнать современную Чаунскую губу. После опубликования карты Сибири 1687 года, известной в копии Семена Ремезова, о которой Л.С. Берг не знал, не может быть сомнения в том, что в определенный период под рекой Погычей люди XVII века имели в виду реку Чаун (95). Это же подтверждает карта Азии и Сибири Спарвенфельда (1689 г.), выполненная на основе русских чертежей: река Ковыча показана на ней впадающей в большую губу восточнее реки Колымы, без сомнения, в Чаунскую губу (96).
Чтобы выяснить, как появилась мысль о путешествии на реку Погычу, обратимся к тем скупым и часто противоречивым сведениям о ней, которые имеются в документах Якутской приказной избы.
Первыми о большой и богатой реке, упоминавшейся под именем реки Нероги, или Нелоги, текущей восточнее Колымы, рассказали юкагирские князцы, прибывшие летом 1642 года с реки Яны в Якутск в отряде десятника Елисея Юрьева Бузы. В наказной памяти этого года на имя казака Дмитрия Зыряна, едущего на Яну, содержится указание на местоположение реки Нероги (97). В памяти сказано, что эта река находится вблизи реки Каленьбы, или Каленьвы, – искаженное в русском произношении чукотское название реки Каленьваам (Пестрых утесов река), впадающей в Чаунскую губу.
Следовательно, расположенная вблизи от нее большая река Нерога, или Нелога, – не что иное, как река Чаун. При последующих опросах юкагирских князцов выяснилось, что более правильное название этой реки – Погыча. Кажется, что ничего проще и не могло быть. В действительности все обстояло значительно сложнее. Михаил Стадухин, вернувшийся с Колымы на Лену осенью 1645 года, заявил, что лежит река «выше той Колымы, сказывают Пагыча, а до ней до Колымска парусным погодьем бежать сутки трои и больши, а та-де река большая ж и собольная ж, и иноземцев-де по ней много ж» (98). Сведения Стадухина, полученные от колымских юкагиров, подтверждают, что река Погыча – это река Чаун. Но в показании Стадухина есть и такие факты, которые противоречат этому пониманию. Например, горная, протекающая по тундре река Чаун никак не могла быть отнесена к соболиным рекам Сибири. И все же, если сведения Стадухина в общем говорят, что под рекой Погычей надо иметь в виду реку Чаун, то другие свидетельства с ними решительно расходятся. Да и сам Стадухин, спустя три года, в октябре 1647 года писал воеводе Василию Пушкину, что в его представлении река Погыча – это река Анадырь: «Посланы мы, служилые люди, Михалко Стадухин с товарищи на государеву службу на новую реку Погычю и на Анадырь та ж река» (99).
Подобным же образом представлял себе реку Погычу якутский воевода Дмитрий Франсбеков, который вскоре после похода Семена Дежнева писал в Москву, что ему нужно послать служилых людей «... на новую же Погычу реку и на Анадырь, та же» (100). Так, в противоположность мнению о Нероге – Погыче – Чауне сразу же утвердилось в среде казачества и другое понимание Погычи, то есть что это река Анадырь.
Первые известия о реке Анадырь – Погыче – Ковыче были получены на 5 лет позже сведений о Погыче – Чауне. Их сообщили приказному человеку Нижнеколымска Второму Гаврилову колымские юкагиры. О результатах своих разговоров с юкагирами Гаврилов сообщил в Якутск. «А за хребтом, за Камнем (Анюйским хребтом. – М. В.) есть большая река Ковыча, а лесу-де по ней мало, а люди-де по ней оленные живут многие и по той-де реке соболи есть же» (101).
Сообщение Гаврилова о Ковыче совершенно не совпадает со сведениями о Ковыче – Погыче, доставленными на Лену в 1645 году Михаилом Стадухиным и несколько раньше Иваном Ерастовым. Со слов последнего, в сентябре 1646 года Якутская приказная изба составила «Распросные речи» о показаниях юкагирского колымского князца Порочи. Допрос князца Порочи производил на Индигирке сам Иван Ерастов, которому тот сообщил о реке Нелоге, что она «за Ковымою-рекою впала в море своим устьем, а той же реки Нелоги от вершины (от истоков на Анюйском хребте. – М.Б.) пошла река Чюндона (Анюй. – М.Б.), а впала та река Чюндона близко моря в Ковыму-реку, сверх идучи по Ковыме-реке, с левые стороны». Хотя Пороча называл реку Нелогой, Ерастов, явившись в Якутск, показал, что он и его товарищи «отведали (узнали. – М.Б.) ныне новую землю: вышед из Ленского устья итить морем в правую сторону, под восток, за Яну и за Собачью и за Олозейку, за Ковыму-реки – новую Погычу-реку.
А в тое-де... Погычу-реку впали иные сторонние реки. А по той Погыче и по иным сторонним рекам живут многие иноземцы розных родов, а не ясачные люди, ясаку никому нигде не платят наперед-де... сего по се число на той реке русских людей никого не бывало» (102). Так прекратила свое недолгое существование река Нелога и на ее месте появилась река Погыча. В дальнейшем уже никто не вспоминал о реке Нелоге.
Согласно показаниям Порочи и Ерастова, на реке Нелоге – Погыче жили роды под названием натты. Эти роды «сидячие и серебра у них много». С этими сведениями Порочи и Ерастова перекликаются показания о Нелоге-Чауне индигирских юкагир, прибывших с Юрием Бузой на Лену и заявивших, что река Нелога впадает в «Студеное море» и что на ней живет оседлое племя натты. Натты промышляют на море моржей («колют спицами»), живут в «земляных юртах». У этих людей имеется два князца, которые в отличие от своих сородичей носят в носу светло-синие бусы. На море натты ездят в лодках по два человека. Серебро они добывают в горах оригинальным образом: «... по тому-де серебру стреляют из луков стрелами и то серебро валится в лодки таланным». Из серебра они выделывают «круги серебряные и по вороту у себя кругом обвешивают». В озерах около устья реки Нелоги имеется жемчуг. Натты дерутся лучным боем: луки делают из кости моржовой, а наконечники стрел – из железа.
Сопоставляя все эти сведения о Нелоге – Погыче, получаем любопытный рассказ о населении Чаунского района. Как заявили все те, кто посетил его в XVII – начале XVIII века, население этого района отличалось от своих соседей по языку и образу жизни. Индигирские князцы и колымский предводитель Пороча согласно заявили, что натты говорили на своем языке, то есть не похожем на юкагирский. Михаил Стадухин, побывавший в районе Чаунской губы и ранее встречавшийся с чукчами, назвал эти племена коряками. Много позднее их назвали шелагами, всякий раз отличая от соседей чукчей. Дело этнографов решить, что за племена населяли Чаунский береговой район к моменту прихода туда русских. Не были ли это разрозненные, неведомыми судьбами оторванные от основного племени роды эскимосов? Если это подтвердится, тогда мы будем иметь в показаниях юкагирских вождей первые известия о самых отдаленных северо-восточных племенах Азии, столь раннее знакомство с которыми, думается, не прошло для русских бесследно, оказало свое влияние на дальнейший ход географических открытий.
Что касается часто упоминаемого в отмеченных показаниях серебра на реке Нелоге – Погыче – Чауне, то сведения эти явно преувеличены. Во-первых, зная об исключительном интересе русских к сведениям о серебре, юкагирские вожди хотели отвести их внимание от своих собственных земель, а, во-вторых, домогаясь скорейшего снаряжения экспедиции за счет казны, казаки преднамеренно приукрашивали юкагирские рассказы о серебре. В районе Чаунской губы, как известно, серебра нет, но его легко могли спутать с каким-либо другим цветным металлом. Таких примеров в истории поисков серебра более чем достаточно.
Итак, на Колыме и в Якутске к 1646 году стало известно о богатой серебром и соболями реке Погыче. Одни утверждали, что река Погыча всего лишь в трех днях плавания от реки Колымы, другие – что она расположена за Анюйским хребтом и что туда можно пройти по суше. Все эти сведения разжигали интерес казаков и промышленников. Вот почему в разных концах Якутского воеводства почти одновременно возникла мысль о снаряжении экспедиций на поиски этой легендарной реки.
Летом 1646 года девять колымских промышленников, выходцев из Русского Поморья, во главе с Исаем Игнатьевым Мезенцем и Семеном Алексеевым Пустоозерцем «ходили на море гуляти в коче вперед» и «бежали... по Большому морю, по зальду, подле Каменю двое сутки парусом и доходили до губы, а в губе нашли людей, а называются чухчами». Следует думать, что путешественники побывали в Чаунской губе, в 350-400 километрах к востоку от Колымы, то есть достигли района реки Погычи – Чауна, хотя самой реки не нашли.
Из рассказа Игнатьева и Алексеева выясняются любопытные подробности их пребывания у чаунских племен. Прежде всего промышленники попытались наладить меновую торговлю с коренным населением и вывезли на берег «товарец». Но углубиться на территорию кочевий они побоялись, потому что, как объяснял потом Игнатьев, «толмач не было». Как только лодка с русскими отошла от берега, стоявшие в некотором отдалении местные жители, обступили оставленные предметы и с восторгом стали передавать их из рук в руки. Товары так пришлись им по вкусу, что некоторые решили взять их себе, положив вместо них свои лучшие топоры из моржовой кости. Довольные такой меной русские направились в обратный путь.
Большой интерес у колымских промышленников вызвало сообщение, что на море имеется много моржей. Моржовые клыки, или, как их тогда называли, «кость рыбий зуб», высоко ценились в России. За пуд моржовой кости царская казна платила по 15-25 рублей, а иногда и больше.
Высокая цена на моржовые клыки продержалась весь XVII век. Объясняется это сравнительно незначительной добычей их при большом спросе. Это побудило царский двор запретить продажу моржовых клыков в Поморье и Сибири кому-либо другому, кроме его представителей. Воеводам и таможенным чиновникам Двины, Мезени, Пустоозера был отдан строжайший приказ следить за ввозом и вывозом моржовой кости, не разрешать «повольный торг» «рыбьем зубом». В наказной памяти двинскому таможенному голове гостю Василию Федотову говорилось, например: «А, опричь своей государевой казны, кости рыбья зуба покупать никому не велели».
Охота на моржа началась с первых лет появления русских на Севере, однако сколько-нибудь заметных результатов она не давала. Моржовые промыслы в Заполярье оставались крайне неразвитыми даже тогда, когда потребность в «рыбьем зубе» возросла.
Морской поход Игнатьева и Алексеева в Чаунскую губу завершился значительными географическими открытиями. Не сохранилось ничего, кроме приведенного выше рассказа. Однако, учитывая то, что другое какое-либо путешествие туда в XVII веке неизвестно, приходится признать, что русские мореходы летом 1646 года довольно подробно обследовали губу. Это можно видеть по ее изображению на русском чертеже Сибири, выполненном в 1687 году. В схематической форме она была представлена еще на карте 1678 года Николая Спафария. Учитывая отсутствие специальной береговой съемки, Чаунская губа положена на этих чертежах довольно верно. Она показана в форме глубоко врезающейся в материк полузакрытой бухты. От восточного ее берега на север далеко в море уходит полуостров, в котором можно узнать мыс Шелагский.
Открытие морского пути к Чауну положило конец легенде о реке Погыче, по крайней мере, колымские промышленники и казаки о ней больше не вспоминали.
С 1647 года их внимание привлекли известия о богатой соболями реке Погыче – Анадырь, пройти к которой можно было как сухопутьем, так и морем. Вскоре был испробован морской путь. Но эта попытка, как будет показано в следующей главе, оказалась неудачной.
Тогда служилые и промышленные люди отправились на реку Погычу – Анадырь по суше. В своей челобитной казак Иван Борисов Пинега писал, что летом 1648 года одновременно с походом по морю на реку Анадырь ходил с Колымы «за Камень проведовать новых землиц» казак Семен Мотора, но «за Камень летним путем попасть не могли» (103). Через год казаки того же Моторы испробовали эту дорогу в зимних условиях. Поход их увенчался полным успехом.
В то время как на Колыме развертывались описанные выше события, в Якутске происходило следующее. Весть о реке Погыче пришла на Лену с некоторым опозданием, и сразу же произвела в торгово-промышленной и служилой среде исключительное впечатление. В поход на поиски Погычи-реки сразу собралась большая ватага казаков. Их поддерживали промышленные люди. Тридцать восемь человек служилых людей во главе с Иваном Ерастовым летом 1646 года подали челобитную воеводе Василию Пушкину о том, чтобы он их «пожаловал против прежних окладов своего государева денежного и хлебного жалованья – велел дати им на два года и на ту реку (Погычу. – М.Б.) для тех новых и неясачных людей под твою государеву царскую высокую руку приводу и для ясачного збору отпустить».
Якутский воевода сначала разрешил смелый поход казаков. 29 июня 1646 года он наложил резолюцию на челобитную Ивана Ерастова: «Взять к делу. И по росписи всякие судовые снасти готовить. А чево в казне нет, и то велеть все купить таможенному голове» (104). На этот случай была составлена «Роспись судовой снасти», необходимой Ивану Ерастову и 37 его товарищам для двух кочей, предназначенных к плаванию на реку Погычу. Среди прочих «снастей» здесь упомянуты две «ставных матки», то есть два поморских корабельных компаса. Но затем свое разрешение воевода Пушкин отменил, ведь речь шла о путешествии в сторону Аляски – Новой Земли, под которой тогда понимали ближайший берег Америки (см. гл. 11). Посылка казаков на реку Погычу всколыхнула такую массу людей и так обострила отношения между ними и царской администрацией, что в конце концов все это вылилось в открытое восстание.
Сейчас трудно сказать, в какой последовательности развивались события на Лене, связанные с отправкой экспедиции на реку Погычу. Сохранившиеся документы Якутской приказной избы передают следующие факты. Иван Ерастов вскоре был отстранен от этого предприятия. Во главе экспедиции Василий Пушкин поставил своего человека, казачьего десятника Михаила Стадухина, который набрал в отряд других людей, отстранив наиболее инициативных и опытных, главным образом казаков из отряда Ерастова. В Якутске стало неспокойно. Казаки открыто волновались. «Служилые люди, – писал царю Алексею Михайловичу Василий Пушкин, – все холостые и беззаводные, домами неустроенные, били челом тебе, государю, а нам, холопям твоим, по многое время... говорили, что б их отпустить без твоего государеву указу в Новую землю... морем на две реки: на Ковыму и на Погычу» (105). К казакам примкнули промышленные люди. Однако воевода в своекорыстных целях не давал хода инициативе казаков и наотрез отказался отпустить их на Погычу. Назревал острый конфликт. Казаки «с шумом» требовали выплатить им жалованье, незаконно присвоенное бывшим якутским воеводой Петром Головиным, жаловались на притеснения и издевательства, которым подвергались со стороны ленских чиновников.
Воевода Василий Пушкин поступил опрометчиво: желая задушить восстание в самом начале, он приказал схватить зачинщиков – Василия Бугра и Степана Борисова, чрезвычайно популярных среди казаков. Их без суда высекли на городской площади. Самоуправство воеводы подлило масла в огонь: казаки открыто выступили против него. Неизвестно, чем кончилось бы дело, если бы в ночь на 1 июля 50 восставших казаков и промышленников, забрав суда у торговых людей, не бежали на «заморские реки».
Небезынтересно, что бежавшие, восстав против воеводы, по их глубокому убеждению, не нарушили тем верность «царю-батюшке». Через год в своей челобитной царю они писали, что ушли из Якутска «без твоего государева указу» на царскую службу «для прииску новых землиц».
Во главе беглых казаков стал пятидесятник Иван Ретькин, но фактически их руководителями были пятидесятник Шаламко Иванов, Василий Бугор, десятник Иван Пуляев, Павел Кокоулин Заварза и Артемий Солдат. Понимая, что необходимым условием успеха их предприятия является организованность и дисциплина, бежавшие выработали строгие правила: не грабить, не воровать и не приставать к другим под угрозой большого штрафа (300 рублей). Однако правила помогли плохо. Еще на Лене беглецы «разорили» несколько торговых и промышленных людей, отобрали у них суда. Часть казаков занялась грабежами и насилиями, что внесло разлад в лагерь восставших и привело к его распаду. На Индигирке несколько казачьих вожаков отошло к правительственным отрядам. В числе их был Артемий Солдат.
В погоню за отрядом Ивана Ретькина воевода Пушкин направил сына боярского Василия Власьева с двадцатью казаками, но ему не удалось возвратить бежавших в Якутск. Боясь опоздать к открытию «Погычи», Пушкин наскоро снарядил туда уже упоминавшуюся экспедицию под руководством Михаила Стадухина. В наказной памяти Стадухину с товарищами воевода писал: «Итти им на государевых судах на государеву службу из Якутцкого острога вниз по Лене до усть Лены реки, где впала в море и по морю до Ковымы-реки и от Ковымы-реки до новой Погычи-реки для... ясачного и поминочного збору, для прииску и приводу вновь под государеву царскую высокую руку погыцких новых неясачных тамошних землиц». В наказе особенно подчеркивалось: «Ему же, Михаилу, велеть служилым людям проведовать и самому ему промышленных людей распросить про тот остров, что в мори против Погычи-реки – Новая земля, есть ли на том острову морской зверь, морж... и только свидеца морской рыбей зуб и самому ему и служилым людям велеть збирать и радеть неоплошно» (106). Другой отряд под командованием Василия Власьева был послан на Колыму.
Кочи Стадухина и Власьева нагнали бежавших казаков около Яны, но вынуждены были остановиться из-за «великих и страшных ветров». Поход на Погычу откладывался до следующего года.
Казачьи отряды и беглые люди зазимовали в Устьянске, откуда на нартах перешли на Индигирку. Михаил Стадухин опередил всех. Построив коч, он летом 1648 года пошел с Индигирки на Колыму и через несколько дней прибыл туда. Вслед за ним добрались до Среднеколымского зимовья беглые казаки и отряд Василия Власьева. Однако Дежнева на Колыме уже не было.