Художественная жизнь

Зайцева С. Пора открытий и надежд / С.Зайцева // Вологодский комсомолец. – 1980. – 8 февраля.

Пора открытий и надежд

Несколько впечатлений от спектакля Вологодского ТЮЗа «Прости меня» по пьесе В.Астафьева

Раздвинулся занавес нового театра. Первый раз! Первый раз появилась на сцене пьеса Виктора Астафьева «Прости меня». Первооткрывателем ее стала молодая и мало еще знакомая вологжанам тюзовская труппа.
Три премьеры – в один вечер. Можно представить себе волнение и радость актеров. Можно представить себе гордость и счастливую удовлетворенность тех зрителей, которые попали на это знаменательное театральное событие. И для тех, и для других это был так долго ожидаемый и так трудно доставшийся, но все равно – праздник. И потому сегодняшние заметки – не рецензия, это – несколько впечатлений от спектакля, которому по сути дела суждено еще родится, скинув с себя праздничные одежды именинника.

Героиня

Первое из впечатлений – у спектакля есть героиня. И сколько бы мы ни находили недостатков в игре И.Горбатовой (а их, скажем прямо, достаточно), и сколько бы ошибок ни совершала актриса на сцене в день премьеры, ее девятнадцатилетняя медсестра Лида принесла в спектакль и свежесть молодости, и угловатую нежность, и незащищенность наивного и чистого чувства, и незамутненную ясность понятий добра и зла.
Мы можем только догадываться, какой была Лида до войны и чем была заполнена ее жизнь раньше, до встречи с Михаилу. Любовь к раненому и спасенному ею солдату поглотила все ее существо, растворила в себе прошлое. Лиду, какой она предстала перед зрителями, создала война, бесконечная борьба со смертью и любовь. Она и любовь неразделимы, с первой и до последней минуты спектакля Лида и жива-то только ею. И неловкость кокетства, и незамысловатые уловки остаться наедине, и наигранная невозмутимость строгой медсестры – все от неожиданности и безмерности переворота, что совершила в ней любовь.
И лишь однажды, в самом начале спектакля, в сцене, где Лида ночью в палате тяжелораненому Михаилу читает стихи, актриса словно приоткроет занавес над будущим героини, заглянет в финал, который не написан в пьесе, а, впрочем, написан, но в другом произведении Астафьева – «Пастух и пастушка».
…В неярком свете ночника посуровеет и осунется лицо девушки, горько и отрешенно взглянут повзрослевшие глаза, словно сейчас уже знает и видит она конец своей любви, нежной кожей щеки ощущает грубую обветренную землю затерянного в полях могильного холмика. «Прости меня, что осталась жива…». Почему сейчас, а не потом, когда реально и грубо будет подступать смерть к ее любимому? Не потому ли, что поэзия предполагает прозрение? И не в этот ли тихий, не рокочущий трагедийными раскатами момент проглянуло будущее и самой молодой актрисы, – явственная драматическая нота в ее несколько одноплановом (через весь спектакль) лирическом монологе? Каждый дебют – пора надежд.
В лирической сущности героини автор и актриса солидарны, хотя могут быть не согласны друг с другом в деталях, – образ Лиды задуман и сыгран как образ девушки почти идеальной, могущей стать символом милосердия, добра и любви. Но как сыграть символ, олицетворение, оставаясь для зрителя реальной девятнадцатилетней девчонкой в так зримо выписанном автором военном госпитале? Вот здесь-то, кажется, и расходятся пути автора и театра.

Смерть и Милосердие

…Белый цвет, черный цвет. Белый, стерильно чистый, почти голубой цвет Лидиного халата – черный, почему-то в блестках, и от этого фатовый и несколько легкомысленный, почти по опереточному, развевающийся наряд Смерти.
Когда она, смерть (Т.Четникова), сгорбленная, усталая женщина в серой солдатской шинели появилась в первый раз на сцене среди погрузившихся в недолгое, тревожное забытье солдат, стало жутко. От обыденности ее и неприглядности. От шаткой ее – от усталости – походки. Много, много работы…
Но главный диалог Лиды и Смерти по воле режиссера В. Баронова выстраивается в мизансценах буквального противостояния белого и черного, добра и зла. Все это настолько далеко от реального страдания, что два умирающих солдата выглядят всего лишь аргументами в холодном философском споре между Смертью и Милосердием. Что это? Буквализм в воспроизведении текста, беспомощность актеров перед многоплановостью действия или просто ложное понимание замысла автора?
Может, не надо было играть символ – Милосердие? Может, ближе к авторскому замыслу было показать падающую от усталости, готовую разреветься от бессилия девчонку, всеми силами отстаивающую уходящие чужие жизни? До смерти ли ей? Работы у медсестры в такую ночь по горло. Действовать нужно, бороться, спасать…
Во всяком случае, в сцене этой Горбатова разом растеряла и свое обаяние, и искренность, уже полюбившиеся зрителям, а Т.Четникова заставила просто недоумевать по поводу неожиданного обличия и поведения Смерти.

Сороковые, роковые

Много различных мнений довелось услышать и в зале, и в фойе после первого спектакля «Прости меня». И ханжеское – «На сцене ТЮЗа – и пьют водку!», и недоуменно-сомневающееся: «Не слишком ли грубоват язык?», но чаще и больше взволнованное: «Вот так и было», «Да, это правда». Что же правда? не зрительный же образ спектакля, так эскизно и порой небрежно предложенный нам художником (Г.Яцук)? Не только детали, эпизоды, словечки. Главное – правдивая эмоциональная атмосфера госпитальных и бытовых сцен.

Помните у Самойлова:
Сороковые, роковые,
военные и фронтовые…

В этих стихах – все беды, ужасы войны. Но общая интонация у поэта почти востороженная, ликующая:

А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный,
А меня табак в кисете,
А у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю!

Почему вспоминаются эти строки на спектакле «Прости меня»? Может потому, что на сцене такие же отчаянно жизнелюбивые, открытые для радости и минут веселья, солдаты, несмотря на смерть, кровь, боль, грязь, балагурили, курили, резались в карты, влюблялись и признавались, по-мальчишески удирали в «самоволку» в город и оправдывались перед медперсоналом. И те, кто пережили войну, увидели в них пусть преломленный десятилетиями, но верный свет своей юности. И чувство светлое и радостное – чувство сопереживания сопутствовало в зале молодым тюзовцам.

Как это было!
Как совпало –
Война, беда,
мечта и юность!

Не удивительно, конечно, что В.Астафьев, писатель, сам бывший на войне и много писавший о войне, создал пьесу, в которой так легко, верно и даже немного поэтически воссоздана жизнь военного госпиталя с ее деталями, подробностями, неожиданными приметами. Удивляет и радует другое – как легко и радостно выполнили свою задачу молодые актеры, как точно почувствовали они грань между фальшью и правдой.
Вообще, тюзовский спектакль вернул зрителю ощущение свободы, раскованности, молодости, искренности, открытой обаятельности на сцене. Словно свежий ветер подул из-за кулис. Спектакль подкупает тем удовольствием, с которой он играется, той жаждой сказать все, сполна, до конца, даже если по роли тебе отводится полслова. В этом – сила молодости, когда даже недостаток опыта и мастерства становится достоинством, в этом – сила спектакля, который не оставляет равнодушным зрителей, несмотря на все многочисленные «но»… От этого – «желание» продолжить знакомство с актерами нового театра, и, конечно же, с В.Смирновым, играющим Михаила. Он запоминается, этот застенчивый «медвежатник», не умеющий развлекать свою девушку на свидании, но нашедший для нее последние, прощальные слова, пронзительно-щемящие в своей грусти: «Прости меня». Прости, что война, что смерть, что погибну, причинив тебе горе, прости, что оставлю совсем одну в этом крутом и безжалостном мире, прости, что нет у нас будущего…

* * *

Первое слово ТЮЗа сказанное искренне и взволнованно, услышано и нашло отклик. Зритель ждет продолжения разговора и на этом и на других спектаклях, ждет следующих встреч, серьезных и ответственных, так как они не будут уже осенены праздничными огнями тройной премьеры. Зритель ждет продолжения знакомства – всегда поры надежды и открытий.

С. Зайцева.