- Какая грязь!
      - Вполне согласен, - ответил Сомс, - позорно. Это правда?
      Белый зуб прикусил красную нижнюю губу.
      - А если и правда? Ну и наглость!
      - Это все, что ты можешь сказать?
      - Нет...
      - Так говори же.
      - Что пользы в разговорах?
      Сомс произнес ледяным голосом:
      - Значит, ты подтверждаешь?
      - Я ничего не подтверждаю. Ты дурак, что спрашиваешь. Такой мужчина, как ты, не должен спрашивать. Это опасно.
      Сомс прошелся по комнате, стараясь подавить закипавшую ярость.
      - Ты помнишь, - сказал он, останавливаясь против нее, - чем ты была, когда я взял тебя в жены? Счетовод в ресторане.
      - А ты помнишь, что я была больше чем вдвое моложе тебя?
      Сомс, разрывая первый жесткую встречу их глаз, отошел обратно к Дэвиду Коксу.
      - Я не намерен с тобой препираться. Я требую, чтобы ты положила конец этой дружбе. Я вхожу в это дело лишь постольку, поскольку оно может отразиться на Флер.
      - А! На Флер!
      - Да, - упрямо повторил Сомс, - на Флер. Тебе он такая же дочь, как и мне.
      - Как вы добры, что этого не отрицаете.
      - Ты намерена исполнить мое требование?
      - Я отказываюсь сообщать тебе мои намерения.
      - Так я тебя заставлю.
      Аннет улыбнулась.
      - Нет, Сомс. Ничего ты не можешь сделать. Не говори слов, в которых потом раскаешься.
      У Сомса жилы налились на лбу. Он раскрыл рот, чтобы дать исход негодованию, и не мог. Аннет продолжала:
      - Подобных писем больше не будет, это я тебе обещаю - и довольно.
      Сомса передернуло. Эта женщина, которая заслуживает - он сам не знал чего, - эта женщина обращается c ним, точно с ребенком.
      - Когда двое поженились и живут так, как мы с тобой, Сомс, нечего им беспокоиться друг о друге. Есть вещи, которые лучше не вытаскивать на свет, людям на посмешище. Ты оставишь меня в покое, не ради меня, ради себя самого. Ты стареешь, а я еще нет. Ты научил меня быть очень практичной.
      Сомс, прошедший через все стадии чувств, переживаемых человеком, которого душат, тупо повторил:
      - Я требую, чтобы ты прекратила эту дружбу.
      - А если я не прекращу?
      - Тогда... тогда я исключу тебя из моего завещания.
      Удар, видно, не попал в цель: Аннет засмеялась.
      - Ты будешь долго жить. Сомс.
      - Ты развратная женщина, - сказал неожиданно Сомс.
      Аннет пожала плечами.
      - Не думаю. Совместная жизнь с тобой умертвила во мне многое, не спорю; но я не развратна, нет. Я только благоразумна. Ты тоже образумишься, когда все как следует обдумаешь.
      - Я повидаюсь с этим человеком, - угрюмо сказал Сомс, - и предостерегу его.
      - Mon cher, ты смешон! Ты меня не хочешь, а поскольку ты меня хочешь, постольку ты меня имеешь; и ты требуешь, чтобы все остальное во мне умерло! Я ничего не подтверждаю, Сомс, но должна сказать, что вовсе не собираюсь в моем возрасте отказываться от жизни; а потому советую тебе: успокойся. Я и сама не хочу скандала. Отнюдь нет. И больше я тебе ничего не скажу, что бы ты ни делал.
      Она потянулась, взяла со столика французский роман и открыла его. Сомс глядел на нее и молчал, слишком полный смешанных чувств. Мысль о Профоне почти заставляла его желать эту женщину, и это, раскрывая основу их взаимоотношений, пугало человека, не очень склонного к самоанализу. Не сказав больше ни слова, он вышел вон и поднялся в свою картинную галерею. Вот что значит жениться на француженке! Однако без нее не было бы Флер. Она исполнила свое назначение.
      "Она права, - думал он. - Я ничего не могу сделать. Я даже не знаю, было что-нибудь между ними или нет". Инстинкт самосохранения подсказал ему захлопнуть клапан, дать огню погаснуть от недостатка воздуха. Пока человек не поверил, что что-то есть, ничего и нет.
      Ночью он зашел в ее спальню. Аннет приняла его, как всегда, спокойно, точно между ними ничего не произошло. И он вернулся к себе со странным чувством умиротворенности. Когда не хочешь видеть, можно и не видеть. Он не хочет и впредь не захочет. Когда видишь, на этом ничего не выгадываешь, ничего! Выдвинув ящик в шкафу, он достал из саше носовой платок и рамку с фотографией Флер. Поглядев немного на нее, он сдвинул карточку, и явилась другая - та старинная фотография Ирэн. Ухала сова, пока он стоял у окна и глядел на карточку. Ухала сова, красные. ползучие розы, казалось, сгустили свою окраску, доносился запах цветущих лип. Боже! Тогда было совсем другое. Страсть!.. Память!.. Прах!
      VII
      ДЖУН ХОЧЕТ ПОМОЧЬ
      Скульптор, славянин, прожил некоторое время в НьюЙорке, эгоист, страдает безденежьем. Такого человека вполне естественно встретить вечером в ателье Джун Форсайт в Чизике на берегу Темзы. Вечер шестого июля Борис Струмоловский, выставивший здесь некоторые свои работы, пока что чересчур передовые для всякого другого места, начал очень неплохо: рассеянная молчаливость, унося от земли и придавая ему какое-то сходство с Христом, удивительно шла к его юному, круглому, широкоскулому лицу, обрамленному светлыми волосами, подстриженными челкой, как у девушки. Джун была знакома с ним три недели и все еще видела в нем лучшее воплощение гения и надежду будущего; своего рода звезда Востока, забредшая на Запад, где ее не хотят оценить. До этого вечера основной темой его разговоров были впечатления от Соединенных Штатов, прах которых он только что отряхнул со своих ног, - страны, по его мнению, настолько во всех отношениях варварской, что он там почти ничего не продал и был взят на подозрение полицией; у этой страны, говорил он, нет своего расового лица, нет ни свободы, ни равенства, ни братства, нет принципов, традиций, вкуса - словом, нет души. Он оставил ее без сожалений и приехал в единственную страну, где можно жить по-человечески. В минуты одиночества Джун сокрушенно думала о нем, стоя перед его творениями - пугающими, но полными силы и символического смысла, когда их растолкуют. То, что Борис, в ореоле своих золотых волос, напоминающих раннюю итальянскую живопись, поглощенный своей гениальностью до забвения всего на свете (несомненно, единственный признак, по которому можно распознать подлинного гения), то, что он все-таки был "несчастненьким", волновало ее горячее сердце почти до забвения Пола Поста. И она уже приступила было к чистке своей галереи с целью заполнить ее шедеврами Струмоловского. Но с первых же шагов встретились затруднения. Пол Пост артачился; Воспович язвил. Со всем пылом гениальности, которой она пока что не отрицала за ними, они требовали предоставления им галереи еще по меньшей мере на шесть недель. Приток американцев на исходе - скоро начнется отлив. Приток американцев - это их законное право, их единственная надежда, их спасение, раз в нашей "подлой" стране никто не интересуется искусством. Джун уступила их доводам. В конце концов Борис не должен возражать, если они захватят безраздельно всю выгоду от притока американцев, которых он так глубоко презирает.
      Вечером шестого июля она изложила все это Борису без посторонних, в присутствии одной только Ханны Хобди, известной своими гравюрами на средневековые темы и Джимми Португала, редактора журнала "Неоартист". Она изложила это ему с той неожиданной доверчивостью, которую постоянное общение с неоартистическим миром не смогло иссушить в ее горячем, великодушном сердце. Однако, когда Струмоловский выступил с ответной речью, Джун уже на второй минуте этой речи начала поводить своими синими глазами, как поводит кошка хвостом. Это, сказал он, характерно для Англии, самой эгоистической в мире страны, страны, которая сосет кровь других стран, сушит мозги и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров и бирманцев, всех прекраснейших народов земли; грубая, лицемерная Англия! Ничего другого он и не ждал, когда приехал в страну, где климат - сплошной туман, а народ - сплошные торгаши, совершенно слепые к искусству, погрязшие б барышничестве и грубейшем материализме. Услышав шепот Ханны Хобди: "Слушайте, слушайте!" - и сдавленный смешок Джимми Португала, Джун побагровела, и вдруг ее прорвало:
      - Зачем же тогда вы приехали? Мы вас не звали.
      Это замечание так странно шло вразрез со всем, чего можно было ожидать от нее, что Струмоловский только протянул руку и взял папиросу.
      - Англия никогда не любила идеалистов, - сказал он.
      Но что-то исконно английское в сердце Джун было глубоко возмущено; может быть, пробудилось унаследованное от старого Джолиона чувство справедливости.
      - Вы у нас нахлебничаете, - сказала она, - а потом поносите нас. По-вашему, это, может быть, честно, но помоему - нет.
      Она вдруг открыла то, что давно до нее открыли другие: необычайно толстую кожу, которой иногда прикрывается самолюбие гения. Юное и простодушное лицо Струмоловского превратилось в презрительную маску.
      - Нахлебничаем? Никто у вас не нахлебничает. Мы берем то, что нам причитается, десятую долю того, что причитается. Вы пожалеете о ваших словах, мисс Форсайт.
      - Нет, - сказала Джун, - не пожалею.
      - О! Мы отлично знаем, мы, художники: вы нас берете, чтоб извлечь из нас, что можно. Мне от вас ничего не надо, - и он выпустил изо рта клуб дыма от купленного ею табака.
      Решение поднялось в ней порывом ледяного ветра в буре оскорбленного стыда.
      - Очень хорошо. Можете убрать отсюда ваши произведения.
      Почти в то же мгновение она подумала: "Бедный мальчик! Он живет на чердаке и, верно, не имеет денег нанять такси. При посторонних! Вышло прямо гнусно".
      Юный Струмоловский решительно тряхнул головой; волосы его, густые, ровные, гладкие, точно золотое блюдце, не растрепались при этом.
      - Я могу прожить и без средств, - пронзительно зазвучал его голос, - мне часто приходилось так жить ради моего искусства. Это вы, буржуа, принуждаете нас тратить деньги.
      Слова ударили Джун, как булыжник в ребра. После всего, что она сделала для искусства, она, которая волновалась его волнениями, нянчилась с его "несчастненькими"! Она подыскивала нужные слова, когда раскрылась дверь, и горничная-австрийка зашептала:
      - К вам молодая леди, gnadiges Fraulein [24].
      - Где она?
      - В столовой.
      Джун бросила взгляд на Бориса Струмоловского, на Ханну Хобди, на Джимми Португала и, ничего не сказав, вышла, очень далекая от душевного равновесия. Войдя в столовую, она увидала, что молодая леди - не кто иная, как Флер. Девушка выглядела прелестной, хоть и была бледна. В этот час разочарования "несчастненькая" из ее собственного племени была желанным гостем для Джун, инстинктивно тянувшейся всегда к гомеопатическим средствам.
      Флер пришла, конечно, из-за Джона, а если и нет, то чтобы выведать что-нибудь от нее. И Джун почувствовала в это мгновение, что помогать кому-нибудь - единственно сносное занятие.
      - Итак, вы вспомнили мое приглашение, - начала она.
      - Да, какой славный, уютный домик! Но, пожалуйста, гоните меня прочь, если у вас гости.
      - И не подумаю, - ответила Джун. - Пусть поварятся немного в собственном соку. Вы пришли из-за Джона?
      - Вы сказали тогда, что, по-вашему, от нас не следует скрывать. Ну вот, я узнала.
      - О! - сказала Джун. - Некрасивая история, правда?
      Они стояли друг против друга, разделенные маленьким непокрытым столом, за которым Джун обычно обедала. В вазе на столе стоял большой букет исландских маков; девушка подняла руку и затянутым в замшу пальцем притронулась к лепестку. Ее новомодное затейливое платье с оборками на боках и узкое в коленях неожиданно понравилось Джун - очаровательный цвет, темно-голубой, как лен.
      "Просится на холст", - подумала Джун. Ее маленькая комната с выбеленными стенами, с полом и камином из старинного розового изразца и с решеткой на окне, в которое солнце бросало свой последний свет, никогда не казалась такой прелестной, как сейчас, когда ее украсила фигура девушки с молочно-белым, слегка нахмуренным лицом. Джун неожиданно остро вспомнила, как была миловидна она сама в те давние дни, когда ее сердце было отдано Филипу Босини, мертвому возлюбленному, который отступился от нее, чтобы разорвать навсегда зависимость Ирэн от отца этой девушки. Флер и об этом узнала?
      - Ну, - сказала она, - как же вы намерены поступить? Прошло несколько секунд, прежде чем Флер ответила.
      - Я не хочу, чтобы Джон страдал. Я должна увидеть его еще раз и положить этому конец.
      - Вы намерены положить конец?
      - Что мне еще остается делать?
      Девушка вдруг показалась Джун нестерпимо безжизненной.
      - Вы, полагаю, правы, - пробормотала она. - Я знаю, что так же думает и мой отец; но... я никогда не поступила бы так сама. Я не могу сдаваться без борьбы.
      Какая она осторожная и уравновешенная, эта девушка, как бесстрастно звучит ее голос!
      - Все, понятно, думают, что я влюблена.
      - А разве нет?
      Флер пожала плечами. "Я должна была знать заранее, - подумала Джун. - Она дочь Сомса - рыба! Хотя он..."
      - Чего же вы хотите от меня? - спросила она с некоторой брезгливостью.
      - Нельзя ли мне увидеться здесь завтра с Джоном, когда он поедет к Холли? Он придет, если вы черкнете ему сегодня несколько слов. А после вы, может быть, успокоили бы их там, в Робин-Хилле, что все кончено и что им незачем рассказывать Джону о его матери?
      - Хорошо! - сказала коротко Джун. - Я сейчас напишу, и вы можете сами опустить письмо. Завтра, в половине третьего. Меня не будет дома.
      Она села к маленькому письменному столу в углу комнаты. Когда она обернулась, кончив письмо, Флер все еще стояла, перебирая замшевыми пальцами маки.
      Джун запечатала конверт.
      - Вот, возьмите. Если вы не влюблены, тогда, конечно, не о чем больше говорить. Такое уж Джону счастье.
      Флер взяла письмо.
      - Я страшно вам благодарна.
      "Хладнокровная особа, - подумала Джун. - Джон, сын ее отца, любит и нелюбим - и кем? - дочерью Сомса. Какое унижение!"
      - Это все?
      Флер кивнула головой; оборки ее колебались и трепетали, когда она шла, покачиваясь, к двери.
      - До свидания!
      - До свидания... модная куколка, - пробормотала Джун, закрывая дверь. "Ну и семейка!" И она зашагала обратно в ателье.
      Борис Струмоловский молчал, похожий на - Христа, а Джимми Португал разносил всех и каждого, за исключением группы, которую представлял в печати его "Неоартист". В числе осужденных был Эрик Коббли и еще несколько гениев, которые в то или иное время занимали первое место в репертуаре Джун, пользовались ее помощью и преклонением. С чувством отвращения и пустоты она отошла к окну, чтобы ветер с реки унес звучавшие в ушах скрипучие слова.
      Но когда Джимми Португал кончил наконец и ушел с Ханной Хобди, она села и добрых полчаса утешала Бориса Струмоловского, обещая ему по меньшей мере месяц американского счастья, так что он удалился, сохранив в полном порядке свой золотой ореол. "А все-таки, - думала Джун, - Борис удивительный человек".
      VIII
      ЗАКУСИВ УДИЛА
      Понять, что ты один против всех, значит (для некоторых натур) освободиться от морального гнета. Флер не испытывала угрызений совести, когда вышла из дома Джун. Прочитав осуждение и досаду в синих глазах своей маленькой родственницы, она почувствовала радость, что одурачила ее. Она презирала Джун за то, что старая идеалистка не разгадала ее истинных целей.
      Положить конец? Как бы не так! Скоро она им всем покажет, что положила только начало. И она улыбалась самой себе на империале автобуса, который вез ее назад в Мейфер. Но улыбка сбежала с ее губ, спугнутая судорогой предчувствий и тревоги. Совладает ли она с Джоном? Она закусила удила - заставит ли она и его сделать то же? Она знает правду и всю опасность промедления - он не знает ни того, ни другого; разница очень существенная.
      "Не рассказать ли ему? - думала она. - Так будет, пожалуй, вернее". Это дурацкое стечение обстоятельств не вправе портить их любовь. Джон должен понять. Этого нельзя допустить. С совершившимся фактом люди всегда рано или поздно мирятся. От этой философской мысли, довольно глубокой для ее возраста, она перешла к соображению менее философическому. Если уговорить Джона на немедленный тайный брак, а потом он узнает, что ей была известна вся правда, - что тогда? Джон ненавидит окольные дороги. Так не лучше ли рассказать ему? Но вставшее в памяти лицо его матери упорно мешало такому намерению. Флер боялась. Мать Джона имеет над ним власть; может быть, большую, чем она сама. Кто знает? Риск слишком велик. Поглощенная этими подсознательными расчетами, она проехала мимо Грин стрит до самого отеля "Ритц". Здесь она сошла и пошла пешком обратно вдоль Грин-парка. Гроза омыла каждое дерево, с них еще капало. Тяжелые капли падали на ее оборки, и, чтобы укрыться, она перешла через улицу под окна "Айсиум-Клуба". Случайно подняв глаза, она увидела в фонаре окна мсье Профона с незнакомым ей высоким толстым человеком. Сворачивая на Грин-стрит, она услышала, что ее окликнули по имени, и увидела догонявшего ее "проныру". Он снял шляпу - глянцевитый котелок, какие она особенно ненавидела.
      - Добрый вечер, мисс Форсайт. Не могу ли я оказать вам какую-нибудь маленькую услугу?
      - Да - перейти на ту сторону.
      - Скажите на милость! За что вы меня так не любите?
      - Вам кажется?
      - Похоже на то.
      - Хорошо, я скажу вам: потому что вы заражаете меня чувством, что жить на свете не стоит труда.
      Мсье Профон улыбнулся.
      - Бросьте, мисс Форсайт, не огорчайтесь. Все уляжется. Ничто на земле не прочно.
      - Нет, многое прочно, - вскричала Флер, - по крайней мере для меня, в особенности приязнь и неприязнь.
      - Однако это делает меня немного несчастным.
      - А я думала, что вас ничто не может сделать счастливым или несчастным.
      - Я не люблю докучать людям, а потому уезжаю на своей яхте.
      Флер удивленно вскинула на него глаза.
      - Куда?
      - В маленькое плавание, к островам Океании или еще куда-нибудь, - сказал мсье Профон.
      Флер почувствовала и облегчение и обиду. Он явно давал ей понять, что порывает с ее матерью. Как смеет он иметь с нею какую бы то ни было связь и как он смеет ее порывать!
      - Всего хорошего, мисс Форсайт! Кланяйтесь от меня миссис Дарти. Право, не такой уж я дурной человек. Всего хорошего!
      Он остался стоять на углу со шляпой в руке. Оглянувшись украдкой, она увидела, как он - элегантный и грузный - направился обратно в клуб.
      "Он даже любить не может с убеждением, - подумала она. - Что станет делать мама?"
      Сны ее в эту ночь были отрывочны и тревожны; она встала с тяжелой головой и сразу принялась за изучение Уитекерского альманаха. Каждый Форсайт убежден в глубине души, что в любой ситуации самое важное - факты. Пусть даже ей удастся одолеть предубеждение Джона, - без точно разработанного плана для выполнения их отчаянного замысла у них ничего не выйдет. Неоценимый справочник сообщил ей, что каждому из них надо достичь двадцати одного года, а иначе требуется чье-то согласие, которого им, конечно, не получить; потом она совсем заблудилась среди указаний о разрешениях, справках, повестках, районах и, наконец, наткнулась на слова "дача ложных показаний". Ерунда! Кто, в самом деле, осудит их, если они неправильно укажут свой возраст ради того, чтобы пожениться по любви? Она кое-как позавтракала и вернулась к Уитекеру. Чем больше она знакомилась с ним, тем меньше у нее оставалось уверенности; и вот, лениво перевернув страницу, она напала на раздел "Шотландия". В Шотландии можно пожениться без всякой канители. Ей нужно только прожить там двадцать один день, а потом приезжает Джон, и они пред лицом двух свидетелей могут объявить себя мужем и женой. И что всего важнее - это действительно делает их мужем и женой. Так будет лучше всего; и Флер тут же перебрала в памяти всех своих школьных подруг. Мэри Лэм! Мэри Лэм - молодчина и живет в Эдинбурге. И у нее есть брат. Можно поехать погостить к Мэри Лэм - они с братом и будут свидетелями. Флер прекрасно знала, что многие девушки нашли бы все это излишним; ей с Джоном достаточно было бы поехать куда-нибудь вдвоем на воскресенье, а потом заявить родителям: "Мы фактически муж и жена, теперь надо это узаконить". Но Флер недаром была Форсайт; она чувствовала сомнительность подобного предприятия и заранее боялась выражения лица, с которым ее отец встретит такое заявление. Кроме того, возможно, что Джон на это не пойдет; он так в нее верит, нельзя ронять себя в его глазах. Нет! Мэри Лэм предпочтительней, и сейчас самый сезон для поездки в Шотландию. Значительно успокоенная. Флер уложила свой чемодан, счастливо избежала встречи с теткой и села в автобус на Чизик. Она приехала слишком рано и отправилась в Кью-Гарденс, но не нашла покоя среди его цветов, клумб, деревьев с ярлычками, широких зеленых лужаек и, проглотив в павильоне чашку кофе и два бутерброда с паштетом из килек, вернулась в Чизик и позвонила у подъезда Джун. Австрийка провела ее в столовую. Теперь, когда Флер знала, какое препятствие стоит перед ней и Джоном, ее тяготение к нему возросло в десять раз, как если бы он был игрушкой с острыми краями или ядовитой краской, какие у нее, бывало, отбирали в детстве. Если она не добьется своего и не получит Джона навсегда, она, казалось ей, умрет от горя. Правдой или неправдой она должна его получить - и получит! Круглое тусклое зеркало с очень старым стеклом висело над розовым изразцовым камином. Она стояла и глядела на свое отражение - бледное лицо, темные круги под глазами. Легкий трепет прошел по ее нервам. Но вот раздался звонок, и, подкравшись к окну, она увидела, что Джон стоит перед дверью, приглаживая волосы и облизывая губы, словно и он старался совладать с нервным волнением.
      Когда он вошел, она сидела спиною к двери, на одном из двух стульев с плетеными сиденьями, и сразу сказала:
      - Садись, Джон, я хочу серьезно поговорить с тобой.
      Джон сел на стол рядом с ней, и, не глядя на него, она продолжала:
      - Если ты не хочешь меня потерять, мы должны пожениться.
      Джон обомлел.
      - Как? Ты узнала еще что-нибудь?
      - Нет, но я почувствовала это в Робин-Хилле и после, дома.
      - В Робин-Хилле... - Джон запнулся. - В РобинХилле все прошло гладко. Мне ничего не сказали.
      - Но нам будут препятствовать. Я это ясно прочла на лице твоей матери. И на лице моего отца.
      - Ты видела его с тех пор?
      Флер кивнула. Идет ли в счет небольшая добавочная ложь?
      - Но, право, - пылко воскликнул Джон, - я не понимаю, как они могут сохранять такие чувства после стольких лет!
      Флер подняла на него глаза.
      - Может быть, ты недостаточно любишь меня?
      - Недостаточно люблю? Я! Когда я...
      - Тогда обеспечь меня за собой.
      - Не говоря им?
      - Заранее - нет.
      Джон молчал. Насколько старше выглядел он теперь, чем каких-нибудь два месяца назад, когда она увидела его впервые, - на два года старше!
      - Это жестоко оскорбило бы маму, - сказал он.
      Флер отняла руку.
      - Ты должен сделать выбор.
      Джон соскользнул со стола и встал перед ней на колени.
      - Но почему не сказать им? Они не могут помешать нам, Флер!
      - Могут! Говорю тебе - могут!
      - Каким образом?
      - Мы от них в полной зависимости. Начнутся денежные стеснения и всякие другие. Я не из терпеливых, Джон.
      - Но это значит обмануть их.
      Флер встала.
      - Ты не любишь меня по-настоящему, иначе ты не колебался бы. "Иль он судьбы своей боится..."
      Джон силой заставил ее снова сесть. Она продолжала торопливо:
      - Я все обдумала. Мы должны поехать в Шотландию. Когда мы поженимся, они скоро примирятся. С фактами люди всегда примиряются. Неужели ты не понимаешь, Джон?
      - Но так жестоко оскорбить их! Так он скорей готов оскорбить ее, чем своих родителей!
      - Хорошо. Пусти меня!
      Джон встал и заслонил спиною дверь.
      - Должно быть, ты права, - медленно проговорил он, - но я хочу подумать.
      Она видела, что чувства в нем кипят, он им мучительно ищет выражения, но не захотела ему помочь. Она в этот миг ненавидела себя и почти ненавидела его. Почему он предоставляет ей одной защищать их любовь? Это нечестно. А потом она увидела его глаза, полные обожания и отчаяния.
      - Не смотри так. Я только не хочу терять тебя, Джон.
      - Ты не можешь потерять меня, пока ты меня любишь.
      - О нет, могу.
      Джон положил руки ей на плечи.
      - Флер, ты что-то узнала и не говоришь мне.
      Вот он, прямой вопрос, которого она боялась! Она посмотрела ему в глаза и ответила:
      - Нет, - сожгла корабли. Лишь бы получить его. Он простит ей ложь. И, обвив его шею руками, она его поцеловала в губы. Выиграла! Она почувствовала это по биению его сердца на своей груди, по тому, как закрылись его глаза. - Я хочу обеспечить. Обеспечит! ", - шептала она. - Обещай.
      Джон не отвечал. На лице его лежала тишина предельного смятения. Наконец он сказал:
      - Это все равно что дать им пощечину. Я должен немного подумать. Правда, Флер, должен.
      Флер выскользнула из его объятий.
      - Ах так! Хорошо.
      И внезапно она разразилась слезами разочарования, стыда и чрезмерного напряжения. Последовало пять остро несчастных минут. Раскаянию и нежности Джона не было границ; но он не дал обещания. Она хотела крикнуть: "Отлично! Раз ты недостаточно любишь меня, прощай!" - но не смела. С детства привыкшая к своеволию, она была ошеломлена отпором со стороны такого юного, нежного и преданного существа. Хотела оттолкнуть его прочь от себя, испытать, как подействует на него гнев и холод, - и не смела. Сознание, что она замышляла толкнуть его вслепую на непоправимое, ослабляло искренность обиды, искренность страсти; и даже в свои поцелуи она не смогла вложить столько обольстительности, сколько хотела. Это бурное маленькое столкновение окончилось, ничего не разрешив.
      - Не выпьете ли чаю, gnadiges Fraulein?
      Оттолкнув от себя Джона, она крикнула:
      - Нет, нет, благодарю вас! Я сейчас ухожу.
      И, прежде чем он успел ее остановить, ушла.
      Она шла крадучись, отирая горевшие пятнистым румянцем щеки, испуганная, разгневанная, донельзя несчастная. Так сильно разволновала она Джона и все-таки ни о чем не договорилась, не добилась от него обещания. Но чем темней, чем ненадежней казалось будущее, тем упорней "воля к обладанию" впивалась щупальцами в плоть ее сердца, как притаившийся клещ.
      На Грин-стрит никого не было дома. Уинифрид пошла с Имоджин смотреть пьесу, которую одни находили аллегорической, другие - "очень, понимаете, возбуждающей". Уинифрид и Имоджин соблазнились отзывом "других". Флер поехала на вокзал. Ветер дышал в окно вагона запахом поздних покосов и кирпичных заводов Вест-Дрэйтона, овевал ее неостывшие щеки. Еще недавно казалось, что так легко сорвать цветы, а теперь они были все в шипах и колючках. Но тем прекрасней и желанней был для ее упрямого сердца золотой цветок, вплетенный в венок из терновника.
      IX
      ПОЗДНО ЖАЛЕТЬ
      Прибыв домой, Флер, как ни была она поглощена своими переживаниями, не могла не почувствовать странности царившей вокруг атмосферы. Мать была мрачна и неприступна; отец удалился в теплицу размышлять о жизни. Оба точно воды в рот набрали. "Это из-за меня? - думала Флер. - Или из-за Профона?" Матери она сказала:
      - Что случилось с папой?
      Мать в ответ пожала плечами.
      У отца спросила:
      - Что случилось с мамой?
      - Что случилось? А что с ней может случиться? - ответил Сомс и вонзил в нее острый взгляд.
      - Кстати, - уронила Флер, - мсье Профон отправляется в "маленькое" плаванье на своей яхте, к островам Океании.
      Сомс рассматривал лозу, на которой не росло ни единой виноградинки.
      - Неудачный виноград, - сказал он. - Ко мне приходил молодой Монт. Он просил меня кое о чем касательно тебя.
      - А-а! Как он тебе нравится, папа?
      - Он... он продукт времени, как вся нынешняя молодежь.
      - А ты чем был в его возрасте, папа?
      Сомс хмуро улыбнулся.
      - Мы занимались делом, а не всякой ерундой - аэропланами, автомобилями, ухаживаниями.
      - А ты никогда не ухаживал?
      Она избегала смотреть на него, но видела его достаточно хорошо. Бледное лицо его залила краска, брови, в которых чернота еще мешалась с сединою, стянулись в одну черту.
      - Для волокитства у меня не было ни времени, ни наклонности.
      - Ты, может быть, знал большую страсть?
      Сомс пристально посмотрел на нее.
      - Да, если хочешь, и ничего хорошего она мне не дала!
      Он отошел, шагая вдоль труб водяного отопления. Флер молча семенила за ним.
      - Расскажи мне об этом, папа!
      - Что тебя может интересовать в таких вещах в твоем возрасте?
      - Она жива?
      Он кивнул головой.
      - И замужем?
      - Да.
      - Мать Джона Форсайта, правда? И она была твоею первой женой?
      Флер сказала это по наитию. Несомненно, причиной его сопротивления был страх, как бы дочь не узнала о той давнишней ране, нанесенной его гордости. Но она сама испугалась своих слов. Этот старый и такой спокойный человек передернулся, точно обожженный хлыстом, и острая нота боли прозвучала в его голосе:
      - Кто тебе это сказал? Если твоя тетка, то... Для меня невыносимо, когда об этом говорят.
      - Но, дорогой мой, - мягко сказала Флер. - Ведь это было так давно.
      - Давно или недавно, я...
      Флер стояла и гладила его руку.
      - Я всегда старался забыть, - вдруг заговорил он. - Я не хочу, чтобы мне напоминали. - И затем, как будто давая волю давнему и тайному раздражению, он добавил: - В наши дни люди этого не понимают. Да, большая страсть. Никто не знает, что это такое.
      - А вот я знаю, - сказала Флер почти шепотом.
      Сомс, стоявший к ней спиной, круто обернулся.
      - О чем ты говоришь - ты, ребенок!
      - Я, может быть, унаследовала это, папа.
      - Как?
      - К ее сыну.
      Он был бледен как полотно, и Флер знала, что и сама не лучше. Они стояли, глядя друг другу в глаза, в парной жаре, напоенной рыхлым запахом земли, герани в горшках и вызревающего винограда.
      - Это безумие, - уронил наконец Сомс с пересохших губ.
      Еле слышно Флер прошептала:
      - Не сердись, папа. Это сильнее меня.
      Но она видела, что он и не сердится; только он был потрясен, глубоко потрясен.
      - Я думал, что с этим дурачеством давно покончено.
      - О нет. Это стало в десять раз сильнее.
      Сомс стукнул каблуком по трубе. Это беспомощное движение растрогало девушку, нисколько не боявшуюся отца, нисколько.
      - Дорогой, что должно случиться, от того не уйти.
      - "Должно", - повторил Сомс. - Ты не знаешь, о чем говоришь. Мальчику тоже все известно?
      Кровь прилила к ее щекам.
      - Нет еще.
      Он опять от нее отвернулся и, подняв одно плечо, пристально разглядывал склепку труб.
      - Мне это крайне противно... - сказал он вдруг. - Противней быть не может. Сын того человека. Это... это извращение.
      Флер почти бессознательно отметила, что он не сказал: "Сын той Женщины", - и снова заработала интуиция. Значит, призрак той большой страсти еще таится в уголке его сердца?
      Она взяла его под руку.
      - Отец Джона совсем больной и дряхлый: я его видела.
      - Ты? " - Я ездила туда с Джоном, я видела их обоих.
      - И что же они тебе сказали?
      - Ничего. Они были очень вежливы.
      - Еще бы!
      Он вернулся к созерцанию склепки и потом вдруг сказал:
      - Я должен это обдумать, вечером мы с тобой поговорим еще раз.
      Флер знала, что сейчас ничего больше не добьется, и тихо вышла, оставив его разглядывать склепку труб. Она прошла во фруктовый сад и бродила среди малины и смородины, без малейшего желания полакомиться. Два месяца назад у нее было легко на сердце, два дня назад - пока Проспер Профон не раскрыл ей тайну. А теперь она опутана паутиной страстей, законных прав, запретов и бунта, узами любви и ненависти. В этот темный час уныния даже она, такая по природе стойкая, не видела выхода. Как быть? Как Подчинить обстоятельства своей воле и добиться того, что желанно сердцу? И вдруг, обогнув высокую самшитовую, изгородь, она едва не столкнулась со своею матерью, которая шла быстро, зажав в руке развернутое письмо. Грудь ее вздымалась, глаза расширились, щеки пылали. Флер мгновенно подумала: "Яхта! Бедная мама!"
      Аннет кинула на нее испуганный взгляд широко раскрытых глаз и сказала:
      - J'ai la migraine [25].
      - Мне очень жаль, мама.
      - О да, жаль - тебе и твоему отцу.
      - Но, мама, мне правда жаль. Я знаю, каково это.
      Испуганные глаза Аннет раскрылись еще шире, так что над синевой показался белок.
      - Бедное невинное дитя, - сказала она.
      Это говорит ее мать, образец самообладания и здравого смысла! Все стало страшным. Ее отец, ее мать, она сама. А только два месяца назад, казалось, у них было все, чего они желали.
      Аннет скомкала в руке письмо. Флер поняла, что реагировать на этот жест нельзя.
      - Не могу ли я чем-нибудь облегчить твою мигрень, мама?
      Аннет мотнула головой и пошла дальше, покачивая бедрами.
      "Какая жестокость, - думала Флер - А я-то радовалась. Противный человек! Чего они тут рыскают и портят людям жизнь! Мама ему, верно, надоела. Какое он имеет право, чтоб моя мама ему надоела? Какое право?" При этой мысли, такой естественной и такой необычной. Флер усмехнулась коротким сдавленным смешком.
      Конечно, ей следовало бы радоваться, но чему тут радоваться? Отцу это безразлично. Ну, а матери? Пожалуй, что и нет. Флер вернулась во фруктовый сад и села под вишней. Ветер вздыхал в верхних ветвях; небо густо синело сквозь их нежную зелень, и очень белыми казались облака, которые почти всегда присутствуют в речном пейзаже. Пчелы, укрываясь от ветра, мягко жужжали, и на сочную траву падали темные тени от плодовых деревьев, посаженных ее отцом двадцать пять лет назад. Птиц почти не было слышно, кукушка смолкла, только лесные голубя продолжали ворковать. Дыхание гудящего, воркующего лета недолго действовало успокоительно на возбужденные нервы. Обхватив руками колени, она принялась строить планы. Нужно заставить отца поддержать ее. Зачем он станет противиться, раз она будет счастлива? Прожив без малого девятнадцать лет, она успела узнать, что его единственной заботой было ее будущее. Значит, нужно только убедить его, что будущее для нее не может быть счастливым без Джона. Ему это кажется сумасбродной прихотью. Как глупы старики, когда воображают, будто могут судить о чувстве молодых! Сам же он сознался, что в молодости любил большою страстью. Он должен понять. "Он копит для меня деньги, - размышляла она, - но что в них пользы, если я не буду счастлива?" Деньги со всем, что можно на них купить, не приносят счастья. Его приносит только любовь. Большеглазые ромашки в этом саду, которые придают ему иногда такой мечтательный вид, растут, дикие и счастливые, и для них наступает их час.
      "Не нужно было называть меня Флер, - размышляла она, - если они не желали, чтобы и я дожила до своего часа и была бы счастлива, когда мой час придет. На пути не стоит никаких реальных препятствий, вроде бедности или болезни, только чувства - призрак несчастного прошлого. Джон правильно сказал: они не дают людям жить, эти старики! Они делают ошибки, совершают преступления и хотят, чтобы дети за них расплачивались". Ветер стих, покусывали комары. Флер встала, сорвала ветку жимолости и вошла в дом.
      Вечер выдался жаркий. Флер и ее мать обе надели тонкие, светлые, открытые платья. Стол был убран бледными цветами. Флер поразило, каким все казалось бледным: лицо отца и плечи матери, и бледная обшивка стен, и бледносерый бархатистый ковер, и абажур на лампе бледный, и даже суп. Ни одного красочного пятна не было в комнате - ни хотя бы вина в бледных стаканах, потому что никто не пил. А что не бледное, то было черным: костюм отца, костюм лакея, ее собака, устало растянувшаяся в дверях, черные гардины с кремовым узором. Влетела ночная бабочка, тоже бледная. И был молчалив этот траурный обед после знойного, душного дня.
      Отец окликнул ее, когда она собралась выйти вслед за матерью.
      Она села рядом с ним за стол и, отколов от платья веточку бледной жимолости, поднесла ее к носу.
      - Я много думал, - начал он.
      - Да, дорогой?
      - Для меня очень мучительно говорить об этом, но ничего не поделаешь. Не знаю, понимаешь ли ты, как ты много значишь для меня; я никогда об этом не говорил - не считал нужным, но ты... ты для меня все. Твоя мать...
      Он запнулся и стал разглядывать вазочку венецианского стекла.
      - Да?
      - Ты единственная моя забота. Я ничего не имею, не желаю с тех пор, как ты родилась.
      - Знаю, - прошептала Флер.
      Сомс провел языком по пересохшим губам.
      - Ты, верно, думаешь, что я мог бы уладить для тебя это дело? Ты ошибаешься. Я... я тут бессилен.
      Флер молчала.
      - Независимо от моих личных чувств, - продолжал Сомс более решительно, - есть еще те двое, и они не пойдут мне навстречу, что бы я им ни говорил. Они... они меня ненавидят, как люди всегда ненавидят тех, кому нанесли обиду.
      - Но он? Но Джон?
      - Он их плоть и кровь, единственный сын у своей матери. Вероятно, он для нее то же, что ты для меня. Это - мертвый узел.
      - Нет, - воскликнула Флер, - нет, папа!
      Сомс откинулся на спинку стула, бледный и терпеливый, как будто решил ничем не выдавать своего волнения.
      - Слушай, - сказал он. - Ты противопоставляешь чувство, которому всего два месяца - два месяца, Флер! - тридцатипятилетнему чувству. На что ты надеешься? Два месяца - первое увлечение, каких-нибудь пять-шесть встреч, несколько прогулок и бесед, несколько поцелуев - против... против такого, чего ты и вообразить себе не можешь, чего никто не может вообразить, кто сам не прошел через это. Образумься, Флер. У тебя просто летнее умопомрачение.
      Флер растерзала жимолость в мелкие летучие клочки.
      - Умопомрачение у тех, кто позволяет прошлому портить все. Что нам до прошлого? Ведь это наша жизнь, а не ваша.
      Сомс поднес руку ко лбу, на котором Флер увидела вдруг блестящие капли пота.
      - Чьи вы дети? Чей он сын? Настоящее сцеплено с прошлым, будущее с тем и другим. От этого не уйти. - Флер никогда до сих пор не слышала, чтобы ее отец философствовал. Как ни сильно было ее волнение, она смутилась; поставила локти на стол и положила подбородок на ладони.
      - Но, папа, обсудим практически. Мы с ним любим друг друга. Денег у нас обоих много, нет никаких существенных препятствий - только чувства. Похороним прошлое, папа!
      Он ответил глубоким вздохом.
      - К тому же, - ласково сказала Флер, - ведь ты не можешь нам помешать.
      - Может быть, - сказал Сомс, - если бы все зависело от меня одного, я и не пытался бы вам мешать; я знаю: чтобы сохранить твою привязанность, я многое должен сносить. Но в этом случае не все зависит от меня. Я хочу, чтобы ты поняла это, пока не поздно. Если ты будешь думать и впредь, что все должно делаться по-твоему, если поощрять тебя в этом заблуждении, тем тяжелее будет потом для тебя удар, когда ты поймешь, что это не так.
      - Папа! - воскликнула Флер. - Помоги мне! Ты можешь, я знаю!
      Сомс испуганно мотнул головой.
      - Я? - сказал он горько. - Я? Ведь все препятствие - такты, кажется, выразилась? - все препятствие во мне. В твоих жилах течет моя кровь.
      Он встал.
      - Все равно жалеть теперь поздно. Но не настаивай на своей прихоти, будешь потом пенять на себя. Оставь свое безумие, дитя мое, мое единственное дитя!
      Флер припала лбом к его плечу.
      Все ее чувства были в смятении. Но что пользы показывать это ему? Никакого толку! Она оторвалась от него и убежала в сумерки, без ума от горя и гнева, но не убежденная. Все было в ней неотчетливо и смутно, как тени и контуры в саду, за исключением воли к обладанию. Тополь врезался в темную синеву неба, задевая белую звезду. Роса смочила туфли и обдавала прохладой обнаженные плечи. Флер спустилась к реке и остановилась, наблюдая лунную дорожку на темной воде. Вдруг запах табака защекотал ей ноздри, и вынырнула белая фигура, как будто сотворенная лучами луны. Это стоял на дне своей лодки Майкл Монт во фланелевом костюме. Флер услышала тонкое шипение его папиросы, погасшей в воде.
      - Флер, - раздался его голос, - не будьте жестоки К несчастному. Я так давно жду вас!
      - Зачем?
      - Сойдите в мою лодку.
      - И не подумаю.
      - Почему?
      - Я не русалка.
      - Неужели вы лишены всякой романтики? Не будьте слишком современны, Флер!
      Он очутился на тропинке в трех шагах от нее.
      - Уходите!
      - Флер, я люблю вас. Флер!
      Флер коротко рассмеялась.
      - Приходите снова, - сказала она, - когда я не получу, того, чего желаю.
      - Чего же вы желаете?
      - Не скажу.
      - Флер, - сказал Монт, и странно зазвучал его голос, - не издевайтесь надо мной. Даже вивисецируемая собака заслуживает приличного обращения, пока ее не зарежут окончательно.
      Флер "тряхнула головой, но губы ее дрожали.
      - А зачем вы меня пугаете? Дайте папиросу. Монт протянул портсигар, поднес ей спичку и закурил сам.
      - Я не хочу молоть чепуху, - сказал он, - но, пожалуйста, вообразите себе всю чепуху, наговоренную всеми влюбленными от сотворения мира, да еще приплетите к ней мою собственную чепуху.
      - Благодарю вас, вообразила. Спокойной ночи.
      Они стояли с минуту в тени акации, глядя друг другу в лицо, и дым от их папирос свивался между ними воздухе.
      - В этом заезде Майкл Монт "без места" так?
      Флер резко повернула к дому. У веранды она оглянулась. Майкл Монт махал руками над головой. Было видно, как они бьют его по макушке; потом подают сигналы залитым лунным светом ветвям цветущей акации. До Флер долетел его голос: "Эх, жизнь наша!" Флер встрепенулась. Однако она не может ему помочь. Хватит с нее и своей заботы. На веранде она опять внезапно остановилась. Мать сидела одна в гостиной у своего письменного стола. В выражении ее лица не приметно было ничего особенного - только крайняя неподвижность. Но в этой неподвижности чувствовалось отчаяние. Флер взбежала по лестнице и снова остановилась у дверей своей спальни. Слышно было, как в картинной галерее отец шагает взад и вперед.
      "Да, - подумала она, - невесело! О Джон!"
      Х
      РЕШЕНИЕ
      Когда Флер ушла, Джон уставился на австрийку. Она была худая и смуглая. На ее лице застыло сокрушенное выражение женщины, растерявшей одно за другим все маленькие блага, которыми наделила ее когда-то жизнь.
      - Так не выпьете чаю? - сказала она.
      Уловив в ее голосе ноту разочарования, Джон пробормотал:
      - Право, не хочется. Благодарю вас.

К титульной странице
Вперед
Назад