назад

Судаков Г. В. В. А. Гиляровский как знаток русской речи: (рефлексия писателя на речевые феномены своего времени) / Судаков Г. В. // Словесность и культура как образ национальной ментальности. – В.,2010. - С. 291-300

Отношение общества к речевой ситуации эпохи, к проблемам публичного общения и художественной практики на протяжении XIX в. эволюционировало. Острые дискуссии на рубеже XVIII – XIX вв. и в первой четверти XIX в. были обусловлены процессами подъема национального самосознания, борьбой новой либеральной идеологии с традиционным православным мировоззрением, возросшей значимостью художественной литературы как лаборатории для выработки норм национального выражения. Каждый писатель стремился высказаться по вопросам языковой ситуации. В начале XIX в. было высказано немало смелых идей и столь же энергичных откликов пуристического содержания (дискуссии «шишковистов» и «карамзинистов», выступления «новых архаистов» и т.д.). На 30–50-е гг. XIX в. приходится период некоторой стабилизации литературной нормы, закрепления норм и правил, освященных авторитетом крупных писателей. Пореформенная Россия пережила новый период демократизации речи, увлечения диалектными и профессиональными речениями. Неслучайно лексикографические опыты этого времени – это не нормативные словари и справочники, а сокровищницы нелитературных языковых средств. В художественных текстах, в активно развивающейся публицистике идет освоение нового материала, извлекаемого из живой речи простолюдинов: крестьян и городских ремесленников. Меняются типы и формы оценки профессионалами новых речевых феноменов.
 
Рассмотрим один из вариантов рефлексии писателя на речевые новации и отклонения от литературной нормы эпохи на примере творчества Владимира Алексеевича Гиляровского (26.11. 1855, д. Горка Сямской вол. Вологодского у. Вологодской губ.) – 1.10.1935, г. Москва).
 
«С гордостью почти полвека носил я звание репортера, – признавался он. – Я бесконечно любил это дело и отдавался ему весь» [1: 2, 6]. Он практиковался и в других сферах: был бурлаком, актером театра и циркачом, табунщиком, спортсменом, пожарным, военным, рабочим на белильном заводе [2; 3]. Коннозаводчики и охотники ценили его как профессионала в их деле, издатели и шулера считали его знатоком их профессиональных секретов. Он интересовался языком волжских речников, освоил жаргон извозчиков и говор жуликов с Хитровки, составил первую типологию московских нищих, помнил множество казачьих выражений, при случае мог блеснуть знанием вологодского говора или языка старообрядцев. С представителем каждой профессии он говорил на свойственном ему языке, любой социальный тип доверялся ему как близкому человеку, потому что в каждом конкретном случае В.А. Гиляровский находил самые подходящие слова и выражения.
 
В его творчестве сказались и традиции «физиологического очерка», и народническое стремление познать жизнь, быт и чаяния простого люда [4]. Произведения писателя переполнены яркими и образными оборотами, точными комментариями по поводу происхождения отдельных слов, толкованием их значений, указанием на сферу их употребления. На склоне лет своих он помнил «завет отца, у которого была любимая пословица; «Язык твой – враг твой, прежде ума твоего рыщет» [1: 1, 227], т. е. внимание к речи внушалось ему с детства
 
В юности он погрузился в среду «трущобных людей» и начал постигать речь людей «дна», криминальный жаргон второй половины XIX в.. Самым выразительным фрагментом этого лексикона были наименования представителей правоохранительной службы и названия процессов и явлений, отражающих преступную деятельность героев городских трущоб: босяков, жуликов, грабителей и разбойников. См. примеры из рассказа «Человек и собака»: «как раз “к дяде” (в тюрьму. – Прим. В.А. Гиляровского) угодишь» [1: 1, 17]; «“Фараон” (городовой. – Прим. В.Г.) триклятущий, и побалакать не даст, – того и гляди “под шары” (в часть. – Прим. В.Г.) угодишь, а там и “к дяде”!» [1: 1, 20]; «... если пымают, то “за бугры, значит жигана водить”» (в Сибирь. – Прим. В.Г.) [1: 1, 21]. Подобные факты речевой экзотики писатель старался выделить графически (кавычки или курсив) и в примечаниях пояснял значение, но в отличие от писателей первой половины XIX в. не давал подобным фактам ни социолингвистической, ни литературно-эстетической оценки.
 
Писатель классифицирует типы нищих и жуликов, опираясь на их собственную терминологию: «между ними сновали «мартышки и стрелки». Под последним названием известны нищие, а “мартышками” зовут барышников. Эти – грабители бедняка-хитровака, обувающие, по местному выражению, «из сапог в лапти» ... меняют лучшее платье на худшее или «дают сменку до седьмого колена» [1: 1, 51], покупают одежду «на выжигу» [1: 1, 109]. Кстати, выражение обуть (переобуть) кого из сапог в лапти в значении «обмануть и поставить еще в худшее положенье, чем был» было зафиксировано еще В.И. Далем [6: 2, 627]. Слова обуть – обувать в «криминальном» значении – «ловко провести, обмануть; ограбить» стали широко употребляться в русской речи на рубеже XX – XXI вв. [7: 389]. Бабы – по-здешнему «тетки» [1: 1, 90], «коты» [1: 1, 91] – возлюбленные проституток (прим наше), «коты» с «марухами» [1: 3, 35], «маруха» – возлюбленная вора; «марухи замарьяживали (заманивали. – Г.С.) пьяных» [1: 3, 97], ср. у Даля: замарьяжиться, шуточ. Быть в сожительстве без брака [6: 1, 600]; «зеленые ноги» (беглый с каторги. – Прим. В.Г.) [1: 1, 91]; ср: «пунштик», любимый напиток «зеленых ног» или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем» [1: 3, 159] – вот типы этого общества. «Их звали «раками», потому что они голые, пропившие последнюю рубаху, из своих нор никогда и никуда не выходили» [1: 3, 36]. О «раках» есть дополнение в рассказе «Под Китайской стеной»: «Целые квартиры заняли портные особой специальности – «раки»... «Раками» их звали потому, что они вечно, «как раки на мели», сидели безвыездно в своих норах, прожившиеся до последней рубашки» [1: 3, 81]. А вот другой ряд названий, относящихся к понятию «человек без определенного места жительства и без постоянной работы»: «И я, действительно, стал зимогором. Так в Ярославле и вообще в верхневолжских городах зовут тех, кого в Москве именуют хитровцами, в Самаре – горчичниками, в Саратове – галаховцами, а в Харькове – раклами, а всюду – “золотая рота”» [1: 1, 221]; «Что такое зимогоры? – Самое слово показывает: зимой горюют. И действительно, летом работы для нас вдоволь, а зимой или на белильный завод идти себя отравлять, или сидеть в трактире впроголодь» [1: 2, 319].
 
Классификация типов преступного мира приводится в рассказе «Хитровка», используем пояснения самого автора: нанюхавшиеся «марафету» кокаинисты; «огольцы» (подростки, которые налетали на жертву толпой), «поездушники» (выхватывали вещи у прохожих, находясь сами на проезжающих повозках); «фортачи» (воровали вещи из квартир, забираясь через оконные форточки), «ширмачи» (карманные воры); «деловые ребята» (разбойники; ср. их другое описание: «Их работа пахнет кровью. В старину их называли «иванами», а впоследствии «деловыми ребятами» [1 : 3, 77]; «портяночники» (воры, крадущие мелкие малоценные вещи: срывали шапки с прохожих, отбирали у нищих суму с куском хлеба); «странники» (монахи небывалых монастырей); бабы «с ручкой» (бабы, выпрашивающие подаяние, с грудными детьми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают) [1: 3, 41–44].
 
Этапы жульничества и действия преступников имели свои названия, см. диалог ширмошников – карманных воров из рассказа «В глухую»: – Работали вместе, и халтура (барыш. – Прим. В.Г.) пополам – Оно и пополам; ты затыривал (помогал – В. Г.; добавим: прятал – Г.С.) – я – по ширмохе (шарил по карману. – Прим. Г.С.), тебе – двадцать плиток (рублей. – Прим. В.Г.), а мне собака (часы. – В.Г.)... – Соловей-то (золотые часы. – Прим. В.Г.) полета ходить, небось. ... коньки (сапоги. – Прим. В.Г.) вот купил, чепчик. Ни финажки (кредитки. – Прим. В.Г.) в кармане... Глянь-ка, Оська, какой стрюк заполз! – Не лягаш ли? (сыщик.– Прим. В.Г.)... просто стрюк шатаный (загулявший барин. – Прим. В.Г.)... Паалковница, что, кредитного (возлюбленного. – Прим. В.Г.), что ли, привела? [1: 1, 82–83]; ср. похожее описание с употреблением иных терминов в рассказе «Кружка с орлом» [1: 3, 104]: слом – воровская добыча, затырка – пособник вора, которому незаметно передается украденная вещь, по ширмохе – вор, лазящий по карманам, бака – дорогие часы, возможно, с анкерным механизмом). Продолжает это описание рассказ «Под Китайской стеной»: «...в секретных каморках «тырбанили слам» – делили добычу и тут же сбывали ее» [1: 3, 80]. В рассказе «Штурман дальнего плаванья» описаны еще два типа жуликов: «был «убегалой», то есть ему передавали кошелек, а он убегал»; «Стал нищенствовать по ночам у ресторанов «в розувку» – бегает босой по снегу, а за углом у товарища валенки» [1: 3, 50]. Нравы Хитрова рынка отражает родившееся здесь сочетание надеть чугунную шляпу и вязка: «... дрянь в такую цену вгонят, что навсегда у всякого отобьют охоту торговаться. Эго на их жаргоне называлось: “надеть чугунную шляпу”» [1: 3, 364]; «вязка»: Эго – негласное, существовавшее все-таки с ведома полиции, но без официального разрешения, общество маклаков, являвшихся на аукцион и сбивавших цены, чтобы купить даром ценные вещи» [1: 3, 367].
 
У Гиляровского зафиксировано народное метафорическое название трактира: «Иван Елкин! Так звали в те времена народный клуб, убежище холодных и голодных – кабак. В деревнях никогда не вешали глупых вывесок с казенно-канцелярским названием «питейный дом», а просто ставили елку над крыльцом» [1:1, 227]. Еще одно название «пищевого» заведения зафиксировано в очерках «Атаман Буря и Пиковая дама», «Чрево Москвы»: «пырка»... – так звались харчевни, где за пятак наливали чашку щей и на 4 копейки или каши с постным маслом, или тушеной картошки» [1: 2, 231]; «пырки»: «Так назывались харчевни, где подавались: за три копейки – чашка щей из серой капусты, без мяса; за пятак – лапша зелено-серая от «подонья» из-под льняного или конопляного масла, жареная или тушеная картошка» [1: 3, 181].
 
Богато оснащены профессиональной лексикой «бурлацкие» произведения В.А. Гиляровского. Этот мир он постигал с лямкой на плече, в одном строю со своими героями. Шишка, под- шишечный, гусак – это названия бурлаков по месту в ватаге [1: 1, 174]. Суводь – «порыв встречного ветра» (так пояснил этот термин сам писатель: [1: 1, 175]. А вот описание бурлацкой трапезы: «Сперва хлебали с хлебом «юшку», то есть жидкий навар из пшена с «поденьем», льняным черным маслом, а потом густую пшенную «ройку» с ним же» [1: 1, 176]. Близка к бурлацкой терминология пристанских грузчиков. Здесь тоже на первом месте по значимости названия лиц по месту в технологической цепочке разгрузки судна или погрузки на него: «В артели грузчиков главной силой считались «батыри»; их обязанность была выносить с судна уже готовые кули и мешки на берег ... батыри, конечно, получают больше, а засыпка (хлеб в кули насыпает. – Прим. В.Г.) и выставка (уставляет кули, чтоб батырю брать удобно. – Прим. В.Г.) у которых работа легкая, – меньше» [1: 1, 185]. Заметил бытописатель и особенности речи волжских речников. О пароходах на Волге никто никогда не говорил: «плывет», «едет», «идет», а всегда – «бежит» [1: 3, 522]. Соответственно о почтовых пароходах говорили: «Почта пришла... Почта отходит в семь утра» [1: 3, 523]. Тогда билеты не покупали, а «выправляли» [Там же]. Кстати, замечает Гиляровский, «паспорт или заменяющий его документ для кратковременной отлучки не покупался сразу – надо было хлопотать, тратиться, чтобы его «выправить» [Там же].
 
Писатель сохранил для нас коллекцию редких названий транспортных средств конца XIX в.:... «калибер», экипаж, напоминающий гитару, лежащую на четырех колесах [1: 1, 214], ср. более пространное описание экипажа в сравнении с названиями других пово'эдк: « – Хотел сегодня на хозяйской гитаре выехать... – На чем? – спрашиваю. – На гитаре? – Ну да, на колибере... вон на таком, гляди». Из переулка поворачивал на такой же, как наша, косматой лошаденке странный экипаж. Действительно, какая-то гитара на колесах. А впереди – сиденье для кучера На этой «гитаре» ехали купчиха... лицом и ногами в левую сторону и чиновник... повернутый весь в правую сторону... Так я в первый день увидел колибер, уже уступивший место дрожкам, высокому экипажу с дрожащим при езде кузовом, задняя часть которого лежала на высоких, полукругом, рессорах. Впоследствии дрожки были положены на плоские рессоры и стали называться, да и теперь зовутся пролетками» [1: 3, 16]. Экзотическое название эгоистка тоже привлекло внимание исследователя кучерской речи: «... на рысаке важно ехал какой-то чиновный франт... едва помещая свое солидное тело на узенькой пролетке, которую тоже называли эгоисткой» [1: 3, 19]. А вот наблюдение писателя за тонкостями извозчичьего речевого этикета: «Извозчики... набрасывались на прохожих с предложением услуг... встречая каждого, судя по одежде, – кого «ваше степенство», кого «ваше здоровье», кого «ваше благородие», а кого «васьсиясь» (ваше сиятельство. – Прим. В.Г.) [1: 3, 18]. Сами же извозчики делились на несколько разрядов: «..левая (сторона – Г.С.) была занята лихачами и парными «голубчиками»... «Ваньки», желтоглазые погонялки – эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции» [1: 3, 119].
 
В интеллигентской среде возникли выражения, впервые отмеченные именно Гиляровским: «Легче других выбивались на дорогу, как тогда говорили, “люди в крахмальных воротничках”» [1: 3, 150]. «Для поступления в действительные члены (литературнохудожественного кружка. – Г.С.) явился новый термин: «общественный деятель». Это было очень почтенно и модно и даже иногда заменяло все» [1: 1, 240]. Последнее замечание относится к 1899 г. и может быть признано датой вхождения фразеологизма в русскую речь.
 
Карточная игра в русском быту в XIX в. была явлением повсеместным. В московских трущобах играли в банк: «– Транспаарт с кушем! – слышалось между играющими. – Семитка око... – Имею... На перепе... – Угол от гривны!» [1: 1, 82]. В карточных (особое помещение в трактире) тоже «играли в карты, в «банковку» [1: 1, 222]. Банковка описана в главе «Турецкая война» следующим образом: «Игра велась в самую первобытную, трущобную азартную игру – банковку, состоящую в том, что банкомет раскладывает колоду на три кучки. Понтирующие ставят, каждый на свою кучку, деньги, и получает выигрыш тот, у кого нижняя карта открывается крупнее» [1: 1, 294]. Со сторожами в ярославской военной прогимназии Гиляровский по вечерам играл в «свои козыри» в «носки» и в «козла» [1: 1, 226]. На именинах чиновника развлекаются игрой в винт и в стуколку: «винтили» и «стучали» [1: 1, 103]. А вот игры, предпочитаемые шулерами: в «черную и красную» или «три листа» [1: 1,456]. Описание азартной игры приводит Гиляровский в рассказе «Охотничий клуб», отметим здесь столы «рублевые» и «золотые», «сторублевые» столы для «железки» [1: 3, 251]. Из шулерской практики извлек писатель слово мельница'. «У некоторых шулеров и составителей игры имелись при таких заведениях сокровенные комнаты, «мельницы»... предназначенные специально для обыгрывания громил и разбойников» [1: 3, 97]. В среде картежников появилось и слово объегорить: «Егор Быстров, игрок-профессионал, кого угодно умел обыграть и надуть: с него и пошел глагол «объегорить» [1: 3, 373].
 
Получила распространение в то время в трактирах игра на бильярде, «игра на биллиарде в так называемую “фортунку”, впоследствии запрещенную. Фортунка состояла из 25 клеточек в ящике, который становился на биллиард, и игравший маленьким костяным шариком должен был попасть в “старшую” клетку» [1: 1, 221]. Вот тип посетителей бильярдных: «...сел между довольно- таки подозрительными завсегдатаями, «припевающими», как зовут их игроки» [1: 1, 222]. Рассказ «Последний удар (Очерк из жизни биллиардных)» содержит образцы жаргона бильярдистов: маркер, луза, кий, подрезать красненького, делать трудный шар [1: 1, 98]. См. еще: скиксовать «сорвать удар, когда кий проскальзывает по шару» [1: 3, 556 – «Ученик Расплюева»].
 
Особенности речи жителей в отдельных русских городах или регионах также зафиксированы писателем. Отмечено в произведениях Гиляровского много типичных московских слов. Например: «Викторками» и «Малашками» называли издавна фальшивые документы: паспорта фальшивые делал когда-то какой Викторка, и свидетельства о сгоревших домах мастерил с печатями Малашкин, волостной писарь [1: 2, 125]. По поводу двух слов, родившихся на московских рынках, писатель публикует следующий фрагмент: «... толкучка и развал. Какие два образных слова: народ толчется целый день в одном месте, и так попавшего в те места натолкают, что потом всякое место болит. Или развал: развалят нескончаемыми рядами на рогожах немудрящий товар и торгуют» [1: 3, 71]. В Москве зафиксирован фразеологизм лить колокох «Колокол льют! Шушукаются на Сухаревке – и тотчас же по всему рынку, а потом и по городу разнесутся неясные россказни и вранье» [1: 3, 71]. А вот девиз Сухаревки – символ мелкой торговли: «купил на грош пятаков» [1: 3, 71]. Только в Москве знали слово «шлан- бой»: «На вынос торговали через форточку. Покупатель постучит с заднего двора, сунет деньги молча и молча получит бутылку.
 
Форточка эта называлась «шланбой». Таких «шланбоев» в Москве было много» [1: 3, 116]. Шланбоями пользовались лица разных сословий, но состоятельные могли использовать иное средство: «гости на лихачах уносились в загородные рестораны «взять воздуха» после пира» [1: 3, 121]. Наконец, в Москве было создано название салата – оливье: «обеды готовил повар-француз Оливье, еще тогда прославившийся изобретенным им «салатом Оливье», без которого обед не в обед и тайну которого не открывал» [1: 3, 163].
 
В Пензе были обнаружены два редких слова: «С вокзала я приехал на «удобке». Это специально пензенский экипаж вроде извозчичьей пролетки без рессор, с продольным толстым брусом, отделявшим ноги одного пассажира от другого» [1: 1, 311]; «Углевка» завода Э.Ф. Мейерхольд. Пенза». Ах, и водка была хороша! Такой, как «Углевка», никогда я нигде не пил – ни у Смирнова Петра, ни у вдовы Поповой, хотя ее «вдовья слеза», как Москва называла эту водку, была лучше «смирновской» [1: 3, 315]. «Вдовья слеза» – народный эвфемизм, см. другой пример: четвертная бутыль водки, «слезы вдовы Поповой»», по-тогдашнему [1: 2, 204].
 
Особо выделяет писатель казацкую речь, фиксируя табу в речевом этикете: «Ни один казак никогда не спросит, куда едете или идете, – это считается неприличным, допросом каким-то, – а так, как-нибудь стороной, подойдет к этому. Слово же «куда»
 
– прямо считается оскорблением. «Куда идешь?» – спросит кто- нибудь, не знающий обычаев, у казака. И в ответ получит ругань, а в лучшем случае скажут: «Закудыкал, на свою бы тебе голову!..». Если же встречаются друзья, которым друг от друга скрывать нечего, то разрешается полюбопытствовать: “Где идете (или едете)?”» [1: 2, 53]. Казачий этикет касается и личных имен: «У казаков, с издревле и до последнего времени говорится не Степан Разин, а Стенька. Это имя среди казаков почетнее... По-староказацки Стенька, Фролка – почетнее. Такое прозвище заслужить надо» [1: 2, 53].
 
Гиляровский одним из первых обратил внимание на профессиональные диалекты и жаргоны, на сословные различия в речи, стал изучать язык городской улицы. Он опубликовал результаты своих наблюдений за особенностями речевого этикета разных корпоративных сообществ. Коллекция зафиксированных и объясненных им слов и фразеологизмов могла бы составить большой словарь живой русской речи рубежа XIX – XX вв. Криминальное арго у него представлено более полно, чем в словаре В.И. Ляля К сожалению, отсутствие научно изданных, обеспеченных комментариями его сочинений не позволило филологам ранее заинтересоваться лексикологическими наблюдениями «короля репортеров», признанного историка и бытописателя Москвы и русской старины.
 
Примечания
 
1. Цитаты из произведений Гиляровского приводятся по изданию: Гиляровской В.А. Избранное в трех томах. – М., 1961. Вторая цифра – номер тома, далее указывается порядковый номер страницы.
 
2. Морозов Н. Сорок лет с Гиляровским. – М, 1963; Лобанов В. Столешники дяди Гиляя. – М., 1972.
 
3. Киселева Е. Гиляровский на Волге. – Ярославль, 1962; Киселева Е. Рассказы о дяде Гиляе. – М., 1983.
 
4. Есин Б.И. Репортажи В.А. Гиляровского. – М., 1985.
 
5. Тура Виктор. Жизнь и книги дяди Гиляя. – Вологда, 1959. – С. 5–6; Мясникова Л.Н. В.А. Гиляровский. Документы о вологодском периоде жизни. – Вологда, 2005. – С. 12–15.
 
6. Длль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. – М., 1978–1980.
 
7. Химик В.В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. – СПб, 2004.