Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же са-
мое, что применить этот довод к умершему старику ткачу
и утверждать, будто он не погиб, но где-то существует,
целый и невредимый, и в подтверждение предъявить плащ,
который старик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему
ничего не сделалось, он невредим. А если кто усомнится,
тогда спросить, что долговечнее, люди или плащи, кото-
рые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в от-
вет: "Разумеется, люди", - считать доказанным, что че-
ловек, соткавший этот плащ, без всякого сомнения, цел и
невредим, раз не погибла вещь менее долговечная.
Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обс-
тоит иначе. Следи и ты за там, что я говорю. Кто так
рассуждает, судит нелепо - это каждому видно. Ведь наш
ткач соткал и сносил много этаких плащей и пережил их
все, за исключением, правда, одного, последнего, но из
этого никак не следует, будто человек негоднее или бес-
сильнее плаща.
То же самое уподобление, по-моему, применимо и к
душе, связанной с телом, и, кто говорит о душе и тела
теми же самыми словами, что о ткаче и плаще, мне кажет-
ся, говорит верно: он скажет, что душа долговечнее, а
тело слабее и кратковременнее; к этому, однако ж, он
должен прибавить, что всякая душа снашивает много тел,
в особенности если живет много лет: тело ведь изнашива-
атся и отмирает еще при жизни человека, и, стало быть,
душа беспрерывно ткет наново, заменяя сношенное. И ког-
да душа погибает, последняя одежда на ней непременно
должна быть цела - она одна только и переживает душу.
Лишь после гибели души обнаруживает тело природную свою
слабость и скоро истребляется тлением. Значит, приняв
наше доказательство, мы всё еще не можем твердо наде-
яться, что душа наша, когда мы умрем, будет где-то про-
должать свое существование. Мало того, скажут мне, до-
пустим, мы сделаем стороннику этих доводов еще большие
уступки, чем сделал ты, и согласимся, что душа сущест-
вует не только до нашего рождения, но, что вполне воз-
можно, некоторые души существуют и после того, как мы
умрем, и будут существовать, и много раз родятся, и
снова умрут: ведь душа по природе своей настолько силь-
на, что способна вынести много рождений. Допустим, со
всем этим мы согласимся, но не признаем, что душа не
несет никакого ущерба в частых своих рождениях и не по-
гибает однажды совершенно в какую-то из своих смертей,
- а никто не похвастается, будто знает хоть нибудь об
этой последней смерти и о разрушении тела, несущем ги-
бель душе, ибо такое ощущение никому из нас не доступ-
но. Раз это так, не следует нам выказывать отвагу перед
смертью; она просто безрассудна, такая отвага, - ведь
доказать, что душа совершенно бессмертна и неуничтожи-
ма, мы не можем. А раз не можем, умирающий непременно
будет бояться за свою душу, как бы, отделяясь от тела
на этот раз, она не погибла окончательно.
Выслушав Симмия и Кебета, мы все помрачнели. Потом
мы признавались друг другу, что прежние доводы пол-
ностью нас убедили, а тут мы снова испытывали замеша-
тельство и были полны недоверия не только к сказанному
прежде, но и к тому, что нам еще предстояло услышать.
Может быть, это мы никуда не годны и не способны ни о
чем судить? Или же сам вопрос не допускает ясного отве-
та?
Э х е к р а т. Клянусь богами, Федон, я вас отлично
понимаю. Послушал я тебя, и вот что примерно хочется
мне сказать самому себе: "Какому же доказательству мы
теперь поверим, если Сократ говорил так убедительно, и,
однако же, все его рассуждения поколеблены! До сих пор
меня всегда особенно привлекал взгляд на душу как на
своего рода гармонию. Когда об этом зашла речь, мне
словно напомнили, что я давно держусь такого мнения и
сам, и теперь снова, как бы с самого начала, мне до
крайности нужно какое-нибудь иное доказательство, кото-
рое уверит меня, что душа умирает вместе с телом. Про-
должай, ради Зевса! Как Сократ вернулся к своему дока-
зательству? И был ли он заметно удручен - так же как и
вы - или же, напротив, спокойно помог вашему исследова-
нию? И вполне ли успешной была его помощь или не впол-
не? Расскажи нам обо всем как можно точнее!
Ф е д о н. Знаешь, Эхекрат, я часто восхищался Сок-
ратом, но никогда не испытывал такого восхищения, как в
тот раз. Он нашелся, что ответить, но в этом нет еще,
пожалуй, ничего странного. Если я был восхищен сверх
всякой меры, так это тем, во-первых, с какой охотой,
благожелательностью и даже удовольствием он встретил
возражения своих молодых собеседников, далее, тем, как
чутко подметил он наше уныние, вызванное их доводами,
и, наконец, как прекрасно он нас исцелил. Мы были точно
воины, спасающиеся бегством после поражения, а он обод-
рил нас и повернул назад, чтобы вместе с ним и под его
руководительством внимательно исследовать все сначала.
Э х е к р а т. Как же именно?
Ф е д о н. Сейчас объясню. Случилось так, что я си-
дел справа от Сократа, подле самого ложа - на скамеечке
- и потому гораздо ниже его. И вот, проведя рукой по
моей голове и пригладив волосы на шее - он часто играл
моими волосами, - Сократ промолвил:
- Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти прекрас-
ные кудри?
- Боюсь, что так, Сократ, - отвечал я.
- Не станешь ты этого делать, если послушаешься ме-
ня.
- Отчего же? - спросил я.
- Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе с
тобою, если наше доказательство скончается и мы не су-
меем его оживить. Будь я на твоем месте и ускользни до-
казательство у меня из рук, я бы дал клятву, по примеру
аргосцев, не отращивать волосы до тех пор, пока не
одержу победы в новом бою против доводов Симмия и Кебе-
та.
- Но ведь, как говорится, против двоих даже Гераклу
не выстоять, - возразил я.
- Тогда кликни на помощь меня - я буду твоим Иола-
ем, пока день еще не погас.
- Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду
Иолаем, а ты Гераклом.
- Это все равно, - сказал Сократ. - Но прежде всего
давай остережемся одной опасности.
- Какой опасности? - спросил я.
- Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого
слова, как иные становятся человеконенавистниками, ибо
нет большей беды, чем ненависть к слову. Рождается она
таким же точно образом, как человеконенавистничество. А
им мы проникаемся, если сперва горячо и без всякого
разбора доверяем кому-нибудь и считаем его человеком
совершенно честным, здравым и надежным, но в скором
времени обнаруживаем, что он неверный, ненадежный и еще
того хуже. Кто испытает это неоднократно, и в особен-
ности по вине тех, кого считал самыми близкими друзь-
ями, тот в конце концов от частых обид ненавидит уже
всех подряд и ни в ком не видит ничего здравого и чест-
ного. Тебе, верно, случалось замечать, как это бывает.
- Конечно, случалось, - сказал я.
- Но разве это не срам? - продолжал Сократ. - Разве
не ясно, что мы приступаем к людям, не владея искусс-
твом их распознавать? Ведь кто владеет этим искусством
по-настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и
очень плохих людей немного, а посредственных - без чис-
ла.
- Как это? - спросил я.
- Так же точно, как очень маленьких и очень боль-
ших. Что встретишь реже, чем очень большого или очень
маленького человека или собаку и так далее? Или что-ни-
будь очень быстрое или медленное, безобразное или прек-
расное, белое или черное? Разве ты не замечал, что во
всех таких случаях крайности редки и немногочисленны,
зато середина заполнена в изобилии?
- Конечно, замечал, - сказал я.
- И если бы устроить состязание в испорченности, то
и первейших негодяев оказалось бы совсем немного, не
так ли?
- Похоже, что так, - сказал я.
- Вот именно, - подтвердил он. - Но не в этом
сходство между рассуждениями и людьми - я сейчас просто
следовал за тобою, куда ты вел, - а в том, что иногда
мы поверим доказательству и признаем его истинным (хотя
сами искусством рассуждать не владеем), а малое время
спустя решим, что оно ложно, - когда по заслугам, а
когда и незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно,
как ты знаешь, это бывает с теми, кто любит отыскивать
доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов
они начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и
одни только постигли, что нет ничего здравого и надеж-
ного ни среди вещей, ни среди суждений, но что всё ре-
шительно испытывает приливы и отливы, точно воды Еври-
па, и ни на миг не остается на месте.
- Да, все, что ты сказал, - чистая правда.
- А когда так, Федон, было бы печально, если бы,
узнав истинное, надежное и доступное для понимания до-
казательство, а затем встретившись с доказательствами
такого рода, что иной раз они представляются истинными,
а иной раз ложными, мы стали бы винить не себя самих и
не свою неискусность, но от досады охотно свалили бы
собственную вину на доказательства и впредь, до конца
дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения, лишив
себя истинного знания бытия.
- Да, клянусь Зевсом, - сказал я, - это было бы
очень печально.
- Итак, - продолжал он, - прежде всего охраним себя
от этой опасности и не будем допускать мысли, будто в
рассуждениях вообще нет ничего здравого, скорее будем
считать, что это мы сами еще недостаточно здравы и надо
мужественно искать полного здравомыслия: тебе и осталь-
ным - ради всей вашей дальнейшей жизни, мне же - ради
одной только смерти. Сейчас обстоятельства складываются
так, что я рискую показаться вам не философом, а завзя-
тым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они,
если возникает разногласие, не заботятся о том, как
обстоит дело в действительности; как бы внушить при-
сутствующим свое мнение - вот что у них на уме. В ны-
нешних обстоятельствах, мне кажется, я отличаюсь от них
лишь тем, что не присутствующих стремлюсь убедить в
правоте моих слов - разве что между прочим, - но самого
себя, чтобы убедиться до конца. Вот мой расчет, дорогой
друг, и погляди, какой своекорыстный расчет: если то,
что я утверждаю, окажется истиной, хорошо, что я дер-
жусь такого убеждения, а если для умершего нет уже ни-
чего, я хотя бы не буду докучать присутствующим своими
жалобами в эти предсмертные часы, и, наконец, глупая
моя выдумка тоже не сохранится среди живых - это было
бы неладно, - но вскоре погибнет.
Вот как я изготовился, Симмий и Кебет, чтобы прис-
тупить к доказательству. А вы послушайтесь меня и по-
меньше думайте о Сократе, но главным образом - об исти-
не; и если решите, что я говорю верно, соглашайтесь, а
если нет - возражайте, как только сможете. А не то
смотрите - я увлекусь и введу в обман разом и себя са-
мого, и вас, а потом исчезну, точно пчела, оставившая в
ранке жало.
Однако ж вперед! Раньше всего напомните мне, что
говорили, - на случай, если я что забыл. Симмий, если
не ошибаюсь, был в сомнении и в страхе, как бы душа,
хотя она и божественнее и прекраснее тела, всё же не
погибла первою - по той причине, что она своего рода
гармония. А Кебет, мне кажется, соглашается со мною в
том, что душа долговечнее тела, но, по его мнению, ник-
то не может быть уверен, что душа, после того как сме-
нит и сносит много тел, покидая последнее из них, не
погибает и сама; именно гибель души и есть, собственно,
смерть, потому что тело отмирает и гибнет непрестанно.
Это или что другое нужно нам рассмотреть, Кебет и Сим-
мий?
Оба отвечали, что именно это.
- Скажите, - продолжал Сократ, - вы отвергаете все
прежние доводы целиком или же одни отвергаете, а другие
нет?
- Одни отвергаем, - отвечали они, - другие нет.
- А как насчет того утверждения, что знание - это
припоминание и что, если так, душа наша непременно
должна была где-то существовать, прежде чем попала в в
оковы тела?
- Я, - промолвил Кебет, - и тогда нашел это утверж-
дение на редкость убедительным, и сейчас ни в коем слу-
чае не хочу от него отказываться.
- И я так считаю, - сказал Симмий, - и был бы очень
изумлен, если бы мое мнение вдруг переменилось.
Тогда Сократ:
- А между тем, друг-фиванец, тебе придется его пе-
ременить, если ты останешься при мысли, что гармония -
это нечто составное, а душа - своего рода гармония,
слагающаяся из натяжения телесных начал. Ведь ты едва
ли и сам допустишь, что гармония сложилась и существо-
вала прежде, нежели то, из чего ей предстояло сложить-
ся. Или все-таки допустишь?
- Никогда, Сократ! - воскликнул Симмий.
- Но ты видишь, что именно это ты нечаянно и ут-
верждаешь? Ведь ты говоришь, что душа существует до то-
го, как воплотится в человеческом образе, а значит, она
существует, сложившись из того, что еще не существует.
Ведь гармония совсем непохожа на то, чему ты уподобля-
ешь ее сейчас: наоборот, сперва рождается лира, и стру-
ны, и звуки, пока еще негармоничные, и лишь последней
возникает гармония и первой разрушается. Как же этот
новый твой довод будет звучать в лад с прежним?
- Никак не будет, - отвечал Симмий.
- А ведь если какому доводу и следует звучать
стройно и в лад, так уж тому, который касается гармо-
нии.
- Да, конечно, - согласился Симмий.
- А у тебя не выходит в лад, - сказал Сократ. - Так
что гляди, какой из двух доводов ты выбираешь: что зна-
ние - это припоминание или что душа - гармония.
- Первый, Сократ, несомненно, первый. Второй я ус-
воил без доказательства, соблазненный его правдоподоби-
ем и изяществом, то есть так же, как обычно принимает
его большинство людей. Но я прекрасно знаю, что доводы,
доказывающие свою правоту через правдоподобие, - это
пустохвалы, и, если не быть настороже, они обманут тебя
самым жестоким образом. Так случается и в геометрии, и
во всем прочем. Иное дело - довод о припоминании и зна-
нии: он строится на таком основании, которое заслужива-
ет доверия. Сколько я помню, мы говорили, что душа су-
ществует до перехода своего в тело с такой же необходи-
мостью, с какою ей принадлежит сущность, именуемая бы-
тием. Это основание я принимаю как верное и достаточное
и нимало в нем не сомневаюсь. А если так, я, по-видимо-
му, не должен признавать, что душа есть гармония, кем
бы этот взгляд ни высказывался - мною или еще кем-ни-
будь.
- Ну, так и что же, Симмий? Как тебе кажется, может
ли гармония или любое другое сочетание проявить себя
как-то иначе, чем составные части, из которых оно скла-
дывается?
- Никак не может.
- Стало быть, как я думаю, ни действовать само, ни
испытывать воздействие как-нибудь иначе, чем ни?
Симмий согласился.
- И значит, гармония не может руководить своими
составными частями, наоборот, она должна следовать за
ними?
Симмий подтвердил.
- И уж подавно ей и не двинуться, и не прозвучать
вопреки составным частям, одним словом, никакого проти-
водействия им не оказать?
Да, ни малейшего.
- Пойдем дальше. Всякая гармония по природе своей
такова, какова настройка?
- Не понимаю тебя.
- Ну, а если настройка лучше, полнее - допустим,
что такое возможно, - то и гармония была бы гармонией в
большей мере, а если хуже и менее полно, то в меньшей
мере.
- Совершенно верно.
- А к душе это приложимо, так чтобы хоть ненамного
одна душа была лучше, полнее другой или хуже, слабее
именно как душа?
- Никак не приложимо!
- Продолжим, ради Зевса. Про душу говорят, что одна
обладает умом и добродетелью и потому хороша, а другая
безрассудна, порочна и потому дурна. Верно так говорит-
ся или неверно?
- Да, верно.
- А если душу считать гармонией, как нам обозначить
то, что содержится в душах - добродетель и порочность?
Назовем первую еще одной гармонией, а вторую дисгармо-
нией? И про хорошую душу скажем, что она гармонична и,
будучи сама гармонией, несет в себе еще одну гармонию,
а про другую - что она и сама негармонична, и другой
гармонии не содержит?
- Я, право, не знаю, как отвечать, - промолвил Сим-
мий. - Однако же ясно: раз мы так предположили, то и
скажем что-нибудь вроде этого.
- Но ведь мы уже признали, - продолжал Сократ, -
что ни одна душа не может быть более или менее душою,
чем другая, а это означает признать, что одна гармония
не может быть более, полнее или же менее, слабее гармо-
нией, чем другая. Так?
- Именно так.
- А что не есть гармония более или менее, то не
должно быть и настроено более или менее. Верно?
- Верно.
- А что не настроено более или менее, будет ли это
причастно гармонии в большей или меньшей степени, неже-
ли что-то иное, или одинаково?
- Одинаково.
- Значит, душа, раз она всегда остается самой собою
и не бывает ни более ни менее душою, чем другая душа,
не бывает и настроенной в большей или меньшей степени?
- Да, не бывает.
- И если так, [одна душа] не может быть причастна
гармонии или дисгармонии более полно, [чем другая]?
- Выходит, что нет.
- Но повторяю, если так, может ли одна душа ока-
заться причастной порочности или добродетели более пол-
но, чем другая? Ведь мы признали, что порочность - это
дисгармония, добродетель же - гармония.
- Никак не может.
- А еще вернее, пожалуй, - если быть последователь-
ными - ни одна душа, Симмий, порочности не причастна:
ведь душа - это гармония, а гармония, вполне оставаясь
самой собою, то есть гармонией, никогда не будет при-
частна дисгармонии.
- Да, конечно.
- И душа не будет причастна порочности, поскольку
она остается доподлинно душою.
- Можно ли сделать такой вывод из всего, что было
сказано?
- Из нашего рассуждения следует, что все души всех
живых существ одинаково хороши, коль скоро душам свойс-
твенно оставаться тем, что они есть, - душами.
- Мне кажется, что так, Сократ.
- Но кажется ли тебе это верным? Кажется ли тебе,
что мы пришли бы к такому выводу, будь наше исходное
положение - что душа это гармония - верно?
- Ни в коем случае!
- Пойдем дальше, - продолжал Сократ. - Что правит
всем в человеке - душа, особенности если она разумна,
или что иное, как, по твоему?
- По-моему, душа.
- А правит она, уступая состоянию тела или проти-
вясь ему? Я говорю вот о чем: если, например, у тебя
жар и жажда, душа влечет тебя в другую сторону и не ве-
лит пить, если ты голоден - не велит есть, и в тысяче
других случаев мы видим, как она действует вопреки те-
лу. Так или не так?
- Именно так.
- Но разве мы не согласились раньше, что душа, если
это гармония, всегда поет в лад с тем, как натянуты,
или отпущены, или звучат, или как-то еще размещены и
расположены составные части? Разве мы не согласились,
что душа следует за ними и никогда не властвует?
- Да, - отвечал Симмий, - согласились.
- Что же получается? Ведь мы убеждаемся, что она
действует как раз наоборот - властвует над всем тем, из
чего, как уверяют, она состоит, противится ему чуть ли
не во всём и в течение всей жизни всеми средствами под-
чиняет своей власти и то сурово и больно наказывает,
заставляя исполнять предписания врача или учителя гим-
настики, то обнаруживает некоторую снисходительность,
то грозит, то увещевает, обращаясь к страстям, гневным
порывам и страхам словно бы со стороны. Это несколько
напоминает те стихи Гомера, где он говорит об Одиссее:
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу:
Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело...
Разве, по-твоему, у него сложились бы такие стихи, если
бы он думал, что душа - это гармония, что ею руководят
состояния тела, а не наоборот - что она сама руководит
и властвует и что она гораздо божественнее любой гармо-
нии? Как тебе кажется?
- Клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, что ты прав!
- Тогда, дорогой мой, нам никак не годится утверж-
дать, будто душа - своего рода гармония: так мы, пожа-
луй, разойдемся и с божественным Гомером, и с самими
собою.
- Верно, - подтвердил он.
- Вот и прекрасно, - сказал Сократ. - Фиванскую
Гармонию мы как будто умилостивили. Теперь очередь Кад-
ма, Кебет. Как нам приобрести его благосклонность, ка-
кими доводами?
- Мне кажется, ты найдешь как, - отозвался Кебет. -
Во всяком случае, твои возражения против гармонии меня
просто восхитили - настолько они были неожиданны. Слу-
шая Симмия, когда он говорил о своих затруднениях, я
все думал: неужели кто-нибудь сумеет справиться с его
доводами? И мне было до крайности странно, когда он не
выдержал и первого твоего натиска. Так что я бы не уди-
вился, если бы та же участь постигла и Кадмовы доводы.
- Ах, милый ты мой, - сказал Сократ, - не надо
громких слов - как бы кто не испортил наше рассуждение
еще раньше, чем оно началось. Впрочем, об этом позабо-
тится божество, а мы по-гомеровски вместе пойдем и пос-
мотрим, дело ли ты говоришь.
Что ты хочешь выяснить? Главное, если я не ошиба-
юсь, вот что. Ты требуешь доказательства, что душа наша
неуничтожима и бессмертна: в противном случае, говоришь
ты, отвага философа, которому предстоит умереть и кото-
рый полон бодрости и спокойствия, полагая, что за моги-
лою он найдет блаженство, какого не мог бы обрести, ес-
ли бы прожил свою жизнь иначе, - его отвага безрассудна
и лишена смысла. Пусть мы обнаружили, что душа сильна и
богоподобна, что она существовала и до того, как мы ро-
дились людьми, - все это, по-твоему, свидетельствует не
о бессмертии души, но лишь о том, что она долговечна и
уже существовала где-то в прежние времена неизмеримо
долго, многое постигла и многое совершила. Но к бесс-
мертию это ее нисколько не приближает, напротив, само
вселение ее в человеческое тело было для души началом
гибели, словно болезнь. Скорбя проводит она эту свою
жизнь, чтобы под конец погибнуть в том, что зовется
смертью. И совершенно безразлично, утверждаешь ты, вой-
дет ли она в тело раз или много раз, по крайней мере
для наших опасений: если только человек не лишен рас-
судка, он непременно должен опасаться - ведь он не зна-
ет, бессмертна ли душа, и не может этого доказать.
Вот, сколько помнится, то, что ты сказал, Кебет. Я
повторяю это нарочно, чтобы ничего не пропустить и что-
бы ты мог что-нибудь прибавить или убавить, если поже-
лаешь.
А Кебет в ответ:
- Нет, Сократ, сейчас я ничего не хочу ни убавлять,
ни прибавлять. Это все, что я сказал.
Сократ задумался и надолго умолк. Потом начал так:
- Не простую задачу задал ты, Кебет. Чтобы ее ре-
шить, нам придется исследовать причину рождения и раз-
рушения в целом. И если ты не против, я расскажу тебе о
том, что приключилось со мной во время такого исследо-
вания. Если что из этого рассказа покажется тебе полез-
ным, ты сможешь использовать это для подкрепления твоих
взглядов.
- Конечно, я не против, - ответил Кебет.
[Аргумент четвертый: теория души как эйдоса жизни]
- Тогда послушай. В молодые годы, Кебет, у меня бы-
ла настоящая страсть к тому виду мудрости, который на-
зывают познанием природы. Мне представлялось чем-то
возвышенным знать причины каждого явления - почему что
рождается, почему погибает и почему существует. И я
часто бросался из крайности в крайность и вот какого
рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теп-
лое и холодное вызывают гниение, не тогда ли как судили
некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим -
кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и
ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, в
зрения, и обоняния, а из них возникают память и предс-
тавление, а из памяти и представления, когда они приоб-
ретут устойчивость, возникает знание?
Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах,
которые происходят в небе и на Земле, и всё для того,
чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным
к такому исследованию. Сейчас я приведу тебе достаточно
веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно - так ка-
залось и мне самому, и остальным, - а теперь, из-за
этих исследований, я окончательно ослеп и утратил даже
то знание, что имел прежде, - например, среди многого
прочего перестал понимать, почему человек растет. Преж-
де я думал, что это каждому ясно: человек растет пото-
му, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, кости - к
костям, и так же точно, по тому же правилу, всякая
часть [пищи] прибавляется к родственной ей части чело-
веческого тела и впоследствии малая величина становится
большою. Так малорослый человек делается крупным. Вот
как я думал прежде. Правильно, по-твоему, или нет?
- По-моему, правильно, - сказал Кебет.
- Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с низ-
корослым, оказывался головою выше, то никаких сомнений
это у меня не вызывало. И два коня рядом - тоже. Или
еще нагляднее: десять мне казалось больше восьми пото-
му, что к восьми прибавляется два, а вещь в два локтя
длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее
на половину собственной длины.
- Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом те-
перь? - спросил Кебет.
- Теперь, клянусь Зевсом, - сказал Сократ, - я да-
лек от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из этих
вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице
прибавляют единицу, - то ли единица, к которой прибави-
ли другую, стала двумя, то ли прибавляемая единица и
та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через
прибавление одной к другой. Пока каждая из них была от-
дельно от другой, каждая оставалась единицей и двух
тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спра-
шиваю себя: в этом ли именно причина возникновения двух
- в том, что произошла встреча, вызванная взаимным
сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу
больше верить, что двойка появляется именно по этой
причине - через разделение, ибо тогда причина будет как
раз противоположной причине образования двух: только
что мы утверждали, будто единицы взаимно сближаются и
прибавляются одна к другой, а теперь говорим, что одна
от другой отделяется и отнимается! И я не могу уверить
себя, будто понимаю, почему и как возникает единица или
что бы то ни было иное - почему оно возникает, гибнет
или существует. Короче говоря, этот способ исследования
мне решительно не нравится, и я выбираю себе наугад
другой.
Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в
книге Анаксагора, что всему в мире сообщает порядок и
всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась по
душе, я подумал, что это прекрасный выход из затрудне-
ний, если всему причина - Ум. Я решил, что если так, то
Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и
всякую вещь помещать там, где ей всего лучше находить-
ся. И если кто желает отыскать причину, по которой
что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует
выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, дейс-
твовать или самой испытывать какое-либо воздействие.
Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследо-
вать ни в себе, ни в окружающем ничего иного, кроме са-
мого лучшего и самого совершенного. Конечно, он непре-
менно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и зна-
ние худшего - это одно и то же знание. Рассудивши так,
я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре учите-
ля, который откроет мне причину бытия, доступную моему
разуму, и прежде всего расскажет, плоская ли Земля или
круглая, а рассказавши, объяснит необходимую причину -
сошлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше
всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если
он скажет, что Земля находится в центре [мира], объяс-
нит, почему ей лучше быть в центре. Если он откроет мне
все это, думал я, я готов не искать причины иного рода.
Да, я был готов спросить у него таким же образом о
Солнце, Луне и звездах - о скорости их движения относи-
тельно друг друга, об их поворотах и обо всем осталь-
ном, что с ними происходит: каким способом каждое из
них действует само или подвергается воздействию. Я ни
на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем
Ум, Анаксагор может ввести еще какую-то причину помимо
той, что им лучше всего быть в таком положении, в каком
они и находятся. Я полагал, что, определив причину каж-
дого из них и всех вместе, он затем объяснит, что всего
лучше для каждого и в чем их общее благо. И эту свою
надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением
принялся я за книги Анаксагора, чтобы поскорее их про-
честь и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже.
Но с вершины изумительной этой надежды, друг Кебет,
я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать, уви-
дел, что Ум у него остается без всякого применения и
что порядок вещей вообще не возводится ни к каким при-
чинам, но приписывается - совершенно нелепо - воздуху,
эфиру, воде и многому иному. На мой взгляд, это все
равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими
действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявшись объ-
яснять причины каждого из них в отдельности, сказал:
"Сократ сейчас сидит здесь потому, что его тело состоит
из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна
от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться
и расслабляться и окружают кости - вместе с мясом и ко-
жею, которая все охватывает. И так как кости свободно
ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и нап-
рягаясь, позволяют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по
этой-то причине он и сидит теперь здесь, согнувшись". И
для беседы нашей можно найти сходные причины - голос,
воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши
истинными причинами - тем, что, раз уж афиняне почли за
лучшее меня осудить, я в свою очередь счел за лучшее
сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте
и понести то наказание, какое они назначат. Да, клянусь
собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были
бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным
мнением о лучшем, если бы я не признал более справедли-
вым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но
принять любое наказание, какое бы ни назначило мне го-
сударство.
Нет, называть подобные вещи причинами - полная
бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого -
без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, -
я бы не мог делать то, что считаю нужным, он говорил бы
верно. Но утверждать, будто они причина всему, что я
делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь
Уму, а не сам избираю наилучший образ действий, было бы
крайне необдуманно. Это значит не различать между ис-
тинной причиной и тем, без чего причина не могла бы
быть причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря
в потемках, называет причиной - чуждым, как мне кажет-
ся, именем. И вот последствия: один изображает Землю
недвижно покоящейся под небом и окруженною неким вих-
рем, для другого она что-то вроде мелкого корыта, под-
держиваемого основанием из воздуха, но силы, которая
наилучшим образом устроила все так, как оно есть сей-
час, - этой силы они не ищут и даже не предполагают за
нею великой божественной мощи. Они надеются в один
прекрасный день изобрести Атланта, еще более мощного и
бессмертного, способного еще тверже удерживать все на
себе, и нисколько не предполагают, что в действитель-
ности все связуется и удерживается благим и должным. А
я с величайшей охотою пошел бы в учение к кому угодно,
лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась
мне в руки, я и сам не сумел ее отыскать, и от других
ничему не смог научиться, и тогда в поисках причины я
снова пустился в плавание. Хочешь, я расскажу тебе, Ке-
бет, о моих стараниях?
- Очень хочу! - отвечал Кебет.
- После того, - продолжал Сократ, - как я отказался
от исследования бытия, я решил быть осторожнее, чтобы
меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует
солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если
смотрят прямо на Солнце, а не на его образ в воде или
еще в чем-нибудь подобном, - вот и я думал со страхом,
как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматривая
вещи глазами и пытаясь коснуться их при помощи того или
иного из чувств. Я решил, что надо прибегнуть к отвле-
ченным понятиям и в них рассматривать истину бытия, хо-
тя уподобление, которым я при этом пользуюсь, в чем-то,
пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согласен, что
тот, кто рассматривает бытие в понятиях, лучше видит
его в уподоблении, чем если рассматривать его в осу-
ществлении. Как бы там ни было, именно этим путем дви-
нулся я вперед, каждый раз полагая в основу понятие,
которое считал самым надежным; и то, что, как мне ка-
жется, согласуется с этим понятием, я принимаю за ис-
тинное - идет ли речь о причине или о чем бы то ни было
ином, - а что не согласно с ним, то считаю неистинным.
Но я хочу яснее высказать тебе свою мысль. Мне кажется,
ты меня еще не понимаешь.
- Да, клянусь Зевсом, - сказал Кебет. - Не совсем.
- Но ведь я не говорю ничего нового, а лишь повто-
ряю то, что говорил всегда - и ранее, и только что в
нашей беседе. Я хочу показать тебе тот вид причины, ко-
торый я исследовал, и вот я снова возвращаюсь к уже сто
раз слышанному и с него начинаю, полагая в основу, что
существует прекрасное само по себе, и благое, я вели-
кое, и все прочее. Если ты согласишься со мною и приз-
наешь, что так оно и есть, я надеюсь, это позволит мне
открыть и показать тебе причину бессмертия души.
- Считай, что я согласен, и иди прямо к цели, - от-
вечал Кебет.
- Посмотри же, примешь ли ты вместе со мною и то,
что за этим следует. Если существует что-либо прекрас-
ное помимо прекрасного самого по себе, оно, мне кажет-
ся, не может быть прекрасным иначе, как через причаст-
ность прекрасному самому по себе. Так же я рассуждаю и
во всех остальных случаях. Признаешь ты эту причину?
- Признаю.
- Тогда я уже не понимаю и не могу постигнуть иных
причин, таких мудреных, и, если мне говорят, что та-
кая-то вещь прекрасна либо ярким своим цветом, либо
очертаниями, либо еще чем-нибудь в таком же роде, я от-
метаю все эти объяснения, они только сбивают меня с
толку. Просто, без затей, может быть даже слишком бес-
хитростно, я держусь единственного объяснения: ничто
иное не делает вещь прекрасною, кроме присутствия прек-
расного самого по себе или общности с ним, как бы она
ни возникла. Я не стану далее это развивать, и настаи-
ваю лишь на том, что все прекрасные вещи становятся
прекрасными через прекрасное [само по себе]. Надежнее
ответа нельзя, по-моему, дать ни себе, ни кому другому.
Опираясь на него, я ужа не оступлюсь. Да, я надежно ук-
рылся от опасностей, сказавши себе и другим, что прек-
расное становится прекрасным благодаря прекрасному. И
тебе тоже так кажется?
- Да.
- И стало быть, большие вещи суть большие и бо'ль-
шие суть бо'льшие благодаря большому [самому по себе],
а меньшие - благодаря малому?
- Да.
- И значит, если бы тебе сказали, что один человек
головою больше другого, а другой головою меньше, ты не
принял бы этого утверждения, но решительно бы его отк-
лонил, заявивши так: "Я могу сказать лишь одно - что
всякая вещь, которая больше другой вещи, такова лишь
благодаря большому, то есть она становится больше бла-
годаря большому, а меньшее становится меньшим лишь бла-
годаря малому, то есть малое делает его меньшим". А ес-
ли бы ты признал, что один человек головою больше, а
другой меньше, тебе пришлось бы, я думаю, опасаться,
как бы не встретить возражения: прежде всего в том, что
большее у тебя есть большее, а меньшее - меньшее по од-
ной и той же причине, а затем и в том, что большее де-
лает большим малое, - ведь голова-то мала! А быть боль-
шим благодаря малому - это уж диковина! Ну что, не по-
боялся бы ты таких возражений?
- Побоялся бы, - отвечал Кебет со смехом.
- Стало быть, - продолжал Сократ, - ты побоялся бы
утверждать, что десять больше восьми на два и по этой
причине превосходит восемь, но сказал бы, что десять
превосходит восемь количеством и через количество? И
что вещь в два локтя больше вещи в один локоть длиною,
но не на половину собственного размера? Ведь и здесь
приходится опасаться того же самого.
- Совершенно верно.
- Пойдем дальше. Разве не остерегся бы ты говорить,
что, когда прибавляют один к одному, причина появления
двух есть прибавление, а когда разделяют одно - то раз-
деление? Разве ты не закричал бы во весь голос, что
знаешь лишь единственный путь, каким возникает любая
вещь, - это ее причастность особой сущности, которой
она должна быть причастна, и что в данном случае ты мо-
жешь назвать лишь единственную причину возникновения
двух - это причастность двойке. Всё, чему предстоит
сделаться двумя, должно быть причастно двойке, а чему
предстоит сделаться одним - единице. А всяких разделе-
ний, прибавлений и прочих подобных тонкостей тебе даже
и касаться не надо. На эти вопросы пусть отвечают те,
кто помудрее тебя, ты же, боясь, как говорится, собс-
твенной тени и собственного невежества, не расставайся
с надежным и верным основанием, которое мы нашли, и от-
вечай соответственно. Если же кто ухватится за само ос-
нование, ты не обращай на это внимания и не торопись с
ответом, пока не исследуешь вытекающие из него следс-
твия и не определишь, в лад или не в лад друг другу они
звучат. А когда потребуется оправдать само основание,
ты сделаешь это точно таким же образом - положишь в ос-
нову другое, лучшее в сравнении с первым, как тебе по-
кажется, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлет-
ворительного результата. Но ты не станешь все валить в
одну кучу, рассуждая разом и об исходном понятии, и о
его следствиях, как делают завзятые спорщики: ведь ты
хочешь найти подлинное бытие, а среди них, пожалуй, ни
у кого нет об этом ни речи, ни заботы. Своею премуд-
ростью они способны все перепутать и замутить, но при
этом остаются вполне собою довольны. Ты, однако ж, фи-
лософ и потому, я надеюсь, поступишь так, как я сказал.
- Ты совершенно прав, - в один голос откликнулись
Симмий и Кебет.
Э х е к р а т. Клянусь Зевсом, Федон, иначе и быть
не могло! Мне кажется, Сократ говорил изумительно ясно,
так что впору понять и слабому уму.
Ф е д о н. Верно, Эхекрат, все, кто был тогда подле
него, так и решили.
Э х е к р а т. Вот и мы тоже, хоть нас там и не бы-
ло, и мы лишь сейчас это слышим. А о чем шла беседа
после этого?
Ф е д о н. Помнится, когда Симмий и Кебет с ним
согласились и признали, что каждая из идей существует и
что вещи в силу причастности к ним получают их имена,
после этого Сократ спросил:
- Если так, то, говоря, что Симмий больше Сократа и
меньше Федона, ты утверждаешь, что в Симмий есть и
большое и малое само по себе разом. Верно?
- Верно.
- Но ты, конечно, согласен со мною, что выражение
"Симмий выше Сократа" полностью истине не соответству-
ет? Ведь Симмий выше не потому, что он Симмий, не по
природе своей, но через то большое, которое в нём есть.
И выше Сократа он не потому, что Сократ - это Сократ, а
потому, что Сократ причастен малому - сравнительно с
большим, которому причастен Симмий.
- Правильно.
- И ниже Федона он не потому, что Федон - это Фе-
дон, а потому, что причастен малому сравнительно с
большим, которому причастен Федон?
- Да, это так.
- Выходит, что Симмия можно называть разом и ма-
леньким, и большим по сравнению с двумя другими: рядом
с великостью одного он ставит свою малость, а над ма-
лостью второго воздвигает собственную великость.
Тут Сократ улыбнулся и заметил:
- Видно, я сейчас заговорю как по писаному. Но как
бы там ни было, а говорю я, сдается мне, дело.
Кебет подтвердил.
- Цель же моя в том, - продолжал Сократ, - чтобы ты
разделил мой взгляд. Мне кажется, не только большое ни-
когда не согласится быть одновременно и большим и ма-
лым, но и большое в нас никогда на допустит и не примет
малого, не пожелает оказаться меньше другого. Но в та-
ком случае одно из двух: либо большое отступает и бе-
жит, когда приблизится его противник - малое, либо гиб-
нет, когда противник подойдет вплотную. Ведь, оставаясь
на месте и принявши малое, оно сделается иным, чем было
раньше, а именно этого оно и не хочет. Вот, например, я
принял и допустил малое, но остаюсь самим собою - я
прежний Сократ, маленький, тогда как то, большое, не
смеет быть малым, будучи большим. Так же точно и малое
в нас никогда не согласится стать или же быть большим,
и вообще ни одна из противоположностей, оставаясь тем,
что она есть, не хочет ни превращаться в другую проти-
воположность, ни быть ею, но либо удаляется, либо при
этом изменении гибнет.