- Никаким, сколько я могу судить, Сократ, - сказал
Кебет. - А ты, мне кажется, рассуждаешь совершенно вер-
но.
- Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а
не как-нибудь иначе, - сказал Сократ, - и что мы нис-
колько не обманываем себя, приходя к согласию. Поистине
существуют и оживание, и возникновение живых из мерт-
вых. Существуют и души умерших, и добрым между ними вы-
падает лучшая доля, а дурным - худшая.
[Аргумент второй: знание как припоминание того, что
было до рождения человека]
- Постой-ка, Сократ, - подхватил Кебет, - твои мыс-
ли подтверждает ещё один довод, если только верно то,
что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание
на самом деле не что иное, как припоминание: то, что мы
теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом, -
вот что с необходимостью следует из этого довода. Но
это было бы невозможно, если бы наша душа не существо-
вала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем
человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа
бессмертна.
- Но как это доказывается, Кебет? - вмешался Сим-
мий. - Напомни мне, я что-то забыл.
- Лучшее доказательство, - сказал Кебет, - заключа-
ется в том, что когда человека о чем-нибудь спрашивают,
он сам может дать правильный ответ на любой вопрос -
при условии, что вопрос задан правильно. Между тем, ес-
ли бы у людей не было знания и верного понимания, они
не могли бы отвечать верно. И кроме того, поставь чело-
века перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде
- и ты с полнейшей ясностью убедишься, что так оно и
есть.
- А если этого тебе недостаточно, Симмий, - сказал
Сократ, - погляди, не согласишься ли ты с другими сооб-
ражениями, вот примерно какими. Ты ведь сомневаешься,
может ли то, что называют знанием, быть припоминанием?
- Нет, я-то как раз не сомневаюсь, - возразил Сим-
мий. - Мне нужно лишь одно, и как раз то, о чем сейчас
идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуждать
- и я уже почти все помню и почти что согласен с вами.
И тем не менее мне бы хотелось услышать, как примешься
рассуждать ты.
- Я? Да вот как, - сказал Сократ. - Мы оба, разуме-
ется, сходимся на том, что, если человеку предстоит
что-либо припомнить, он должен уже знать это заранее.
- Конечно.
- Тогда, может быть, мы сойдёмся и на том, что
знание, если оно возникает таким образом, каким именно,
я сейчас скажу, - это припоминание? Если человек,
что-то увидев, или услыхав, или восприняв иным ка-
ким-либо чувством, не только узнает это, но еще и при-
мыслит нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве
не вправе мы утверждать, что он вспомнил то, о чем мыс-
лит?
- Как это?
- Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру -
это ведь разные знания?
- Само собой.
- Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюб-
ленные, когда увидят лиру, или плащ, или иное что из
вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у
них возникает образ юноши, которому эта лира принадле-
жит. Это и есть припоминание. Так же точно, когда видят
Симмия, часто вспоминают Кебета. Можно бы назвать тыся-
чи подобных случаев.
- Да, клянусь Зевсом, тысячи! - сказал Симмий.
- Стало быть, это своего рода припоминание, - про-
должал Сократ. - Но в особенности, мне кажется, нужно
говорить о припоминании, когда дело касается вещей, за-
бытых с течением времени или давно не виденных. Как,
по-твоему?
- Ты совершенно прав.
- Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисован-
ного коня или нарисованную лиру, вспомнить вдруг о че-
ловеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспомнить Ке-
бета?
- Вполне возможно.
- А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого
Симмия?
- И это возможно.
- Не следует ли из всего этого, что припоминание
вызывается когда сходством, а когда и несходством?
- Следует.
- И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не
бывает ли при этом, что мы непременно задаемся вопро-
сом, насколько полно или, напротив, неполно это сходс-
тво с припоминаемым?
- Непременно бывает.
- Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы
признаем, что существует нечто, называемое равным, - я
говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень
камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от
всего этого, - о равенстве самом по себе. Признаем мы,
что оно существует, или не признаем?
- Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! - отвечал
Симмий.
- И мы знаем, что это такое?
- Прекрасно знаем.
- Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли ве-
щей, о которых мы сейчас говорили? Видя равные между
собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через
них постигаем иное, отличное от них. Или же оно не ка-
жется тебе иным, отличным? Тогда взгляни вот так: быва-
ет, что равные камни или бревна хоть и не меняются нис-
колько, а все ж одному человеку кажутся равными, а дру-
гому нет?
- Конечно, бывает.
- Ну, а равное само по себе - не случалось ли, что-
бы оно казалось тебе неравным, то есть чтобы равенство
показалось тебе неравенством?
- Никогда, Сократ!
- Значит, это не одно и то же, - сказал Сократ, -
равные вещи и само равенство.
- Никоим образом, на мой взгляд.
- И однако же, знание о нем ты примысливаешь и изв-
лекаешь как раз из этих равных вещей, как ни отличны
они от самого равенства, верно?
- Вернее не скажешь, - отвечал Симмий.
- И между ним и вещами может существовать либо
сходство, либо несходство?
- Разумеется.
- Впрочем, это не важно, - заметил Сократ. - Но
всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль
о другой, либо сходной с первою, либо несходной, - это
припоминание.
- Да, несомненно.
- А скажи, - продолжал Сократ, - с бревнами и дру-
гими равными между собою вещами, которые мы сейчас на-
зывали, дело обстоит примерно так же? Они представляют-
ся нам равными в той же мере, что и равное само по се-
бе, или им недостает этого равного, чтобы ему уподо-
биться?
- Недостает, и очень, - отвечал Симмий.
- Тогда представь себе, что человек, увидев ка-
кой-нибудь предмет, подумает: "То, что у меня сейчас
перед глазами стремится уподобиться чему-то иному из
существующего, но таким же точно сделаться не может и
остается ниже, хуже". Согласимся ли мы, что этот чело-
век непременно должен заранее знать второй предмет, ко-
торый он находит схожим с первым, хоть и не полностью?
- Непременно согласимся.
- Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас
составляется, когда речь идет о равных вещах и равенс-
тве самом по себе?
- Совершенно такое же!
- Ну, стало быть, мы непременно должны знать рав-
ное само по себе еще до того, как впервые увидим равные
предметы и уразумеем, что все они стремятся быть такими
же, как равное само по себе, но полностью этого не дос-
тигают.
- Да, верно.
- Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая
мысль возникает и может возникнуть не иначе как при по-
мощи зрения, осязания или иного чувственного восприя-
тия. То, что я говорю, относится ко всем чувствам оди-
наково.
- Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех
пор, пока мы не упускаем из виду цель нашего рассужде-
ния.
- Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что
все воспринимаемое чувствами стремится к доподлинно
равному, не достигая, однако, своей цели? Так мы скажем
или по-другому?
- Да, так.
- Но отсюда следует, что, прежде чем начать ви-
деть, слышать и вообще чувствовать, мы должны были ка-
ким-то образом узнать о равном самом по себе - что это
такое, раз нам предстояло соотносить с ним равенства,
постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что все они
желают быть такими же, как оно, но уступают ему.
- Да, Сократ, это с необходимостью следует из то-
го, что уже сказано.
- А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того
самого мига, как родились на свет?
- Конечно.
- Но знанием равного мы должны были обладать еще
раньше, - так мы скажем?
- Выходит, мы должны были обладать им еще до рож-
дения?
- Выходит, что так.
- А если мы приобрели его до рождения и с ним поя-
вились на свет, наверно, мы знали - и до рождения, и
сразу после - не только равное, большее и меньшее, но и
все остальное подобного рода? Ведь не на одно равное
распространяется наше доказательство, но совершенно так
же и на прекрасное само по себе, и на доброе само по
себе, и справедливое, и священное - одним словом, как я
сейчас сказал, на все, что мы в своих беседах, и пред-
лагая вопросы, и отыскивая ответы, помечаем печатью
"бытия самого по себе" (я7ayto o estiя0). Так что мы должны
были знать все это, еще не родившись.
- Да, верно.
- И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то
всякий раз мы должны рождаться, владея этим знанием, и
хранить его до конца жизни. Ведь что такое "знать"?
Приобрести знание и уже не терять его. А под забвением,
если не ошибаемся, Симмий, мы понимаем утрату знания.
- Да, Сократ, совершенно верно, - сказал Симмий.
- Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до
рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем
прежние знания, тогда, по-моему, "познавать" означает
восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, на-
зывая это "припоминанием", мы бы, пожалуй, употребили
правильное слово.
- Совершенно правильное.
- Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно,
чтобы человек, увидев что-либо, или услыхав, или пос-
тигнув любым иным чувством, вслед за тем помыслил о
чем-то другом, забывшемся в силу либо сходства, либо же
несходства двух этих предметов. Итак, повторяю, одно из
двух: либо все мы рождаемся, уже зная вещи сами по се-
бе, и знаем их до конца своих дней, либо те, о ком мы
говорим, что они познают, на самом деле только припоми-
нают, и учиться в этом случае означало бы припоминать.
- Так точно оно и есть, Сократ.
- И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы рождаемся,
владея знанием, или что позже припоминаем уже известное
в прежние времена?
- Пока я не могу еще сделать выбора, Сократ.
- Тогда вот тебе другой вопрос - скажи, что ты ду-
маешь по этому поводу: если человек что-то знает, может
он выразить свои знания словами или не может?
- Несомненно может, Сократ, - отвечал Симмий.
- И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах,
о которых мы сейчас говорили?
- Хотел бы я так думать, - возразил Симмий, - но
очень боюсь, что завтра, в этот час, уже не будет на
свете человека, который сумел бы это сделать по-настоя-
щему.
- Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи из-
вестны каждому?
- Ни в коем случае.
- Значит, люди припоминают то, что знали когда-то?
- Должно быть.
- Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь
не после того, как мы родились в человеческом облике?
- Конечно, нет!
- Значит, раньше?
- Да.
- Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им
довелось оказаться в человеческом образе, существовали
вне тела и уже тогда обладали разумом.
- Да, если только мы не приобретаем эти знания в
тот самый миг, когда рождаемся, Сократ: вот время, ко-
торое мы еще не приняли в расчет.
- Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время
мы их теряем? Ведь мы не рождаемся с этими знаниями,
как мы только что с тобою согласились. Может быть, мы
теряем их в тот же миг, в который и приобретаем? Или ты
укажешь иное какое время?
- Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что ска-
зал глупость.
- Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если су-
ществует то, что постоянно у нас на языке, - прекрас-
ное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к ко-
торым мы возводим все, полученное в чувственных воспри-
ятиях, причем обнаруживается, что все это досталось нам
с самого начала, - если это так, то с той же необходи-
мостью, с какой есть эти сущности, существует и наша
душа, прежде чем мы родимся на свет. Если же они не су-
ществуют, разве не шло бы наше рассуждение совсем
по-иному? Значит, это так, и в равной мере необходимо
существование и таких сущностей, и наших душ еще до на-
шего рождения, и, видимо, если нет одного, то нет и
другого?
- По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, -
ответил Симмий. - И какое прекрасное прибежище находит
наше рассуждение в том, что одинаково существуют и души
до рождения, и те сущности, о которых ты говоришь! Для
меня, по крайней мере, нет ничего более очевидного: да,
все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют - и
прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем ты сейчас
говорил. Что до меня, мне других доводов не надо!
- А как быть с Кебетом? - спросил Сократ. - Нужно
ведь и его убедить.
- Я думаю, и ему этого достаточно, - сказал Симмий,
- хотя нет на свете человека более упорного и недовер-
чивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что душа
наша существовала до того, как мы родились. Но будет ли
она существовать и после того, как мы умрем, - продол-
жал он, - это и мне, Сократ, представляется еще не до-
казанным. Еще не опровергнуто опасение большинства, о
котором говорил Кебет, что со смертью человека душа не-
медленно рассеивается и ее существованию настает конец.
В самом деле, пусть даже она возникла и образовалась
где-то в ином месте и существовала прежде, чем войти в
человеческое тело, - разве это мешает ей, после того
как она наконец войдет в тело, а затем избавится от не-
го, погибнуть и разрушиться самой?
- Ты прав, Симмий, - заметил Кебет. - Я бы сказал
так: доказана только половина того, что нужно, а именно
что наша душа существовала прежде, чем мы родились. На-
до еще доказать, что и когда мы умрем, она будет су-
ществовать ничуть не хуже, чем до нашего рождения. Ина-
че доказательство останется незавершенным.
- Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, -
возразил Сократ, - если вы потрудитесь соединить в одно
два доказательства - это и другое, на котором мы сош-
лись раньше, то есть что все живое возникает из умерше-
го. Раз наша душа существовала ранее, то, вступая в
жизнь и рождаясь, она возникает неизбежно и только из
смерти, из мертвого состояния. Но в таком случае она
непременно должна существовать и после смерти: ведь ей
предстоит родиться снова. Значит, то, о чем вы говори-
те, уже доказано. И все же, мне кажется, и ты, и Симмий
были бы не прочь углубить это доказательство потому,
что испытываете детский страх, как бы и вправду ветер
не разнес и не рассеял душу, когда она выходит из тела,
- в особенности если человеку выпало умирать не в тихую
погоду, а в сильную бурю.
Кебет улыбнулся.
- Ну что ж, Сократ, - сказал он, - постарайся пере-
убедить трусов. А впрочем, не то чтобы мы сами трусили,
но, пожалуй, сидит и в нас какое-то малое дитя - оно-то
всего этого и боится. Постарайся же его разубедить,
чтобы оно не страшилось смерти, точно буки.
- Так ведь над ним придется каждый день произносить
заклинания, пока вы его совсем не исцелите, - сказал
Сократ.
- Но где же нам взять чародея, сведущего в таких
заклинаниях, если ты, Сократ, нас покидаешь?
- Греция велика, Кебет, и, конечно, сведущие люди
найдутся. А сколько племен и народов кроме греков! И в
поисках такого чародея вам надо обойти их все, не щадя
ни денег, ни трудов, ибо нет на свете ничего, на что
было бы уместнее потратить деньги. Надо поискать и сре-
ди вас самих: мне кажется, вы не так легко найдете че-
ловека, который сумел бы исполнить эту задачу лучше ва-
шего.
[Аргумент третий: самотождество идеи (эйдоса) души]
- Мы сделаем, Сократ, как ты говоришь, - сказал Ке-
бет. - Но вернемся к тому, от чего мы отвлеклись, если
ты не против.
- Нисколько не против, наоборот!
- Прекрасно.
- Вот какой вопрос нам нужно задать себе, по-моему,
- сказал Сократ. - Чему свойственно испытывать это сос-
тояние, то есть рассеиваться, и каким вещам оно грозит,
и за какие, напротив, можно не опасаться? Потом нужно
рассудить, куда отнести душу, и уж в зависимости от
этого страшиться за нашу душу или быть за нее спокой-
ным.
- Да, верно ты говоришь.
- Не правда ли, рассеянию подвержено все составное
и сложное по природе - оно распадается таким же обра-
зом, как прежде было составлено? И если только вообще
возможно этой участи избежать, то лишь в одном случае:
когда вещь оказывается несоставной?
- Я думаю, так оно и есть, - сказал Кебет
- Скорее всего можно предполагать, что несоставные
вещи - это те, которые всегда постоянны и неизменны, а
те, что в разное время неодинаковы и неизменностью вов-
се не обладают, - те составные.
- По-моему, так.
- Тогда давай обратимся к тому, о чем мы говорили
раньше. Та сущность, бытие которой мы выясняем в наших
вопросах и ответах, - что же, она всегда неизменна и
одинакова или в разное время иная? Может ли равное само
по себе, прекрасное само по себе, все вообще существую-
щее само по себе, то есть бытие, претерпеть какую бы то
ни было перемену? Или же любая из этих вещей, единооб-
разная и существующая сама по себе, всегда неизменна и
одинакова и никогда, ни при каких условиях не подверже-
на ни малейшему изменению?
- Они должны быть неизменны и одинаковы, Сократ, -
отвечал Кебет.
- А что мы скажем о многих прекрасных вещах, ну,
допустим, о прекрасных людях, или конях, или плащах,
что мы скажем о любых других вещах, которые называют
равными или прекрасными, короче говоря, обо всем, что
одноименно упомянутым сущностям? Они тоже неизменны
или, в полную противоположность тем, первым, буквально
ни на миг не остаются неизменными ни по отношению к са-
мим себе, ни по отношению друг к другу?
- И снова ты прав, - ответил Кебет, - они все время
изменяются.
- Теперь скажи мне, ведь эти вещи ты можешь ощу-
пать, или увидеть, или ощутить с помощью какого-нибудь
из чувств, а неизменные [сущности] можно постигнуть
только лишь с помощью размышления - они безвидны и нез-
римы?
- Да, ты совершенно прав!
- Итак, с твоего разрешения, мы установим два вида
сущего - зримое и безвидное.
- Согласен.
- Безвидное всегда неизменно, а зримое непрерывно
изменяется?
- Примем и это, - согласился Кебет.
- Пойдем дальше, - сказал Сократ. - В нас самих
есть ли что-нибудь - тело или душа - отличное [от этих
двух видов]?
- Ничего нет.
- К какому же из двух видов [сущего] ближе тело?
- Каждому ясно, что к зримому.
- А душа? Зрима она или незрима?
- [Незрима], по крайней мере для людей.
- Да ведь мы все время говорим о том, что зримо или
незримо для человеческой природы! Или, может, ты имеешь
в виду другую [природу]?
- Нет, человеческую.
- Что же мы скажем о душе? Можно ее видеть или
нельзя?
- Нельзя.
- Значит, она безвидна?
- Да.
- Значит, в сравнении с телом душа ближе к безвид-
ному, а тело в сравнении с душой - к зримому?
- Несомненно, Сократ.
- А разве мы уже не говорили, что, когда душа поль-
зуется телом, исследуя что-либо с помощью зрения, слуха
или какого-нибудь иного чувства (ведь исследовать с по-
мощью тела и с помощью чувства - это одно и то же!),
тело влечет ее к вещам, непрерывно изменяющимся, и от
соприкосновения с ними душа сбивается с пути, блуждает,
испытывает замешательство и теряет равновесие, точно
пьяная?
- Да, говорили.
- Когда же она ведет исследование сама по себе, она
направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно и
неизменно, и так как она близка и сродни всему этому,
то всегда оказывается вместе с ним, как только остается
наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь нас-
тупает конец ее блужданиям, и, в непрерывном соприкос-
новении с постоянным и неизменным, она и сама обнаружи-
вает те же свойства. Это ее состояние мы называем разу-
мением, правильно?
- Совершенно правильно, Сократ! Ты говоришь замеча-
тельно!
- Итак, еще раз: к какому виду [сущего] ближе душа,
как ты рассудишь, помня и прежние доводы, и эти, самые
последние?
- Мне кажется, Сократ, - ответил Кебет, - любой,
даже самый отъявленный тугодум, идя по этому пути,
признает, что душа решительно и безусловно ближе к не-
изменному, чем к изменяющемуся.
- А тело?
- К изменяющемуся.
- Взгляни теперь еще вот с какой стороны. Когда ду-
ша и тело соединены, природа велит телу подчиняться и
быть рабом, а душе - властвовать и быть госпожою. При-
няв это в соображение, скажи, что из них, по-твоему,
ближе божественному и что смертному? Не кажется ли те-
бе, что божественное создано для власти и руководитель-
ства, а смертное - для подчинения и рабства?
- Да, кажется.
- Так с чем же схожа душа?
- Ясно, Сократ: душа схожа с божественным, а тело
со смертным.
- Теперь подумай, Кебет, согласен ли ты, что из
всего сказанного следует такой вывод: божественному,
бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразло-
жимому, постоянному и неизменному самому по себе в выс-
шей степени подобна наша душа, а человеческому, смерт-
ному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому
и тленному, непостоянному и несходному с самим собою
подобно - и тоже в высшей степени - наше тело. Можем мы
сказать что-нибудь вопреки этому, друг Кебет?
- Нет, не можем.
- А если так, то не подобает ли телу быстро разру-
шаться, а душе быть вовсе неразрушимой или почти нераз-
рушимой?
- Как же иначе?
- Но ведь ты замечаешь, что, когда человек умирает,
видимая его часть - тело, принадлежащая к видимому, или
труп, как мы его называем, которому свойственно разру-
шаться, распадаться, развеиваться, подвергается этой
участи не вдруг, не сразу, но сохраняется довольно дол-
гое время, если смерть застигнет тело в удачном состоя-
нии и в удачное время года. К тому же тело усохшее и
набальзамированное, как бальзамируют в Египте, может
сохраняться чуть ли не без конца. Но если даже тело и
сгниет, некоторые его части - кости, сухожилия и прочие
им подобные, можно сказать, бессмертны. Верно?
- Да.
- А душа, сама безвидная и удаляющаяся в места
славные, чистые и безвидные - поистине в Аид, к благому
и разумному богу, куда - если бог пожелает - вскорости
предстоит отойти и моей душе, - неужели душа, чьи
свойства и природу мы сейчас определили, немедленно,
едва расставшись с телом, рассеивается и погибает, как
судит большинство людей? Нет, друзья Кебет и Симмий,
ничего похожего, но скорее всего вот как. Допустим, что
душа разлучается с телом чистою и не влачит за собою
ничего телесного, ибо в течение всей жизни умышленно
избегала любой связи с телом, остерегалась его и сосре-
доточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь,
иными словами, посвящала себя истинной философии и, по
сути дела, готовилась умереть легко и спокойно. Или же
это нельзя назвать подготовкою к смерти?
- Бесспорно, можно.
- Такая душа уходит в подобное ей самой безвидное
место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши
его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужда-
ний, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех
прочих человеческих зол, и - как говорят о посвященных
в таинства - впредь навеки поселяется среди богов. Так
мы должны сказать, Кебет, или как-нибудь по-иному?
- Так, клянусь Зевсом, - ответил Кебет.
- Но, думаю, если душа разлучается с телом осквер-
ненная и замаранная, ибо всегда была в связи с телом,
угождала ему и любила его, зачарованная им, его страс-
тями и наслаждениями настолько, что уже ничего не счи-
тала истинным, кроме телесного, - того, что можно ося-
зать, увидеть, выпить, съесть или использовать для лю-
бовной утехи, а все смутное для глаза и незримое, но
постигаемое разумом и философским рассуждением, приучи-
лась ненавидеть, бояться и избегать, - как, по-твоему,
такая душа расстанется с телом чистою и обособленною в
себе самой?
- Никогда!
- Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным:
ее срастили с ним постоянное общение и связь и долгие
заботы о нем.
- Совершенно верно.
- Но ведь телесное, друг, надо представлять себе
плотным, тяжелым, землеобразным, видимым. Ясно, что ду-
ша, смешанная с телесным, тяжелеет, и эта тяжесть снова
тянет ее в видимый мир. В страхе перед безвидным, перед
тем, что называют Аидом, она бродит среди надгробий и
могил - там иной раз и замечают похожие на тени призра-
ки душ. Это призраки как раз таких душ, которые расста-
лись с телом нечистыми; они причастны зримому и потому
открываются глазу.
- Да, Сократ, похоже на то.
- Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не
добрых, но дурных людей: они принуждены блуждать среди
могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом,
и так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему
своему спутнику - к телесному - не будут вновь заключе-
ны в оковы тела. Оковы эти, вероятно, всякий раз соот-
ветствуют тем навыкам, какие были приобретены в прошлой
жизни.
- О каких же навыках ты говоришь, Сократ?
- Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию,
беспутству и пьянству, вместо того чтобы всячески их
остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или
иных подобных животных. Как тебе кажется?
- Это вполне вероятно.
- А те, кто отдавал предпочтение несправедливости,
властолюбию и хищничеству, перейдут в волков, ястребов
или коршунов. Или же мы с тобою решим, что такие души
перейдут в иные какие-нибудь тела?
- Что ты! - сказал Кебет. Конечно, в эти, которые
ты назвал.
- Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным
предназначены места, соответствующие их главной в жизни
заботе.
- Да уж куда яснее!
- А самые счастливые среди них, уходящие в самое
лучшее место, - это те, кто преуспел в гражданской, по-
лезной для всего народа добродетели: имя ей рассуди-
тельность и справедливость, она рождается из повседнев-
ных обычаев и занятий, без участия философии и ума.
- Чем же они такие счастливые?
- Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и
смирной породе, среди пчел, или, может быть, ос, или
муравьев, а не то и вернутся к человеческому роду, и из
них произойдут воздержные люди.
- Да, похоже на то.
- Но в род богов не позволено перейти никому, кто
не был философом и не очистился до конца, - никому, кто
не стремился к познанию. Потому-то, милые мои Симмий и
Кебет, истинные философы гонят от себя все желания те-
ла, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разо-
рения и бедности в отличие от большинства, которое ко-
рыстолюбиво, и, хотя они в отличие от властолюбивых и
честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия, дос-
тавляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.
- Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! -
воскликнул Кебет.
- Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о
своей душе, а не холит тело, тот расстается со всеми
этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а
они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя пе-
речить философии и противиться освобождению и очищению,
которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни по-
вела.
- Как это, Сократ?
- Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию,
хорошо известно вот что: когда философия принимает под
опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и при-
леплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать
сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через
решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве.
Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчи-
няясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя ка-
раулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию
известно, в каком положении бывает их душа, когда фило-
софия берет ее под свое покровительство и с тихими уве-
щаниями принимается освобождать, выявляя, до какой сте-
пени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувс-
тва, убеждая отдаляться от них, не пользоваться их
службою, насколько это возможно, и советуя душе сосре-
доточиваться и собираться в себе самой, верить только
себе, когда, сама в себе, она мыслит о том, что сущест-
вует само по себе, и не считать истинным ничего из то-
го, что она с помощью другого исследует из других ве-
щей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что
видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобожде-
ние, которому не считает нужным противиться душа истин-
ного философа, и потому она бежит от радостей, желаний,
печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая,
что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испу-
ган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только
обычное зло, какого и мог бы ожидать, - например, забо-
левает или проматывается, потакая своим страстям, - но
и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не
отдает себе в этом отчета.
- Какое же это, зло, Сократ? - спросил Кебет.
- А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая
сильную радость или сильную печаль, не считала бы то,
чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и пре-
дельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со
мною согласишься, что в первую очередь это относится к
вещам видимым.
- Охотно соглашусь.
- А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии
тело сковывает душу особенно крепко?
- То есть как?
- А вот как: у любой радости или печали есть как бы
гвоздь, которым она пригвождает душу к телу, пронзает
ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за ис-
тину все, что скажет тело. А разделяя представления и
вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно перенимает его
правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид
чистою - она всегда отходит, обремененная телом, и по-
тому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеян-
ное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли
в общении с божественным, чистым и единообразным.
- Верно, Сократ, совершенно верно, - сказал Кебет.
- По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и му-
жественны те, кто достойным образом стремится к позна-
нию, а вовсе не по тем, о которых любит говорить боль-
шинство. Или, может, ты иного мнения?
- Нет, что ты!
- Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы
говорили, и не думает, будто дело философии - освобож-
дать ее, а она, когда это дело сделано, может снова
предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы,
наподобие Пенелопы, без конца распускающей свою ткань.
Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в
нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непре-
ложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает,
что так именно должно жить, пока она жива, а после
смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда изба-
виться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и
в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем
бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при
расставании с телом она не распалась, не рассеялась по
ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде боль-
ше и никак не существовать.
После этих слов Сократа наступило долгое молчание.
Видно было, что и сам он размышляет над только что ска-
занным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет и Симмий
о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ
приметил это и спросил:
- Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного
недостаточно? Да, правда, остается еще немало сомни-
тельных и слабых мест, если просмотреть все от начала
до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме
что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в затруднении
из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои соображения,
если они кажутся вам более убедительными, наконец, при-
мите в свой разговор и меня, если находите, что с моею
помощью дело пойдет лучше.
- На это Симмий отозвался так:
- Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно
оба в смущении и всё только подталкиваем друг друга,
чтобы тебя спросить, потому что очень хотим услышать,
что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение -
как бы наши вопросы не были тебе в тягость из-за нынеш-
ней беды.
- Сократ слегка улыбнулся и сказал:
- Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне
убедить чужих людей, что я совсем не считаю бедою ны-
нешнюю свою участь, если даже вас я не могу в этом убе-
дить и вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрач-
нее, чем раньше, в течение всей жизни! Вам, верно, ка-
жется, что даром прорицания я уступаю лебедям, которые,
как почуют близкую смерть, заводят песнь такую громкую
и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют
оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат. А
люди из-за собственного страха перед смертью возводят
напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы опла-
кивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на
предсмертную песнь. Им и невдомек, этим людям, что ни
одна птица не поет, когда страдает от голода, или холо-
да, или иной какой нужды, - даже соловей, даже ласточка
или удод, хотя про них и рассказывают, будто они поют,
оплакивая свое горе. Но, по-моему, это выдумка - и про
них, и про лебедей. Лебеди принадлежат Аполлону, и по-
тому - вещие птицы - они провидят блага, ожидающие их в
Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день,
как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебедями,
считаю рабом того же господина и служителем того же бо-
га, я верю, что и меня мой владыка наделил даром проро-
чества не хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем они, го-
рюю, расставаясь с жизнью. Так что вы можете говорить и
спрашивать о чем хотите, пока вам не препятствуют Один-
надцать, поставленные афинянами.
- Что ж, прекрасно, - начал Симмий, - в таком слу-
чае и я объясню тебе, в чём мои затруднения, и Кебет не
скроет, что из сказанного сегодня кажется ему неприем-
лемым. Мне думается, Сократ, - как, впрочем, может
быть, и тебе самому, - что приобрести точное знание о
подобных вещах в этой жизни либо невозможно, либо до
крайности трудно, но в то же время было бы позорным ма-
лодушием не испытать и не проверить всеми способами су-
ществующие на этот счет взгляды и отступиться, пока
возможности для исследования не исчерпаны до конца.
Значит, нужно достигнуть одного из двух: узнать истину
от других или отыскать ее самому либо же, если ни пер-
вое, ни второе невозможно, принять самое лучшее и самое
надежное из человеческих учений и на нем, точно на пло-
ту, попытаться переплыть через жизнь, если уже не
удастся переправиться на более устойчивом и надежном
судне - на каком-нибудь божественном учении. Поэтому я
теперь наберусь смелости и задам свой вопрос, тем более
что ты и сам велишь: я не хочу потом укорять себя за
то, что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю
над твоими словами, и вместе с ним, с Кебетом, и мне
кажется, они не вполне убедительны.
А Сократ на это:
- Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но
только скажи, в чем именно "не вполне"?
- А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассужде-
ние можно применить к лире, к ее струнам и гармонии. И
верно, в настроенной лире гармония - это нечто невиди-
мое, бестелесное, прекрасное и божественное, а сама ли-
ра и струны - тела, то есть нечто телесное, сложное,
земное и сродное смертному. Представь себе теперь, что
лиру разбили или же порезали и порвали струны, - приво-
дя те же доводы, какие приводишь ты, кто-нибудь будет
упорно доказывать, что гармония не разрушилась и должна
по-прежнему существовать. Быть того не может, скажет
такой человек, чтобы лира с разорванными струнами и са-
ми струны - вещи смертной природы - все ещё существова-
ли, а гармония, сродная и близкая божественному и бесс-
мертному, погибла, уничтожившись раньше, чем смертное.
Нет, гармония непременно должна существовать, и прежде
истлеют без остатка дерево и жилы струн, чем претерпит
что-нибудь худое гармония. И право же, Сократ, я думаю,
ты и сам отлично сознаешь что наиболее частый взгляд на
душу таков: если наше тело связывают и держат в натяже-
нии тепло, холод, сухость, влажность и некоторые иные,
подобные им, [начала], то душа наша есть сочетание и
гармония этих [начал], когда они хорошо и соразмерно
смешаны друг с другом. И если душа - это действительно
своего рода гармония, значит, когда тело чрезмерно сла-
беет или, напротив, чрезмерно напрягается - из-за бо-
лезни или иной какой напасти, - душа при всей своей бо-
жественности должна немедленно разрушиться, как разру-
шается любая гармония, будь то звуков или же любых тво-
рений художников; а телесные останки могут сохраняться
долгое время, пока их не уничтожит огонь или тление.
Пожалуйста, подумай, как нам отвечать на этот довод,
если кто будет настаивать, что душа есть сочетание те-
лесных качеств и потому в том, что мы называем смертью,
гибнет первою.
Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собрав-
шихся взглядом, улыбнулся и сказал:
- Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее
моего, пусть отвечает. Кажется, Симмий метко поддел
[наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд, прежде
чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, - в
чем упрекает [наши] доводы он, а мы тем временем поду-
маем, что нам сказать. И тогда уже, выслушав обоих, мы
либо уступим им, если выяснится, что они поют в лад, а
если нет - будем отстаивать свое доказательство. Ну,
Кебет, теперь твой черед: говори, что тебя смущает.
- Да, Сократ, я скажу, - отозвался Кебет. - Мне ка-
жется, [наше] доказательство не сдвинулось с места, и
упрек, что мы делали ему раньше, можно повторить и те-
перь. Что наша душа существовала и до того, как вопло-
тилась в этом образе, доказано - я не отрицаю - очень
тонко и, смею сказать, очень убедительно. Но что она и
после нашей смерти продолжает где-то существовать, это
мне представляется далеко не столь убедительным. Прав-
да, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не
сильнее и не долговечнее тела. Наоборот, сколько я по-
нимаю, душа обладает огромным преимуществом перед всем
телесным. "Как же так? - спросят меня. - Откуда же тог-
да твои сомнения, если ты видишь, что после смерти че-
ловека даже более слабая его часть продолжает существо-
вать? Разве тебе не кажется. что более долговечная
часть непременно должна сохраняться в целости все это
время?" Смотри, есть ли толк в том, что я на это отве-
чаю. Естественно, что и мне, как раньше Симмию, понадо-
бится какое-нибудь уподобление.