На похороны мне не пришлось остаться, я должен был ехать в Енакиево. В пути наш поезд неожиданно остановился и дал гудок – в эти минуты вся страна провожала в последний путь великого революционера...
В конце января 1924 года я приехал на станцию Никитовка, откуда на лошадях отправился в Енакиево.
Завод бездействовал. Я составил отчет о своей поездке и поехал в Харьков по вызову правления «Югостали», как потом выяснилось, для получения нового назначения.
XII
РАБОТА НА МАКЕЕВСКОМ МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ. САМОВОЛЬНЫЙ ПУСК ДОМЕННОЙ ПЕЧИ. ПУСК МАРТЕНОВСКОГО, ПРОКАТНОГО И ДРУГИХ ЦЕХОВ. ПЛАН РЕКОНСТРУКЦИИ ЗАВОДА. СОСТОЯНИЕ РУДНИКОВ. НА ЗАВОДЕ ИМЕНИ Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО
Мне очень не хотелось садиться за канцелярский стол. Среди стариков в то время имелось немало специалистов с достаточно большим практическим стажем, у меня же он был не особенно велик. Если я хорошо разбирался в доменном деле и в общем проектировании заводов, то в технологии сталелитейного и прокатного производства мне надо было еще очень многому учиться. Поэтому я категорически заявил, что работать инженером правления «Югостали» не буду.
Откровенно говоря, пребывание в течение трех лет на посту директора завода и рудников Енакиева несколько испортило меня: я начал страдать самомнением, переоценивал свои достоинства как самостоятельного работника и полновластного руководителя предприятия.
Выбрав лучшее из предложенного, я согласился работать главным инженером Макеевского завода и рудников и в июле 1924 г. выехал в Москву для утверждения в этой должности и для получения инструкций по пуску и развитию завода.
В Москве дали указание, что никаких доменных печей на Макеевке пускать не следует. Нужно лишь ввести в действие прокатные цехи, электростанцию и мартены. Возможно, такая установка была связана с неудачами в пусках доменных печей, которые то и дело останавливались из-за недостатка углей для коксования. Однако мое непосредственное начальство – «Югосталь», в лице, прежде всего, председателя правления Иванова, заявляло, что было бы хорошо пустить и доменную печь. На местах, в Донецке и Макеевке, все также стояли за скорейший пуск доменного цеха.
На первых порах мы строго следовали указаниям Москвы. Пуск завода намечали осуществить 15 августа 1924 г.
Система энергохозяйства Макеевского завода, как и на всех заводах того времени, связанных с газовыми машинами, была очень сложная, в особенности при отсутствии доменного газа, на котором работали газомоторы.
Первичная стадия производства велась на двух турбинах трехфазного тока по 1000 киловатт каждая, из которых только одна могла работать самостоятельно, а другая должна была питаться постоянным током. Большой умформер находился в отдельном здании. При превращении переменного тока в постоянный, и распределении последнего по цехам полезной энергии оставалось очень мало. Между тем большинство моторов на заводе было постоянного тока напряжением 500 вольт. Прокатные станы требовали не менее 2000 киловатт постоянного тока, который мог быть получен только посредством пуска газомоторов, также находившихся в отдельном здании, в довольно хорошем состоянии, во всяком случае, несравненно лучшем, чем в Енакиеве. Для этих газомоторов требовался газ, который решено было получать от генераторов, работавших на коксе.
Таким образом, операция пуска газомоторов заключалась в следующем: поднять пар на котлах, пустить турбину сначала на выхлоп, так как мотор-конденсаторы требовали постоянного тока, получить постоянный ток через умформер, затем включить конденсацию и только после этого получить некоторое количество постоянного тока для газогенераторных вентиляторов. Через определенный промежуток времени получили газ, которым продували длинные газопроводы, а затем приступили к пуску газомоторов. Два газомотора по 1000 киловатт давали постоянный ток напряжением 500 вольт, который распределялся по всему заводу и обеспечивал прокатку.
К 15 августа все было подготовлено, и так как завод имел большое количество старой, непрокатанной снарядной заготовки, пуск завода мог ограничиться на первое время работой станов «280» и «230 &;gt;, вводимых в действие попеременно.
И вот, со всей присущей таким случаям торжественностью, завод пустили. В очень красивом по тому времени здании прокатного цеха состоялся митинг. Были прокатаны первые слитки металла, после чего во все концы мы послали телеграммы, возвещавшие, что Макеевский завод пущен в ход и приступил к прокатке металла.
Надо сознаться, что такого рода телеграммы заводом рассылались не впервые, но после небольшого промежутка времени он снова замирал. Правда, один цех – труболитейный, расположенный обособленно, – почти всегда работал.
За прокатным цехом намечалось пустить мартен. Сталелитейный цех Макеевского завода, в отличие от Енакиевского, обладал большими преимуществами: он имел электропечь в полторы тонны и неплохие кадры литейщиков фасонного литья. А так как мне это дело было мало известно, то я с удовольствием им занялся.
Дальше на очереди была доменная печь, которую мы все же потихоньку готовили к пуску: приводили в порядок воздуходувные машины, электрическую часть хозяйства (в отличие от Енакиевской, домна полностью была электрифицирована), печь, литейный двор, ковши и ар. Подготовили даже загрузочные средства. Так что достаточно было приказа «Югостали», и печь немедленно была бы задута.
К пуску печи нас побуждали и некоторые чисто производственные соображения. Как я уже сказал, наши газовые машины работал в на газе, получаемом путем газифицирования кокса, а кокс, как известно, содержит значительное количество серы, которая в виде сернистых газов поступает в цилиндр газовых машин и, в случае попадания воды, сильно разрушает цилиндры, поршни, клапаны. Во избежание порчи машин приходилось следить за тем, чтобы никаких следов влаги в газе не было. Выхлопные трубы всегда были раскалены – пользоваться водой для их охлаждения мы не могли, а от действия сернистой кислоты трубы быстро изнашивались. Все это создавало тяжелое положение с газомоторами. Сама же газомоторная станция находилась в исключительно хорошем состоянии, и жаль было разрушать ее работой в таких условиях. Коксовые печь завода производили довольно много кокса. Подвесная дорога, соединяющая расположенный на руднике коксовый цех с доменными печами, была приведена в исправное состояние, а рудный двор до отказа набит рудой.
Короче говоря, все благоприятствовало скорейшему пуску домны, и я считал преступлением не воспользоваться таким положением.
В начале ноября мы с секретарем Донецкого обкома партии и директором завода отправились в Харьков и заручились согласием не препятствовать пуску нашей печи, если таковой «почему-либо» произойдет.
7 ноября 1924 г. печь была задута, газомоторы переведены на доменный газ, и только пара газогенераторов была оставлена в резерве – до пуска второй доменной печи.
Самовольный пуск домны не остался незамеченным. Из Москвы последовали выговоры нам и правлению «Югостали». Но печь шла хорошо, и через некоторое время та же «Москва» начала торопить нас с пуском второй и третьей печей. О выговорах речи не было.
Вторую печь мы пустили месяца через три после первой. Печи были так называемой системы Бургерса, с чугунной шахтой, выложенной тонкостенным кирпичом, и с горном из стальных плит типа Фермини. Немецкая техника того времени была представлена на заводе этими двумя печами.
8 самой Германии печи Бургерса были установлены на очень немногих заводах, успеха не имели и вскоре были заброшены. У нас же этот изобретатель построил сразу две печи, которые существовали очень долго, но приносили заводу большие убытки: расход кокса на них всегда был на одну десятую больше, чем на всех других печах.
Одновременно с доменными печами были пущены: мартеновский цех в составе шести печей (коксовый газ к которому подвели по газопроводу, проложенному для этой цели еще до революции), прокатные цехи – новые, электрифицированные, находившиеся в отдельном здании, и старые, работавшие от паровой машины, а также листопрокатный цех тонких и толстых листов и кровельного железа.
Завод занял ведущее положение в отечественной металлургии. В то время требовался сортамент «широкого рынка», то есть предназначенный для мелких кустарей и крестьян. Профиль прокатки завода этому очень хорошо отвечал. Жаль только было, что отсутствовал проволочный стан.
Теперь нас стали торопить с пуском третьей доменной печи. Это была печь с толстостенной шахтой. Ее мы решили перестроить значительно больше и лучше, чем предыдущие. Для этого требовались некоторые переделки, главным образом на горне и заплечиках.
Фурменную зону мы сделали примерно такую же, как в Енакиеве и в Донецке. Самый горн решили оставить в прежнем состоянии, так как жаль было выбрасывать большие плиты стальной брони, но вместе с тем хотелось его расширить. Поэтому мы применили соответствующие вставки и использовали в основном старую конструкцию. Это принесло в первое время работы печи довольно много неприятностей, так как шлак то и дело отказывался проходить через щели между плитами.
Для забивки леток все доменные печи были оборудованы пушками, частично изготовленными на Макеевском заводе, частично переброшенными из Енакиева.
Быстрый пуск завода и его неплохая работа создали мне довольно хорошую репутацию. Мне же хотелось поехать работать на такой завод, где можно было кое-чему поучиться. Таким заводом у нас на юге был единственный в то время завод имени Ф. Э. Дзержинского, который работал примерно так же, как в первые дни Макеевский завод: в прокатном цехе действовал только один стан (на газогенераторном газе из кокса). остальные цехи – бессемеровский, мартеновский (большой цех), бандажный, осевой, вагонный и проволочный стояли.
Работа этих цехов в большом масштабе меня очень интересовала, и я прилагал все старания к тому, чтобы попасть на завод имени Ф. Э. Дзержинского, что мне и было обещано председателем правления «Югостали».
Второй причиной, правда, второстепенной, заставлявшей меня покинуть Макеевский завод, были отношения с директором – их нельзя было назвать хорошими. Директорствовал здесь один из тех руководителей, которые не могут управлять заводом и людьми без личного вмешательства в дела, в которых мало смыслят. К тому же он отличался болезненным самолюбием. Нельзя было шага ступить, не упомянув, что-де это сделано с разрешения директора.
Об обстановке в Макеевке следует сказать несколько слов.
Если в Енакиеве мне пришлось работать до революции и после нее и там я пережил с заводским народом и хорошее и тяжелое время, стоял во главе ведущего доменного цеха, работавшего по тому времени очень хорошо, и все меня знали, – то в Макеевке картина была совсем иная.
С начала Октябрьской революции Макеевский завод почти не работал. Французы, которые возглавляли здесь почти все руководящие посты, были значительно хуже бельгийцев: белоручки, любившие подхалимство и лесть, неработоспособные, они подбирали себе таких работников, которые в первую очередь прислуживали им и преклонялись перед французской техникой.
В одном отношении Макеевский завод был похож на Енакиевский – бессистемным оборудованием цехов и отсутствием какого-либо единого плана развития.
Главным инженером завода был Г. А. Осецимский, прекрасный человек. Какими судьбами он попал после революции в Макеевку, мне неизвестно. Он понимал, что в такое время ему трудно будет справляться с организацией работы завода, и свое место уступил мне даже с облегчением.
Начальником электрического цеха был бывший матрос. В прошлом он работал помощником начальника цеха – француза, – фактически выполняя всю работу своего начальника. Ремонт машин он знал прекрасно и сам мог показать, как и что нужно сделать, но для определения перспектив развития завода данных у него было мало.
К числу светлых личностей на Макеевке, которые весьма помогали в работе, надо отнести также начальника монтажного цеха и начальника проектного отдела.
Работу на этом заводе мне пришлось начать с проведения некоторых организационных мероприятий. В связи с намеченным; пуском доменного цеха и отсутствием у персонала Макеевки знаний устройства пушки и опыта по ее обслуживанию и уходу за горном мне пришлось перевести из Енакиева несколько горновых и заменить обер-мастера.
В качестве своего помощника я взял Максима Власовича Луговцова, главным образом потому, что у него создались скверные взаимоотношения на Донецком заводе с техническим директором завода, и он должен был уйти оттуда.
Максим Власович по своим качествам мало подходил для этой роли, но так как в то время я был еще молод, то наши обязанности мы распределяли таким образом, что все основные и административно-хозяйственные функции ложились на меня, а он занимался другими делами.
В период пуска завода был разработан план весьма значительной реконструкции его, предусматривавший развитие производства до полумиллиона тонн, механизацию доменного и прокатного цехов, снос старого прокатного цеха и сооружение по американской системе нового блюминга, заготовочных и сортовых станов. Я не имел в виду расширение завода до размеров гиганта на занимаемой им площади, понимая, что новый завод должен быть построен на отдельном участке между Донецком и Макеевкой1 [1 К сожалению, нашему плану в дальнейшем суждено было претерпеть некоторые изменения. В настоящее время произведено расширение Макеевки с объединением старого и нового заводов, что, по моему млению, не может дать тех преимуществ, которые могли бы быть, если бы эти заводы существовали раздельно].
План реконструкции был отпечатан отдельной брошюрой и послан в «Югосталь» для утверждения. Одновременно мы приступили к осуществлению технических мероприятий, связанных с выполнением этого плана. К ним надо отнести успешную отливку в 1924 г. крестовин из марганцовистой стали для московского трамвая. Кроме того, начали строительство городка для рабочих.
Мне часто приходилось посещать рудники «Новочайкина», «Иван», «Итальянка» и шахты «Капитальная» и «Бутовская». Они были разбросаны, но состояние их оказалось гораздо лучшим, чем рудников Енакиева. Тем не менее, рудники требовали большого внимания в связи с затруднениями, возникшими из-за плохого состояния электростанций, отсутствия крепежного материала, канатов, шахтного подвижного состава, рельсов. Все это хозяйство за время войны было весьма запущено. Но так как оборудование полностью загружено не было, то для развития работы рудников возможностей представлялось больше, чем в Енакиево.
Руководящий горный персонал рудников держался обособленно, и борьба с неполадками на горных разработках, а также приведение в порядок рудного хозяйства весьма затруднялись. Всякое наше вмешательство горняки встречали враждебно.
Рудники были опасными по газу, до революции на них нередко происходили взрывы с большими человеческими жертвами. При мне также произошел взрыв на руднике «Новочайкина». Вместе с командой Макеевской горно-спасательной станции, обслуживавшей весь район и, к счастью, находившейся в Макеевке, я отправился на место происшествия, для наблюдения за проводимыми работами по спасению людей и изолированию опасных участков.
...Итак, 15 мая 1925 года я покинул Макеевку и отправился на завод имени Дзержинского для работы в должности главного инженера. В Днепродзержинске мое появление было расценено как неэтичный поступок, как приход на «живое место», поскольку на заводе имелся главный инженер. Так думал сам бывший главный инженер, так думал и директор завода, добрейший и слабовольный человек.
Можно себе представить, как трудно было мне работать на заводе первое время. Доменный цех я сразу взял в свои руки. Здесь дело шло хорошо, тем более что из Енакиева были приглашены сюда обер-мастер Л. К. Ровенской, а также несколько горновых и мастеров.
Хуже было в прокатном цехе. В мартеновском цехе положение также оказалось ненормальным. Кончилось все тем, что мне пришлось просить заменить директора, а затем перевести с завода и бывшего главного инженера. После этого положение улучшилось, и работать стало легче.
До революции завод принадлежал тому же акционерному обществу, что и Енакиевский. Тогда он находился в руках польских предпринимателей, которые были неплохими техниками, и некоторые цехи справедливо считались образцовыми, например, прокатный и бессемеровский. Но в общем, как и на всех предприятиях старой России, в любом цехе чувствовалась незавершенность реконструкции, отсутствие единого плана. Наиболее отсталым в этом отношении был доменный цех, где все доменные печи не имели никакой механизации. Даже последняя, шестая печь, построенная перед самой войной, была сооружена без всяких признаков механизации.
Бывший начальник доменного цеха утверждал, что механизация совершенно не нужна там, где имеется большое количество дешевых рабочих рук. По его мнению, нужно было только обеспечить кадры, а все остальное для развития производства не требовалось.
К особенностям завода, существовавшим еще в дореволюционное время, надо отнести один из оригинальных способов привлечения рабочей силы: он имел специальные татарские бараки, расположенные поблизости, татарскую молельню, содержал на свои средства муллу и снабжал рабочих-татар кониной. Все это способствовало тому, что голодное население Уфимской и Казанской губерний всегда было под руками; рабочие – татары выполняли все тяжелые работы.
На разгрузке вагонов и на загрузке печей работало много татар и мордвинов. На горне и горновых работах были заняты главным образом русские. Мастерами были поляки. Весь инженерный персонал и начальство – также поляки, русских, как правило, на таких должностях не было. После революции большая часть поляков уехала, их заменили русскими специалистами с находящегося поблизости Брянского завода. Так как завод бездействовал, и никакой проверки деловых качеств этого персонала произвести нельзя было, то лишь на месте приходилось изучать, что представляли собой прибывшие и на что они способны.
Другой особенностью были относительно хорошие квартирные условия для персонала, близость Днепра и города. Желающих работать на заводе было много. Уходить с него никто не хотел.
От производства требовались высокие темпы, и многие руководящие работники не делали того, что было необходимо. Поэтому в течение первого года работы мне пришлось расстаться почти с тремя десятками представителей среднего и высшего технического персонала, сменить начальников мартеновского и прокатного цехов, а также взять несколько мастеров с Енакиевского и Макеевского заводов.
Большое сокращение людей вызвало протест профсоюзных организаций; была создана специальная комиссия для расследования моей деятельности. В помещении одной из контор было устроено публичное следствие, на котором мне пришлось оправдываться. Я отстоял свою позицию, обосновав все случаи увольнений; большая часть «пострадавших», кстати, была не уволена, а переведена на должности, на мой взгляд, более для них подходящие.
После этого работа завода стала развиваться все успешнее. В подтверждение того, что ломку нужно было осуществить, приведу пример с проволочным цехом.
По тому времени завод имени Ф. З. Дзержинского имел самый лучший у нас в стране, а возможно даже и в Европе, проволочный цех. Но цех этот требовал большого количества квалифицированных вальцовщиков, которые в дореволюционное время зарабатывали очень большие деньги. Например, вальцовщик на чистовой линии, где нужно особое искусство, зарабатывал в 1910 году 250 рублей в месяц, в то время как средняя ставка чиновника акцизного или другого ведомства была не более 50 рублей в месяц, земский врач получал 100 рублей в месяц. Эти квалифицированные рабочие, чтобы повысить свой заработок, обычно «выбивали» норму, делая вид, что никак не могут наладить работу. А поскольку система расценок была не прогрессивной, а поразрядной, то все они работали не спеша. Когда же норму устанавливали, они начинали работать с большим превышением ее.
При всем желании я не мог улучшить работу при помощи только местных сил, хотя и знающих дело, и вынужден был вызвать из Енакиева мастера проволочного цеха, который прекрасно работал на чистовых линиях. Все сразу выправилось, цех начал работать хорошо.
То же самое было и в других цехах: только назначение енакиевских мастеров – Горбунова, Орлова и других – сразу дало иное направление и иной результат в работе.
Мероприятия, проведенные в этих цехах, все же послужили предостережением для других цехов: они начали подтягиваться и работать лучше.
В техническом отделе мне пришлось снять все руководство, заменив его более квалифицированным. Тут мне повезло: из Сибири приехали конструкторы, занятые ранее у Михаила Константиновича Курако проектированием Кузнецкого завода, во главе с начальником технического отдела – Григорием Ефимовичем Казарновским. В прокатный цех были приняты молодые инженеры.
XIII
РЕКОНСТРУКЦИЯ И РАСШИРЕНИЕ ЗАВОДА. РАБОТА УЛУЧШАЕТСЯ. ПРИГЛАШЕНИЕ НА СТРОИТЕЛЬСТВО КУЗНЕЦКОГО ЗАВОДА
Прежде всего, мы решили достичь довоенной производительности завода и с этой целью реконструировать старые цехи. Наибольшего внимания потребовал доменный цех. Все его печи были очень старые, запущенные, поэтому, прежде всего, была реконструирована нижняя часть горна и заплечиков, установлены пушки для забивки летки и корыта – перевалы.
Большая механическая мастерская позволяла выполнять все мероприятия хорошо и быстро. Особенно помогал реконструкции прекрасный, хорошо слаженный коллектив котельно-мостового цеха.
После реконструкции работа доменного цеха, в общем, шла неплохо. Правда, постоянно недоставало кокса и соответствующих сортов руды, что, впрочем, наблюдалось на всех заводах и считалось даже неизбежным. Какие-то недалекие экономисты утверждали, что работа с малыми оборотными средствами дает больший эффект, но я все время доказывал обратное – недостаток сырья и топлива, неравномерный состав их являются главной причиной неустойчивой работы металлургических заводов. Постоянная погоня за топливом и рудой отнимала время, необходимое для осуществления более тщательного надзора за печами.
Цех имел газовоздуходувные машины разнообразных марок. Они были лучше и мощнее, чем в Енакиеве. Кроме того, имелись паровые машины. В общем воздуходувное хозяйство было в таком состоянии, что можно было подумать об увеличении объема печей.
К первой наиболее серьезной реконструкции мы приступили уже в 1926 году, переделав доменную печь № 6. Эта печь перед самым концом империалистической войны была заново построена по немецкому образцу (с открытой шахтой) и подготовлена к пуску. Я решил сломать ее, чтобы затем построить печь с закрытой шахтой, с затвором Кеннеди и наклонным подъемником, в дальнейшем предназначавшимся под бункера. Одним словом, это была первая печь, на которой должно было уменьшиться число занятых рабочих.
Слом новой печи и строительство на ее месте другой послужил поводом для всякого рода нападок и жалоб со стороны различных «доброжелателей» (несмотря на то, что кирпич от разрушенной печи был полностью использован). Слух, что на заводе ломают печи, облетел все прилегающие районы. Некоторые расценили факт разрушения печи как «диверсионный акт со стороны Бардина». Можете себе представить, сколько неприятностей пришлось мне пережить.
Тем не менее, новая печь была построена и в начале мая 1929 года пущена. Первое время она работала удовлетворительно. Все устройства на колошнике – наклонный подъемник, электрическая лебедка, а также некоторая автоматизация, сразу изменили общее мнение в мою пользу. Но затем печь стала работать все хуже и хуже. Обследовав ее (пришлось слазить под колошник, не разбирая колошникового прибора, а лишь при открытых люках), я нашел, что главная причина заключалась в деформации брони колошника, которую мы впервые применили, не учтя всех термических явлений, могущих произойти в стальном цилиндре при длительной работе.
Колошник представлял собой что-то вроде горла, пораженного дифтеритом: он сузился и еле-еле пропускал только конус, распределение же было совершенно нарушено. Пришлось кислородом вырезать всю броню колошника и отфутеровать заново эту часть кирпичом.
Это было примерно через восемь месяцев после пуска печи. Как только операция была проведена, печь сразу пошла спокойнее и вместо 280 тонн стала давать 400 тонн, что по тому времени считалось хорошей производительностью.
Вслед за печью № 6 приступили к восстановлению печи № 3, где также решено было применить наклонный подъемник, затвор Кеннеди, охлаждение холодильниками заплечиков и горна, механизацию литейного двора. Кроме того, на кауперах печи были поставлены бронзовые шибера. Все колошниковое устройство этой печи было подвешено к четырем вертикальным газоотводам, так как печь не имела никаких специальных колонн для крепления балансиров. Уклон моста на этой печи был 73°, то есть почти вертикальный.
Печь № 3 имела одинаковые размеры с доменной печью № 6, но работала лучше. Здесь, в отличие от шестой печи, осуществить механизацию загрузки внизу было труднее, и поэтому подача к скиповой яме осуществлялась каталями.
Другие цехи завода были мало затронуты реконструкцией; я не считал нужным их трогать. Исключение составили лишь девятая и десятая мартеновские печи второго мартеновского цеха, на которых было решено увеличить садку с 70 до 105 – 110 тонн, с разливкой в два ковша. По тому времени такая реконструкция была большим делом. Многие металлурги, очень опытные и уважаемые (В. Е. Грум-Гржимайло и другие), держались того мнения, что надо идти по пути ускорения процесса плавки, а не увеличения тоннажа печи. На самом же деле надо было идти двумя путями, применяя каждый с учетом конкретных обстоятельств.
Реконструкция мартенов сказалась положительно: каждая печь стала давать свыше 2 миллионов пудов металла в год вместо 1 миллиона 200 тысяч пудов. Эффект, полученный на этих печах, послужил мне в дальнейшем обоснованием для проектирования 150-тонных печей нового цеха
В 1928 году завод полностью достиг довоенного уровня производства по всем цехам и разделам; кроме того, был пущен вагонный завод, который выпускал 10 – 12 товарных вагонов в день.
Пора было подумать о дальнейшем расширении завода, чему благоприятствовало его расположение на большой реке, поблизости от Кривого Рога, достаточное количество рабочей силы. Трудной задачей было лишь получение свободной площади для строительства.
Первым цехом, который решили строить, был коксовый. Для него следовало выбрать место. Предлагались два варианта: первый предусматривал строительство при станции Баглей – на линии железной дороги Днепропетровск – Кривой Рог, второй – у завода, но здесь свободной площади не имелось. За вагонным заводом была площадь, заливаемая весной Днепром – «плавни».
Завод первоначально строился без плана и без учета дальнейшего развития, в результате чего вагонный завод оказался «прижатым» к металлургическому и закрыл тем самым все выходы из него. Поэтому было ясно, что коксовый цех нужно отнести подальше от завода.
Так и поступили. После предварительной разведки грантов в районе плавней я решил использовать имевшуюся там свободную площадь. В течение двух-трех летних сезонов мы арендовали у речного пароходства 3 – 4 рефулера и по трубам из Днепра накачивали сюда песок. Таким путем была подготовлена довольно большая площадь, на которой приступили к строительству коксовых печей.
Надо было подумать и над тем, как проводить дальнейшую реконструкцию металлургического завода. И вот, своими силами, без участия каких бы то ни было специальных организаций, мы начали проектировать стандартный коксовый завод производительностью полтора миллиона тонн кокса в год. Это был первый проект, которым было положено начало работ по строительству коксовых батарей в СССР. Им предусматривалось строительство второго подъездного пути со станции Сухачевка на завод ломимо существовавшего – со станции Баглей. К сожалению, это не было выполнено. Произошла обычная в таких случаях ошибка, когда хотят сберечь все старое: новое пришивают к старому, которое рано или поздно должно отмереть.
Для расширения вагонного цеха и обеспечения его собственным стальным литьем завод приступил к строительству фасоннолитейной мастерской у доменного цеха. Заложили здание для новых газомоторов, которые мы приобретали в большом количестве в Германии. Это здание у нас строилось тоже оригинально. Его решили разместить на довольно близком расстоянии от бессемеровского цеха, со съемом всего грунта до твердых пород. Из-за отсутствия механизмов для земляных работ пришлось всецело положиться на землекопов, которые блестяще выполнили эту работу. Все строительство фундамента и связанная с ним подготовка грунта производились с применением слабого раствора цемента и гранулированного шлака. Из-за отсутствия гравия и дробленого гранита использовали, по моему предложению, мартеновский шлак. Чтобы выяснить возможность такой замены, предварительно были проведены опыты, после чего шлак признали полноценным заменителем гравия и гранита.
И вот, когда фундаменты колонн под здание уже были выведены достаточно высоко и мы приступили к кладке стен и кирпичных колонн в верхней части здания, – пришел ко мне начальник технического отдела Казарновский. «Иван Павлович, беда стряслась! На некоторых из фундаментов появились трещины! Что будем делать? – сказал он и добавил: – В чем дело – понять трудно». «Ну что же, – не без тревоги в голосе произнес я. – Надо действовать. Только сначала давайте выясним, в чем же все-таки дело». С этими словами мы немедленно отправились к месту происшествия.
При исследовании появившихся трещин обнаружили в них... негашеную известь. На минуту это повергло нас в уныние, так как совершенно очевидно было, что все наши фундаменты в один прекрасный момент могли полететь...
Не говоря пока никому ни слова, мы принялись за исследование причин, приведших к этому. Оказалось, что в части шлака имелась известь в свободном состоянии, которая была погашена уже при закладке ее в бетон. Делать было нечего. Надо было ждать, что произойдет дальше, или сразу же ломать все фундаменты. А это, само собой, разумеется, угрожало большими потерями и, кроме того, большим скандалом.
Решили все-таки ждать, полагая, что не весь шлак такой и что здесь имеет место случайность. Дальнейшее наблюдение за поведением фундаментов подтвердило наши предположения и, к счастью, все ограничилось только ложной тревогой. Не скрою, мы с Григорием Ефимовичем Казарновским испугались не на шутку.
В общем, здание газомоторов с архитектурной и инженерной стороны получилось очень хорошим.
С фасоннолитейной мастерской произошла другая история. Какой-то человек написал «куда следует», что мастерская находится не на подобающем ей месте. Этого было достаточно, чтобы приостановить всю работу по монтажу мастерской.
В течение двух лет мастерской никто не интересовался, хотя были возведены здания и вырыты котлованы для мартеновских печей, и ощущалась большая нужда в стальном литье.
К счастью, все окончилось благополучно, с той разницей, что вместо мартеновских печей были установлены электропечи.
Фасоннолитейная мастерская использовалась по прямому назначению и работала хорошо.
Во время этого строительства я пригласил главного инженера «Главметалла» Хренникова, доказывая ему целесообразность расположения мастерской именно в выбранном месте. Но мои усилия были тщетны. Может быть, ломка доменной печи № 6 создала мне такую нелестную репутацию, что ко всем моим начинаниям относились с очень большой осторожностью. Но завод наш работал хорошо, значительно лучше других заводов, и опасения окружающих рассеивались.
Были, правда, в работе завода иногда совершенно неожиданные неприятности.
Как-то летом, рано утром, мне позвонили домой: «Беда, Иван Павлович! Весь завод остановился, нет воды!». Не веря своим ушам, я бросился на завод. Меня ждали. Ждали моих решений. Ждали помощи.
Я хорошо знал, что значит отсутствие воды на большом металлургическом заводе с целым рядом холодильных устройств на печах. Не медля ни минуты, отправился на водокачку. Единственное, что утешало меня, это сознание, что в запасном баке водокачки, на низком давлении, всегда имеется около 300 кубометров воды, которой хватит на некоторое время в случае аварии. Надо сказать, что водокачка, расположенная на самом Днепре, всегда работала надежно и безотказно. Опасения возникали лишь глубокой осенью, когда по реке шел лед.
Прибежав на водокачку, я выяснил, что водопроводный мастер, как сейчас помню его фамилию, – Лисовский, – всю жизнь работавший на этом заводе, почему-то решил посмотреть через люк и определить уровень воды. Люк он открыл, но закрыть не сумел. Вода вышла и затопила насосы. Электромоторы перегорели, все остановилось.
В первую очередь нужно было закрыть люк. К счастью, воды было не так много, и без всяких водолазных приспособлений удалось найти люк и закрыть его. Затем надо было откачать воду, просушить насосы и моторы, и уже после этого пускать водокачку. Все это надо было делать с большой осторожностью, так как малейшая оплошность могла привести к окончательной порче моторов.
На наше счастье некоторые моторы оказались вполне исправными, и через восемь часов была пущена первая доменная печь, остальные печи вступили в строй через сутки.
Скандал, конечно, был большой, и нагоняй за подобное происшествие был вполне заслуженным. Для Лисовского это дело кончилось плохо: был организован показательный суд, на котором он полностью признал себя виновным.
Такие суды в то время были «в моде». Обычно этому посвящалось много времени, желающих присутствовать на них было немало.
Вспоминаю, как мне пришлось быть в Днепропетровске на разборе одного дела.
Во время остановки доменной печи (которую выдували на извести), при очистке от остатков материалов, известь сразу осела, и раскаленными известковыми газами было обожжено несколько рабочих (некоторые – смертельно). В своем заключении я отметил, что хотя в учебниках этот способ выдувки и рекомендуется, но пользоваться им не следует, так как при этом никогда нельзя быть уверенным в том, что не произойдет зависания материалов в верхней части печи. К тому же неизбежно наличие высокой температуры на колошнике, я также могут быть повреждены дорогие засыпные приборы. Футеровка печи, о сохранности которой, главным образом, беспокоятся, все равно будет нарушена ввиду того, что печь всегда ставится на выдувку, когда кладка пришла в ветхое состояние.
В мартеновском цехе нашего завода также произошло несколько несчастных случаев при переноске слитков кранами. Опять решили организовать показательный судебный процесс, на котором мне пришлось признать правильность обвинений. С выводами же, в которых вся вина возлагалась только на начальника цеха, я не согласился.
На заводе имелась прекрасная химическая лаборатория. Приглашенный мною из Днепропетровска профессор-химик весьма неплохо организовал ее работу. Здесь же я приступил впервые к созданию Теплового бюро.
К концу 1928 года на нашем заводе работало пять доменных печей и все цехи. Начали сборку газомоторов. Получив большое количество оборудования для коксовых печей, мы начали строить шатры для их кладки. Одним словом, все шло хорошо.
Под Новый год мы выехали в правление «Югостали», чтобы приступить к составлению производственного плана. Там, в один из вечеров в мой номер неожиданно вошел представитель так называемого Тельбесбюро некий Шигаев. Не успел еще закрыть за собой дверь, он обратился ко мне: «Товарищ Бардин! Я пришел к Вам с предложением. Не хотите ли поехать на строительство Кузнецкого завода, на должность главного инженера?».
Я ответил, что в Кузнецк поехать согласен, если будет разрешение на перевод. Обрадованный Шигаев наговорил мне массу любезностей и обещал, что постарается добиться перевода.
Его словам я не придал большого значения, однако, говоря откровенно, это предложение меня сильно заинтересовало и, возвращаясь в Днепродзержинск, я думал о том, что было бы очень хорошо, если бы все случилось именно так.
XIV
ПРОСЬБА АКЦИОНЕРНОГО ОБЩЕСТВА «ФАРКУАР» О ПЕРЕДАЧЕ ЕМУ
В КОНЦЕССИЮ НЕКОТОРЫХ ЗАВОДОВ ЮГА СССР. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ
КОМИССИИ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С ОБОРУДОВАНИЕМ.
ОТКАЗ ОБЩЕСТВУ «ФАРКУАР» В КОНЦЕССИИ.
ПРОЕКТЫ РЕКОНСТРУКЦИИ ЗАВОДОВ: МАКЕЕВСКОГО,
ИМЕНИ Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО И КЕРЧЕНСКОГО.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РАБОТЕ «ГИПРОМЕЗА»
Мечтой многих из нас, работавших вместе с Михаилом Константиновичем Курако, было строительство нового металлургического завода. Поэтому первое, чего я добивался, – это попасть на Керченский завод, где проводилась реконструкция.
Еще в самом начале своей инженерной деятельности, будучи сменным инженером Юзовского завода, я побывал в Керчи, и мне казалось, что немцы, руководившие заводом, не осуществляли необходимого ухода за существующими печами и не заботились об их переделке. К сожалению, я завяз довольно основательно на заводе имени Ф. Э. Дзержинского, и работа на Керченском заводе была предложена В. И. Гулыге – известному инженеру-металлургу, автору исследований доменного процесса.
Примерно тогда же иностранное акционерное общество «Фаркуар» обратилось к Советскому правительству с просьбой о передаче в концессию некоторых наших заводов Юга. Для обследования состояния не только заводов и рудников, но и железных дорог общество направило комиссию экспертов, состоявшую из инженеров разных специальностей. Во глазе комиссии стоял некто Маршалл и ближайший его помощник Эстеп. Это были видные инженеры-металлурги, проведшие много времени в Индии, где они по поручению компании строили заводы и отдельные цехи. Последним предприятием, откуда они прибыли, был завод «Тата», очень большой, построенный по тому времени по последнему слову техники и непрерывно проводивший реконструкцию для поддержания соответствующего уровня техники.
С этими инженерами я познакомился сначала в «Гипромезе», а затем в «Югостали» и встречался на своем заводе во время их поездки на заводы Юга. При посещении ими нашего завода я видел, что на них произвели очень хорошее впечатление реконструированные доменные печи № 3 и № 6 и завод в целом.
Припоминаю несколько фраз, брошенных Эстепом во время осмотра цехов. Когда мы были в мартеновском цехе, и он увидел быструю работу завалочной машины, где один человек управлял всеми четырьмя ее движениями, он невольно воскликнул: «Странно! Как это у вас один рабочий может выполнять такую работу? В Индии для этого используют двух или трех человек!».
Когда же я показал в действии проволочный стан – нашу красу и гордость, и Эстеп увидел слаженную и быструю работу вальцовщиков чистовой линии, – восторгам его не было конца.
«Это восхитительно, это потрясающе!» – восклицал он, не в состоянии оторвать глаз от ошеломившего его зрелища. Действительно, здесь рабочие сделали все возможное для достижения максимальной быстроты и слаженности своих движений.
Этим же инженерам было предложено составить проект реконструкции Енакиевского и Макеевского металлургических заводов. Примерно через год они представили проект реконструкции Енакиевского завода, который мне пришлось рассматривать. Насколько помню, я дал о нем положительное заключение. Мощность завода предполагалось довести до полутора миллионов тонн. Для доменных печей намечалось применить американское оборудование, производство стали – осуществлять дуплекс-процессом.
К проекту были приложены объяснительная записка и сметы. Особенно ценной оказалась смета, в которой помимо цен приводился основной вес сооружений и оборудования. В дальнейшей практической работе это оказало мне большую помощь.
По получении проекта реконструкции, «Главметалл» решил направить в Америку свою комиссию для ознакомления с заводами, работающими на таком же оборудовании, а также для переговоров с различными фирмами о закупке оборудования. При формировании состава комиссии главный инженер «Главметалла» сообщил, что я включаюсь в число ее членов.
Наступила осень 1926 года. Как-то вечером вызвал меня к себе директор завода: «Вас вызывают в Москву, Иван Павлович, для оформления поездки в Америку. К сожалению, я вынужден был заявить протест, так как главный инженер мне нужен здесь, а не для поездки в Америку». Моя поездка лопнула, как мыльный пузырь. В Москве мне сообщили, что послать меня не могут. Я возвратился на «Дзержинку», с головой окунулся в работу и постепенно забыл о зарубежной поездке.
По возвращении комиссии из Америки, где ею были осмотрены многие заводы, мы приступили к окончательному решению вопроса о предоставлении обществу «Фаркуар» концессии на Юге СССР. Эта фирма представила записки экономического характера и план развития южной металлургии, а также проект реконструкции Енакиевского завода, о котором я уже упоминал. Фирме в концессии было отказано.
Говоря о работе, проделанной инженерами этой фирмы, я должен сказать, что хотя она и стоила нам довольно дорого, но позволила ознакомиться с американским проектированием, а нашим инженерам побывать в Америке и осмотреть металлургическую технику. В то же время американцы поняли, что мы значительно подготовленнее для освоения новейшей техники, чем многие другие страны.
Вспоминается еще приезд на «Дзержинку» консультанта немца. Этот тихий старичок был приглашен «Главметаллом» специально для помощи при проектировании и реконструкции наших заводов. Он ездил в сопровождении наших инженеров, осмотрел доменный цех (его специальностью была механизация доменных печей) и рекомендовал механизировать его путем простых приемов, которые не нарушали загрузку печей, а лишь заменяли ручную рабочую силу расставленными везде небольшими экскаваторами и скреперами. Для перевозки он посоветовал прибегать к тракторам. С его предложением я не согласился, так как был, да и теперь остаюсь, противником такой механизации. Это чисто внешний эффект, который несколько облегчает тяжелый труд человека и сокращает число рабочих у самой доменной печи, но зато приводит к излишней загрузке механических мастерских ремонтом механизмов и другими работами.
Немецкий консультант побывал на всех заводах Юга, и все его советы по реконструкции сводились к приведенным приемам. Заводы стали переходить на малую механизацию. Исключение составлял наш завод - мы старались проводить здесь большую механизацию.
В связи с этим припоминается история с реконструкцией мартеновского цеха № 2. Проект предложенной мною реконструкции встретил многочисленные возражения. Во-первых, наши учителя, в том числе Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, не считали нужным делать печи садкой свыше 75 тонн; во-вторых, те же профессора и многие инженеры считали невозможным провести реконструкцию, не нарушая работы старого цеха.
Проект мартеновских печей обсуждался в «Югостали» на выездной сессии «Гипромеза» зимой 1926 года. Присутствовало около ста человек. Разбор проекта вызвал многочисленные дебаты, что в какой-то мере оживило жизнь наших инженерно-технических работников. Однако хорошо разработанный технический проект реконструкции мартеновского цеха все же остался на бумаге. И лишь строительство коксовых печей и центральной газомоторной станции было практически осуществлено.
Вообще в те времена помимо проектов «Гипромеза», который занимался главным образом новыми заводами, на рассмотрение «Югостали» поступали проекты и от некоторых довольно сильных технических бюро существовавших заводов. Только после утверждения таких проектов «Югосталью» заводы приступили к строительству.
Хорошие технические бюро были на заводах имени Ф. Э. Дзержинского, Енакиевском, имени Г. И. Петровского и Керченском. Но все проекты обычно касались какой-либо одной части завода, а не охватывали завод в целом. В тот период мы имели проекты по реконструкции заводов Макеевского и имени Ф. Э. Дзержинского, представленные мною, а также Керченского завода, представленный В. И. Гулыгой,
Работа «Гипромеза» отличалась тогда известной робостью. Совершенно ясные вопросы помногу и подолгу дискутировались. Например, спорили, что предпочесть для доменных печей – загрузку бадьей или скипом, американский или немецкий тип расположения мартеновского цеха, мелкие или крупные слитки при разливке стали, соответственно – прокатку через блюминг или минуя его.
Поэтому, как только был получен первый американский проект Кузнецкого завода, а затем предложение фирмы «Мак-Ки», и как только у нас начали работать консультанты американцы, немедленно все старые проекты были пересмотрены. При этом большую помощь оказал и проект фирмы «Фаркуар».
К заслугам проекта, представленного руководителями, работавшими вместе с Михаилом Константиновичем Курако, надо отнести то, что решения многих вопросов в нашем и в американском проектах почти совпадали.
На проектные решения «Гипромеза» всегда оказывала большое влияние практика старых заводов, а не новейшая техника того времени. И это не удивительно! Так, руководитель группы прокатки «Гипромеза» – Дмитрий Николаевич Бенишевич (бывший начальник прокатного цеха завода им. Г. И. Петровского и даже помощник директора этого завода в дореволюционное время) – всегда и всюду защищал прокатку мелких слитков и с достаточным умением обосновывал ее преимущества. Опровергнуть его точку зрения нам было очень трудно, так как никакими данными, кроме литературных, мы не располагали. Кроме этого, в работе «Гипромеза» принимал участие Е. А. Таубе, бывший до революции продолжительное время директором-распорядителем некоторых уральских заводов. Во всех его решениях всегда сказывался «уральский» подход: мелкие масштабы, скученность и т. п. Наши же профессора, кроме Владимира Ефимовича Грум-Гржимайло, за время своего преподавания не создали никаких руководств, вполне точно определяющих подход к решениям тех или иных вопросов. Поэтому сторонникам новой техники на заводе приходилось выдерживать в «Гипромезе» большие сражения, оканчивавшиеся все же победой новаторов.
«Гипромез» того времени проектировал не только металлургические заводы, но и машиностроительные – тракторные, вагоностроительные, паровозостроительные, тяжелого машиностроения. Он имел в своем составе группу сильных экономистов, энергетиков и строителей. Во главе «Гипромеза» стоял Михаил Никитич Буров, бывший маляр, обладавший здравым и острым умом, умевший всегда отыскать правду. Помощником директора по научной части и техническим директором был Вячеслав Николаевич Вихорев, профессор Горного института, тоже человек без каких-либо предубеждений и всегда принимавший правильные решения. Эта группа в течение двух-трех лет провела большую работу, но не по созданию хороших проектов, а по разрешению наболевших в то время вопросов подбора материалов для проектирования, воспитания кадров и других.
В 1928 году «Гипромез» разделился на ряд проектных организаций: «Гипромез», «Гипромаш» и другие. Почти одновременно Владимир Ефимович Грум-Гржимайло создал в Москве маленькое бюро по проектированию металлургических печей. Это бюро начало быстро развивать свою работу, и финансовая база его оказалась более здоровой, чем у «Гипромеза». «Гипромез», выражаясь современным языком, был на госбюджете, а бюро по проектированию печей работало по договорам. В течение двух-трех лет работы бюро собрало большой материал и архив рабочих чертежей и вообще очень сильно активизировало свою работу. Некоторым недостатком в его работе было использование отдельных неапробированных идей, которые уже после, в процессе их осуществления, приходилось дополнять и дорабатывать, что, естественно, вызывало у заказчиков недовольство.
Владимир Ефимович Грум-Гржимайло и его ученики пытались первое время чисто расчетным путем решать все вопросы в проектах по печам, но это не всегда им удавалось.
Во время одного из посещений «Дзержинки» в 1927 – 1928 годах Владимир Ефимович вместе со своим первым помощником Соболевским предложил мне стать во главе этого бюро в качестве директора. Я отказался, так как не переоценивал своих возможностей.
XV
ТЕЛЬБЕСБЮРО. ПОЕЗДКА В ЛЕНИНГРАД ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
С ПРОЕКТНЫМИ МАТЕРИАЛАМИ. ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В СИБИРЬ. КУЗНЕЦК. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ. НАЗНАЧЕНИЕ ГЛАВНЫМ ИНЖЕНЕРОМ ТЕЛЬБЕССТРОЯ
Наступил февраль 1929 года. Я все больше подумывал о переходе на Кузнецкстрой или, как тогда называли эту организацию, Тельбесстрой. Мое желание помимо всех прочих соображений было продиктовано стремлением во что бы то ни стало продолжить дело, оставшееся незаконченным группой техников школы Курако, к которой принадлежал и я.
20 февраля 1929 года был издан приказ о моей командировке в Москву для переговоров в «Главметалле» о переходе в Тельбесстрой. Я немедленно выехал. Мне не стыдно было уезжать с «Дзержинки». За время моего пребывания (в течение почти пяти лет) завод достиг довоенной производительности и даже превысил ее. Заново были построены две доменные печи и реконструированы остальные. Выстроены две мартеновские печи большой производительности (по 100 – 150 тонн) – первые печи в СССР. Пущены все прокатные цехи. Некоторые из них (осевой, бандажный, рельсопрокатный) превысили производительность, существовавшую в самое лучшее время до революции. Даже проволочный цех, долго отстававший, достиг довоенной производительности. А о нем-то как раз все и говорили: «Раз ушли с завода поляки, он никогда не сможет работать». Вагонный завод, не достроенный поляками, был закончен и давал регулярно 300 – 400 вагонов в месяц. Была построена новая железнодорожная ветка, облегчившая связь с внешним железнодорожным транспортом. Было начато и наполовину закончено сооружение батарей коксовых печей, построены здания газовых машин и водонапорной станции, а также здания колонии.
Но самым главным из проделанного я считал в то время, – да и теперь считаю, – разработку генерального плана реконструкции завода, рассчитанного на большую производительность и полную механизацию всех процессов. Хотя этот план, к сожалению, не был осуществлен, он все же послужил поводом к тому, что на завод обратили серьезное внимание и реконструировали его в первую очередь1[1 Ниже и далее в «Воспоминания» включены отрывки из статьи И. П. Бардина «Сибирский металл», опубликованной в сборнике «Говорят строители» (М., Госполитиздат, 1959). Включенные отрывки выделены квадратными скобками. – Прим. ред.].
[По приезде в Москву меня пригласил В. В. Куйбышев для беседы о предстоящем строительстве Кузнецкого металлургического комбината. Валериан Владимирович сказал: «Предстоит открыть новую страницу в истории Западной Сибири. Это глубокая разведка партии и рабочего класса в завтрашний день нашей страны. Это будет замечательное завтра. За вашей работой будут следить не только у нас, в Советском Союзе, но и за границей. Вы должны показать, на что способны большевики. И это очень почетная задача. Желаю вам успехов».]
В Москве я отправился в «Главметалл», где получил направление в Московскую контору Тельбесстроя, помещавшуюся в весьма неприглядном здании в Ветошном переулке. Это был какой-то торговый склад прежних московских торговых рядов, с большими окнами и двумя этажами фанерных перегородок. Помещение никак не соответствовало тем большим работам, которые предстояло в нем вести.
В Тельбесстрое мне сообщили, что с начальником его – Петром Ивановичем Подзаходниковым – разговаривать не придется, так как он болен. Заместителем начальника был Аркадий Самойлович Краскин, занимавшийся коммерческими вопросами. Это был неплохой работник, имевший полное представление об объеме работ, который предстояло выполнить при организации Тельбесстроя.
Через день или два после моего приезда прибыл и главный инженер Тельбесбюро (филиала «Гипромеза») – Владимир Николаевич Щепочкин, заведовавший проектной организацией Тельбесбюро в Томске. Это был опытный инженер, знавший наперечет всех руководителей заводов и начальников цехов, человек, несомненно, умный и собранный. Учитывая свои силы и возможности, он заблаговременно отказался от трудных и ответственных обязанностей главного инженера строительства и сам выдвинул несколько кандидатур на замещение этой должности.
Из его слов я понял, что он поддерживал и мою кандидатуру, советуясь все время по этому поводу с директором еще дореволюционного Кузбасстроя – И. Ф. Федоровичем, от которого исходила инициатива переговоров со мной.
По приезде Щепочкина было решено поехать в «Гипромез», находившийся в Ленинграде, для ознакомления с проектными материалами и для утверждения некоторых проектов по горному делу, составленных Тельбесбюро. Согласно положению эти проекты должны были утверждаться «Гипромезом».
По дороге в Ленинград я выпытывал у Щепочкина сведения об особенностях работы в Сибири, так как никогда в жизни не выезжал на восток дальше Казани, да и то в девятилетнем возрасте, когда пытался поступить в Казанскую гимназию.
Рассказы Владимира Николаевича были интересными, но мало относились к будущему производству. Значение Кузбасса, призванного сыграть особую роль в отечественной металлургии, он, по-видимому, недооценивал.
Будучи любителем-охотником и, вероятно, довольно смелым, он то и дело рассказывал о медвежьих облавах, в которых ему приходилось участвовать.
По приезде в Ленинград мы занялись работой в «Гипромезе». На руках я имел лишь ничего не означавшую командировку Тельбесбюро. Никакого официального документа об утверждении меня в должности главного инженера Тельбесстроя не было, о чем я, кстати сказать, совершенно забыл. Несмотря на это, я со всей строгостью и вниманием принялся просматривать проектные материалы, в особенности те из них, которые в какой-то мере характеризовали объем необходимых строительных работ, анализировал и все другие имевшиеся материалы, делая из них выписки.
Еще будучи в Москве, я получил от Краскина наказ в связи с предложением английского инженера, некоего Вестгарда, который должен был приехать в Ленинград, дать заключение о ценности этого специалиста для будущего строительства.
Телеграмма, присланная в Ленинград, обязывала меня должным образом встретить Вестгарда и познакомиться с ним. В первый же визит к нему я поинтересовался его знаниями, где и как долго он работал, а также биографическими данными. Он оказался практиком, нигде не обучавшимся, в чем открыто и признался. Отец его был простым каменщиком, работавшим на различных английских заводах. Сам Вестгард служил прежде в Индии у тех же лиц, которые приезжали к нам в 1926 году от фирмы «Фаркуар» (Маршалл и Эстеп). Такое чистосердечное признание меня сразу подкупило, и я склонялся к тому, чтобы дать о нем положительное заключение.
В заключение нашей беседы Вестгард заявил, что если вопрос о его устройстве на работу разрешится положительно, то, при первой же поездке в Англию для улаживания дел, в связи с переездом в Россию, он предложит различным английским фирмам поставить Тельбесстрою некоторое оборудование. Против этого я не возражал, полагая, что такого рода предложения нас ни к чему не обяжут, а вместе с тем позволят воспользоваться кое-какими полезными для нас сведениями. При этом я указал, что все должно быть оформлено через АРКОС.
Во время пребывания в Ленинграде мне пришлось участвовать в рассмотрении проектов рудников Темир-Тау и Тельбес, представленных Тельбесбюро на экспертизу Горному отделу «Гипромеза». Эти проекты не встретили особых возражений.
Я непосредственного участия в разборе этих проектов не принимал, так как считал невозможным высказывать те или иные суждения, не ознакомившись с местом расположения рудников.
Американский проект строительства завода, исправленный в соответствии с замечаниями, высказанными экспертизой при моем участии в начале октября 1928 года, должен был поступить к нам в апреле. Оставшийся до этого промежуток времени, с общего согласия состава Тельбесбюро, я решил использовать для ознакомления с местом будущего строительства и с работой некоторых промышленных предприятий, находившихся в районе строительства, в том числе коксохимического завода в Кемерове.
Прощаясь с Краскиным перед отъездом в Сибирь (куда мы отправились вместе со Щепочкиным), я поинтересовался его мнением: относительно Вестгарда. Он, не задумываясь, отозвался о Вестгарде очень отрицательно. Впоследствии его характеристика подтвердилась.
Длительное путешествие на Восток по незнакомой дороге было весьма интересным. Я находился в том приятном состоянии, не лишенном беспокойства, когда человеку предстоит столкнуться с чем-то неизвестным и весьма значительным.
Оглядев моих спутников, я к своему удивлению нашел среди них горного инженера Миронова, служившего когда-то со мной главным инженером на руднике Бунге. Он ехал на Дальний Восток, командированный туда на работу. Не скрывая своего недовольства поездкой, Миронов был крайне удивлен, узнав, что я сам захотел поехать в Сибирь.
Я стал расспрашивать Щепочкина о работе в Сибири. Владимир Николаевич не сразу делился тем, что знал, так как был очень осторожным человеком. На меня он смотрел несколько свысока, и, казалось, с его губ так и сорвутся слова: «Ну-ну, посмотрим, что из тебя там выйдет?»
До Урала вагоны поезда были переполнены строителями, кооператорами и производственниками. Влияние пятилетки сказывалось на пассажирах по-разному: одни ехали на восток по собственному желанию, другие – по долгу службы, третьи – поневоле. Ехали с семьями и без них. Многие не знали, что их ожидает.
Подъезжая к Уралу, я усиленно вглядывался в открывавшуюся моему взору панораму, пытаясь разглядеть, что представляют собой заводы. И вот, наконец, неподалеку от Свердловска, явственно увидел силуэт завода. Это был старинный Билимбаевский завод. Закрытая поддоменником доменная печь скудно освещала щели поддоменника.
На всем остальном пути, кроме чушек чугуна, разбросанных в беспорядке в небольшом количестве на станциях железных дорог, ничто не напоминало о металлургии, которую я знал только по Югу и представлял ее себе здесь куда мощнее, чем она оказалась в действительности.
За Уралом сразу же началась сплошная лесостепь, ландшафт не радовал своим однообразием. Чувствовалось отсутствие людей. Железная дорога – вот вся техника, которую можно было наблюдать, проезжая большие расстояния. От созерцания огромных пространств, никем еще не обжитых, на душе было грустно и неуютно.
Дикая природа и огромная территория этого района невольно порождали мысли о том, что преодолеть трудности, связанные с освоением его, будет нелегко.
Проехали Тобол, Иртыш, Обь. Все было покрыто сплошной пеленой снега, реки скованы льдом. В Новосибирск приехали рано утром.
[Здесь я представился местным техническим силам, из которых запомнился мне бывший горный инженер на Ленских приисках. Это он в 1912 г. послал смелую телеграмму царю относительно беззаконных действий полиции во время расстрела рабочих на Ленских приисках, за что был немедленно уволен.
«Вы счастливый человек, – сказал он мне. – Вам предстоит интересная работа. От души поздравляю вас».
На месте в то время никого из руководителей Западно-Сибирского края не было. Секретарь крайкома партии Р. И. Эйхе находился в Щегловске (ныне Кемерово), где он проводил какую-то конференцию с горняками. Крайисполком также возглавлялся заместителями. Один из них – Белорусин – не придавал особого значения масштабам предстоящего дела.
«Правильно ли строить завод в Кузнецке, а может, перенести строительство в Гурьевск или в Щегловск?» – выражал он сомнения.
Я понимал, что значит перенос завода, даже если он еще не начинал строиться. Это означало потерять год, потому что сразу новое место не освоить. А место для завода вблизи города Кузнецка, выбранное специальной комиссией под руководством профессора В. Н. Липина, было неплохое. Из-за желания получить лучшее место можно было потерять много времени, а может быть, даже вообще ничего не найти.
«Место уже утверждено Советом Народных Комиссаров, и нам приходится с этим считаться», – ответил я Белорусину.]
Наше пребывание в Новосибирске продолжалось только один день. 19 марта 1929 года, вечером, с вынужденной остановкой и ожиданием поезда на станции Тайга, прибыли в Томск или «Сибирские Афины», как называли многие томичи свой город.
Утром за мною заехал Щепочкин, и мы отправились знакомиться с проводимыми Тельбесбюро работами. Я здесь никого не знал; при этом было ни одного человека, который когда-либо участвовал раньше в строительстве большого завода или хотя бы имел какое-нибудь представление о нем. Все занимались только проектированием и даже не думали о том, что когда-нибудь придется переходить от проектов к живому делу.
О стиле работы этой проектной организации можно судить по тому, что, не проведя никакой предварительной подготовки по подбору стандартных чертежей оборудования и сооружений, а также необходимых нормативов, она занялась проектированием копров и наземных устройств для угольных шахт.
Полную противоположность представляла собой горно-геологическая группа, в особенности геологическая ее часть, где под руководством профессора М. А. Усова проводилась большая работа по разведке железных руд и других полезных ископаемых. Собранный этой группой материал представлял значительную ценность, хотя и имел ряд погрешностей, вполне естественных из-за незнания района. Так, например, будущее показало, что вопросы об известняке, доломите и глинах могли быть решены лучше и правильнее, если бы на них своевременно было обращено должное внимание.
Очень ценным оказалось также и то, что к моменту моего приезда в Сибирь был закончен хороший ситуационный план площадки завода, что давало возможность сразу же приступить к более конкретным проектным работам по размещению зданий и сооружений будущего завода.
Останавливаясь на оценке работы Тельбесбюро. должен признаться, что в начальной стадии освоения крупного района такое звене в организационной схеме строительства большого завода являлось, безусловно, необходимым. Сама работа в целом была проведена неплохо, благодаря участию в ней крупных специалистов и патриотов этого дела, например, профессора М. А. Усова, профессора Н. В. Гутовского и В. Н. Щепочкина как исполнителя.
После двухдневного пребывания в Томске вместе со Щепочкиным мы направились в Кузнецк, с заездом в Кемерово, где мне хотелось познакомиться с работой коксовых печей и коксохимического завода в целом в сибирских условиях, а также посмотреть, не осталось ли здесь чего-либо из наследства Американской индустриальной колонии, которая была создана в 1920 году и должна была знакомить русских техников и: рабочих с новейшей по тому времени методикой добычи угля и строительства шахт.
В связи с тем, что она выписала в свое время из-за границы большое количество машин, которые оказались неиспользованными, я решал их осмотреть и кое-какими воспользоваться.
Как и следовало ожидать, климатические условия не представляли ничего непреодолимого, и работа коксохимического завода шла здесь так же легко, как и на Юге СССР.
Вторым пунктом Сибири, который я считал необходимым осмотреть по пути в Кузнецк, был Гурьевский завод. Он должен был перейти в собственность Кузнецкстроя, в связи с чем уже работала приемочная комиссия, возглавляемая А. М. Морозовым и профессором Томского технологического института И. Ф. Федоровичем.
Мне хотелось как можно скорее осмотреть Гурьевский завод, примечательный тем, что, во-первых, ему суждено было стать главным помощником в строительстве большого завода, во-вторых, тем, что здесь длительное время работал Курако со своей группой. Наконец, здесь были построены доменная и мартеновская печи и прокатный стан. Завод был скрыт за горой, и, лишь подъехав к нему вплотную, мы увидели его.
Несмотря на свои миниатюрные размеры, этот завод впоследствии оказал нам, кузнечанам, огромную помощь в строительстве сибирского гиганта. Мы располагали 15 – 20 тоннами чугуна в сутки, таким же количеством стали, проката самых необходимых профилей, большим количеством арматуры и узкоколейных рельсов.
Энергетическая база завода состояла из шести ланкаширских котлов и двух паровых машин по 60 – 70 киловатт. Прокатный стан приводился в движение паровой машиной, взятой с какого-то текстильного комбината. Доменная печь работала на коксе или на каменном угле1[1 В дальнейшем она сослужила нам хорошую службу при производстве опытов с проплавкой магнитогорских и тельбеских руд]. Она имела примитивные бункера, загрузку бадьей, которую подвозила на колошник лошадь по кличке Ермак. Она так привыкла к выполнению возложенных на нее операций, что, подбегая к колошнику, автоматически быстро поворачивалась задом к отверстию колошника, а в это время бадья по инерции смещалась и садилась на конус. При опускании конуса пламя было далеко, и лошадь находилась в безопасности. Правда, хвост у нее был опален, что происходило во время осадок, которых, разумеется, она не могла предвидеть.
Воздух на доменной печи нагревался в так называемых «пистолетах», то есть, говоря языком учебника металлургии, в «кливлендском приборе», проходя через серию чугунных труб, обогреваемых пламенным газом или углем. Температура воздуха была 300 – 400°. Подвод дутья в доменную печь осуществлялся по чугунным трубам, причем футеровапы они были не изнутри, а снаружи, для того, чтобы во время частых остановок трубы не охлаждались и не трескались. Дутьевые средства были представлены двумя воздухонадувными машинами, взятыми с текстильных фабрик, и специально приспособленными дутьевыми цилиндрами, сделанными на самом заводе.
Мне не пришлось увидеть настоящей старой Гурьевки, когда дутье на доменную печь подавалось деревянным квадратным поршнем, приводившимся в движение от водяного колеса, работавшего на запруде.