Военные действия на территории области. Оборона Ошты (Вытегорский район)

Чем больше проходит времени после Победы, тем дороже становятся свидетельства и воспоминания очевидцев событий. Публикуемый текст – воспоминания Андрея Ивановича Тимофеева (19.08.(01.09)1907 – 30.11.1974), ушедшего на фронт после работы в ВОХР на шлюзах Мариинской системы, участвовавшего в сражениях на Карельском фронте, закончившего войну в Германии. Кавалера Ордена Красного Знамени, Ордена Отечественной Войны II степени, Ордена Красной Звезды, награжденного медалями «За взятие Варшавы», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией»...

После демобилизации А.И. Тимофеев жил и работал в Череповце, на Октябрьской железной дороге, в желдорцехе Череповецкого металлургического завода. Рукописный текст мемуаров, законченных в 1972 году и ранее не издававшихся, публикуется с максимальным сохранением авторских особенностей. Отредактирован в соответствии с современными нормами. Рукопись, хранящуюся в семейном архиве, для подготовки данной публикации предоставила внучка А.И. Тимофеева –Татьяна Вениаминовна Сизоненко.

 

Начало

21 июня 1941 года около полудня ко мне в штаб охраны приходит старший надзорщик Александровского шлюза № 30 Петр Резвов и говорит: «К вам, как секретарю нашей партийной организации, привел ту даму». Позади его стояла пожилая дама цыганского происхождения, так мне показалось. Дама сказала, что она композитор и хочет у нас в Александровском гидроузле поставить концерт. Мне нужно было проверить, что за дама и решить насчет концерта.

Я попросил даму пройти и сесть на стул. Она показала много рекомендаций, отзывов и газетных вырезок, где были напечатаны отзывы о ее выступлениях. Отзывы были хорошие, документы в порядке, и я дал согласие на концерт. При ней позвонил в клуб, чтобы немедленно написали афиши и вывесили на видном месте.

Несмотря на то, что афиши были вывешены с опозданием, к началу концерта народу собрался полный клуб. Субботний день был теплый, ясно светило солнце, на концерт шли целыми семьями, ведь перед выходными можно было подольше поспать, завтра не на работу. Люди были весело возбуждены, ждали открытия занавеса.

Когда занавес открылся, перед зрителями стояла пожилая женщина в черном, с блестящими снежинками на платье, с гитарой в руках. Она сама объявила, что будет петь и каким порядком пойдет концерт.

Первые цыганские романсы очаровали публику, все слушали с большим вниманием и после окончания каждого романса, песни, присутствующие бурно аплодировали.

Во время перерывов артистка переодевалась и по ходу смены костюма исполняла другие песни: русские народные, времен гражданской войны, а последний номер – цыганская развеселая плясовая. Артистка при исполнении этого номера была вся в движении, все тело ее двигалось, костюм на ней переливался, как волны в бушующем море.

Народ с большой благодарностью покидал клуб и расходился по домам.

Ночь была теплая и светлая. Ведь в это время года самые короткие ночи. Вечерняя заря сходится с утренней. В два, начале третьего часа, всходит солнце в Александровском.

22-го дома долго спали, а дети раньше нашего встали, мать накормила их, и они бегали на улице. 5 минут первого вбегает в квартиру старший сын Веня, ему шел девятый год, и возбужденно кричит: «Включите радио! Молотов говорит, война началась!»

Я быстро включил репродуктор и услышал слова Молотова. Особенно мне запомнились последние: «Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

После объявления по радио в Александровском быстро собрался весь народ у конторы гидроузла. Из Анненского позвонили, что в 4 часа дня будет районный митинг около райисполкома. От Александровского до Анненского – 7 километров. Большинство собравшихся пошли в Анненский мост на митинг.

На митинге выступали многие, многие заявляли о своем желании идти добровольцами на фронт бить зарвавшихся немецких фашистов. По требованию желающих идти добровольцами была организована запись. Желающих оказались сотни.

После окончания записи, секретарь райкома и военком разъяснили добровольцам, что в первую очередь будут призываться в армию по призывным повесткам те года, которые указаны в приказе наркома обороны. Таких призывается много, поэтому из записавшихся добровольцами пойдут в армию те, у кого подойдут года. С остальными разберутся позже, и если будет нужно – возьмут.

С первого дня войны народ сразу переменился, стал более серьезным, менее разговорчивым. Стало меньше шуток. С фронтов информбюро передавало угрожающие сводки. Противник на всех участках продвигался быстро. Все были в недоумении. Как же так? Где же мы проглядели?

Третьего июля в девять часов утра – о чем все были предупреждены – слушали с замиранием сердца обращение Центрального комитета партии к народу. Товарищ Сталин, обращаясь к народу, назвал всех братьями и сестрами. После обращения товарища Сталина народ во всей глубине души понял, какая огромная опасность нависла над нашей родиной. Речь товарища Сталина была как бы программной, проложенной вехой, указывающей, что должны делать народы нашей родины.

Много было призвано в армию народа, а на производстве работали с удвоенной силой: никаких возражений, если оставались на вторую смену. Женщины стали заменять мужчин, ушедших на фронт.

Около 26 июля мне позвонил с 29-го шлюза Петровское командир отделения. Он сообщил: «Нами задержаны два летчика. Они говорят, что летели на финский фронт из Ленинграда и сбились с курса, заплутали, кружились над лесом, а потом вышел весь бензин, самолет посадили в лесу. Стали выходить из леса, их увидел часовой. Мы их задержали. Говорят по-русски хорошо. Ждем вас для выяснения. Задержанные находятся под охраной». О случившемся я сообщил в районный отдел госбезопасности, одновременно сам выехал в Петровское, а из района выехал начальник отдела.

Когда прибыли на место, сразу стали допрашивать летчиков. Летчики, один – старший лейтенант, второй – штурман, пожилой, в гражданской форме, нам сообщили: «Сегодня утром вылетели с Ленинградского аэродрома на самолете У-2, загруженном памятками для красноармейцев (маленькими книжечками). Мы должны были эти памятки доставить на финский фронт западнее Беломорского канала. Оказывается, мы сбились с курса и уклонились далеко вправо. Летая над лесом, мы предполагали, что залетели на финскую территорию, потому что вдали видели много озер. Бензин у нас кончался, поляны, где можно было бы посадить самолет, нигде не видно. Самолет стал фырчать и быстро снижаться, упал на высокий строевой лес. При посадке мы не ушиблись, потому как самолет пригнул и выворотил шесть сосновых деревьев, и упал, как на пружинный матрас, на вершины вывороченных деревьев. Штурману попало по затылку пачками памяток, которые лежали над головами и свалились при падении самолета. У самолета обломились плоскости, а фюзеляж уцелел.

Когда мы вышли из самолета, думали, что находимся на территории врага и не знали, куда идти. Пошли прямо, наугад. Прошли километра три, а может быть и больше, видим какой-то канал и недалеко шлюз. Штурмана я оставил в кустах, огляделись, и я пошел, перебегая от дерева к дереву. Ближе к шлюзу. Видимо, меня заметили. Ко мне идут двое с винтовками. Деваться мне некуда, я вышел из-за дерева им навстречу. Они по-русски спросили, кто я. Услышав русскую речь, я догадался, что нахожусь на своей территории. Крикнул в кусты, оттуда вышел мой штурман. Вот и все».

Мы проверили их документы, все оказалось в порядке, и пошли к месту посадки самолета. Действительно, нам пришлось пройти километра три лесом. Увидели самолет, который лежал на вершинах огромных поваленных сосен, уткнувшись носом в землю.

По прибытии на шлюз обратно, мы позвонили в ближайший леспромхоз, чтобы прислали трактор. Трактором вытащили фюзеляж самолета, а плоскости, фанерные, обтянутые брезентом, обломились. Их оставили на месте. Через несколько дней фюзеляж был погружен на баржи и отправлен в Череповец.

Сводки с фронтов не радовали. Противник, несмотря на наше ожесточенное сопротивление, быстро продвигался вперед.

На пароходах и баржах со стороны Карелии и Ленинграда большая масса эвакуированных, семьи, целые учреждения двигались все дальше в центр страны.

7 сентября у нас произошла прибавка в семье. Родилась дочь, назвали Зиной. Теперь семья стала большой: три сына, две дочки, мать и нас с женой двое – 8 человек. Старший сын пошел с 1 сентября в школу в 1 класс, ему первого декабря исполняется 9 лет.

С продовольствием стало плохо. И вообще на старой Мариинской системе с продуктами всегда было плохо, надеются на все привозное. Деревень не так много, колхозы бедны, на рынок вывезти сельскохозяйственной продукции не могли. Все было только для себя, для своего колхоза и сдачи положенного количества государству. Рабочие-водники кое-кто имели небольшие огороды, с которых собирали немного картошки, лука и капусты. Надо сказать, капусту и лук тоже привозили из Белозерска частники со своих огородов, здесь эти овощи почти не росли.

10 октября я выбыл в командировку на шлюз №32 Пороги. На второй день, 11-го вечером, возвратился. К вечеру, когда я возвращался из Порогов на катере, заметно стало подмораживать. В Александровское я прибыл, когда стало темнеть. Только что я вышел из катера, мне сказали, что пришла повестка, согласно которой я должен явиться в Ковженский военкомат к 24 часам вечера сегодня.

Дома все семья знала, что я должен идти сегодня ночью в армию. Пришел на квартиру командир взвода Баюрский, я ему сдал все дела и в штаб не ходил. Объяснил ему на словах, что нужно сделать. Подписали акт сдачи-приемки. Я стал садиться за стол поужинать в последний раз вместе с семьей. Кто знает, когда еще придется быть вместе. И придется ли? Ведь идет жестокая, кровавая война. Останешься ли жив? Семья оставалась большая на попечении жены. Дети все маленькие, трудно будет жене.

В это день пришли повестки многим на наш гидроузел. Начальнику гидроузла Фомину, командиру отделения охраны Надточи Ивану Ивановичу и нашему новому зятю Леванову Ивану Матвеевичу.

Моя старшая сестра Александра Ивановна. Мы все ее звали по-домашнему Шурой, выходила замуж в 1929 году, когда ей было 20 лет на шлюз Ковжа за Николая Богданова. В начале 1930 года овдовела. Жила с мужем всего 5 месяцев, осталась беременная. Мне пришлось ее взять к себе. Она жила у меня в деревне Камешнице. В 1930 вступила в колхоз и работала в колхозе. В 1931 я поступил на службу в ВОХР и уехал из деревни, а она осталась. В 1941 году в связи с предполагаемым затоплением, строительством шлюза и Волго-Балта. Она приехала ко мне с сыном в Александровское и поступила на работу к нам в охрану.

Одиннадцать лет пробыв вдовой, когда сыну уже было 10 лет, задумала выйти замуж. Как-то мать мне говорит, что Шура приглядела жениха и просит моего разрешения выйти замуж за него. Я спросил у матери, кто ее жених. Она отвечает: «Стрелок Леванов». Я слышал раньше нехорошие слухи о нем. Якобы он, чтобы быть не замеченным в выпивке, ложится пораньше в кровать, закрывается одеялом и под одеялом пьет водку, просто из горлышка сосет. Такие случаи за ним часто случались. Командир отделения Надточи отбирал водку из-под одеяла, где он маскировался. Я матери насчет замужества сестры ответил, что мне жених не нравится, что он пьяница.

Недели через три после этого разговора с матерью я прихожу вечером домой после партийного собрания. Как только открыл дверь в комнату, вижу: на столе стоит целая батарея вина и закусок. Стол полностью накрыт. За столом в стороне сидят сестра и ее жених – Леванов. Мать стоит со сложенными на груди руками и виновато смотрит на меня. Что мне оставалось делать? Я весело поздоровался, разделся, подсел к ним, закурил и заговорил просто, чтобы они чувствовали себя свободно. Сестра Шура всегда была застенчивая, малоразговорчивая, а тут мне сказала: «Я полюбила Ивана Матвеевича и никого мне больше не надо, а поэтому мы поженимся». Я пожелал ей счастливой жизни и велел садиться за стол. Когда сели за стол, и все выпили по стопке, языки развязались, разговоров нашлось много, и застенчивость исчезла.

Особенно была довольна мать, что я ни слова не сказал против выхода замуж Шуры. Помянули, что ведь идет война, и Иван; Матвеевича могут взять в армию. Шура ответила, что и других мужчин в армию берут. Они оставляют большие семьи. Она уже привыкла одна. Ей не страшно, только придетется переживать за жизнь мужа. Через день зарегистрировали брак. Я им предоставил комнату, молодые зажили весело.

Ровно через три недели после регистрации брака в один день со мной пришла повестка в армию и Леванову.

Поздно вечером 11 октября конюх-стрелок Василий Соляков запряг лошадь по кличке Волга в розвальни и нас, человек пять, повез в военкомат Анненский Мост. Туда мы прибыли часов в одиннадцать ночи. Из всего района нас собралось много, человек двадцать. Подали машину и к утру 12 октября привезли в город Вытегру. Расстояние от Анненского Моста до Вытегры 55 километров. Утром крепко подморозило, мороз был около 10 градусов. Разместили нас в бараках. В тот же день выдали военное обмундирование – бэву (бывшее в употреблении). Свое обмундирование я по почте выслал домой.

Фронт

Какова была обстановка там, куда мы должны направиться? 30 сентября финны совместно с немецкими войсками заняли столицу Карелофинской республики город Петрозаводск. Наши войска, в частности 272 стрелковая дивизия, в которой мне пришлось служить, после сдачи Петрозаводска, вышли севернее города на западный берег Онежского озера, погрузились на баржи, буксируемые пароходами. Целой флотилией. Направились на противоположный – восточный – берег, в Пудожский район. Озеро пересекли благополучно, вражеские самолеты не преследовали, вероятно, вблизи не было аэродромов, а петрозаводский был поврежден нашими при отступлении.

Задача 272 с.д. была поставлена так: «После выгрузки дивизии на берегу озера пройти формированным маршем на юг в город Вытегру – около 40 километров. Из Вытегры, не задерживаясь, двигаться по направлению на запад – 63 километра – в районный центр Ошта. Во что бы то ни стало не дать противнику форсировать реку Свирь в районе Вознесения, что находится в 12 километрах на север от Ошты, и удерживать оборону на южном берегу Свири. Все расстояние составляло около 170 километров от места высадки с барж, Пудожского района, до Вознесения.

Вначале нужно было обогнуть с востока на запад через южную окраину Онежское озеро. Этот марш рассчитан был на трое суток походным порядком. Только материальная часть и продовольствие были погружены на машины, которые были мобилизованы в районном центре Пудожь. Дивизия рассчитывала придти в пункт назначения шестого октября к вечеру.

У противника были очевидные преимущества. После взятия Петрозаводска ему открывался свободный путь по западному берегу озера на юг к реке Свирь, местечку Вознесение. Расстояние было гораздо меньше, чем для нас. На этом пути не было наших воинских частей, а поэтому противник, не теряя времени, также начал быстро продвигаться, чтобы форсировать Свирь в районе Вознесения.

Наше командование об этом прекрасно знало, войска спешили в пункт сосредоточения. После сдачи Петрозаводска все гражданское население Оштинского, Вытегорского, Ковжинского и Белозерского районов работало на оборонных работах. Вдоль дороги, идущей из Вознесения на Белозерск и дальше – на Череповец, сооружались укрепрайоны.

Головной отряд 272 стрелковой дивизии к вечеру шестого, усталый, выбившийся из сил, дошел до Ошты, с еще большим напряжением прошел еще полтора километра по дороге, идущей в Вознесение. И остановился в первой деревне в крайних домах от Ошты ночевать. Деревня была в два посада, дома стояли вдоль дороги с обеих сторон окнами на дорогу. Длиной деревня была около полукилометра. Разместились в нескольких домах. Хозяева тепло приняли военных, накормили и напоили горячим чаем.

Командир 4 роты 2 батальона 1065 стрелкового полка лейтенант Мочулов вызвал командиров взводов и дал указания выставить караул. Поскольку люди сильно устали, на посту приказал стоять не больше одного часа.

До назначенного места – Вознесения – оставалось десять километров. Все расстояние от места высадки с барж могли бы проехать на машинах за 3-4 часа, люди бы не устали и успели бы вовремя. Но машин не было, подвижность войск очень медленная, да и моральное состояние не важное. Все время дивизия отступала. Дивизия была сформирована под Ленинградом в Волосовском районе. Кадровых солдат в дивизии не было, командный состав в большинстве был из запаса. Однако после формирования дивизия была полнокровная. Была и техника – положенный комплект. Во время боя в Карелии дивизии передавались танки КВ, но в болотной местности эти танки оказались слишком тяжелы и неманевренны, они все остались у противника. Большей частью подорванные самими танкистами при отступлении.

Рано утром 7 октября хозяйка дома встала и пошла за водой на колодец. Колодец находился около середины деревни. С другого конца деревни тоже пришли женщины за водой. И вот тут-то среди женщин произошел следующий разговор. Женщина, что с северного края деревни, говорит: «Ведь у нас финны ночуют. Вчера поздно пришли». А женщина с южного конца деревни в ответ: «А у нас красноармейцы ночуют. Тоже поздно пришли».

Когда наша хозяйка пришла с водой вся запыхавшаяся, она сказала лейтенанту, который еще спал в постели, что в другом конце деревни ночевали финны: «Что теперь будет? Наверное, война в нашей деревне?» Вся рота была быстро поднята на ноги. Построились в боевой порядок, пошли по направлению к другому концу деревни, где ночевали финны.

Финские часовые заметили продвижение наших войск, открыли по нашим автоматный огонь. Финский головной отряд, численностью до взвода, отстреливаясь, стал отходить из деревни. К рассвету 7 октября наши очистили деревню и заняли оборону севернее деревни. Со стороны финнов подошло подкрепление, завязался бой. Одновременно подходило подкрепление и к нашим частям.

Дивизия, которая переправлялась через Онежское озеро, постепенно подходила в район Ошты и рассредоточивалась, занимая фронт: справа от Онежского канала, влево на юго-запад, западнее речки Ошта на полтора – два километра.

Таким образовался фронт на территории Вологодской области.

Надо отдать должное защитникам этого участка фронта: как 7 октября 1941 года остановили противника, так он не мог дальше двинуться ни шагу всю войну, до 12 июня 1944 года. Когда в этот день наша армия перешла в решительное наступление, и 272 стрелковая дивизия под командованием генерал-майора Алексеева дошла до северной оконечности Финляндии – Петсама, финны подписали с нами мир.

Этот участок фронта просуществовал 980 дней, не дал противнику продвинуться ни на один метр.

Фронтовые будни

Из Вытегры к линии фронта в район Ошта ежедневно направлялось подкрепление для пополнения за счет мобилизованных из ближайших районов – Белозерского, Ковжинского, Пудожского и Вытегорского. 13 октября нас погрузили на машины и повезли к линии фронта. Проехали до деревни Водлица, не доезжая Ошты двадцать километров. Нас высадили. На машины посадили раненых, и они пошли обратно. А мы переночевали и на другой день пешком пошли на Ошту.

На окраину Ошты прибыли перед закатом солнца. На улице морозило, было ясно. Звуки артиллерийских выстрелов в такую ясную погоду, да еще вечером, раздавались громко. Мы эти выстрелы слышали впервые. Где-то справа слышалась отчетливая дробь пулемета. Как-то жутко становится, посмотришь на товарищей, хотя и молчат, а в душе у каждого чувства не из веселых. Каждый думает, а где-то придется сегодня ночевать.

На краю деревни нас встретили военные, наш старший передал пакет. Всех построили согласно воинским специальностям. Строй разделили по группам: кто артиллерист, кто пехотинец, сапер или связист. Начальник гидроузла Фомин и командир отделения Надточи попали в группу артиллеристов, а мы с новым зятем Левановым – в пехоту. Подошли представители из пехотного подразделения, отобрали группу человек пятнадцать, построили и стали записывать биографические данные. После записи каждому выдали амулет, в которой был вложен его адрес. Нас предупредили, что этот амулет является основным документом для солдата: если убьют или тяжело ранят, то по этому документу узнают, кто ты есть и откуда.

После всей этой церемонии опросили, кто кем работал на гражданке. Я ответил, что служил более 10 лет в военизированной охране речного флота, начиная с рядового, был командиром отделения и вот уже третий год – политруком. Старший, который пришел за нами, что-то отметил в своей тетради и объявил: «Вы будете служить в 272 стрелковой дивизии, 1065 стрелковом полку, во 2 батальоне, который занимает оборону в полутора километрах отсюда, вот на этой высоте». И указал нам рукой. «Мы сейчас пойдем вот в эту деревню, которая в километре от Ошты, идти придется открытым местом, противник хорошо просматривает и обстреливает его. Поэтому тронемся через полчаса, когда начнет темнеть. Идти будем рассредоточено, противник бьет из артиллерии».

С 14 октября 1941 г. мы были официально зачислены в действующую армию, на фронт. Через трое суток от мирной жизни, семьи – и вот непосредственное прикосновение с противником. Придется видеть смерть, разрушение. Все кажется невероятным, невиданным.

Когда шли к указанной деревне, было уже темно, вечер был ясный, на небе ярко горели звезды. Пулеметные и винтовочные выстрелы в ясный и прозрачный вечер отчетливо были слышны, как будто стреляли вот тут.

Рядом. Шли молча, никто не разговаривал, каждый думал свою думу, наверное, все думали о войне. Что-то будет впереди.

Показали нам один пустой дом, сказали: «Вот пока располагайтесь». Дом пустой, холодный. Усталые, расселись на пол. Вынули из своих мешков имевшиеся запасы продовольствия и стали закусывать. Через два часа пришли из рот связные, прочитали по списку, кто в какую роту должен идти. Леванова отправили в пулеметную, он станковой пулеметчик, в финскую воевал 1939-1940. Через час опустела наша квартира, почему-то я остался один в доме, меня никуда не назначили. Прижался к стене, лег на пол. Вещевой мешок под голову положил. Шинель подослал и ею же укрылся.

Только задремал, как рядом около дома взорвалась мина. Потом другая. Противник ведет минометный огонь по деревне. Жутко. А вдруг мина попадет в дом. Вот и все. Отвоевался. Опять засыпаю. Хотя часто просыпался, но все же поспал.

Еще совсем не рассвело, заходит ко мне сержант и говорит: «Вас вызывает к себе командир батальона. Пойдемте со мной». Я одеваюсь, беру вещевой мешок и следую за сержантом. Переходим улицу, заходим в высокий дом. Под домом амбар. Поднимаемся по лестнице вверх. Сержант докладывает об исполнении приказания, после него я докладываю, что явился, представился. Комбат называет свою фамилию – Панкин. Звание у него было – старший лейтенант. Сержанта комбат отослал обратно. Позвал ординарца из кухни, приказал готовить какао на двоих. Показал мне место за столом, сказал: «Садись».

Шинель и шапку я снял. На мне были ватные, даже с заплатами, брюки, которые я получил в Вытегре три дня назад. Закурили и стали беседовать. Он спросил меня, кем я работал до призыва. Я рассказал, что хотя и теоретически, но с военным делом знаком. Как политработник, последние три года был политруком. Но на войне не был. Тут все по-другому.

Подал ординарец какао. Панкин рассказал о себе, что он из запаса, не кадровый, уроженец Пензенской области, воюет с Волосовского района Ленинградской области. В батальоне всего четыре командира рот, трех стрелковых (4, 5, 6) и пулеметной – младший лейтенант. Один политрук, взводами командуют сержанты, начальника штаба вчера убило. В батальоне шесть командиров средних. Вместе со мной. Роты не полнокровные. Человек по 40-50. Помаленьку приходит пополнение, восполняем потери. С вооружением очень плохо, одни винтовки, автоматов нет, станковых пулеметов четыре.

После беседы и выпитого какао он мне предложил: «Пойдешь политруком в пулеметную роту. Командный пункт роты в соседней деревне через поле, в километре». В это время он увидел командира, который шел по улице. Постучал в окно, чтобы тот остановился. И мы вышли. «Знакомьтесь, товарищ младший лейтенант, это к вам политрук роты товарищ Тимофеев». Младший лейтенант шел со старшиной, старшина был пожилой человек, как я понял, на гражданке был каким-то дельцом, вроде коммерсанта какого. Младший лейтенант был с 1921 года, как я узнал тут же, ему 20 лет. Разговаривая с комбатом, он сильно ругался, даже с матюгами – кого-то из соседей пробирал. Оказывается, комбат на его ругань не обращал внимания, а только подсказал: «А ты меньше горячись. Будь спокойнее». Старшина же, хотя и пожилой, но подстать лейтенанту – очень уж говорливый.

Когда комбат сказал, что я пойду политруком в пулеметную роту, я подумал, что он просто самовольно назначил меня политруком. Ведь у меня воинское звание «красноармеец». Хотя и работал политруком, но в военкомате переаттестацию не делали, как я был одиннадцать лет назад в 1930 году на территориальном сборе рядовым, так и остался.

Через два месяца, разговаривая как-то наедине с комиссаром полка Васильевым, узнал, что это он дал санкцию на мое назначение.

Когда я распрощался с комбатом, он мне пожелал успехов на службе. Мы пошли втроем на командный пункт пулеметной роты в соседнюю деревню, что через поле. Командир роты дорогой дает распоряжение старшине: «Как придем, чтобы все было на столе для нового политрука». Командный пункт размещался в середине деревни в одном из домиков. Гражданского населения в деревнях не было, и в самом центре района, в Оште, все были эвакуированы.

Командир роты стал меня знакомить с картой, показывать, где располагаются пулеметные точки. Огневые точки были расположены по всему батальону, поэтому я знакомлюсь по карте сразу со всем батальоном, со всеми стрелковыми ротами, где и как они расположены. Оказывается, и зять мой, Лeванов, здесь находится: наводчик первым номером на огневой со станковым пулеметом. В роте нет ни одного среднего командира кроме командира роты, младшего лейтенанта, только что окончившего военную школу командиров.

Пока знакомился по карте с расположением роты и слушал рассказ командира о прошлых боях батальона, старшина Ульянов собрал на стол прекрасный обед, поставил поллитру водки с белой головкой, два чисто вымытых стакана. Старшина мне пояснил, что, как только прибыли сюда, стали давать «наркомовские» сто граммов на каждого регулярно, без перебоев.

Впервые, после того, как я ушел из дому, здесь по-настоящему, сытно, вкусно и крепко пообедал. Командир роты сказал: «Теперь отдыхай, а завтра будешь знакомиться с ротой лично, на огневых позициях».

С такой дороги, не досыпая и недоедая все эти дни, после такого обеда и выпитой водки я крепко уснул.

Разбудил меня дежурный в одиннадцать часов ночи. Как только я встал, дежурный сказал, что командир батальона приказал немедленно явиться в штаб батальона. Я сначала подумал, что, наверное, комбат меня сюда послал самовольно, потом узнало старшее начальство в полку, и теперь пошлют в какую-нибудь роту рядовым. Через поле ночью пошел один. На уме разные предположения. Думаю, встретили меня очень хорошо, комбат как с командиром со мной поговорил, напоил какао. В роте еще лучше встретили. Как будто все хорошо, но вот почему же вызывают ночью, да и срочно?

Когда пришел к комбату и доложился, он меня посадил за стол, достал штабную карту двухкилометровку, стал объяснять:

– У меня убит начальник штаба, я один. Писарь еще есть и связные от рот, вот и весь штаб. Час тому назад получил приказ, будем 18-го с утра наступать. Надо все готовить к наступлению. С этого часа вы назначаетесь начальником штаба.

Я комбату ни словом не возразил. Ведь он и так знает, что я пороха не нюхал. Меня это очень удивило. Как же меня, рядового солдата, назначают на такую должность? Думают, что я смогу справиться с такой работой?

Комбат сразу же стал знакомить меня со штабной картой, где должны наступать мы, в какое место можно сосредоточить роты.

Комбат видит, что я карту читаю не хуже, а даже лучше его. Действительно, я топографию знал хорошо и все существовавшие уставы наших вооруженных сил тоже.

Стало светать, когда мы закончили знакомство с картой и беседой о предстоящих боях. Позавтракали и пошли на рекогносцировку местности.

Пошли в соседнюю деревню на север. Противник занимал западные скаты высоты, что находилась между деревнями западнее Ошты. Мы занимали гребень высоты.

Когда мы проходили по переднему краю с комбатом, он показывает местность, лежащую впереди, показывает, где и как лучше наступать. Когда идем полем, пули часто свистят мимо ушей. Как пуля просвистит мимо головы, я сразу наклоняюсь. Комбат заметил, как я наклоняюсь каждой пуле, и говорит:

– Андрей Иванович! Ведь пуля, которая просвистела над головой, не убьет – она ушла дальше. А ту, которая убьет, вы не услышите, как она подберется. Это – одна сторона дела. А вторая – неудобно. Ведь на переднем крае на нас смотрят солдаты, командиры, скажут – вон начальник штаба батальона пулям кланяется!

Проходим дальше. Около одной из деревень на восточном склоне стоит добротный дзот. Он сделан задолго до подхода противника. Дзот построен из толстых бревен, имеет три наката и метр толщиной земли сверху наката. Амбразура большая, можно пушку 45 мм поместить. Амбразура направлена почему-то в сторону Ошты. От дзота до Ошты около километра. Зашли в дзот, там много щепы, стружек. Комбат говорит, что этот дзот будет запасным командным пунктом батальона.

Только успели закурить, как шквал минометного огня обрушился в районе этого дзота. Опасаясь, чтобы в амбразуру не залетели осколки, и нас не ранило, пришлось прилечь на пол дзота. Налет окончился быстро, как и начался.

После минометного налета мы вышли из дзота и направились в деревню, которая находилась тут же, около дзота. Зашли в крайний дом с северной стороны. Дом был окнами в сторону Ошты, из сарая можно было хорошо наблюдать за противником. В щели сарая прекрасно видно километра на два по фронту и в глубину обороны противника. Комбат решил, что здесь мы сделаем командный пункт батальона при начале наступления. К вечеру вернулись в расположение штаба батальона.

Пополнение прибывало. Распределяли людей по ротам, снабжали боеприпасами. Старшины рот получали винтовки, ящики с патронами, ручные гранаты. Накануне наступления в штаб были вызваны командиры рот. Перед каждой ротой была поставлена задача, определены полосы наступления. Наступление намечалось на 9 утра.

Рано утром все бойцы были накормлены, на каждого солдата было выдано по 150 граммов водки и ровно в 9 при поддержке станковых пулеметов перешли в наступление.

В 8.30 я перенес командный пункт батальона в соседнюю деревню, в крайний дом, как и было решено раньше. Связисты протянули провода и установили связь с командным пунктом полка. С ротами связь должна была осуществляться только посыльными, телефонов не было.

Наше наступление, начавшееся 18 октября утром, было неожиданным для противника. Хотя у нас совершенно не было артиллерии, станковые пулеметы прекрасно поддерживали наступавших метким огнем, и роты стали продвигаться вперед. Потери были большие с обеих сторон. Пришло сообщение: убит командир пулеметной роты, младший лейтенант. В ротах редеют ряды. Около полудня расчет станкового пулемета у Леванова весь выбыл из строя. Леванов остался один. Рота, которую поддерживал пулемет Леванова, немного продвинулась вперед. Леванов решил сменить позицию. Физически он был здоров и силен. Станковой пулемет с хоботом и телом, с полным кожухом воды навалил себе на плечи, две коробки с набитыми лентами взял в обе руки и пошел вперед. В это время из укрытия вышла группа в 25 человек щуцкоровцев. Леванов быстро лег на землю, снял с себя пулемет, быстро открыл коробку с лентой, подал ленту в приемник пулемета и направил ствол в сторону группы противника. Этот случай, или поединок, как его можно назвать, – один против 25, – видели все на поле боя. Потом Леванов говорил, что как только заправил пулемет целой лентой на 250 патронов и без перерыва все сразу выпустил, в пулемете не возникло ни одной задержки. Щуцкоровцы все остались лежать, где появились. Благодаря смелому натиску Леванова, который один действовал за целый расчет, к вечеру рота продвинулась к речке и значительно улучшила свои позиции.

Часам к трем по полудни приходит ко мне на командный пункт батальона командир полка – майор Костырев. Докладываю ему обстановку: то, как сейчас залегли роты, для нас невыгодно. «Идите в боевые порядки рот, уточните лучше обстановку на месте. Займите более выгодную оборону. Разрешаю, в зависимости от обстановки, для улучшения обороны отойти до 150 метров».

Я выслушал его приказ и пошел его выполнять. Идти к месту, где залегал батальон, нужно было с километр. Местность вначале была открытая, возвышенность около деревни, затем – низкое место и кустарник, вероятно, здесь была поскотина, где колхозники пасли скот. Метрах в двухстах на пути от командного пункта батальона в поле стояли два больших сарая. Я близко подошел к этим сараям. Вдруг слышу из деревни Левино, что в четырех километрах, противник открыл батарейный огонь. Я чувствую, что снаряды будут ложиться здесь. Увидел на земле два бревна – одним концом вместе, другие концы раздвинуты метра на три в сторону. Я быстро лег между бревен. Только успел лечь, как несколько снарядов упали около сарая и этих самых бревен. Осколки защелкали по бревнам, несколько впились в бревно со стороны разрыва снаряда. Меня немного засыпало землей.

После одного залпа огонь прекратился. Я вскочил, стряхнул землю с себя, подумал, что противник обязательно подожжет эти сараи для ориентира в ночное время. Стало темнеть. Я быстро побежал от этих сараев в лощину. На пути подобрал каску, может быть, убитого или тяжело раненного, надел на голову и пошел кустарником по поскотине к речке, где должны находиться наши передовые подразделения. Когда выходил из командного пункта, то еще как-то оглядывался, как бы робел. После того, как снаряды разорвались вблизи меня, а самого пооглушило и засыпало малость землей, мне стало не страшно. Я пошел быстрее и увереннее. Прошел Леско, выхожу на опушку, к речке. Вижу, расстояние от опушки леса до речки метров 50-80. Речка, полная воды, даже вышла из берегов. Погода была теплая, снега осталось мало, весь растаял. Берег речки выкошен, на берегу стоят стога сена. Людей не видно. Редкие выстрелы с той стороны речки. Там на самом берегу стоит деревня – три дома. Приглядываюсь к стогам сена – вижу, шевелятся около стогов. Бегу к стогу и быстро приседаю к земле. У стога на выдернутом из него сене на боку лежит командир – вижу два кубика на петлицах.

Спрашиваю, какая рота. Он, в свою очередь, спрашивает, кто я такой. Я объяснил.

Он назвался – политрук четвертой роты лейтенант Мочулов. Меня лейтенант еще не видел в батальоне, но слышал, что есть новый начальник штаба.

Даю ему указание собрать командиров всех рот сюда. Он посылает связных – посыльных. Вижу, что одна половина стога, за которым мы залегли, в воде от разлившейся реки. Мочулов рассказывает, что все роты достигли этой речки и лежат почти в воде, окопа вырыть нельзя – заливает водой.

До подхода командиров рот я обдумал обстановку и решил, что нужно отойти метров на 100-120 назад и перенести оборону в кусты на скате реки в сторону противника – будет сухо, улучшится обзор и сектор обстрела. Когда подошли командиры рот, было совсем темно. Все командиры были уставшие, мокрые. Каждый доложил обстановку: оставаться на том месте, куда дошли роты невозможно – вода.

Я предлагаю свое решение. Вижу, что командиры ему рады, готовы выйти из воды и занять оборону в сухом месте. Указал место, где батальон должен занять оборону, а пулеметчикам сказал, что пришлю взвод саперов, чтобы они оборудовали огневые точки.

После этого я пошел назад на командный пункт, взяв с собой связного, который должен был привести сюда взвод саперов. Командиры рот пошли отводить солдат на более удобные позиции. По прибытии назад доложил положение батальона и попросил обещанный командиром полка взвод саперов.

Первый день меня многому научил. Нужно было решать быстро непредвиденные сложности, уметь организовать вывоз раненых, захоронение убитых, нужно было написать на каждого убитого схему для родных – где похоронен, указать на схеме место могилы крестиком, область, район, деревню, может быть, высоту, номер отметки высоты... Нужно было организовать пополнение людьми и боеприпасами подразделения, налаживать и поддерживать связь с соседями справа и слева, своевременно накормить людей...

Каждый вечер, к исходу дня, нужно было написать донесение. Составить схему расположения своего батальона, указать, что находится напротив тебя у противника. Проследить, чтобы писарь написал, и самому подписать строевую записку, а то без строевой могут не накормить батальон на завтра и по 100 граммов не выдать водки. В строевой указывается движение за сутки, сколько людей прибыло, сколько убыло, убитых, раненых, потери или восполнение вооружения, боеприпасов, что требуется на завтра.

Командир батальона весь день находился с ротами на переднем крае, непосредственно руководил боем.

Подвиг пулеметчика Леванова в первый день боя, когда он один из своего пулемета уничтожил до 25 врагов, знала вся рота. На другой день вышла многотиражная дивизионная газета, в ней Леванов был «именинником», его красочно описывали корреспонденты. Орденов ему не дали, в то время никому не давали. Приказ командира дивизии гласил: «За проявленную храбрость и находчивость в бою, когда, несмотря на выход из строя пулеметного расчета, Леванов один продвигался вперед за наступающей ротой со станковым пулеметом и коробками с боеприпасами, отразил атаку финнов, уничтожив при этом до 25 человек противника, наградить пулеметчика Леванова Ивана Матвеевича 50 рублями».

Бои продолжались 19, да и весь октябрь. Занятые нами позиции усовершенствовались. В последующие дни мы перешли речку и заняли деревню из пяти домов. Противник отошел, вернее, мы его оттеснили на запад, и занял оборону на гребне высоты.

Дом, в котором находился командный пункт батальона, стал часто обстреливаться артиллерией противника. Вероятно, догадывались, что здесь находится командный пункт русских. Поэтому пришлось через несколько дней переносить командный пункт в другое место. Сразу после нашего ухода этот дом был подожжен артиллерией противника.

Числа 30 октября командный пункт перенесли непосредственно на передний край в деревню Симаново, в которой больше половины домов были сожжены противником.

Наши заняли оборону западнее деревни Симаново. На поле окопы были еще не усовершенствованы, солдаты лежали в мелко выкопанных углублениях. К 3 ноября силы для наступления выдохлись и у нас, и у противника. Занялись усовершенствованием переднего края. Командный пункт перенесли в дзот, что на километр западнее Ошты. Боевые действия стабилизировались, на участке наступило затишье.

Подходила 24-я годовщина Октября. В газетах ничего утешительного не было. Противник окружает Москву, настроение неважнецкое.

Связные из рот, когда находились на командном пункте, разговаривали друг с другом. Одни спрашивали, неужели Москву сдадут, как при Кутузове? Другие тут же возражали, что Кутузов сдал Москву, чтобы сохранить армию и потом разбить французов. А теперь сдавать Москву Гитлеру не будут, сила у нас есть, поднажмем. Ленинград и окружен, а не сдается и не сдастся.

7 ноября, в 24-ю годовщину Октября, командир полка пригласил к себе на вечер командный состав полка. После того, как пришли на Ошту, в полк прибыло много новых командиров среднего звена. Он с ними решил на вечере и познакомиться. Мы с комбатом Панкиным приехали на лошади в санках, с нами был кучер из хозвзвода. Закуски и вина стояли полные столы.

После маленького приветственного выступления поздравили друг друга с праздником 24-й годовщины Октября, подняли тост за победу нашей армии над фашизмом.

Командир полка майор Костырев и комиссар Васильев увидели большинство своих командиров и побеседовали с ними о предстоящих действиях полка и дивизии.

После праздника стало прибывать пополнение. В каждом батальоне стали формировать взвод разведки. Разведка в полосе обороны своего батальона постоянно действовала, оборона на всем протяжении была активной, противнику покоя не давали. Часто вели разведку боем, это более ощутимо, чем действия разведывательного взвода.

Противник периодически вел огонь из деревни Левино, где у него находилась артиллерийская батарея, по районному центру Ошта. В Оште находились две церкви, деревянная – старая, и белая – кирпичная. Одна из них была сожжена, а другая разбита прямо на моих глазах. Когда я находился в дзоте, амбразура которого выходила в сторону Ошты, мне было прекрасно видно каждый разрыв снаряда во время обстрела Ошты.

Новый 1942-й год встретили на переднем крае, поблизости от противника. Ординарец комбата напек блинов. Ровно в 0 часов произнесли тост и провозгласили Новый год. Успели съесть по блину, как противник открыл минометный огонь по нашей обороне. Мне пришлось идти в расположение рот, чтобы в крайнем случае действовать, смотря по обстоятельствам. Минут через 15-20 опять все затихло, только кое-где слышны были одиночные выстрелы, и в небо взвивались осветительные ракеты, которые противник часто применял ночью.

В первых числах января 1942 года на батальон продвинулся километра на 3-4 влево в лес. Хозяйственный взвод и имущество батальона находились в лесной деревне. От этой деревни до передовой было километра полтора. С 10 января началось наступление с задачей – выбить противника с южного берега реки Свирь.

Наши атаки успеха не имели и в течение января ни к чему не привели. Причина в том, что у нас не было артиллерии, автоматов, подготовленных лыжников. Весь январь топтались на месте, как бы делая незначительные укусы противнику. Он наши укусы энергично отражал автоматным, артиллерийским огнем и своими специалистами-лыжниками, которым нужно отдать должное. Финны неожиданно появлялись на лыжах. Обстреливали и уходили так быстро, что даже не успеешь и выстрела дать. Внезапные нападения зимой на лыжах – это был излюбленный прием противника, на лыжах финны имели большое преимущество перед нами.

Всю зиму 1941-42 была активная оборона. Больше всего наши войска предпринимали наступательные попытки: проводили разведку боем, засылали в тыл противника разведку. Ни одного дня покоя не было ни нам, ни противнику.

В конце ноября был ранен пулеметчик Леванов. Пуля ему прошла с правого виска в рот и вышла в правую щеку. Ему больше не пришлось воевать всю войну. Долго лежал в госпитале, а потом был на охране тыловых складов.

В начале февраля прислали в батальон лейтенанта. Штаб стал состоять из трех человек и писаря.

Около середины февраля «местные власти» – командование полка – на свой риск по моей просьбе разрешили мне съездить домой на две-три ночи. Наш фронт находился от дома в 110 километрах. От Ошты до Вытегры 63 километра. От Вытегры до Александровского – 47 километров. Комбат написал мне документ, что я командируюсь по делам службы туда-то, поставил подпись, а печати не было.

Перед отъездом домой я встретил бывшего командира отделения Надточи Ивана Ивановича, он служил в артиллерии старшиной. Узнав, что я еду домой, приготовил посылочку семье, а что самое главное – дал мне осьмушку табака. Табака у нас на всем фронте ни у кого не было. Курили мох, березовые листья от веников. Если у кого появится табак, так прежде чем попросить закурить, подавали тридцатку за свернутую папироску, потому как осьмушка табака стоила 700 рублей. Осьмушка табака, подаренная мне Надточи, сыграла большую роль в моем путешествии домой.

Утром 14 февраля на лошади с кучером – солдатом хозвзвода Филатовым (у которого семья в Девятинах, ближе моей) – выехали из расположения батальона. На мне была белая командирская добротная шуба, меховая шапка и рукавицы на кроличьем меху. Вещевой мешок был до отказа набит буханками хлеба. С собой был карабин и три пачки патронов.

Как только выехали из деревни в поле, к нам подошли с винтовками двое из заградотряда, потребовали разрешение на выезд из расположения части. Я достал приготовленную бумажку, написанную комбатом, принял независимый командирский тон и подал ее сержанту. Было еще темно, фонаря карманного у них, вероятно, не было. Взяли документ, вижу – читают. Через минуту сержант взял правую руку под козырек, а левой подает документ обратно и говорит: «Можете следовать». Мы облегченно вздохнули и поехали дальше.

За Оштой к Вытегре на плоскогорье, около двух километров, располагался в землянках штаб дивизии. На дороге в сторону Вытегры будка, в ней – часовой. Часовой остановил нас и спрашивает пропуск. Пропуска на выход из дивизии мы не знаем. Я говорю своему солдату-кучеру: «Обожди здесь, я сбегаю в караульное помещение». Где оно располагалось, мне указал часовой. Зашел в землянку, вынимаю осьмушку табака и отрываю клочок газетной бумаги. Начинаю из осьмушки насыпать табак, одновременно спрашиваю дежурного: «Разбудите караульного начальника». Начальник караула с заспанными глазами подходит ко мне. Видит, что я свертываю цыгарку, и первым делом говорит: «Товарищ командир, разрешите закурить». Я ему в ответ: «Я еду в Вытегру на лошади, пропуска в тыл не знаю, скажите пропуск». «Штык! Товарищ командир». Я даю ему закурить, а сам быстро поворачиваюсь и бегу к лошади. Говорю часовому пропуск, сажусь в сани, и бегом уезжаем. Проехали деревню Водлицы, за деревней, слышу, сзади идет машина, грузовая. Я говорю кучеру: «Ты до дома доедешь, а мне дальше надо. Я пересяду в машину и поеду». Предупредил, что через четверо суток я прибуду к нему на квартиру, и поедем обратно вместе. Одновременно я дал кучеру махорки папирос на 10, чтобы в случае, где потребуется, мог бы отвлечь угрозу от себя.

Когда машина стала подходить, вышел из саней. Остановил машину и попросил довезти до Вытегры. Километров через пять шлагбаум и проверка документов. Машина остановилась, и военные стали проверять документы тех, кто находился в машине. А в машине было человек 15 и много гражданских лиц. В это время я стал вынимать осьмушку табака и газету для свертывания цыгарки. Проверявший документы лейтенант и солдаты, как увидели, что я закуриваю, бросили проверять документы и подошли ко мне, как магнитом их притянуло. Жадными глазами смотрят на меня. Я вижу, что надо делать, подаю им обрывок газеты и говорю: «С табачком-то, видно, плохо и у вас?» Они отвечают, что настоящего табаку не один месяц не видели, с радостью закуривают цыгарки. С большой благодарностью смотрят на меня. Прикуриваем от одной спички и затягиваемся с большим восхищением. Когда они проверили у всех документы, я подозвал их к себе и насыпал еще папиросок на потом. Одновременно я их предупредил о подводе, которая пройдет через шлагбаум через несколько минут. Они поблагодарили меня, но я, в свою очередь, поблагодарил в уме Надточи за табак. Пока ехал до дому в Вытегре, пересел в другую машину. Проверяли документы еще три раза. Благодаря осьмушке табака и проехал все контрольные посты, никто не спросил документов. За дорогу израсходовал полосьмушки табака и благополучно и в срок прибыл домой. Утром на фронте позавтракал, а вечером домой приехал ужинать.

Когда подходил к дому, начало смеркаться. Зашел в квартиру, никто не слышал. В кухне старший сын Веня наклонил голову над ведром и зачерпывает воду кружкой. Я незаметно подошел сзади и взял его подмышки. Он быстро оглянулся, секунды две-три смотрел мне в лицо, потом вырвался и побежал в комнату с криком: «Папа приехал!» Вслед за ним я зашел в комнату. Все набросились с шумом и радостью на меня, а всех было пятеро детей. Правда, пятая качалась в люльке. Ей было пять месяцев.

Жена, дети, все обрадовались, что я приехал. Стали спрашивать, надолго ли? Особенно обрадовались дети, когда в вещевом мешке увидели буханки хлеба. Паек давали маленький, дети недоедали, часто впроголодь ложились спать. Жена ездила в деревни, обменивала оставшиеся вещи мои, швейную машинку на картошку и хлеб. Трудные были поездки. На санках, за несколько километров, в снежную бурю, через большие леса, по бездорожью на себе привозила пуд или два картошки, чтобы чем-то накормить ребят.

С продовольствием в этих районах особенно было плохо. Даже были случаи, когда взрослые от недоедания умирали в пути, ища кусок хлеба.

Жена понимала, что здесь жить дальше невозможно. Только бы дожить до лета, и нужно немедленно уезжать на родину. Там хоть тоже хорошего мало, но лучше, чем здесь, ближе к своим родным, можно пережить. О переезде посоветовалась со мной, но был еще февраль, до открытия навигации почти три месяца, много времени, а жить трудно. Когда я приехал, жена принесла килограмма два конины, в гидроузле лошадь на мясо зарезали и ей дали. Это было большим лакомством для детей, да вдобавок привезенные буханки хлеба. Ребята ели досыта, радовались и говорили, что сегодня досыта наедятся.

Пробыв с семьей трое суток, я пошел в райцентр Анненский Мост, где предполагал сесть на попутную машину, идущую в сторону Вытегры. Со мной пошли жена и старший сын Веня, он уже ходил в школу, в первый класс. Зашел в райком партии, мне сказали, чтобы я оставался еще на двое суток, потому что второй секретарь сейчас ездит по району и должен привести много подарков для Красной Армии – приближался праздник 23 февраля. Если бы остался, то мог привезти целую машину подарков в свой полк, но остаться я не мог, так как оказался бы дезертиром на двое суток. Время военное, отпущен я был неофициально, на честное слово. За неявку своевременно будет переживать командир батальона, я решил ехать к месту службы сразу же. Мне все же дали три мешка лука, около сотни осьмушек табака и три ящика печенья, вязаных носков, рукавичек, кисетов, носовых платков. Все это я погрузил в попутную машину. Распростился с женой и сыном и уехал в сторону Вытегры. Доехал до Девятин, выгрузился в квартире своего ездового. Переночевали ночь у него и утром поехали к Вытегре на фронт. В Вытегре зашел к начальнику технического участка Попову, попросил у него керосина. В штабе и в землянках бойцы сжигали для освещения жир, который отпускался в пищу, поэтому керосин для нас был очень дорог. Попов распорядился нам налить керосина целую канистру, после чего мы поехали в сторону фронта в район Ошты.

Что характерно, когда ехали в сторону фронта, никто и нигде не спросил документов. Все шлагбаумы открывали и пропускали без слов. В этот же день вечером прибыли на место. Командование полка узнало, что я привез луку три мешка да табака, чуть к награде не представили, очень были довольны. А когда я сказал, что секретарь райкома просил обождать два дня, тогда бы целую машину подарков обещали, меня обвинили. Почему не остался и не привез все, что было в райкоме собрано для армии. Но все были и этим довольны. Все стали курить махорку, а лук, противоцинготное средство, давали на вес золота. Печенье, советовали, нужно было оставить дома, ребятам. Но я этого сделать не мог, это было собрано для фронта, для победы, а я вдруг оставил бы это печенье дома. Нехорошо было бы.

Однажды, после приезда из дома, я зашел в лесную деревню в один дом. Дом был пуст, гражданское население все было выселено с передовой. Зашел со старшиной хозвзвода – искали картошку в домах. Мы сели на скамейку и закурили. Открывается дверь, в дом заходят военные – двое командиров, человека четыре рядовых, вооруженные винтовками, и двое, как потом выяснилось, арестованных. Одного из арестованных я сразу узнал. Это был командир батальона соседнего полка, сосед наш справа. Он очень часто бывал у меня на командном пункте и даже ночевал не раз. Сейчас он был в плохой шубе, без ремня, обросший бородой. Он меня тоже узнал, попросил закурить. Я дал закурить и спросил, за что арестовали. Он ответил, что военным полевым трибуналом приговорен к расстрелу за отход батальона без приказа. Как я узнал, эти двое командиров – представители трибунала, приговоренных вели расстреливать сюда, в эту лесную деревню. В нашем батальоне тоже был случай. Молодой солдат в мороз отморозил пальцы рук. В госпитале при лечении выяснилось, что он голыми пальцами водил по лезвию штыка (специально). После излечения его судил трибунал, приговорили к расстрелу, как за членовредительство. Расстреливал сам комбат Панкин у вырытой могилы на глазах у всего выстроенного здесь же батальона.

Я раньше чувствовал, что этот комбат безответственный какой-то. Я думаю, его тоже расстреляли и правильно сделали. Он это заслужил. Ему поручено руководить живыми людьми, а он не похоже, что мог руководить. Я сделал такой вывод, когда он бросал свое подразделение и ночевал у меня на наблюдательном пункте.

Оборона в районе Ошты стабилизировалась. Появились снайперы, стали выслеживать противника и брать на мушку через оптический прицел. В нашем батальоне в роте ПТР появился такой снайпер Закатов. Он проявлял большую активность и мастерство в снайперском деле. Ему было около 45 лет. За его снайперской деятельностью вели официальный счет. Когда счет был доведен до 100 убитых щусткоровцев, его первого по армии наградили орденом Ленина. Орден он получил весной. А еще зимой, когда под Тихвиным был выбит противник (там участвовал один полк нашей дивизии), Закатов в качестве поощрения был отпущен командованием в краткосрочный отпуск домой. Он был родом из Ленинградской области, ехать нужно было через Тихвин. По возвращении из отпуска он рассказал об убитых немцах в Тихвине. Убитые были сложены в штабеля, как дрова на складе, когда вывозят лес и складируют. Был сильный мороз, трупы все застыли и лежали аккуратно в штабелях – это тысячи убитых солдат и офицеров. Крепкую баню под Тихвином дали наши немцам. Бойцы с вниманием и интересом слушали Закатова.

В наш 1065-й полк приехали артисты, наверное, из армии. Этот концерт глубоко врезался в память каждому, кто его смотрел. Артисты на сцене показали, как храбро и самоотверженно сражались ханковцы. Полуостров Ханка был с суши и моря окружен противником, вместе с военными сражались и жены командиров. Все же непокоренные сумели пробиться и морем в первых числах декабря прорвались в Ленинград.

В марте месяце наша 272-я дивизия передвинулась еще западнее. Готовилось весеннее наступление 1942 года.

По прибытии на новое место зимнее обмундирование – шубы, валенки – сдали, получили ботинки с обмотками, черные фуфайки и плащ-палатки. Накануне наступления, 10 апреля, погода была днем мягкая, а ночью морозы доходили до 20 градусов. Снегу в лесной местности было больше метра. Снег днем оттаивал, ночью замерзал. Лыж не было.

11 апреля все перешли в наступление, артподготовки на нашем участке не было, вообще нашей артиллерии было не слышно. Идя в наступление в глубоком снегу, проваливаясь по пояс, продвигались очень медленно. Как только вышли на более разреженный лес, обращенный скатом возвышенности в сторону противника, мы оказались хорошими мишенями для противника: в черных фуфайках, по пояс в снегу. Он одиночными выстрелами полностью расстреливали нас из своих окопов. Ни один не ушел, все остались лежать, как на ладони, перед противником. Противник, целясь в меня, попал разрывной пулей в левый бок, в противогаз, при вылете сумки раздался щелчок, вырвало кусок сумки. Я сразу понял, что нужно падать и притворяться убитым, или же он опять будет стрелять в меня.

Между обороной противника и нами расстояние метров 130-150. Чтобы пройти это расстояние по глубокому снегу, достичь переднего края противника, требовалось около 20 минут. Противник также по нам артиллерийского огня не открывал, а выбивал всех нас одиночными выстрелами из винтовок и автоматов. До вечера, пока не стемнело, подняться было невозможно, пришлось лежать. Ночью подобрали убитых, легко раненые выползали сами, как только стемнело.

Наступательные действия с нашей стороны продолжались до 18 апреля. Результаты наступления плачевные. Потери мы имели огромные. Вместо полнокровных рот, в которых насчитывалось по 80 бойцов, в ротах в живых оставалось по 10-15 человек. Результат везде один, по всему фронту. Выполнить поставленную задачу – выдворить противника с южного берега Свири – выполнить не удалось. Люди сражались самоотверженно, не жалели сил и жизни. На этом участке фронта, с октября 1941 по июнь 1944, погибло людей больше, чем на всех других фронтах, если считать число погибших на каждый квадратный метр пространства.

В чем была наша ошибка?

1. не было лыж,

2. не было автоматического оружия,

3. не было артиллерии, не говоря уж о танках и самолетах,

4. необходимо было наступать в ночное время, когда часам к двум ночи морозило, застывал снег; по насту с автоматами и гранатами можно было наносить стремительные удары по противнику,

5. перед наступлением, перейдя на новое место, солдаты и командиры не изучили впереди лежащую местность, они не знали противника и не знали детально его огневых точек.

Я воевал до конца войны. 2 мая в Берлине мой батальон на доме Геринга поставил флаг Победы, но таких потерь и без успеха, как в районе Ошта-Свирь в весеннем наступлении 1942 года, я не видел.

В конце апреля снег растаял, оборону заняли еще 18 апреля в болотистых местах. Выставленное боевое охранение из трех человек перешло к финнам. Через день ушел к финнам раненый солдат с простреленной левой рукой. Снабжение весной было хуже, чем когда-либо за всю войну. Самые близкие железнодорожные станции Череповец, Бабаево были на расстоянии 400 километров. На лошадях и машинами по болотистой местности не проедешь.

В конце апреля меня вызвали на совещание партактива дивизии. Вопрос стоял «Итоги прошедших боев». В своем выступлении заместитель командира дивизии по политической части Хижняк сказал:

– Кого убили, те дураки, не надо было подставлять свои лбы противнику.

Эти слова омрачили всех присутствующих. Все подумали о погибших товарищах, эти слова оскорбили их память.

Я в этой дивизии пробыл до марта 1943-го. За это время не было больше попыток ни с той, ни с другой стороны наступать. Оборона все время была активна, все время действовала разведка, велась разведка боем целыми подразделениями, ротами, батальонами.

С мая месяца стало приходить пополнение, возвращаться выздоравливающие из госпиталей. Налаживалась нормальная армейская фронтовая жизнь, учеба, строевые и политические занятия. Комбатом у нас стал Новак, комиссаром батальона Карандашов. Передовые укреплялись лесными завалами, минными полями. Появились и новые огневые точки у противника, нужно было выявлять их местонахождение и наносить на карту.

3 июля вызвал меня командир полка, дал задание – выявить и обозначить на карте местонахождение новых огневых точек противника. Подобрал шесть человек, вооружил гранатами, автоматами и винтовками и в два часа ночи пошли по нейтральной зоне в сторону противника. Вдруг заметили муравейник, а на нем только что положенный старый гриб. Муравьи возбуждены и бегают по этому грибу. Одновременно заметили сбитую со стороны противника в нашу сторону росу. Значит, противник прошел до нас. Я решаю оставить одного разведчика тут в укрытии, с задачей при появлении противника у нас в тылу дать нам знать своим огнем. Мы пошли дальше. Дошли до лесного завала, до противника осталось метров 30-40, залегли. Через час-полтора по лесному завалу, между поваленных деревьев, заметили идущую в нашу сторону группу финнов – человек 15.

Чтобы привлечь внимание своих, бросали друг в друга еловые шишки – разговаривать было нельзя, враг мог услышать.

Даю команду подпустить противника метров на 15. Их 15, а нас 5. Открываем огонь, как только они вышли из завала, почти в упор. Сразу чувствуем, что половину из строя вывели. Оставшиеся в живых открыли по нам слабенький огонь. Через короткое время заговорила пулеметная точка. Мы, не переставая, ведем огонь и одновременно прислушиваемся, не ведет ли огонь оставшийся у муравейника солдат. Но там все тихо. Через некоторое время противник открыл батарейный огонь с двух направлений. Вот это-то нам и было нужно. Я засекаю, где стоят батареи, и наношу их на карту. Подаю команду отходить. Отходим под гору, катимся на боку, подниматься нельзя – противник бьет из всех видов оружия. Доходим до муравейника, снимаем солдата, идем перебежками к своей передовой. Командование полка еще до нашего прихода звонило, что за шум против нашего батальона? Мы подробно доложили о выявленных огневых точках противника. Такие стычки были повседневным ремеслом фронтовой жизни.

Наступила зима. В виду того, что оборона на этом участке была не сплошная, а отдельными огневыми точкам и друг от друга эти точки находились метрах в 200-300, в зимнее время делалась контрольная лыжня. Ее ежедневно группа вооруженных солдат под руководством командира проверяла. При проверке часто встречались с засадой противника, загорался горячий, но короткий смертельный бой. Мы тоже устраивали засады на контрольной лыжне противника, брали «языков» и с убитых трофеи.

С февраля 1942 года роты и батальоны стали полностью укомплектовываться командным составом. Командиры росли из сержантского состава, практики. Проходили в тылу теоретическую подготовку и получали звание младшего лейтенанта, были хорошие командиры.

В начале января 1943 года к нам в 272 дивизию прибыл новый командир – полковник Алексеев (после ему было присвоено звание генерала). В феврале он посетил передний край, побывал и у меня в землянке. Особенно запомнилось следующее. Ознакомившись с делами, он по моему предложению остался закусить. Когда была подана закуска, а в граненые стаканы разлита водка, начался очередной артиллерийский налет. Первый снаряд угодил по нашей землянке. В перекрытии было три толстых наката, на накатах не менее метра земли, снаряд с треском разорвался. Мы, сидя за столом, от такого взрыва инстинктивно наклонили головы под стол. Земля посыпалась везде – с потолка, со стен. Остальные взрывы прогремели уже за землянкой. Мы оправились – стол засыпан землей. Немного обождали, закуску сменили другую, а водка отстоялась, земля осела на дно стаканов, и мы ее выпили.

Через 11 лет, в 1954, провожая генерала Алексеева, а он служил здесь, в Череповце, с 1951 года, среди товарищей пришлось мне рассказать за столом этот случай на переднем крае.

В марте месяце 1943 года мне выпала большая честь. Меня направили в Ивановское военно-политическое училище. Поскольку у меня склонность была к политической работе, хотя я и занимал строевые должности, мне дали возможность оказаться в своей стихии.

Из всей 7-й армии нас прибыло в это училище 100 человек. Со всех фронтов прибыло в училище 1 200 человек. Образовалось 12 рот по 120 человек. Я был избран секретарем партийной организации 4-й роты, в роте 120 коммунистов. Большинство готовили на политруков рот. Но в мае политуправление армии отменило институт политруков, оставались заместители командиров батальонов по политической части, а потом были отменены и комиссары.

Из училища в связи с ликвидацией политруков откомандировали 1 000 на фронт под Курскую дугу со званием сержантов. Нас осталось 200 человек. Мы все были без звания. С фронта прибыли бывшие политруки с офицерскими званиями. Нас стали учить на заместителей командира батальона по политической части.

Окончили мы училище в декабре, мне присвоили первое воинское звание – «лейтенант» с правом занимать должность зама по политической части командира батальона или парторга полка.

В феврале 1944 я попал под Кировоград – он был взят 9 января – в 53-ю армию Манагарова, 89-ю гвардейскую стрелковую Белгородскую, Харьковскую Краснознаменную Ордена Суворова дивизию генерала Севрюгина, в 267-й полк, 2-й батальон замом по политической части. Из нее и демобилизовался в Германии, в июне 1946 года. Так у меня закончились боевые действия, начатые в районе Ошты-Свирь.

7/XII-72 года.