Константин Коничев. Повесть о Верещагине

Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.

назад содержание вперед

Снова за океан

В Москве трещали январские морозы. Казалось, весь мир укутан в снежное одеяние. Серебряный Бор, куда Верещагин каждое утро выезжал в легких санках на прогулку, был покрыт пышной изморозью; каждая береза серебрилась от солнца и. словно хрусталем, звенела тонкими ледяшками. Под пологом морозно-дымчатого, легкого, будто кисейного, тумана Москва выглядела как никогда родной, близкой и знакомой. Где еще есть такое чудо древней архитектуры, как Московский Кремль во всем его златоглавом величии? И где, в какой державе есть еще город, подобный Москве! И многоголосый колокольный звон, и громыхание конки, и летящие вскачь по Тверской-Ямской тройки, и разрумяненные морозом красавицы москвички, и знаменитый, не умолкающий со времен Пушкина соколовский хор у Яра, – чего только нет в Москве. А театры – гордость Москвы, с их замечательными актерами и актрисами, с их классическими и современными пьесами – разве они не привлекают к себе каждого, сколько-нибудь просвещенного москвича и приезжего? И хотя нет в живых Павла Третьякова, но живет и процветает преподнесенная им в дар Москве Третьяковка, и бывают в ней ежедневно сотни и тысячи посетителей, благодарно – с чувством любви и уважения – осматривающих и его, верещагинские, картины. Казалось бы, есть на чем остановить свое внимание в Москве и нашлась бы по душе работа. Но у Верещагина свое призвание – разоблачать и бичевать войну. И нет никаких препятствий на пути к этой цели. И снова едет он за океан, едет на край света.

Из теплой Одессы пароход доставляет его в Константинополь. В дороге художник увлекся зарисовками на Босфоре, в Дарданеллах, в Красном море и вблизи Суэца. Но вот Верещагин добрался до Сингапура и, с болью думая о близких, пишет приятелю Киркору, на попечение которого оставил свою семью:

«Болит душа моя за необходимость долгой разлуки с семьей, болит невыразимо. Прошу вас, поддержите мою милую жену и детишек, если в том надобность встретится».

Помощь семье скоро понадобилась, нужны были деньги и самому Верещагину. Лидия Васильевна обратилась в череповецкую земскую управу с просьбой узнать – нет ли там дохода от аренды за земельный пай, доставшийся мужу. Оказалась в его собственности пустошь Макарино, на берегу Шексны, а платы арендной за ту пустошь причиталось всего-навсего пятьдесят рублей в лето. Вот и всё, что досталось художнику от прожитого наследства, поделенного между многочисленными племянниками и племянницами. Волей-неволей пришлось Лидии Васильевне для начала продать участок земли в Серебряном Бору за тысячу рублей и выслать деньги истратившемуся до копейки супругу.

Между тем Верещагин добрался до Филиппинских островов и обосновался в лагере американских войск, которых насчитывалось там до пятидесяти тысяч. Америка решила огнем и мечом удержать за собой огромнейший архипелаг из двух тысяч мелких и крупных островов, доставшихся ей от Испании по договору 1898 года. Жители Филиппин, состоявшие из пятидесяти племен, избавившись от испанского гнета, не хотели терпеть над собой и американского губернатора. Началась партизанская война. Население добивалось полной политической независимости Филиппин, но американцы, нащупав в недрах островов золото, железо, каменный уголь и нефть, а также придавая архипелагу серьезное стратегическое значение, военной силой вынудили Испанию «продать» им Филиппины вместе со всем непокоренным населением за двадцать пять миллионов долларов. К приезду Верещагина война была здесь в полном разгаре. Слабо вооруженные филиппинцы не могли долго и успешно сопротивляться американцам, имевшим огромное превосходство в военной технике. Храбрость филиппинцев в боях против захватчиков была изумительна. Но американцы жестоко подавили повстанцев. Капиталисты Америки и новый президент, Теодор Рузвельт, пришедший к власти на смену убитого Мак-Кинлея, бросали своих наемных солдат на убой, не щадя их в предвидении богатой наживы. Филиппины были нужны американским капиталистам не только как сырьевая база, но и как плацдарм для дальнейших вооруженных нападений и, в первую очередь, на страны отсталые.

Верещагин быстро разобрался в характере происходивших событий и понял, что здесь ему нет надобности подвергать себя смертельному риску. Он недолго побыл в штабах на островах, занятых американцами, написал этюды допросов шпиона-перебежчика и зарисовал раненного в голову американца. Посещение американских госпиталей навело художника на мысль написать четыре небольшие несложные картины, подобные живому рассказу из четырех глав. Первая картина называется «В госпитале». В светлое помещение лазарета два дюжих санитара вносят на носилках тяжелораненого американского солдата. Сестра милосердия испуганно смотрит на раненого. В ее порывистом движении и на лице выражено убеждение: «Нет, это не жилец».

На второй картине – «Письмо к матери» – изображается помещение того же госпиталя. На койке – тяжелораненый американец. Сознание ненадолго вернулось к нему. Женщина с красным крестом на переднике сидит близ раненого и под диктовку, прерываемую мучительными стонами, пишет письмо его матери. Зритель догадывается, что это письмо, вероятно, последнее. На третьем полотне Верещагин изобразил тот момент, когда раненый, откинув голову на подушки, снова потерял сознание. Сестра, отложив «Прерванное письмо» (так названа эта картина), кинулась на помощь раненому. Но тщетно...

Четвертая картина – «Письмо осталось неоконченным» – показывает уже мертвого. Мать получит неоконченное, написанное чужим женским почерком письмо да еще официальное сообщение о гибели единственного, вероятно, ее кормильца и несколько монет, по закону причитающихся за сына. Не разжалобить зрителя, а доказать ненужность убийства людей в интересах захватчиков-миллионеров – такую цель преследовал художник. Картины в скором времени после их завершения выставлялись в Америке. Солдатам и молодежи, ввиду военного времени, вход на выставку был запрещен.

С Филиппин Верещагин совершил путешествие на остров Кубу. Сам президент Северо-Американских Штатов Теодор Рузвельт руководил американскими войсками и разрабатывал планы окончательного вытеснения испанцев с Кубы. Этот остров, подобно Филиппинам, представлял лакомый кусок для хищных завоевателей. Богатые залежи медной руды, огромные доходные кофейные и табачные плантации, развитое скотоводство и пчеловодство и, кроме того, широкий рынок сбыта для американских товаров, – можно ли было допустить, чтобы Куба не принадлежала Америке? И вот уже пятьдесят лет тянулись дипломатические интриги: послы Соединенных Штатов из года в год излагали правительствам европейских государств версию о том, что Куба угрожает спокойствию Америки. В этой версии не было и признаков правды, по какое дело до правды, если речь шла о захвате чужих земель! Русский художник, давно уже ставший знаменитостью в Америке, приехал на остров Кубу как раз в тот момент, когда американский флот одержал победу над испанским флотом и от потопленных испанских кораблей торчали одни лишь мачты. Верещагин устроился в военном лагере на одной из возвышенностей, где ему не угрожала желтая лихорадка, свирепствовавшая на побережье острова. Он сам занимался хозяйством, готовил рисовую кашу с медом, заваривал кофе, разведенное козьим молоком, чувствовал себя превосходно. И все же остро беспокоила его тоска по родине. Лидия Васильевна в письмах и телеграммах напоминала о материальных трудностях, о долгах. Сам он также крайне нуждался в средствах. Чтобы выйти из материальных затруднений, поддержать семью и самому на вырученные деньги выбраться из Америки, Верещагин стал писать для продажи картину на ходкую тему «Взятие Рузвельтом Сан-Жуанских высот». Свидетелем этого не особенно значительного события в американо-испанской войне художнику пришлось быть вскоре по приезде на Кубу.

Работа над этюдами к картине, над эскизами и самой картиной отняла целый год. Сам президент позировал художнику и представлял для работы над картиной всё необходимое: оружие, обмундирование и солдат, участников захвата высот. Рузвельт во всеуслышание одобрял работу художника над этюдами, предвиделось значительное полотно, которое, по разумению президента, должно было стать историческим. Тем не менее работа над картиной шла вяло и не удовлетворяла художника. Он несколько раз прерывал работу, брался за другие дела, рисовал в альбомах типы американских солдат, вест-индийские пейзажи с пальмовыми рощами, словом – все то, что могло пригодиться ему в другое время и при других обстоятельствах. Наконец большая картина была закончена и одобрена президентом. Верещагин решил продать через некоторое время эту картину, намереваясь таким путем выйти из материальных затруднений. Его картины еще в первую поездку по Америке ценились очень высоко. Один из спекулянтов купил тогда у художника за десять тысяч долларов картину «Процессия слонов», или «Принц Уэльский в Индии». Став владельцем этого монументального полотна, ловкий бизнесмен решил возить его по различным городам и от одной только входной платы за просмотр картины собрал за короткий срок сто тысяч долларов. Случай такой спекулятивной наживы на произведениях, приобретенных у Верещагина, был не единичным. Высокая цена – тридцать пять тысяч долларов – за картину «Взятие Рузвельтом Сан-Жуанских высот», объявленная на аукционе, никого не удивила. Накануне аукциона художник получил из Москвы от Лидии Васильевны письмо. «Будь осторожен, – писала она, – боюсь, что ты из-за своей доверчивости ничего не получишь и все богатство останется в руках доверенного Макдони и его подставных лиц...»

Верещагин, читая письмо, усмехнулся и сказал:

– Наивная женская заботливость! Да разве можно?..

Однако случилось так, как предполагала Лидия Васильевна, знавшая американские нравы. Ловкий Макдони, доверенный Верещагина, предложил художнику продать картину в рассрочку за крупную сумму.

– Вы от такой сделки только выиграете. Не сразу получите деньги, но зато получите больше назначенной суммы. Я буду ее выставлять в разных городах Америки. Сотни тысяч людей увидят своего Рузвельта, изображенного вами. И президенту – слава, и вам – реклама!.. – сказал Макдони и предупредил художника: – При таком условии я распоряжаюсь как хочу картиной, а вы в различные сроки получаете ее стоимость с процентами со сборов на выставках.

– Делайте так, как лучше, но чтоб не было подлости, чтоб все было законно, – согласился Верещагин. Поверив доверенному на слово, он не взял с него письменного обязательства об уплате денег за картину в рассрочку и выдал документ, позволяющий распоряжаться картиной по усмотрению Макдони.

Когда наступил первый срок уплаты за картину, Макдони с недоумением посмотрел на Верещагина:

– На основании чего и сколько я буду платить вам? Где такое условие?.. Документ, подписанный вами и свидетельствующий о том, что владельцем картины являюсь я, а не вы, заверен главной нотариальной конторой. Вы можете получить копию этого документа, и... только...

– Вы шутите?!

– Нет, мистер Верещагин.

– Тогда и я вас спрашиваю серьезно: что мне с вами делать? Пристрелить, как паршивую собаку, или же судиться с вами?..

– Ни то, ни другое...– ухмыляясь, сказал Макдони. – За убийство вас могут судить по всей строгости американских законов. Вы тогда перестанете быть Верещагиным. Судиться со мной? Можете, это не возбраняется. А что вы от этого получите?

– Я хочу иметь свою собственную картину!..

– Попытайтесь.

Поняв, что разговор с бывшим доверенным ни к чему хорошему не приведет, Верещагин немедленно обратился за советом и помощью к адвокату. Тот выслушал художника, перелистал справочники американских законов и с откровенностью циника сказал, что правосудие всегда защитит тех, кто больше даст... Верещагину дать было нечего, да он и не мог унизиться перед вымогателем, нагло смеявшимся ему в лицо.

– Будете ли вы, мистер Верещагин, писать в европейских газетах о махинациях с продажей вашей картины? Вы уже когда-то пробовали критиковать наши коммерческие обычаи. И вот сама судьба вам мстит за это. Виноваты вы – со своей смехотворной доверчивостью. Америка – это такая страна, где деловитость всегда в почете...

Верещагин слушал адвоката, и отчаяние овладевало им. Картина, отнявшая целый год работы и вызвавшая, в связи с поездкой на Филиппины и Кубу, огромные денежные затраты, досталась мошеннику бесплатно.

«Эх, Лида. Лида! – в отчаянии размышлял Верещагин. – Ты из Москвы предвидела то, чего я здесь, у себя под носом, не заметил!.. Как же быть? Как мне наконец выбраться из этой проклятущей Америки?!»

В минуты тяжелых переживаний он доставал из кармана револьвер: «А не кончить ли всё разом, не оборвать ли на этом жизнь? Или же убить подлеца-антрепренера?» Он прятал револьвер в карман, брался за перо и писал Лидии Васильевне, спрашивая у нее совета. Долго шли ответные письма из Москвы, из-за Серпуховской заставы. Сколько было за это время горестных дум передумано!.. Все в голову приходило, кроме желания взяться за кисть и палитру. И не с кем было поговорить в этом дьявольском отчуждении, не с кем поделиться мыслями. Иногда он продавал свои филиппинские этюды и существовал на вырученные мизерные суммы. Вот и жена ему опять пишет, и слезы чувствуются между строк в ее письме.

«Вася!.. Брось думать о пуле в лоб, тебе этого нельзя сделать из-за детей. Нельзя их разуть, раздеть и на улицу вытолкать. Ведь ты честный человек и честным должен быть до конца. Если не сладишь в Америке, приезжай сюда нищим; будем вместе спасать детей, а то я одна не перенесу удара...»

И дальше приписка от Лидочки и карапуза Васеньки:

«Прощай, папа, прощай, дорогой, будь же бодр, крепись, не прячься от неудачи, смотри ей прямо в глаза...»

– «Смотри ей прямо в глаза...» – повторял Верещагин при чтении долгожданного письма и чувствовал, как к горлу подкатывался ком жгучей досады на то, что позволил себя обмануть какому-то прожженному прохвосту и не может теперь ни семье помочь, ни сам из долгов выбраться и выехать в Россию.

В таком положении ему еще не приходилось бывать.

«Нет Третьякова, некому выручить»,– думал Верещагин в эти мрачные дни. Он вправе был тогда негодовать не только на американские бесчестные нравы, но и на плутократов, царских чиновников, которые, договорившись о покупке картин, посвященных 1812 году, не спешили расплачиваться с художником за его многолетние труды. Уже не раз на даче и в мастерской за Серпуховской заставой появлялся в его отсутствие усатый пристав с портфелем, украшенным серебряной монограммой, и присматривался к имуществу Верещагина, мысленно прикидывая стоимость отдельных предметов в случае их распродажи.

В начале девятьсот третьего года Верещагин свел наконец концы с концами в Америке, скопил немного денег и выехал в Россию. К счастью, вскоре деньги за картины, приобретенные для Исторического музея, полностью перевели на его счет. Долги были погашены. Жизнь в мастерской художника пошла своим чередом. Этюды, привезенные в этот раз, Василий Васильевич не распаковывал. Он не хотел, чтобы они напоминали ему об Америке.