Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.назад содержаниевпередНакануне русско-турецкой войныПрибыв в Париж, Верещагин приобрел небольшой участок земли, расположенный за городом в Мезон-Лаффитте, и занялся устройством мастерской. Строительная канитель отнимала много времени. Жить приходилось в гостиницах. Деньги, вырученные от продажи туркестанских картин, подходили уже к концу. Недешево обошлась и поездка в Индию. Пришлось Верещагину обратиться за помощью к Третьякову, просить аванса в счет будущих работ. Однако получение аванса затянулось. Верещагин обиделся, но туг вмешался Стасов. Он написал Верещагину: «...Я скажу Вам, вижу я людей постоянно громадную массу всех сортов, складов, способностей и сословий – и не много до сих пор встречал таких субъектов, как Третьяков. Особливо мне поразительно, что такой превосходный человек вышел из среды нашего толстопузого, нелепого, необтесанного, самодурного и безмозглого купечества. Вы его не знаете, а когда узнаете лично, будете и любить и уважать... Ни чванства, ни хвастовства, ни глупых претензий у него никаких нет. Он просто чист и честен, от глубины души ценит и любит Ваш талант и произведения и что делал и говорил до сих пор – все было хорошо...» Письмо Стасова успокоило Василия Васильевича. – Вот, с тобой всегда так бывает, – замечала Елизавета Кондратьевна. – Из-за своей раздражительности ты плохо подумал о добром человеке, который поддержал тебя. Я не удивлюсь, если когда-нибудь ты поссоришься даже с Владимиром Васильевичем. – Прошу не ворчать! – отозвался Верещагин. – Не в горячности дело. Работа, работа без отдыха! По Индии тоже была нелегкая прогулка. А перед Третьяковым, при случае, извинюсь и отвешу ему поясной поклон. Но еще большее впечатление произвело на Верещагина письмо Третьякова, адресованное в Индию. Конверт был испещрен множеством печатей с наименованием разных индийских городов, в которых побывал художник. Это письмо наконец разыскало его в Париже. – Неплохо работает в наш век почта, – не без иронии сказал Верещагин, разглядывая приклеенную к конверту справку о том, на каком пароходе он выбыл из Индии в Париж. По содержанию письмо Третьякова не показалось Василию Васильевичу запоздалым. Наоборот, оно пришло вполне ко времени. – «Ваше негодование против Москвы понятно, – читал Верещагин. – Я и сам бы негодовал и давно бы бросил свою цель собирания художественных произведений, если бы имел в виду только наше поколение, но поверьте, что Москва не хуже Петербурга: Москва только проще и как будто невежественнее...» – Вот именно, прав Павел Михайлович, что-то я ему из Индии не то написал. Москва – она деревня огромная, притом самая настоящая расейская... – «Вскоре по закрытии Вашей выставки, – продолжал читать Верещагин, – в Петербурге начали ходить слухи, что картины Ваши писались компанейским образом, и вот Ваш отказ от профессорства снял маску с пошлых завистников. Тютрюмов – только ширмы, за которыми прятались художники и не художники даже, потому что Ваш отказ от профессорства поразил в сердце не художников только, а всё общество, т.е. наибольшую часть общества, чающую движения свыше в виде чинов и орденов...» – Правильно, Павел Михайлович! Правильно! Спасибо вам за добрые слова и чувства, – как бы видя перед собой Третьякова, говорил Верещагин и снова продолжал читать: – «...Я только смеялся над всем, что слышал, я не воображал, чтобы после тютрюмовской статьи так серьезно вступился за Вас В.В.Стасов, полагая, что как в рекламациях, так и в защитах нуждаются только слабые, немощные или малоизвестные. – Вы же никоим образом сему не подлежите (я полагал, что Вы сами ответите: выставкой Ваших работ по возвращении из Индии)! Владимир Васильевич Вам искренне предан, – это так, и побуждения у него всегда честные и благородные, но ополчаться против таких нелепостей, как тютрюмовская и другие статьи – не стоило. Чем же Петербург лучше Москвы? Разве не из Петербурга начало интриги против Вас! Разве не там погибли три Ваших произведения? В будущем Москва будет иметь большое, громадное значение (разумеется, мы не доживем до этого), и не следует сожалеть, что коллекция Ваша сюда попала: в России здесь ей самое приличное место... Я остаюсь всё тем же поклонником Вашего таланта, каким вышел из Вашей мюнхенской мастерской, и крепко уверен, что имя Ваше должно быть почтеннейшим именем в семье европейских художников. Простите, что замучил Вас этим письмом, и будьте здоровы. Ваш истинно преданный П.Третьяков». Василий Васильевич прочел письмо и, обращаясь к Елизавете Кондратьевне, сказал: – Черт меня побери! И я когда-то вздумал этакого человека подозревать в недоброжелательстве!.. Прочь всякие глупости! Павел Михайлович – это наша честь и совесть. Лиза, сохрани его письмо. Положи в шкатулку самых драгоценных стасовских корреспонденции. А что в газетах о Балканах? Читала? – Читала. Турки бесчинствуют. Сербов бьют. Болгарских повстанцев казнят тысячами. – А правители цивилизованных стран Европы, в том числе и «Освободитель», любуются на потоки болгарской крови, благословляют турок резать наших братьев-славян. Быть войне. Быть... Если бы я находился в холостяцком положении, не задумываясь бы поехал сейчас в Сербию. Драться и писать этюды. – В Сербию? – удивилась Елизавета Кондратьевна.– Давно ли из Индии?.. У тебя столько этюдов, столько работы!.. – Да, да, ты права, голубчик, права. Мой удел – моя работа. Лиза, поезжай, дружок, к родителям, в Мюнхен. Мне тут дела много: мастерскую и дачу надо строить, а серию индийских картин за меня никакой Тютрюмов не напишет... Но Елизавета Кондратьевна и слышать не хотела об отъезде. – Пусть я тебе не нужна, – говорила она мужу, – но ты мне нужен. Я тебя одного без надзора не могу оставить. А о поездке на Балканы и не помышляй. Да ты не дальше, как вчера, пожертвовал сто франков сербам. – Чепуха! Милостыня... Сербы дерутся против турок за свою независимость, кровь проливают. Англичане втихомолку снабжают Турцию снарядами, пушками и новейшими ружьями. Надо иметь каменное сердце или пустую голову, как у наших правителей в России, чтобы не помогать более существенно сербам и болгарам. Бить слабых – дело нетрудное. Как хочешь, Лиза, а я, кажется, не удержусь: поеду на Балканы и как художник, и как солдат... Мысль о поездке в Сербию не давала покоя Верещагину. Он нанял временное помещение для работы над индийскими картинами, уединился так, что даже наиболее близкий к нему художник, Иван Николаевич Крамской, проживавший в Париже и изредка встречавшийся с ним, и тот не знал, где работает Василий Васильевич и над какими произведениями. Однажды оба художника сидели за круглым столиком в гостинице, где проживал Верещагин, и просматривали свежие газеты. Отбросив в сторону газету, Верещагин горячо заговорил: – И до каких пор царь и правительство будут терпеливо созерцать, как турки режут славян? Не пора ли вмешаться? Не пора ли защитить сербов и болгар? Ведь это Англия руками турок душит их. Все это видят, знают, понимают. Неужели мы не поспешим вмешаться в это дело? – Без вмешательства России не обойдется. Если бы в России на престоле сидел не трус и не тряпка, можно было бы уже давно двинуть наши войска на Балканы, – сказал Крамской. – По-моему, давно назрела пора выступить в защиту славянских народов. – Я брошу все – и индийские этюды, и дачу с мастерской, все к черту! Поеду на Балканы. Есть тут добрый малый и недурной художник – Юрий Яковлевич Леман, попрошу его сберечь мои пожитки и присмотреть за постройкой. А на случай смерти моей оставлю ему же распоряжение. Лизу отправлю в Мюнхен к родителям. – Вот тебе и на! – рассмеялся Крамской. – Еще ни коня, ни воза, а он уже о смерти заговорил. – И братьям напишу, чтобы не отсиживались от войны, как только начнется – пусть едут на передовую линию. А вы как, Иван Николаевич? Поедете на Балканы?.. – Баталии писать – не моего разумения дело. Вояка я тоже не ахти какой... – Ну, что ж, понимаю. Не всем воевать... Пишите портреты разных знаменитостей, да не теряйте связь с матушкой Русью, и всё это вам на том свете зачтется при вступлении в райское лоно. – Злой шутник! – усмехнулся Крамской. – Бывает, пишу и ради заработка. Ох, уж мне эти портреты... Но довольно об этом. Показали бы вы лучше вашу мастерскую, что написали за последнее время? – И не спрашивайте. Не скажу «гоп», пока не перепрыгну. Ничегошеньки никому пока не покажу. Если хотите взглянуть на мое будущее жилье и мастерскую в Мезон-Лаффитте, приезжайте. Индийские же мои работы пока не закончены, смотреть их рано. Крамской охотно согласился съездить в Мезон-Лаффитт. Верещагин по пути рассказал, что подрядчики и архитектор взяли с него денег вдвое больше условленного. Не выручи Третьяков, вся затея с мастерской могла бы провалиться. Постройка подходила к концу. Кровельщики гремели на крыше листовым железом, столяры и стекольщики вставляли рамы. Пахло краской и свежей древесной стружкой. Домик в русском стиле понравился Крамскому. А еще больше восхитили его два больших, удобных помещения для мастерской. Одна из комнат была светлой, просторной, оборудованной для работы зимой; другая, построенная отдельно, – для работы весной, летом и осенью – представляла собою круглый зал, который можно было повернуть по рельсам вокруг своей оси окнами на солнечную сторону. – Ну, батенька, хорошие мастерские помог вам Третьяков построить... – Я у него в долгу не останусь. – Мне бы, Василий Васильевич, и в голову не пришло строить специальную летнюю вращающуюся мастерскую. И для работы хорошо, и для здоровья полезно! Ну и хитрец!.. – Никакой хитрости, Иван Николаевич. Принцип самый простой, заимствован у... ветряной мельницы. Мельницу поворачивают крыльями к ветру, а меня с мастерской и всеми приспособлениями – к солнцу, как подсолнух. – Вот оно, наше русское практическое чудачество: просто и полезно! – продолжал восторгаться Крамской. – Как хотите, Иван Николаевич, работать надо. Время дороже всяких денег, приходится соображать. – Предвижу, заранее предвижу, вы еще многих из нас удивите, многих порадуете. Условия для работы прекрасные. – Да, но вот отвлекут Балканы... Бывать мне там... – Возможно, недолго? – Не знаю. Обстоятельства покажут. – Эх, обстоятельства, обстоятельства! – вздохнул Крамской и, пощипав реденькую куцую бородку, сказал: – Сложные, между прочим, обстоятельства: народ жалеет болгар, сочувствует им, готов ринуться в бой против этих безжалостных башибузуков, полтысячи лет угнетающих балканские народы, а правительство медлит, что-то раздумывает... – Стремления русских людей, наши стремления понятны, Иван Николаевич, – это освободить болгар и побить по заслугам турок. Но я подозреваю, что царь и его близкое окружение заинтересованы использовать порыв народного гнева в своих корыстных целях. – Время назрело!– покашливая, проговорил Крамской и, обойдя зал мастерской, сел в плетеное камышовое кресло, закурил: – Назрело, Василий Васильевич. Из Петербурга и Москвы пишут, там проходят студенческие сходки, выступают ученые, ратуют за освобождение болгар, а его величество не мычит и не телится. Странная позиция долготерпеливого выжидания! Из Мезон-Лаффитта Крамской и Верещагин проехали на Елисейские поля. В одном из шумных ресторанов выпили по бокалу шампанского за свободу и независимость братьев-славян и дружески расстались. В скором времени одна из мастерских была приведена в полный порядок, и тогда Верещагин, переехав из нанятой мастерской в собственную, принялся с удвоенной энергией за работу. Закончив картину «Гималайские вершины», он приступил к работе над большой картиной «Принц Уэльский в Индии»... Между тем на Балканах развивались события. В Болгарии вспыхнуло национально-освободительное восстание. Тысячи тружеников вооружились кто чем мог: саблями, пиками, охотничьими ружьями и даже самодельными деревянными пушками – и пошли на смертный бой с извечным, заклятым врагом. Неравные схватки происходили во многих селениях Пловдивского и других округов. Повстанцы не имели ни военной подготовки, ни современного оружия. С самого начала они ограничили свои действия обороной и потому скоро подверглись жесточайшему разгрому. В одном только селе Батака было казнено и замучено турками пять тысяч болгар. Восстание было подавлено, но вооруженная борьба продолжалась. Угнетенные славяне накапливали силы и ожидали помощи от русского правительства. Но Александр Второй и его министры, с одной стороны, понимали благоприятность обстановки для создания боевого русско-болгарского союза против Турции, с другой – опасались влияния на русскую армию революционных настроений, возникших в результате национально-освободительного движения на Балканах. Царское правительство медлило с оказанием помощи болгарам, тогда как русский народ испытывал к ним самое горячее сочувствие, готов был на любые жертвы, чтобы помочь им сбросить с себя пятивековой гнет Турции. Не дожидаясь, когда царь и правительство примут решение вмешаться военной силой в балканские события, русские люди устраивали сборы в пользу болгар, отправляли добровольцев, врачей, сестер милосердия для оказания помощи страждущим братьям. В то время английское посольство, находившееся в Константинополе, докладывало королевскому правительству о серьезности положения на Балканах. Англия снабжала Турцию оружием, пушками, снарядами и винтовками, подстрекая ее на кровавую расправу над болгарским народом; вместе с тем через своих дипломатов и агентов, разосланных по Болгарии, навязывала болгарскому народу «высокое покровительство», стремясь превратить Балканы в свою колонию. Болгарский народ понимал, что кроется под личиной «благодетельной» Англии, он не поддался провокации, ждал надежной и бескорыстной братской помощи от русского народа. В ноябре 1876 года болгарские женщины обратились с воззванием к русским женщинам: «Милые русские сестры!.. Просим вас выразить нашу искренность и преданность русскому народу, на который мы смотрим как на единственного нашего освободителя и избавителя; уверьте его с нашей стороны, что мы готовы принести и остальных сынов наших на жертву на поле битвы, если только русские батальоны появятся у пределов Болгарии... Мы вьем лавровые венки этому мужественному народу, и все готовы соединиться с вами в случае войны». Наконец царское правительство под давлением общественного мнения двинуло войска на защиту Болгарии. По пыльным и грязным дорогам пешим строем подтягивались к болгарской границе пехотные части. За ними бесконечной вереницей шли обозы. Впереди скакали кавалерийские и казачьи отряды. Невзирая на трудность переходов по холмистым местам, продвижение войск шло быстро. На привалах русские солдаты отдыхали, переобувались и, подкрепившись ржаными сухарями, снова двигались в дальний и опасный путь. Шли они молчаливые, суровые. Редко, когда на переходе слышалась песня. Без посвиста и дружного припева, она звучала уныло, как молитва:
То не тучи темные в небе собираются, –
|