Константин Коничев. Повесть о Верещагине

Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.

назад содержание вперед

«Забытый» и другие

После самаркандских событий Верещагин на некоторое время выехал из Средней Азии в Петербург. Намеревался он поехать в Париж и там работать над картинами по материалам, собранным в Закавказье и Туркестане. Но в эту пору разразилась война между Францией и Пруссией. Время оказалось самым неподходящим для проживания в Париже, тем более что немецкие войска, одерживая победы одну за другой, через непродолжительное время в решительной схватке около крепости Седан разбили французскую армию и заставили ее капитулировать. Незадачливый император Наполеон Третий послал своих уполномоченных к прусскому королю Вильгельму с запиской: «Так как мне не пришлось умереть в рядах моих войск, то мне остается теперь лишь передать мою шпагу в руки вашего величества».

Император Франции сдался в плен. Немецкие войска неудержимо двигались к Парижу, заняли Версаль и там восемнадцатого января 1871 года престарелого прусского короля Вильгельма провозгласили императором германским. Франция безуспешно продолжала сопротивляться. В осажденном Париже создалось правительство Национальной обороны. Победители предлагали свои условия мира: уступить Германии Эльзас и Лотарингию... Обо всех этих событиях Верещагин узнал по отрывочным газетным сообщениям, находясь во второй поездке по Средней Азии. Россия, соблюдавшая во время франко-прусской войны выгодный для Германии нейтралитет, была занята незначительными военными операциями на Востоке. Русские войска совершали походы по Туркестану, Киргизии, доходили до границ Китая. И во время этих дальних и продолжительных походов Верещагин часто подвергался опасности и совмещал призвание художника с обязанностями солдата.

Ему тогда уже исполнилось двадцать восемь лет. Настало время показать себя настоящим художником. Обилие собранных материалов, умение видеть правду жизни и в совершенстве владеть рисунком предвещали ему успех...

Пробыв в общей сложности более года в областях Средней Азии, Василий Васильевич с запасом рисунков, этюдов и эскизов отправился в Германию, в Мюнхен, где нетрудно было найти подходящую мастерскую и полностью отдать свои силы и время творческому труду...

В Мюнхен он приехал в начале 1871 года.

В те дни Германская империя торжествовала победу над Францией. В осажденном Париже вооруженный Народ, захватив власть в свои руки, провозгласил Коммуну...

И вот уже пришли в Мюнхен известия о поражении Парижской коммуны. Верещагин развертывал газетные листы и искал в них корреспонденции, писанные русскими эмигрантами. Больше всего он доверял им – бунтовщикам-изгнанникам.

– Нет! Это не типографской краской напечатано, это кровью коммунаров написано! – восклицал Верещагин, читая и перечитывая газетные строки, принадлежавшие перу русских эмигрантов:

«...Оцепив Париж войсками и закрыв народу все выходы, они (версальцы) напустили на него целую армию солдат, озверевших от казарм и вина, и сказали им: «Убивайте этих волков, волчиц и волчат». Народу же они сказали: «Что бы ты ни делал, ты погибнешь! Застанут тебя с оружием в руках – смерть! Сложишь ты оружие – смерть! Будешь сопротивляться – смерть! Будешь молить о пощаде – смерть! Ты не только вне закона, ты – вне человечества...»

«Забудет ли народ все эти ужасы?.. Нет. Будущая революция будет коммунистической и осуществит всё то, чего не успела сделать Парижская коммуна...» – так писал в те дни один из русских революционеров.

Верещагин задумывался над прочитанным. То он сомневался в целесообразности революции, то приходил к убеждению, что рано ли, поздно ли – победит народ. Но что будет тогда? Социализм? Анархия? Коммунизм?.. Что будет с искусством? Нужны ли будут тогда художники и поэты? Не произойдет ли всеобщего упрощения?.. На многие вопросы не находя ответа, он брался за книги Герцена и Прудона и урывками, в минуты отдыха от своей работы, зачитывался ими. ...Мюнхен как место жительства и работы Верещагин выбрал не случайно. Для художников Мюнхен в Германии – это то же, что Париж во Франции. Из разных стран приезжали сюда художники, работали и учились друг у друга, создавали свои мастерские, школы и альянсы. Было чему поучиться в Мюнхене и на классических образцах живописи прошлых веков. Когда-то, не в столь давние времена, в этом городе, являвшемся столицей Баварского королевства, была основана Академия художеств, создана богатейшая галерея живописи. Отсюда в любое время, с четырех вокзалов, по железным дорогам можно было быстро добраться к живописным местам – баварским зеркальным озерам, снежным Альпам, – да и в самом городе немало для художников привлекательных мест, таких, как английский сад с искусственным озером и водопадом, замечательные парки и красочные, цветистые луга Терезии. Множество музеев, древних дворцов и замков, ежегодные художественные национальные выставки в Стеклянном дворце – всё это и многое другое, созданное для удобств в жизни, для образования и культурных развлечений, привлекало живописцев, писателей, поэтов и политических эмигрантов в этот город. Вначале, когда Верещагин приехал в Мюнхен, он соорудил себе на окраине скромную дощатую мастерскую, похожую на курятник, и приступил к работе над серией туркестанских картин. Ненужных знакомств с художниками он не заводил, им же мешал и к себе в мастерскую не пускал, за исключением двоих, которых любил и уважал. Это были широко известные мастера живописи – баталисты Коцебу Александр Евстафьевич и немец Горшельт Федор Федорович. Оба они были значительно старше Верещагина. После знакомства с его первыми работами тот и другой пришли к выводу, что в этом русском могучем человеке с бородою Ильи Муромца таятся силы, способные удивить художественный мир. Горшельт в свое время бывал на Кавказе, участвовал в стычках с горцами, написал несколько картин, среди которых были «Сдача Шамиля в плен», «Взятие Гуниба» и «Бегство лезгинских всадников».

Военная тема в живописи, ревностное отношение к изучению натуры, любовь к поездкам на места событий – всё это сближало Верещагина с Горшельтом. Они подружились и стали часто навещать один другого. Но в скором времени Горшельт тяжело заболел. За несколько дней до смерти он завещал принадлежавшую ему в Мюнхене мастерскую не кому-нибудь из своих соотечественников, а художнику Верещагину. Мастерская его была одной из лучших в Мюнхене. Знаменитый баталист Коцебу, посетив Верещагина, был доволен, что столь удобная для работы, светлая и просторная мастерская перешла в пользование художника.

Серию туркестанских картин Верещагин задумал писать не в духе массовых батальных сцен, как это делали Коцебу и Горшельт, а по-своему. По его замыслу картины военного характера должны были быть без генералов, обычно гарцующих и размахивающих саблями, без баталий, где повергнутого в бегство врага рубят направо и налево. Другие моменты и эпизоды запомнил художник-искатель правды. Он видел на войне опасность и смерть, видел героизм рядовых бойцов и задумал об этом поведать зрителю. Но он видел не только войну. Наблюдательный и вдумчивый художник-этнограф, Верещагин приметил много интересного в жизни народностей юго-востока, в их быту, культуре и истории. Варварские обычаи феодалов, – их жестокости, работорговля – всё это вызвало потребность написать ряд картин обличительного характера.

Жил в эту пору Верещагин по-холостяцки скромно: получал незначительную поддержку от брата Николая, от скуповатого отца и сердобольной матери. Во всяком случае, у него не было нужды отвлекаться от целеустремленной работы. Одной из первых работ художника в Мюнхене была нашумевшая в скором времени картина «Забытый». На широком полотне, прикрепленном к подрамнику, Василий Васильевич набросал рисунок и начал работу кистью. Художник изобразил не сражение, не стычку войск, а всего-навсего лишь одного убитого русского солдата. На фоне гор и реки, протекающей в песчаной долине, он изобразил свежий холм братской могилы, а на нем деревянный крест. У подножия уходящих вдаль гор клубится пыль, это оставшиеся в живых солдаты совершают переход на новые позиции. А на первом плане лежит забытый, одинокий, убитый врагами русский солдат. Он лежит на спине, раскинув руки и ноги. У левого виска на щеке и на белой полотняной гимнастерке запеклась кровь. Фуражка откинута к изголовью. Отброшено уже ненужное ему ружье. Над трупом забытого кружится стая воронов. Хищные птицы осторожны. Из всей огромной стаи только один осмелевший ворон-«разведчик» опустился па грудь убитого и каркает, сзывая птиц на добычу...

Затворнически работая над этой картиной, Верещагин вспоминал и переживал сцены солдатской жизни, виденные им в боевых походах в Средней Азии; он думал о войнах и их последствиях для простых людей; о том, сколько горя и слез, нужды и печали приносит война людям, потерявшим где-то за тысячи верст, на чужбине, своих родных и любимых сынов, братьев, мужей... «Вот и этот забытый – сложивший голову солдат – оплакивается где-нибудь в Вологодчине вдовой-солдаткой», – думал Верещагин, убеждаясь в правдивости созданного им произведения. Заканчивая картину, он еще и еще дотрагивался кистью до мест, казавшихся незаконченными, отходил прочь от полотна, хмуро, из-под густых бровей смотрел на «Забытого» и неожиданно для самого себя пропел слова из народной песни «Уж как пал туман на сине море».

Ты скажи моей молодой вдове, Что женился я на другой жене: Нас сосватала сабля острая, Положила спать мать сыра земля...

«Почему эти слова не написать на раме? Очень будет кстати», – решил Верещагин и снова, как бы для пущей убедительности, повторил слова из песни, ставшие эпиграфом к «Забытому». За этой картиной последовали и другие. В числе их были «Парламентеры» – картина, показывающая геройство, выдержку и готовность небольшой кучки русских солдат умереть в неравном бою, но не сдаться противнику. Парламентеры предлагают обреченным на смерть солдатам сложить оружие и сдаться на милость победителя. Двое неприятельских всадников остановились на почтительном расстоянии от русских и слышат решительный ответ: «Убирайтесь к черту!..»

Картины того же цикла: «Нападают врасплох», «Окружили – преследуют» – дополняли одна другую и создавали общее цельное представление о войне, о невзгодах и самоотверженности рядовых солдат. В этот период своей работы Верещагин был весь поглощен писанием туркестанских картин, благо тому способствовали условия, созданные покойным художником Горшельтом. Однако, неожиданно для самого себя, в горячую пору работы Верещагин влюбился в немецкую девушку по фамилии Рит, скромную и хрупкую, миловидную, невысокого роста и, казалось бы, совсем не подходящую для него – кряжистого, бородатого крепыша. Она жила в том же доме, где временно проживал Василий Васильевич, была небогатого сословия, но получила образование в одном из мюнхенских институтов. Она заходила к нему в мастерскую, любовалась первыми картинами, пыталась даже давать советы, которые художник благосклонно выслушивал и не принимал во внимание. Так постепенно знакомство с девушкой перешло в дружбу, дружба – в любовь, затем – в супружество. Верещагин написал матери о своем увлечении, не преминул, как мог, описать внешность девушки, ее характер и склонности, которые состояли в том, чтобы быть практичной хозяйкой и добродетельной женой полюбившегося ей художника. Девушке было по душе, что Верещагин упорен в работе, умен, талантлив и даже имеет на немецкой земле собственную, подаренную ему Горшельтом мастерскую. Но больше всего ее расчеты и надежды были обращены к будущему художника, и это счастливое будущее казалось ей не за горами.

Скоро Верещагин получил от матери письменное родительское благословение на брак с немецкой девушкой. Мать требовала лишь, чтобы все было как положено по обычаю и закону – с венцом и свадебкой, и чтобы имя было дано супруге настоящее русское, православное, тогда только и можно ей будет называться по фамилии Верещагиной... Просьбу матери Василий Васильевич выполнил. Он по всем правилам вступил в брак с этой девушкой, нареченной Елизаветой Кондратьевной. Сразу же после тихой и скромной свадьбы, не тратя времени, Верещагин снова взялся за дело. Жену он оставлял в одиночестве за рукодельем, иногда отправлял ее к многочисленным родственникам, с которыми сам избегал встречаться, потому что дорожил временем. На целые дни – в будни и воскресенья – он запирался в мастерской и, пока хватало солнечного освещения, от восхода до заката трудился над большими и малыми полотнами.

На расставленных мольбертах были начаты жанровые туркестанские картины. Одна из них – «Продажа ребенка-невольника» – должна была изобличать среднеазиатских феодалов-работорговцев. Другая изображала туземную тюрьму, наполненную узниками. Начав работу над этими картинами, Верещагин вскоре отставил их на некоторое время в сторону и прикрыл ситцевой занавеской. К ним он еще успеет вернуться, а в эти дни возникла у него в голове новая тема – «Апофеоз войны». Когда-то, в далекие времена, Тимур воздвигал в честь своих побед пирамидальные памятники из человеческих черепов. Исторический факт из жизни завоевателя навеял идею картины – с одной стороны исторической, с другой – сатирической, злой и направленной против всех завоевателей времен прошедших, настоящих и будущих. В ту пору, когда художник приступил к работе над «Апофеозом войны», Франция потерпела поражение от прусской военщины. Верещагин знал события и исход этой войны – жестокой и ненужной, навязанной правительствами народам обоих государств. Под влиянием этих событий он и осуществлял свой замысел в картине «Апофеоз войны». Картина еще не была закончена, а он уже заказал для нее багет с надписью:

«Посвящается всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим...»

Художник Коцебу, увидев набросок этой картины в мастерской Верещагина, изумленно воскликнул:

– Василий Васильевич, что это такое?!

– Это последствия всех ваших массовых батальных сцен, Александр Евстафьевич, – не то в шутку, не то всерьез ответил Верещагин.

– От такой картины у всякого зрителя пройдет мороз по коже.

– Даже у полководцев?

– И даже у полководцев – великих и малых. Черт побери, какую вы страшную штуку затеяли!.. Скачите, Василий Васильевич, я верю вам, что вы видели это голубое, яркое туркестанское небо, бродили по этим сыпучим, жгучим пескам и, наверно, видели разрушенные древние восточные селения с погибшими и засохшими деревьями. Но приходилось ли вам видеть подобные груды человеческих черепов, освещенных вечным солнцем, под которым ничто не вечно?..

– Апофеоз есть апофеоз, – сказал Верещагин знаменитому баталисту. – Я видел смерть, видел омытые дождем и высушенные солнцем черепа и кости, раскиданные по степям Средней Азии. Конечно, в наше время таких жутких памятников не сохранилось. Но разве из черепоз убитых солдат в последней франко-прусской войне нельзя составить такие пирамиды?

Коцебу сел на мягкий диван, стоявший в отдалении от «Апофеоза», и задумался.

– Скажите, профессор, вам не нравится эта моя работа? – спросил Василий Васильевич.

– Дело не в том, нравится или не нравится, – глухо ответил Коцебу, не отводя удивленного взгляда от «Апофеоза». – Я думаю о другом, Василий Васильевич, – кто ваш учитель? Жером? Нет! Вы смелей и оригинальней своего бывшего учителя. Ваш учитель – это ваш свободный и смелый рассудок! Я гляжу и думаю: зритель – иногда плохой, иногда меткий ценитель наших трудов, – как он будет смотреть на мои парадные баталии после того, как увидит эту кучу черепов или увидит «Забытого»? Кому он больше поверит – мне или вам?..

– Должен поверить правде, почувствовать ее, понять и поверить.

– Да, правде. Так вот какие баталисты идут нам на смену! Не обижайтесь на меня, Василий Васильевич, думается мне, что вместе с шумным успехом вас ожидают и крупные неприятности. Имейте это в виду.

– Да, я готов их встретить, но думаю, что у меня найдутся и сторонники, заступятся за меня.

– А что это у вас? – вдруг поднялся с места Коцебу, увидев на малом мольберте выглядывавшее из-под покрывала бледное, с закрытыми глазами, окровавленное лицо. Подойдя к мольберту, он скинул с него запачканный красками платок: на полотне небольшого размера были изображены два бухарских головореза. Один из них приподнятой рукой держит за волосы отрубленную голову русского солдата, у другого в руках пестрый, с вышивками раскрытый мешок, для того чтобы прибрать солдатскую голову. Оба бухарца с холодным любопытством смотрят в лицо своей жертвы. За головы, доставленные эмиру, они получат награду – яркий ситцевый халат или широкие, полосатые, похожие на юбку, штаны.

– Цикл ваших туркестанских картин, как видно, обещает быть многочисленным и очень оригинальным, – заметил Коцебу. – Что-то скажут добрые люди о вас и вашем творчестве. А сказать обязаны...

– В этом нет сомнения, – согласился Верещагин. Главное, чтобы сам трудовой народ посмотрел мои картины. Мнение ожиревших барынь или скучающих и зевающих господ меня не интересует, ибо на стенах их гостиных не будет места моим полотнам. На выставках для всеобщего обозрения – им честь и место.

– Будем верить и надеяться, – сказал Коцебу, собираясь уходить. – Как бы там ни было, я от души желаю вам успеха! Да, вот еще что: желательно, чтобы ваш труд приметили в России. Где бы вы, Верещагин, ни работали – в Париже или в Мюнхене, – вы русский, неповторимый, похожий на себя и равный самому себе. Дорожите этим славным титлом русского гражданина и патриота. Если вы попадете на зубок критику Стасову, он вас кое-чему вразумит. А за границей, где ваши картины безусловно будут выставляться на показ обществу, пусть судят по ним – на что способны новые смелые русские таланты. Эх вы, затворник, затворник! – дружески улыбаясь, проговорил Коцебу. – Хорошее у вас вступление в искусство, удачное. Да и работаете вы очень, очень много. Бывайте почаще у меня, всегда буду рад...

Верещагин продолжал с упорством работать. Туркестанский цикл картин еще не был закончен, а отдельные произведения этого будущего цикла уже экспонировались на Лондонской выставке. В английской печати появились первые восторженные статьи о новоявленном своеобразном русском баталисте. Осенью 1872 года московский купец и собиратель картин Павел Михайлович Третьяков завершал путешествие по Европе. Он побывал во многих крупных европейских городах, интересовался живописью и скульптурой, посещал музеи и галереи, выставки и мастерские художников. На обратном пути в Россию он остановился на несколько дней в Мюнхене. Здесь он узнал о работах Верещагина и приехал к нему в мастерскую. Павел Михайлович умел разбираться в картинах. Он долго и внимательно – то с грустным раздумьем, выраженным на его бледном и сухощавом лице, то с удивлением смотрел на полотна молодого художника и наконец мысленно заключил: «Крупно шагать начал, этот далеко пойдет...» Павел Михайлович был на десять лет старше Верещагина и, как опытный собиратель картин, сразу почувствовал силу таланта, свежего и необычайного. Пока он тщательно и молчаливо разглядывал все работы, готовые и незаконченные, Василий Васильевич, не нарушая молчания посетителя, наблюдал за ним, улавливая впечатление от своих картин.

– Когда ваши картины будут в России? – спросил Третьяков.

– Надеюсь через год показать в Петербурге всю туркестанскую серию.

– Обязательно побываю на вашей выставке.

– Буду рад вашему вниманию, Павел Михайлович.

– Как зритель и, если позволите, как покупатель ваших картин. Разумеется, если сойдемся в цене.

– Скажу без лести, Павел Михайлович, я достаточно наслышан о вас и вашем благом намерении создать картинную галерею русской живописи. Буду поэтому весьма доволен, если мои первые труды обретут такого покупателя, как вы.

Сдержанный Третьяков не сказал тогда похвальных слов, но Верещагин потом узнал от Коцебу, что Павлу Михайловичу понравился в его картинах восточный колорит, солнечный свет, пески и голубизна туркестанского неба. Главное, что изумило Третьякова, – это содержание картин, дышащих суровой правдой жизни. Третьяков уезжал в Россию. В вагоне «Мюнхен – Варшава» было просторно, пахло дымком дорогих сигар. Толстый пассажир с массивной золотой цепью на животе старательно ухаживал за тощей блондинкой, угощая ее шоколадом, орехами и ликером. Павел Михайлович вышел из четырехместного купе в тамбур и стал смотреть в раскрытое окно на мелькающие возле дороги подстриженные пожелтевшие деревья и аккуратные, крытые черепицей домики железнодорожных служащих. Потом он замечтался, и все видимое, быстро мелькающее исчезло из его глаз. И тогда возникла в памяти Павла Михайловича мастерская Верещагина с «Апофеозом войны» и забытым на поле боя солдатом... Все это живо представилось и заслонило дорожный осенний пейзаж. А рядом с «Апофеозом» и «Забытым» крепко запомнился Третьякову творец этих картин – молодой, с красивым лицом, обрамленным пышной бородой, полный неутомимой энергии, кряжистый, как медведь, с добродушной улыбкой большого ребенка...