СВ: И на этом все кончилось?
ИБ: Отнюдь! Через два или три дня приезжает ко мне
профессор одного из американских университетов и приво-
зит гранки книжки моей "Остановка в пустыне". Его поп-
росили передать мне эти, еще не сброшюрованные страни-
цы, чтобы я их проверил. Мне это, кстати, ужасно прият-
но было - держать в лапах свою книжку. Чего лучше! Од-
новременно он дает мне оттиск своей статьи из какого-то
славистского журнала, про классика русской литературы.
И вдруг я понял, что кагэбэшники именно этого профессо-
ра имели в виду, когда меня охмуряли! Это на него я
должен был настучать! Я вычислил, что они у этого про-
фессора, когда он приехал из Штатов в Москву, вскрыли
чемодан и там увидели "Остановку в пустыне". И я за
этого американа несколько беспокоюсь и пытаюсь ему на
бумаге всячески объяснить, что к чему: дескать, за вами
хвост; будьте чрезвычайно осторожны. После чего мы с
ним треплемся про классическую русскую литературу. За-
тем я вывожу его дворами, чтобы за этим болваном ника-
кого хвоста не было, и довожу его до метро.
СВ: Неужели вы в самом деле думали, что помогли
ему избавиться от хвоста?
ИБ: Честно говоря - не знаю. Потому что вечером
того же дня - звонок в дверь. Открываю - на пороге
этот, который с университетским значком. Я ему: "Ну за-
ходите, коли пришли". Он заходит, садится в кресло, на-
чинает нахваливать мою библиотеку, словари в особеннос-
ти:
- А вот этого словаря у меня нет.
- У меня у самого он недавно появился.
- А вот такой-то профессор у вас был?
- Да, представьте себе, был!
- И ничего он вам не оставил?
- Вот, оставил - статью про классика русской лите-
ратуры с дарственной надписью.
- А больше ничего не оставлял?
Я смотрю на него таким голубым глазом, думаю - "еб
твою мать!":
- Нет, ничего не оставлял... Кофе хотите?
- Да, с удовольствием.
Тогда я выхожу на кухню и готовлю там кофе минут
пятнадцать, чтобы он успел пошмонать. Возвращаюсь, на-
ливаю ему кофе, мы треплемся опять про словари, после
чего он уходит. И все.
СВ: Все?
ИБ: Нет, был еще эпилог, когда этот американский
хрен прислал мне откуда-то из Италии открытку, которую
он, видимо, сочинил по пьяному делу: дескать, большое
спасибо, что вы меня предупредили о слежке КГБ. Откры-
тым текстом! Я тогда, помню, подумал: ну и олух! Хотя
теперь я иногда думаю: ладно, нормальное человеческое
поведение. Сейчас-то мне это все равно...
СВ: Должен вам сказать, что я в первый раз слышу
такое подробное описание приемов воздействия КГБ на не-
угодную им творческую фигуру. Этот их знаменитый метод
"кнута и пряника"... В вашем случае, конечно, кнута бы-
ло много больше, чем пряников... А как проходил тот ро-
ковой разговор в КГБ, когда вам наконец предложили по-
кинуть пределы Советского Союза?
ИБ: А это было не в КГБ, а в ОВИРе... 10 мая 1972
года утром у нас дома раздается телефонный звонок. Я к
телефону не подхожу, потому что с военкоматом происхо-
дит очередной тур переговоров о моем призыве в армию.
Ну туда загнать меня шансов у них не было никаких, с
моим послужным списком. Но все равно...
СВ: Приятного мало!
ИБ: Да, мало приятного. Мать берет трубку, просят
Бродского, и она спрашивает: "Алексан-Иваныча или Ио-
сиф-Алексаныча?" Выясняется, что Иосиф-Алексаныча. Я
думаю - ладно, пес с ними, сейчас буду отбрехиваться,
подымаю трубку и говорю:
- Да, я вас слушаю.
- Иосиф Александрович, это звонят из ОВИРа.
- Да? Очень интересно.
- Ну вот, теперь вы знаете, откуда звонят. Не мог-
ли бы вы к нам сегодня зайти?
Вежливость! Я им отвечаю:
- Вы знаете, я зашел бы, но вся история заключает-
ся в том, что у меня сегодня масса дел. И я не освобо-
жусь раньше шести часов.
- Ну заходите в шесть, когда освободитесь. Мы вас
подождем. - И это при том, что ОВИР закрывается не то в
четыре, не то в пять!
СВ: Какая сверхъестественная предупредительность!
ИБ: А в тот день - так уж совпало - ко мне в гости
пришел Карл Проффер...
СВ: Как вы с ним познакомились, кстати?
ИБ: Нас с ним Надежда Яковлевна Мандельштам позна-
комила. В один прекрасный вечер, помню, раздается от
нее телефонный звонок из Москвы: "Иосиф, к вам зайдет
один мой знакомый, очень хороший человек". И появился
Карлуша, с которым мы подружились. Тотчас. И вот теперь
он оказался в Ленинграде как раз в этот примечательный
день, зашел ко мне со своими детьми. Я ему говорю: "Ты
знаешь, Карл, какая интересная вещь - позвонили из ОВИ-
Ра, приглашают в гости!" И он этому, надо сказать, тоже
подивился. А в тот день у меня, действительно, дел было
навалом. Помню, какие-то переводы я должен был посылать
в Москву - из какой-то там югославской поэтессы. И еще
что-то, еще что-то... Последнее дело было на Ленфильме.
СВ: Вы для них сценарий писали?
ИБ: Нет, стихи подкладывал под какой-то мультипли-
кационный фильм - уж не помню, венгерский или армянс-
кий. Часов в пять Ленфильм закрывался. Мы выходим с ба-
бой, которая давала мне там эту работу (довольно слав-
ная девка была), и она говорит: "Ты куда сейчас? Нам
домой идти почти по дороге!" А я ей объясняю: "Не могу,
потому что мне сегодня с утра позвонили - представь се-
бе! - из ОВИРа, чтоб я к ним зашел. Но ничего при этом
не объяснили. Не понимаю, макет быть, у меня какой-ни-
будь американский дядюшка умер и оставил наследство?"
Потому что какие у нормального человека могут быть мыс-
ли на этот счет, да?
СВ: У нормального - никаких...
ИБ: Приезжаю я, значит, в ОВИР. Мусор стоит, отпи-
рает дверь. Вхожу. Естественно, никого. Прохожу в каби-
нет, где сидит полковник, все нормально. И начинается
такой интеллигентный разговор про дела и погоду, пока я
не говорю:
- Вы ведь меня, наверное, не про погоду вызвали
разговаривать? (Хотя понятия не имею, зачем я им ну-
жен!) Полковник говорит:
- Вы, Иосиф Александрович, получали вызов из Изра-
иля?
- Да, получал. И даже не один вызов, а целых два,
если уж на то пошло. А, собственно, что?
- А почему вы этими вызовами не воспользовались?
- А с какой стати я ими буду пользоваться ? Прежде
всего, я не знаю, от кого они, а затем... Вы вот меня
не пустили ни в Чехословакию, ни в Италию, хотя меня
туда тоже приглашали.
- Значит, вы не подали заявления на выезд, потому
что предполагали, что мы вас в Израиль не выпустим?
- Ну коли вы меня спрашиваете об этом - да, пред-
полагал, что не выпустите. Но это было совершенно ни
первой, ни последней причиной.
А полковник этот танец, вокруг да около, продолжа-
ет и задает такой заинтересованный вопрос:
- Ну а какая же, скажем, была первая из причин?
- Ну Господи - любая! Прежде всего: чего мне там
делать, в Израиле, в конце-то концов? В гости съездить
я бы не отказался, но насовсем? У меня тут свои дела...
И вдруг разговор поворачивается очень быстро и
полковник говорит, оставляя всех этих "Иосиф-Алексаны-
чей" позади:
- Ну вот что, Бродский! Мы сейчас вам выдадим ан-
кеты. Вы их заполните. В течение самого ближайшего вре-
мени мы рассмотрим ваше дело. И сообщим вам об его ис-
ходе.
А дело происходит, между прочим, в пятницу, если я
не ошибаюсь. Появляется дама и приносит анкеты. Я гово-
рю:
- Вы знаете, я лучше эти анкеты возьму с собой и
заполню их дома.
- Нет, вы заполните их сейчас. Здесь.
Я начинаю эти анкеты заполнять, и в этот момент
вдруг все понимаю. Понимаю, что происходит. Я смотрю
некоторое время на улицу и потом говорю:
- А если я откажусь эти анкеты заполнять? Полков-
ник отвечает:
- Тогда, Бродский, у вас в чрезвычайно обозримом
будущем наступит весьма горячее время.
Это точная цитата... И я думаю: ну, значит, опять
- то ли дурдом, то ли тюрьма... И не страшно это нис-
колько, но уж больно скучно. Вызов из Израиля они поло-
жили передо мной. Смотрю - он от Иври Якова. Что озна-
чает, вероятно, Еврей Яков, да? Я спрашиваю: "Какую пи-
сать степень родства?" Полковник говорит: "Пишите -
внучатый племянник". Я пишу - "внучатый племянник". Он
говорит: "Если что, мы вам деньгами поможем". Я отказы-
ваюсь, заполняю эти анкеты и ухожу. Это, как я уже го-
ворил, пятница, шесть или семь часов вечера. В поне-
дельник утром раздается телефонный звонок "Иосиф Алек-
сандрович, мы рассмотрели ваше заявление на выезд в Из-
раиль. По нему принято благоприятное решение. Зайдите
оформить документы на выезд и принесите свой паспорт".
Вот так все это произошло, поскольку уж вы меня спроси-
ли об этом.
СВ: А почему они так торопились от вас избавиться?
ИБ: Объективно, я думаю, у них было два или три
соображения. Главное, в это время Никсон должен был
приехать в Москву. А у меня к тому времени уже сущест-
вовала репутация на Западе. То есть какая она там была
- репутация! Но тем не менее, до известной степени...
СВ: Но они, кажется, все равно не успели выставить
вас до приезда Никсона?
ИБ: Да, хотя очень старались. Потому что звонили
они мне в понедельник, а уже в среду мне были выданы
все бумаги. И я должен был поставить визы и выматывать-
ся. Но тут я стал упираться:
- Нет, не могу, у меня дел много, вот архив должен
привести в порядок..
- Да какой там архив?
- Я понимаю, что весь мой архив у вас, но тем не
менее... И вообще, 24 мая мой день рождения, я хочу его
отметить с родителями.
- Какая же ваша дата?
- Ну где-нибудь в конце августа, во второй полови-
не сентября...
- Нет, это исключено!
- Ну хотя бы в середине июля! Раньше я никак не
смогу. Они отвечают:
- Четвертое июня - последнее число.
А это, представьте себе, 15 или 16 мая! Я говорю:
- А в противном случае?
- Не забывайте, что вы уже сдали свой паспорт. Без
паспорта житье у вас будет очень трудное...
СВ: И все-таки, высылка, да еще такая срочная, в
тот период была довольно-таки необычной акцией. Вы ког-
да-нибудь пытались понять, что за ней стояло?
ИБ: Вы знаете, я об этом не очень много думал, по
правде сказать. Пытаться представить себе их резоны, их
ход мысли - мне это совершенно неохота. Потому что нап-
равлять свое воображение по этому руслу просто не очень
плодотворно. К тому же многого я не знал. Но кое-что я
выяснил, когда приехал в Москву ставить эти самые визы.
Вам будет интересно узнать.
СВ: Я весь внимание...
ИБ: Приезжаю я, значит, в Москву поставить эти са-
мые визы и, когда я закруглился, раздается телефонный
звонок от приятеля, который говорит:
- Слушай, Евтушенко очень хочет тебя видеть. Он
знает все, что произошло.
А мне нужно в Москве убить часа два или три. Ду-
маю: ладно, позвоню. Звоню Евтуху. Он:
- Иосиф, я все знаю, не могли бы вы ко мне сейчас
приехать? Я сажусь в такси, приезжаю к нему на Котель-
ническую набережную, и он мне говорит:
- Иосиф, слушай меня внимательно. В конце апреля я
вернулся из Соединенных Штатов...
(А я вам должен сказать, что как раз в это время я
был в Армении. Помните, это же был год, когда отмеча-
лось 50-летие создания Советского Союза? И каждый месяц
специально презентовали какую-либо из республик, да?
Так вот, для журнала "Костер", по заказу Леши Лифшица,
я собирал армянский фольклор и переводил его на русс-
кий. Довольно замечательное время было, между про-
чим...)
Так вот, Евтух говорит:
- Такого-то числа в конце апреля вернулся я из по-
ездки в Штаты и Канаду. И в аэропорту "Шереметьево" та-
моженники у меня арестовали багаж!
Я говорю:
-Так.
- А в Канаде в меня бросали тухлыми яйцами нацио-
налисты! (Ну все как полагается - опера!) Я говорю:
-Так.
- А в "Шереметьево" у меня арестовали багаж! Меня
все это вывело из себя и я позвонил своему другу...
(У них ведь, у московских, все друзья, да?) И Ев-
тух продолжает:
-...позвонил другу, которого я знал давно, еще с
Хельсинкского фестиваля молодежи.
Я про себя вычисляю, что это Андропов, естествен-
но, но вслух этого не говорю, а спрашиваю:
- Как друга-то зовут?
- Я тебе этого сказать не могу!
- Ну ладно, продолжай.
И Евтушенко продолжает: "Я этому человеку говорю,
что в Канаде меня украинские националисты сбрасывали со
сцены! Я возвращаюсь домой - дома у меня арестовывают
багаж! Я поэт! Существо ранимое, впечатлительное! Я мо-
гу что-нибудь такое написать - потом не оберешься хло-
пот! И вообще... нам надо повидаться! И этот человек
мне говорит: ну приезжай! Я приезжаю к нему и говорю,
что я существо ранимое и т.д. И этот человек обещает
мне, что мой багаж будет освобожден. И тут, находясь у
него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разгова-
риваю с ним о своих делах, то почему бы мне не погово-
рить о делах других людей?"
(Что, вообще-то, является абсолютной ложью! Потому
что Евтушенко - это человек, который не только не гово-
рит о чужих делах - он о них просто не думает! Но это
дело десятое, и я это вранье глотаю - потому что ну че-
го уж!)
И Евтушенко якобы говорит этому человеку:
- И вообще, как вы обращаетесь с поэтами!
- А что? В чем дело?
- Ну вот, например, Бродский...
- А что такое?
- Меня в Штатах спрашивали, что с ним происхо-
дит...
- А чего вы волнуетесь? Бродский давным-давно по-
дал заявление на выезд в Израиль, мы дали ему разреше-
ние. И он сейчас либо в Израиле, либо по дороге туда.
Во всяком случае, он уже вне нашей юрисдикции...
И слыша таковые слова, Евтушенко будто бы воскли-
цает: "Еб вашу мать!". Что является дополнительной
ложью, потому что уж чего-чего, а в кабинете большого
начальника он материться не стал бы. Ну, на это мне то-
же плевать... Теперь слушайте, Соломон, внимательно,
поскольку наступает то, что называется, мягко говоря,
непоследовательностью. Евтушенко якобы говорит Андропо-
ву:
- Коли вы уж приняли такое решение, то я прошу
вас, поскольку он поэт, а следовательно, существо рани-
мое, впечатлительное - а я знаю, как вы обращаетесь с
бедными евреями...
(Что уж полное вранье! То есть этого он не мог бы
сказать!)
-...я прошу вас - постарайтесь избавить Бродского
от бюрократической волокиты и всяких неприятностей,
сопряженных с выездом.
И будто бы этот человек ему пообещал об этом поза-
ботиться. Что, в общем, является абсолютным, полным
бредом! Потому что если Андропов сказал Евтуху, что я
по дороге в Израиль или уже в Израиле и, следовательно,
не в их юрисдикции, то это значит, что дело уже сдела-
но. И для просьб время прошло. И никаких советов Андро-
пову давать уже не надо - уже поздно, да? Тем не менее
я это все выслушиваю, не моргнув глазом. И говорю:
- Ну, Женя, спасибо. Тут Евтушенко говорит:
- Иосиф, они там понимают, что ты ни в какой Изра-
иль не поедешь. А поедешь, наверное, либо в Англию, ли-
бо в Штаты. Но коли ты поедешь в Штаты - не хорони себя
в провинции. Поселись где-нибудь на побережье. И за
выступления ты должен просить столько-то...
Я говорю:
- Спасибо, Женя, за совет, за информацию. А теперь
- до свидания. Евтух говорит:
- Смотри на это как на длинное путешествие... (Ну
такая хемингуэевщина идет...)
- Ладно, я посмотрю, как мне к этому относиться...
И он подходит ко мне и собирается поцеловать. Тут
я говорю:
- Нет, Женя. За информацию - спасибо, а вот с
этим, знаешь, не надо, обойдемся без этого.
И ухожу. Но чего я понимаю? Что когда Евтушенко
вернулся из поездки по Штатам, то его вызвали в КГБ в
качестве референта по моему вопросу. И он изложил им
свои соображения. И я от всей души надеюсь, что он
действительно посоветовал им упростить процедуру. И я
надеюсь, что моя высылка произошла не по его инициати-
ве. Надеюсь, что это не ему пришло в голову. Потому что
в качестве консультанта - он, конечно, там был. Но вот
чего я не понимаю - то есть понимаю, но по-человечески
все-таки не понимаю - это почему Евтушенко мне не дал
знать обо всем тотчас? Поскольку знать-то он мне мог
дать обо всем уже в конце апреля. Но, видимо, его поп-
росили мне об этом не говорить. Хотя в Москве, когда я
туда приехал за визами, это уже было более или менее
известно.
СВ: Почему вы так думаете?
ИБ: Потому что такая история там произошла. Ловлю
я такси около телеграфа, как вдруг откуда-то из-за угла
выныривает поэт Винокуров.
- Ой, Иосиф!
- Здравствуйте, Евгений Михайлович.
- Я слышал, вы в Америку едете?
- А от кого вы слышали?
- Да это неважно! У меня в Америке родственник жи-
вет, Наврозов его зовут. Когда туда приедете, передайте
ему от меня привет!
И тут я в первый и в последний раз в своей жизни
позволил себе нечто вроде гражданского возмущения. Я
говорю Винокурову:
- Евгений Михайлович, на вашем месте мне было бы
стыдно говорить такое!
Тут появилось такси. И я в него сел. Или он в него
сел, уж не помню. Вот что произошло. И вот почему я ду-
маю, что в Союзе писателей уже все знали. Потому что
подобные акции обыкновенно происходили с ведома и со-
действия Союза писателей.
СВ: Я думаю, это все зафиксировано в соответствую-
щих документах и протоколах, и они рано или поздно
всплывут на свет. Но с другой стороны, в подобных ще-
котливых ситуациях многое на бумаге не фиксируется. И
исчезает навсегда...
ИБ: Между прочим, эту историю с Евтушенко я вам
первому рассказываю, как бы это сказать, for the re-
cord.
СВ: А как дальше развивались ваши отношения с Ев-
тушенко?
ИБ: Дело в том, что у этой истории были еще и не-
которые последствия. Когда я только приехал в Америку,
меня пригласили выступить в Куинс-колледже. Причем ини-
циатива эта принадлежала не славянскому департаменту, а
департаменту сравнительного литературоведения. Потому
что глава этого департамента, поэт Пол Цвайг, читал ме-
ня когда-то в переводах на французский. А славянский
департамент - куда же им было деваться... И мы приехали
- мой переводчик Джордж Клайн и я - сидим на сцене, а
представляет нас почтенной публике глава славянского
департамента Берт Тодд. А он был самый большой друг Ев-
туха, такое американское alter ego Евтуха. Во всех от-
ношениях. И вот Берт Тодд говорит обо мне: "Вот ка-
ким-то странным образом этот человек появился в Соеди-
ненных Штатах..." То есть гонит всю эту чернуху. Я ду-
маю: ну ладно. Потом читаю стихи. Все нормально. "Нор-
мальный успех, стандартный успех" - кто это говорил?
После этого на коктейль-парти ко мне подходит Берт
Тодд:
- Я большой приятель Жени Евтушенко.
- Ну вы знаете, Берт, приятель ваш говнецо, да и
от вас воняет! И пересказал ему в двух или трех словах
всю эту московскую историю. И забыл об этом.
Проходит некоторое время. Я живу в Нью-Йорке, пре-
подаю, между прочим, в Куинс-колледже. Утром раздается
телефонный звонок, человек говорит:
- Иосиф, здравствуй!
- Это кто говорит?
- Ты уже забыл звук моего голоса?! Это Евтушенко!
Мне хотелось бы с тобой поговорить!
Я говорю:
- Знаешь, Женя, в следующие три дня я не смогу -
улетаю в Бостон. А вот когда вернусь...
Через три дня Евтушенко звонит и мы договариваемся
встретиться у него в гостинице, где-то около Коламбус
Серкл. Подъезжаю я на такси, смотрю - Евтух идет к гос-
тинице. Замечательное зрелище вообще-то. Театр одного
актера! На нем то ли лиловый, то ли розовый пиджак из
джинсы, на груди фотоаппарат, на голове большая голубая
кепка, а в обеих руках по пакету. Мальчик откуда-то из
Джорджии приехал в большой город! Но, главное, это все
на публику! Ну это неважно... Входим мы в лифт, я помо-
гаю ему с этими пакетами. В номере я его спрашиваю:
- Ну чего ты меня хотел видеть?
- Вот, Иосиф, люди здесь, которые раньше работали
на мой имидж, теперь начинают работать против моего
имиджа. Что ты думаешь о статье Роберта Конквеста в
"Нью-Йорк Тайме"?
А я таких статей не читаю и говорю:
- Не читал, понятия не имею.
Но Евтушенко продолжает жаловаться:
- Я в жутко сложном положении. В Москве Максимов
меня спрашивает, получил ли я уже звание подполковника
КГБ, а сталинисты заявляют, что еще увидят меня с буб-
новым тузом между лопаток.
Я ему на это говорю:
- Ну, Женя, в конце концов, эти проблемы - это
твои проблемы, ты сам виноват. Ты - как подводная лод-
ка: один отсек пробьют...
Ну такие тонкости до него не доходят. Он продолжа-
ет рассказывать как они там в Москве затеяли издавать
журнал "Мастерская" или "Лестница", я уж не помню, как
он там назывался, - и уж сам Брежнев дал "добро", а по-
том все застопорилось.
Я ему:
- Меня, Женя, эти тайны мадридского двора совер-
шенно не интересуют, поскольку для меня все это неакту-
ально, как ты сам понимаешь... Тут Евтух меняет плас-
тинку:
- А помнишь, Иосиф, как в Москве, когда мы с тобой
прощались, ты подошел ко мне и меня поцеловал?
- Ну, Женя, я вообще-то все хорошо помню. И если
говорить о том, кто кого собирался поцеловать...
И тут он вскакивает, всплескивает руками и начина-
ется такой нормальный Федор Михайлович Достоевский:
- Как! Как ты мог это сказать: кто кого собирался
поцеловать! Мне страшно за твою душу!
- Ну, Женя, о своей душе я как-нибудь позабочусь.
Или Бог позаботится. А ты уж уволь... Тут Евтушенко го-
ворит:
- Слушай, ты рассказал Берту Тодду о нашем мос-
ковском разговоре... Уверяю тебя, ты меня неправильно
понял!
- Ну если я тебя понял неправильно, то скажи, как
звали человека, с которым ты обо мне разговаривал в ап-
реле 1972 года?
- Я не могу тебе этого сказать!
- Хочешь, на улицу выйдем? На улице скажешь?
-Нет, не могу.
- Чего ж я тебя неправильно понял? Ладно, Женя,
давай оставим эту тему...
- Слушай, Иосиф! Сейчас за мной зайдет Берт и мы
пойдем обедать в китайский ресторан. Там будут мои
друзья и я хочу, чтобы ты ради своей души сказал Берту,
что ты все-таки меня неправильно понял!
- Знаешь, Женя, не столько ради моей души, но для
того, чтобы в мире было меньше говна... почему бы и
нет? Поскольку мне это все равно...
Мы все спускаемся в ресторан, садимся и Евтушенко
начинает меня подталкивать:
-Ну начинай!
Это уж полный театр!
Я говорю:
- Ну, Женя, как же я начну? Ты уж как-нибудь наве-
ди!
- Я не знаю, как навести!
Ладно, я стучу вилкой по стакану и говорю:
- Дамы и господа! Берт, помнишь наш с тобой разго-
вор про Женино участие в моем отъезде?
А он тупой еще, этот Тодд, помимо всего прочего.
Он говорит: "Какой разговор?" Ну тут я опять все вкрат-
це пересказываю. И добавляю:
- Вполне возможно, что произошло недоразумение.
Что я тогда в Москве Женю неправильно понял. А теперь,
дамы и господа, приятного аппетита, но я, к сожалению,
должен исчезнуть.
(А меня, действительно, ждала приятельница.)
Встаю, собираюсь уходить. Тут Евтух хватает меня за ру-
кав:
- Иосиф, я слышал, ты родителей пытаешься пригла-
сить в гости?
- Да, представь себе. А ты откуда знаешь?
- Ну это неважно, откуда я знаю.. Я посмотрю, чем
я смогу помочь...
- Буду тебе очень признателен.
И ухожу. Но и на этом история не кончается! Прохо-
дит год или полтора, и до меня из Москвы доходят разго-
воры, что Кома Иванов публично дал Евтуху в глаз. Пото-
му что Евтух в Москве трепался о том, что в Нью-Йорке к
нему в отель прибежал этот подонок Бродский и стал умо-
лять помочь его родителям уехать в Штаты. Но он, Евту-
шенко, предателям Родины не помогает. Что-то в таком
роде. За что и получил в глаз!
У.Х. Оден:
осень 1978 - весна 1983
СВ: Ко второй вышедшей в переводе на английский
книге ваших стихов, опубликованной в 1973 году, предис-
ловие написал знаменитый поэт Уистен Хью Оден. Меня
очень привлекает этот автор. В России Оден практически
неизвестен. Я начал читать его стихи и прозу после слу-
шания ваших лекций в Колумбийском университете. Теперь
я хотел бы узнать больше об Одене-человеке. Опишите мне
лицо Одена.
ИБ: Его часто сравнивали с географической картой.
Действительно, было похоже на географическую карту с
глазами посредине. Настолько оно было изрезано морщина-
ми во все стороны. Мне лицо Одена немножко напоминало
кожицу ящерицы или черепахи.
СВ: Стравинский жаловался, что для того, чтобы
увидеть, что из себя представляет Оден, его лицо надо
бы разгладить. Генри Мур, напротив, с восхищением гово-
рил о "глубоких бороздах, схожих с пересекающими поле
следами плуга". Сам Оден с юмором сравнивал свое лицо
со свадебным тортом после дождя.
ИБ: Поразительное лицо. Если бы я мог выбрать для
себя физиономию, то выбрал бы лицо либо Одена, либо
Беккета. Но скорее Одена.
СВ: Когда Оден разговаривал, его лицо двигалось?
Жило?
ИБ: Да, мимика его была чрезвычайно выразительна.
Кроме того, по-английски с неподвижным лицом говорить
невозможно. Исключение - если вы ирландец, то есть если
вы говорите почти не раскрывая рта.
СВ: Быстро ли Оден говорил?
ИБ: Чрезвычайно быстро. Это был такой "Нью-Йорк
инглиш": не то чтобы он употреблял жаргон, но акценты
смешивались. Если угодно, это был "british английский",
но сдобренный трансатлантическим соусом. Мне, особенно
по первости, было чрезвычайно трудно за Оденом следо-
вать; я никогда такого не слышал. Вообще встреча с чу-
жим языком - это то, чего, я думаю, русский человек по-
нять не то что не может - не желает. Он обстоятельства-
ми жизни к этому не подготовлен. Вот вы знаете, как
приятно услышать, скажем, петербургское произношение.
Столь же приятно, более того - захватывающе, ошеломи-
тельно было для меня услышать оксфордский английский,
"оксониан". Феноменальное благородство звука! Это слу-
чилось, когда мы приехали с Оденом в Лондон, и я услы-
шал английский из уст близкого друга Одена, поэта Сти-
вена Спендера. Я помню свою реакцию - я чуть не обмер,
я просто был потрясен! Физически потрясен! Мало что на
меня производило такое же впечатление. Ну, скажем, еще
вид планеты с воздуха. Мне тотчас понятно стало, почему
английский - имперский язык. Все империи существовали
благодаря не столько политической организации, сколько
языковой связи. Ибо объединяет прежде всего - язык.
СВ: Был ли разговор Одена похож на его прозу? То
есть говорил ли он просто, логично, остроумно?
ИБ: По-английски невозможно говорить нелогично.
СВ: Почему же нет? Вполне возможно говорить напы-
щенно, иррационально...
ИБ: Я думаю, нет. Чем английский отличается от
других языков? По-русски, по-итальянски или по-немецки
вы можете написать фразу - и она вам будет нравиться.
Да? То есть первое, что вам будет бросаться в глаза,
это привлекательность фразы, ее закрученность, элегант-
ность. Есть ли в ней смысл - это уже не столь важно и
ясно, это отходит на второй план. В то время как в анг-
лийском языке вам тотчас же ясно, имеет ли написанное
смысл. Смысл - это первое, что интересует человека, на
этом языке говорящего или пишущего. Разница между анг-
лийским и другими языками - это как разница между тен-
нисом и шахматами.
СВ: Как вы разговаривали с Оденом?
ИБ: Он был монологичен. Он говорил чрезвычайно
быстро. Прервать его было совершенно невозможно, да у
меня и не было к тому желания. Быть может, одна из са-
мых горьких для меня вещей в этой жизни - то, что в го-
ды общения с Оденом английский мой никуда не годился.
То есть я все соображал, что он говорит, но как та са-
мая собака, сказать ничего не мог. Чего-то я там гово-
рил, какие-то мысли пытался изображать, но полагаю, что
все это было настолько чудовищно... Оден, тем не менее,
не морщился. Дело в том, что в настоящих людях - я не
имею в виду Мересьева - в людях реализовавшихся есть
особая мудрость... Назовите это третьим оком или седь-
мым чувством. Когда вы понимаете, с кем или с чем имее-
те дело - независимо от того, что человек, перед вами
сидящий, вякает. Без разговоров. Это чутье, этот пос-
ледний, главный инстинкт связан с самореализацией и,
как это ни странно, с возрастом. То есть до этого дожи-
ваешь - как до седых волос, до морщин.
СВ: Мы оба видели много людей старых и совсем глу-
пых...
ИБ: Совершенно верно. Вот почему я подчеркиваю
важность самореализации. Есть некие ее ускорители, и
литература - это один из них. То есть изящная словес-
ность этому содействует.
СВ: Если в ней участвуешь...
ИБ: Да, совершенно верно, именно если в ней участ-
вуешь. Я думаю, что читатель, как это ни грустно, всег-
да сильно отстает. Чего он там про себя ни думает, как
он того или иного поэта ни понимает, он все-таки, как
это ни горько, всего только читатель. Я не хочу ска-
зать, что автор - существо высшего порядка. Но все-таки
психологические процессы...
СВ: Протекают на разных уровнях...
ИБ: Главное - с разной скоростью. Я, например, за-
нялся изящной словесностью по одной простой причине -
она сообщает тебе чрезвычайное ускорение. Когда сочиня-
ешь стишок, в голову приходят такие вещи, которые тебе
в принципе приходить не должны были. Вот почему и надо
заниматься литературой. Почему в идеале все должны за-
ниматься литературой. Это необходимость видовая, биоло-
гическая. Долг индивидуума перед самим собой, перед
своей ДНК... Во всяком случае, следует говорить не о
долге поэта по отношению к обществу, а о долге общества
по отношению к поэту или писателю. То есть обществу
следовало бы просто принять то, что говорит поэт, и
стараться ему подражать; не то что следовать за ним, а
подражать ему. Например, не повторять уже однажды ска-
занного...
В старые добрые времена так оно и было. Литература
поставляла обществу некие стандарты, а общество этим
стандартам - речевым, по крайней мере - подчинялось. Но
сегодня, я уж не знаю каким образом, выяснилось, что
это литература должна подчиняться стандартам общества.
СВ: Это не совсем так. Общество и сейчас очень
часто принимает правила игры, предложенные литературой,
или, шире, культурой в целом.
ИБ: У вас довольно узкое представление об общест-
ве.
СВ: Посмотрите на то, что происходит вокруг нас.
Иногда кажется, что сейчас как никогда общество подра-
жает тем образам, которые предлагаются, иногда даже на-
вязываются ему искусством.
ИБ: Вы имеете в виду телевидение?
СВ: Для которого, не забудьте, работают и писате-
ли, и поэты. Диккенс писал свои романы для еженедельных
газеток с картинками; сегодня он, вероятно, работал бы
на телевидении. И элитарная, и массовая культура- это
части единого процесса.
ИБ: Соломон, вы живете в башне из слоновой кости.
Страшно далеки вы от народа.
СВ: С кем бы вы сравнили Одена-человека?
ИБ: Внешне, повадками своими он мне чрезвычайно
напоминал Анну Андреевну Ахматову. То есть в нем было
нечто величественное, некий патрицианский элемент. Я
думаю, Ахматова и Оден были примерно одного роста; мо-
жет быть, Оден пониже.
СВ: Ахматова никогда не казалась мне особенно вы-
сокой.
ИБ: О, она была грандиозная! Когда я с ней гулял,
то всегда тянулся. Чтобы комплекса не было.
СВ: Вы когда-нибудь обсуждали Одена с Анной Андре-
евной?
ИБ: Никогда. Я думаю, она едва ли догадывалась о
его существовании.
СВ: Каковы были вкусы Ахматовой в области английс-
кой поэзии нового времени?
ИБ: Как следует Ахматова ее не знала. И знать не
то чтобы не могла - мочь-то она могла, потому что анг-
лийским владела замечательно, Шекспира читала в подлин-
нике. (Надо сказать, по части языков у Ахматовой дело
обстояло в высшей степени благополучно. Данте я услышал
впервые- в ее чтении, по-итальянски. О французском же и
говорить не приходится.) Но помимо более чем полувеко-
вой оторванности от мировой культуры, помимо отсутствия
книг, дело еще и в том, что в России, по традиции,
представления об английской литературе были чрезвычайно
приблизительные. Об этом и сама Анна Андреевна говори-
ла: что русские об английской литературе судят по тем
авторам, которые для литературы этой решительно никакой
роли не играют. И Ахматова приводила примеры - один не
очень удачный, а другой - удачный чрезвычайно. Неудач-
ный пример - Байрон. Удачный - какой-нибудь там Джеймс
Олдридж, который вообще все писал, сидючи в Москве или
на Черном море. Если говорить серьезно, то представле-
ние об английской литературе в России действительно
превратное (я имею в виду не только XX век, но и прош-
лые века). За исключением двух-трех фигур - скажем, то-
го же Диккенса, совершенно замечательного писателя. Но
ведь мы говорим как раз о поэзии; о ней вообще ничего
неизвестно. Причины тому самые разнообразные, но прежде
всего, я думаю, географические (которые я больше всего
на свете и уважаю). Вспомните: у русских для всех наро-
дов, населяющих Европу, найдены презрительные клички,
да? Немцы - это "фрицы", итальянцы - "макаронники",
французы - "жоржики", чехи - "пепики". И так далее.
Только с англосаксами как-то ничего не получается. Вид-
но, пролив существует недаром. Мы не очень терлись друг
о друга (что и замечательно). Другая причина - извест-
ная несовместимость того, что написано по-английски
(особенно в стихах) с русской поэзией или с традицион-
ным русским представлением об эстетическом. Англичан,
прежде всего, трудно переводить. Но когда они уже пере-
ведены, то непонятно, что же перед нами возникает. Все
мы в России знаем, что был великий человек Шекспир, но
воспринимаем его как бы в некоторой перекидке, прино-
равливая, скорее всего, к Пушкину. Или возьмем переводы
из Шекспира Пастернака: они, конечно, замечательны, но
с Шекспиром имеют чрезвычайно мало общего. Очевидно,
тональность английского стиха русской поэзии в сильной
степени чужда. Единственный период совпадения вкусов -
и тона - имел место, я думаю, в начале XIX века, в пе-
риод романтизма. В тот момент вся мировая поэзия была
примерно на одно лицо. Да и то Байрона в России не
очень поняли. Русский Байрон - это сексуально озабочен-
ный романтик, в то время как Байрон чрезвычайно остроу-
мен, просто смешон. И этим действительно напоминает
Александра Сергеевича Пушкина.
СВ: Когда вы впервые услышали об Одене? Когда
прочли его?
ИБ: Услышал я о нем, наверное, лет двадцати пяти,
когда впервые в какой-то степени заинтересовался лите-
ратурой. Тогда Оден был для меня всего лишь одним име-
нем среди многих. Первым всерьез об Одене заговорил со
мной Андрей Сергеев - мой приятель, переводчик с анг-
лийского. Фрост (среди прочих поэтов) русскому читателю
представлен Сергеевым: если для меня существовал ка-
кой-нибудь там высший или страшный суд в вопросах поэ-
зии, то это было мнение Сергеева. Но по тем временам я
Сергеева еще таким образом не воспринимал. Мы с ним
только-только познакомились. После того как я освобо-
дился из ссылки, я ему принес какие-то свои стишки. Он
мне и говорит: "Очень похоже на Одена". Сказано это бы-
ло, по-моему, в связи со стихотворением "Два часа в ре-
зервуаре". Мне в ту пору стишки эти чрезвычайно нрави-
лись; даже и сейчас я их не в состоянии оценивать объ-
ективно. Вот почему я так заинтересовался Оденом. Тем
более что я знал, что Сергеев сделал русского Фроста.
СВ: Кажется, Сергеев встречался с Фростом, когда
тот приезжал в Советский Союз в 1962 году?
ИБ: Да. Сергеев много занимался англоамериканской
поэзией, именно поэтому я его мнение чрезвычайно ценю.
Я, пожалуй, сказал бы, что мнение Сергеева о моих стиш-
ках мне всегда было важнее всего на свете. Для меня
Сергеев не только переводчик. Он не столько переводит,
сколько воссоздает для читателя англоязычную литературу
средствами нашей языковой культуры. Потому что англоя-
зычная и русская языковые культуры абсолютно полярны.
Тем переводы, между прочим, и интересны. В этом их, ес-
ли угодно, метафизическая сущность.
Вот я, естественно, и заинтересовался Оденом, при-
нялся читать, что можно было достать. А достать можно
было антологию новой английской поэзии, изданную в 1937
году и составленную Гутнером, первым мужем второй жены
Жирмунского, Нины Александровны. Насколько я знаю, все
переводчики этой антологии либо были расстреляны, либо
сели. Мало кто из них выжил. Я знал только одного тако-
го выжившего - Ивана Алексеевича Лихачева. Большой,
очень тонкий человек, любитель одноногих. Царство ему
небесное, замечательный был господин. Вот эта антология
и стала главным источником моих суждений об Одене об ту
пору. По качеству переводов это ни в какие ворота, ко-
нечно, не лезло. Но английского я тогда не знал; так,
что-то только начинал разбирать. Поэтому впечатление от
Одена было приблизительное, как и сами переводы. Че-
го-то я там просек, но не особенно. Но чем дальше, тем
больше... Начиная примерно с 1964 года, я почитывал
Одена, когда он попадался мне в руки, разбирая стишок
за стишком. Где-то к концу шестидесятых годов я уже на-
чал что-то соображать. Я понял, не мог не понять его -
не столько поэтику, сколько метрику. То есть это и есть
поэтика. То, что по-русски называется дольник - дисцип-
линированный, очень хорошо организованный. С замеча-
тельной цезурой внутри, гекзаметрического пошиба. И
этот привкус иронии... Я даже не знаю, откуда он. Этот
иронический элемент - даже не особенно достижение Оде-
на, а скорее самого английского языка. Вся эта техника
английской "недосказанности"... В общем, Оден нравился
мне больше и больше. Я даже сочинил некоторое количест-
во стихотворений, которые, как мне кажется, были под
его влиянием (никто никогда не поймет этого, ну и слава
Богу): "Конец прекрасной эпохи", "Песня невинности, она
же - опыта", потом еще "Письмо генералу" (до известной
степени), еще какие-то стихи. С таким немножечко расх-
лябанным ритмом. По тем временам мне особенно нравились
два поэта - Оден и Луи Макнис. Они и до сих пор продол-
жают мне быть чрезвычайно дороги; просто их читать
чрезвычайно интересно. К концу моего существования в
Советском Союзе - поздние шестидесятые, начало семиде-
сятых - я Одена знал более или менее прилично. То есть
для русского человека я знал его, полагаю, лучше всех.
Особенно одно из сочинений Одена, его "Письмо лорду
Байрону", над которым я изрядно потрудился, переводя.
"Письмо лорду Байрону" для меня стало противоядием от
всякого рода демагогии. Когда меня доводили или доводи-
ло, я читал эти стихи Одена. Русскому читателю Оден мо-
жет быть тем еще дорог и приятен, что он внешне тради-
ционен. То есть Оден употребляет строфику и все прочие
причиндалы. Строфы он как бы и не замечает. Лучших
сикстин, я думаю, после него никто не писал. Один из
современников Одена, замечательный критик и писатель
Сирил Конноли сказал, что Оден был последним поэтом,
которого поколение тридцатых годов было в состоянии за-
учивать на память. Он действительно запоминается с той
же легкостью, что и, например, наш Грибоедов. Оден уни-
кален. Для меня он - одно из самых существенных явлений
в мировой изящной словесности. Я сейчас позволю себе
ужасное утверждение: за исключением Цветаевой, Оден мне
дороже всех остальных поэтов.
СВ: Как вы вступили в контакт с Оденом?
ИБ: Когда мой переводчик Джордж Клайн приехал в
Советский Союз, он сообщил мне, что английское изда-
тельство "Пингвин" собирается выпустить мою книжку. Я
уж не помню, когда это было... В предыдущем воплоще-
нии... Клайн спросил: "А кого бы вы, Иосиф, попросили
написать предисловие?" Я сказал: "Господи, разумеется,
Одена! Но это маловероятно". И мое удивление было чрез-
вычайно велико, когда я узнал, что Оден действительно
согласился на такое предисловие. С того момента мы были
в некоторой переписке (пока я еще жил в Союзе). Он мне
присылал книжечки, открыточки. Я ему в ответ - откры-
точки на моем ломаном инглише.
СВ: Когда вы встретились с Оденом?
ИБ: В июне 1972 года. Когда я приземлился в Вене,
меня там встретил американский издатель Карл Проффер,
мой приятель. Я знал, что Оден проводит лето в Австрии,
вот и попросил Проффера - нельзя ли его разыскать? При-
летел я в Вену 4 июня, а 6 или 7 мы сели в машину и
отправились на поиски этого самого Кирхштеттена в се-
верной Австрии, где Оден жил (в Австрии этих Кирхштет-
тенов три). Наконец, нашли нужный Кирхштеттен, подъеха-
ли к дому; экономка нас погнала, сказав, что Одена дома
нет (собственно, погнала Карла, потому что я по-немецки
ни в зуб ногой). И мы уж совсем собрались уходить, как
вдруг я увидел, что по склону холма подымается плотный
человек в красной рубахе и подтяжках. Под мышкой он нес
связку книг, в руке пиджак. Он шел с поезда - приехал
из Вены, накупив там книг.
СВ: Как вы с Оденом нашли общий язык?
ИБ: В первый же день, когда мы сели с ним в этом
самом Кирхштеттене и завелись разговаривать, я принялся
его допрашивать. Это было такое длинное интервью на те-
му: что он думает о разных англо-язычных поэтах. В от-
вет Оден выдавал мне (с некоторой неохотой) довольно
точные формулировки, которые и по сей день для меня -
ну, не то чтобы закон, но все же нечто, что следует
принимать во внимание. Все это происходило, что называ-
ется, в несколько сессий. Оден был объективен, оценивал
поэтов независимо от личных симпатий-антипатий, от то-
го, близка ли ему была данная идиома или нет. Помню, он
высоко оценил Роберта Лоуэлла как поэта, хотя относился
к нему как человеку с большим предубеждением. У него в
ту пору к Лоуэллу были претензии морального порядка.
Очень высокого мнения Оден был о Фросте; довольно хоро-
шо отзывался об Энтони Хехте. Вы понимаете, это не тот
человек, который говорил бы: "Ах! Как замечательно!"
СВ: А вас Оден расспрашивал?
ИБ: Его первый вопрос был такой: "Я слышал, что в
Москве, когда человек оставляет где-нибудь свою машину,
он снимает "дворники", кладет их в карман и уходит. По-
чему?" Типичный Уистен. Я принялся объяснять: "дворни-
ков" мало, потому что запчасти изготовляются с большими
перебоями, ничего недостать. Но, несмотря на мои объяс-
нения, это обстоятельство осталось для Одена одной из
русских загадок.
СВ: Говорил Оден с вами о русской литературе?
ИБ: Да, спрашивал о тех русских поэтах, которых
знал. Говорил, что единственный русский писатель, к ко-
торому он хорошо относится, это Чехов. Еще, помню, Оден
заметил, что с Достоевским он не мог бы жить под одной
крышей; такое нормальное английское выражение. Да?
Кстати, Оден написал вполне одобрительную рецензию на
том Константина Леонтьева, переведенный на английский.
СВ: Стивен Спендер рассказывал как-то, что на них
всех огромное воздействие оказало раннее советское ки-
но. Спендер вспоминал, что в тридцатые годы, когда он и
Кристофер Ишервуд жили в Берлине, они выискивали в га-
зетах - не идет ли где-нибудь советский фильм, а найдя,
обязательно шли смотреть. Вероятно, представления людей
этого круга о советской действительности сложились под
впечатлением "Путевки в жизнь" и прочих подобных со-
ветских фильмов.
ИБ: Думаю, не столько "Путевки в жизнь", сколько
Эйзенштейна. Мое ощущение, что Эйзенштейн повлиял на
Одена более или менее впрямую. Ведь что такое Эйзенш-
тейн, вообще русский кинематограф того периода? Это за-
мечательное обращение с монтажом, Эйзенштейном подхва-
ченное, в свою очередь, у поэзии. И если взглянуть, чем
Оден отличается от других поэтов, окажется - именно
техникой монтажа. Оден - это монтаж, в то время как
Пабло Неруда - это коллаж.
СВ: В разговоре о советском кино Спендер особо вы-
делял то, что он называл "поэтическим символизмом":
изображение тракторов, паровозов, заводских труб... А
вас не удивляли левые взгляды Одена?
ИБ: К моменту нашего с ним знакомства от этих
взглядов не осталось камня на камне. Но я понимаю, что
происходило в сознании западных либералов об ту пору, в
тридцатые годы. В конце концов, невозможно смотреть на
существование, на человеческую жизнь, и быть довольным
тем, что видишь. В любом случае. И когда тебе представ-
ляется, что существует средство...
СВ: Альтернатива...
ИБ: Да, альтернатива, - ты за нее хватаешься, осо-
бенно по молодости лет. Просто потому, что совесть тебя
мучает: "что же делать?" Но поэт отказывается от поли-
тических решений какой бы то ни было проблемы быстрее
других. Вот и Оден отошел от марксизма чрезвычайно
быстро: думаю, что он серьезно относился к марксизму на
протяжении двух или трех лет.
СВ: Кажется, Ахматова однажды высказалась довольно
иронически на тему флирта западных интеллектуалов с
коммунизмом?
ИБ: Да, как-то мы с Анатолием Найманом обсуждали в
ее присутствии следующую тему: что вот-де какие замеча-
тельные американские писатели, как они понимают про
жизнь и существование, какая в них твердость, сдержан-
ность и глубина. Все как полагается. И между тем все
они, когда выводят героя с левыми симпатиями, дают ко-
лоссальную слабину. Да?
СВ: Хемингуэй в "Пятой колонне"...
ИБ: Ну чего там говорить про Хемингуэя. Но вот да-
же Фолкнер, который самый из них приличный...
СВ: Да, у него тоже эта Линда Сноупс...
ИБ: На что Ахматова заметила: "Понять, что такое
коммунизм, может только тот человек, который живет в
России и ежедневно слушает радио".
СВ: Оден спрашивал о вашем советском опыте: суд,
ссылка на Север и прочее?
ИБ: Он задал несколько вопросов по этому поводу.
Но я как человек светский (или, может быть, у меня не-
верное представление о светскости?) на эту тему предпо-
читаю особо не распространяться. Человек не должен поз-
волять себе делать предметом разговора то, что как бы
намекает на исключительность его существования.
СВ: Опишите дом Одена в Кирхштеттене.
ИБ: Это был двухэтажный дом. Оден жил там со своим
приятелем, Честером Каллманом, и с экономкой-австрияч-
кой. В доме была потрясающая кухня - огромная, вся зас-
тавленная специями в маленьких бутылочках. Настоящая
кухонная библиотека.
СВ: Говорят, там был невероятный беспорядок - пов-
сюду валялось грязное белье, старые газеты, остатки
еды?
ИБ: Нет, это все художественная литература. Неко-
торый хаос наличествовал, но белье нигде не валялось.
Собственно, наверху я не был, в спальню мне было совер-
шенно незачем ходить. В гостиной было довольно много
книг; на стенах - рисунки, среди них очень хороший
портрет Стравинского.
СВ: Если не ошибаюсь, Оден сильно вам помог в пер-
вые дни на Западе?
ИБ: Он пытался организовать, устроить все мои де-
ла. Добыл для меня тысячу долларов от American Academy
of Poets, так что на первое время у меня были деньги.
Каким-то совершенно непостижимым образом телеграммы для
меня стали приходить на имя Одена. Он пекся обо мне как
курица о своем цыпленке. Мне колоссально повезло. И
кончилось это тем, что через две недели после моего
приезда в Австрию мы сели в самолет и вместе полетели в
Лондон, на фестиваль "Poetry International", где мы
вместе выступали, и даже остановились вместе, у Стивена
Спендера. Я прожил там пять или шесть дней. Оден спал
на первом этаже, Я - на третьем.
СВ: Как выглядел рядом с Оденом Спендер?
ИБ: Дело в том, что их отношения сложились дав-
ным-давно, и Спендер всегда находился в положении, как
бы сказать - младшего? Видимо, Спендером самим так было
установлено с самого начала. И как бы ясно было, что
Уистен - существо более значительное. Да? В этом, между
прочим, колоссальная заслуга самого Спендера. Потому
что признать чье бы то ни было превосходство, отказать-
ся от соперничества - это акт значительной душевной
щедрости. Спендер понял, что Уистен - это дар ему.
СВ: После смерти Одена все расспрашивали Спендера
о нем... Он даже был вынужден доказывать, что Оден не
затаскивал его в свою кровать.
ИБ: Да, я знаю, в "The Times Literary Supplement".
Я понимаю, что Стивен несколько устал от этой навязан-
ной ему роли - оденовского конфиданта, знатока и ком-
ментатора. В конце концов, Спендер - крупный поэт сам
по себе.
СВ: После Кирхштеттена и Лондона летом 1972 года,
когда вы увидели Одена в следующий раз?
ИБ: Рождество 1972 года я провел в Венеции, а об-
ратный путь в Америку пролегал через Париж и Лондон.
Будучи в Лондоне, я позвонил Одену, который в то время
жил в Оксфорде. Я приехал к нему в Оксфорд, мы много
разговаривали. После чего я увидел Одена уже только
следующим летом, на "Poetry International-1973" в Лон-
доне. И той же осенью он умер. Это было для меня силь-
ным потрясением.
СВ: Вы ощущали Одена как отца?
ИБ: Ни в коем случае. Но чем дольше я живу, чем
дольше занимаюсь своей профессией, тем более и более
реальным для меня становится этот поэт. Тем в большей
степени я впадаю в некоторую зависимость от него. Я
имею в виду зависимость не стилистическую, а этическую.
Влияние Одена я могу сравнить с влиянием Ахматовой.
Примерно в той же степени я находился - или по крайней
мере оказался - в зависимости от Ахматовой, от ее эти-
ки. Иначе, впрочем, и быть не могло, потому что по тем
временам я был совершенно невежественный вьюнош. То
есть с Ахматовой, если вы ничего не слышали о христиан-
стве, то узнавали от нее, общаясь с нею. Это было влия-
ние, прежде всего, человеческое. Вы понимаете, что име-
ете дело с хомо сапиенс, то есть не столько с "сапи-
енс", сколько с "деи". Да? Если говорить о том, кого я
нашел и кого потерял, то я бы назвал трех: Анна Андре-
евна, Оден и Роберт Лоуэлл. Лоуэлл был, конечно, нес-
колько в другом ключе. Но между этими тремя есть нечто
общее.