«Старина о большом быке» — произведение, которое нельзя понять без выявления исторических напластований. Оно долго представляло загадку для исследователей. Сюжет его уникален. Б. Н. Путилов заметил: «Редкая былина. Сюжет в известных вариантах излагается не вполне четко и требует некоторого разъяснения. К тому же былина содержит какие-то намеки, понятные в прошлом, но ставшие непонятными со временем... Неясно, почему заступниками наказываемых выступают купцы Строгановы».151 [151 Былины: В 2-х т. 2 изд. М., 1957-1958. Т. 2. С. 502-503]. Анализ различных традиций в рассматриваемом произведении помогает ответить на эти вопросы. «Старина о большом быке» известна полностью лишь в двух вариантах, записанных А. Ф. Гильфердингом: № 297 и 303 от разных певцов в Олонецкой губернии. Фрагменты ее были известны еще в XIX в. на территории центральных и поволжских губерний. Они помнились и существовали как плясовые песни и не привлекали специального внимания исследователей. Последний фрагмент в 45 стихов был обнаружен и записан в составе плясовой песни в Пермской области в 1962 г.152 [152 РФ. IX. С. 252-253. Название «бычок» сохранилось в соседней с Пермской Уфимской губернии за плясовой песней-скоморошиной, хотя в ней нет ни одного стиха о большом быке: Пальчиков. С. 276. Отголосок сюжета зафиксирован также в районе Прикаспия в 1967 г. в с. Раздолье бывшего Кизлярского округа: Кирюхин. 75. № 136]. Следует отметить также запись М. И. Семевского из Псковской области (записана в бывшем Опочецком уезде, опубликована в 1868).153 [153 Васильюшка Путятинский // ЧОИДР при Московском университете. М., 1868. Кн. 4. С. 259. Сообщено М. И. Семевским. Запись Г. Н. Потанина из Самарской губ.: Шейн. Великорусс. № 1013, 1016, 1018; Кир. НС. № 1863; Славянина. 73, № 6; Славянина. 78, № 226. По частому упоминанию бычка в плясовой песне существовал народный танец «бычок», о котором упоминает Г. Р. Державин: «весной в лужку "бычка" пляшут девушки российски под свирелью пастушка»]. Она дополняет сюжет существенными мотивами. Рассмотрим сюжет произведения в его основных композиционных частях по вариантам Гильфердинга. Один из них (назовем его по месту записи в с. Ошевенском Каргопольского уезда — ошевенский) более полон по сравнению с другим, кенозерским. Каждый текст начинается запевом. В кенозер-ском запев представляет имитацию музыкального наигрыша «Ай, диди, диди, диди, диди, диди!». Затем следует обращение к слушателям с перечислением сословий и возрастов, нередкое в эпических произведениях, исполняемых профессиональными певцами, преимущественно скоморохами:
Князи, послушайте,
Да бояра, послушайте!
Да вы все, люди земские.
Мужики вы деревенские,
Да солдатушки служивые,
Да ребятушки маленькие.
Не шумите, послушайте.
Да старушки вы стареньки
Не дремлите, послушайте.
Молодые молодушки,
Не прядите, послушайте,
Да красные девушки,
Да не шейте, послушайте.
Заручившись вниманием слушателей, певец заявляет о теме, называя свое произведение в одном случае «старинушкой про большого быка» в другом — «хорошенькой пословицей». В обоих случаях подчеркивается, что тема — бык:
Да как тот ли великие бык,
Да как степи рукой не добыть,
Промежду роги косая сажень.
На рогах подпись княжеская:
«Василья Богдановского,
Да еще Рободановского».
Запев, обращение к слушателям и заявка темы составляют эпический зачин старины. За ним следует экспозиция, характеризующая героя, и завязка действия. В характеристике насмешливо подчеркнута пресыщенность князя Афанасия Путятинского (по другому варианту — Кутятина):
Да как наш-от великие князь Афанасий Путятинской
Да не ест он гусятинки,
Да не белые лебедятинки,
Да не серые утятинки,
Ни индейской курятинки.
Да свинина отъелася,
Баранины не хочется.
Захотелосе говядинки,
Да урослой телятинки.
Князь собирает «почестный пир» и на пиру ищет охотника украсть для него быка, принадлежащего Василию Рободановскому:
Да как сам-то похаживает,
Да как сам-то покрякивает,
Бородой-то потряхивает,
Да как сам выговаривает:
— Да как есть ли у меня на дворе
Да такие люди надобные,
Да сходили бы на барский двор,
Да на поместье дворянское
По того ли по большого быка,
По быка Рободановского.
Увод быка служит началом и завязкой действия. Его (увод) совершает некий Зеновей:
Да как он, вор, догадлив был.
Быку липовы лапотци обул.
Наперед он пятами повернул,
Да как так-то быка и увел.
Далее описываются убой и свежевание быка, осуществляемые Алешей-мясником, у которого «кулаки мясны» и «клепики (широкие ножи. — З. В.) востры». Сняв шкуру, Алеша свернул ее трубой и понес кожевеннику Митьке. Шкура так тяжела, что ее едва можно «на плечо воротить». Сверток падает, обрывок веревки, которым он перевязан, лопнул, шкура развернулась. Сбегаются люди, свидетели этого происшествия. Мясник и кожевенник схвачены, избиты кнутом с проводом по торговым рядам — так называемая «торговая казнь»; затем виновные оштрафованы на «двесте с рублем да двесте с полтиною». Далее следуют аналогичные эпизоды, показывающие причастность к разделу быка других лиц и точно такое же их наказание. В ошевенском варианте таких эпизодов три, в кенозерском — два. Разные лица, все мелкий ремесленный люд и торговцы-разносчики, каждый в соответствии со своим делом, «были к быку» (повторяющаяся формула этой старины):
Эпизод 1
Да к тому ли к большому быку,
Да были два-те харчевничка.
Да молодые-те поспешнички;154 [154 «Поспешник» — помощник, пособник; «прорезь» — «прорось, жир внутри мяса хорошо упитанных животных». (См.: Даль. III. С 340 505-506)].
Да как губки обрезывали,
Да бедерки обрезывали,
И да как сделали студеньцу,
В Молодую да с прорезью —
О да на здоровье и с легкостью.
Эпизод 2
Да к тому ли к большому быку
Да была Марья-харчевенка,
Молодая поспешенка;
Да кишочки обрезывала
Да как их-то начинивала
Толоконцем да крупочкой,
Да лучком да и перечком;
Выносила на базар продавать.
Студень и пирожки из свежей телятины на торгу идут «с легостью». Их пробуют расхаживающие по торгу бояре и дворяне, и «гости» (купцы) хвалят и спрашивают: откуда такой студень, такие вкусные пирожки — «не того ли большого быка?» За провокационным вопросом следует расправа: харчевников и Марью-пирожницу проводят по торговым рядам, бьют кнутом и штрафуют на двести с рублем и на двести с полтиною. На этом дело не закончилось: виновным грозит смертная казнь: пришлось бы «головы отстать», «головой вершить», если бы не «заступы крепкие» в лице гостей Строганова. В обоих вариантах об этих «людях добрых и заступах крепких» говорится с благодарностью. Важен для понимания и третий эпизод, имеющийся в обоих вариантах (в кенозерском эпизод с харчевниками утрачен).
Эпизод 3
Да к тому ли к большому быку...
Да был некаков волынщичек.
Да молодой-от гудошничек.
Да он другом пузырь доступил.
Да как сделал волыночку
Да на новую перегудочку.
Да как стал он на рынок гулять,
Да как стал он в волынку играть.
На торгу послушать волынщика подходят бояре и гости торговые, удивляются и восхищаются игрой и спрашивают, откуда у волынки такой большой пузырь, «не того ли большого быка?» Волынщика постигает такое же наказание, а затем его выручают те же «люди добрые, заступы крепкие, гости Строганова». После взимания многих штрафов бык обошелся потерпевшим дорого, а владелец его получил крупную по тому времени сумму:
Да как кажная косточка
Да как стала-то в пять рублей,
Да как каленое ребрышко
Да как стало-то в семь рублей,
Оприче становых костей —
Ровно тысяча семьсот рублей.
Понятным становится загадочный поначалу запев первого варианта о том, что «все... разбежалися... со того со двора со боярского», т. е. вся челядь Путятинского убежала от него, опасаясь расправы. В этих по существу заключительных, а не начальных стихах итог всей истории.
Детальное сопоставление вариантов, которое здесь опускаем, убеждает, что ошевенский вариант не только полнее излагает факты, но почти не искажает исторические имена: Строганов, Рободановский, Путятинский. На Кенозере имена воспринимались как далекое эхо: «люди строганые», «Богданович-Рободанович», вместо «княжеская» — подпись «книжная», что по сути представляет бессмыслицу. Очевидно, в Каргополье, где находится село Ошевенское, сюжет оказался сохраннее вследствие историко-культурного положения края. Каргополь в XVI в. был значительным торговым портом Московской Руси на Севере и регулярно поддерживал административные и торговые отношения с Москвой. В глухих деревнях Карелии условия были иными: там, видимо, не слыхали о Строгановых, Ромодановских, Путятиных; с большим опозданием узнавали и о важных событиях государственной жизни Московии, и о многом другом. Возможно также, что в Ошевенском старину исполнял знающий свое дело скоморох, и она осталась в памяти сказителей с меньшими искажениями.
Рассмотрим, что дают фрагменты для более полного представления о сюжете. В пермском имеется запев и обращение к слушателям, составляющие эпический зачин. В нем же заявлена и тема быка. Обращения к разным социальным и возрастным категориям слушателей утрачены: остались только «люди старенькие», но мало вероятно, чтобы певец обращался к одним старикам. Путятинский-Кутятин изменился в Потапьевича, к нему по традиции добавлен Терентьевич: «Уж я буду вам рассказывати... про того сына Терентьевича, про другого-то Потапьевича». Упоминается Романов — видимо, искажение забытой фамилии «Ромодановский». Пермский фрагмент дает описание боярского двора в соответствии с эпической и обрядовой традицией: двор «на семи верстах», «подворотенка-рыбий зад» (искажение: должно быть «зуб»). Далее следует эпизод, отсутствующий в рассмотренных вариантах:
Из тоё же новой горенки
Выбегала красна девица-душа,
Она кликала Сеньку-слугу:
— Ох ты, Сенька ли, Сенька-слуга,
Ты поди-кося скоренько сюда,
Ишо вот тибе чарочка винца.
На закусочку кишошной пирожок:
Ты беги, Сенька, во торжищо
Да купи, Сенька, мочалищо,
Вот такое увесистое!
Привяжи, Сенька, быка к столбу,
Ко колечушку серебряному.
О «почестном пире» у князя не упомянуто; Сенька за услугу получает угощение на ходу. Зеновей, Зенька, превратился в Сеньку. О его «удалом» прошлом не упоминается (у Гильфердинга он разбойничал на Волге):
Почасту на Волгу ходил
Да и много-то сёл там громил,
Да и тем голова кормил.
В эпизоде с убоем быка на первом плане не шкура, а бычий пузырь:
Вот и стали быка свежевать,
Вот и вынули пузырь из быка,
Положили на носёлочки,
Понесли его во торжечки.
За пузырь стали дорого давать,
Ох и дорого — семь рублей!
За этим следует эпизод с волынщиком, остальные, видимо, не сохранились. Действие заканчивается расправой с игроком:
Взяли, взяли — изломали игрока,
Завязали ему руки и глаза.
Уложили под лавку спать.
И засыпали мякиною глаза
Да заставили не едши плясать.
Не поешь — дак и не спляшется,
И в игру не сыграется.
О денежном штрафе не упоминается, и в этом существенная особенность текста. Сопоставление пермского текста с волжским и брянским показывает большую их близость и дает основание для предположения, что на Урале существовала самостоятельная версия с другой трактовкой сюжета и отдельных его эпизодов. По сравнению с северными вариантами в пермском больше искажений и пропусков; в то же время отдельные мотивы разработаны более детально. Факт, что сохранился лишь отрывок в 45 стихов, объясним в какой-то мере только поздним временем записи, почти через сто лет после того, как старина была обнаружена в Олонецком крае. Самое существенное различие между северными вариантами и пермским фрагментом заключается в центральном образе — он назван «тпрутька-бычок »:
Ах ты, тпрутенька-тпрутенюшка-бычок,
Да ты Романов телятничек,
Ох, не ты ли, тпрутька, по торгу ходил?
И не ты ли землю рогом рыл?
Просторечное бытовое обращение, введенное в текст, снижает эпичность образа, это не «великие бык», а всего лишь молодой бычок.
Волжский фрагмент сохранил мотив, который мог иметь место и в пермском, — украденного бычка показывают купцам:
Повели бычка во терем,
Напоили бычка киселём.
Бычурычка напивается,
Рога его раздуваются (бока? — З. В.)
Купцы, братцы, по сеничкам,
Что по сеням расхаживали,
Сини полы разворачивали,
На бычурычку поглядывали.
Как зарезали бычурычку,
Вынули требушечку,
Повесили на цепушечку.
Откуда ни взялся Стенькин брат,
Отхватил требушины шмат.
Завязали ему руки назад,
Заставили речи говорить.
Общим с пермским здесь оказывается и персонаж — бычок, для большей внушительности его накачивают киселем, чтобы бока (в тексте искажение: рога) раздулись, и удалец Стенька. Новое лицо — его ловкий брат, пойманный на воровстве и наказанный странным образом: его заставили речи говорить. Этому же наказанию подвергается волынщик в пермском тексте. Возможно, что в том другом случае речь идет о скоморохе, которого интресно было послушать.
К северным вариантам близок текст из Псковской губернии, доставленный П. В. Шейну М. И. Семевским из Опочецкого уезда. В нем два эпизода и 50 стихов. В первом эпизоде Васильюшка Путятинской, лежа с похмелья в постели, посылает «скорую слугу» на рынок за свежей бычачинкой:
Походи по рынку, по дворам,
Подцепи быка веревкой за рога.
Доведи быка к болотийцу.
Привяжи быка к сосоночке...
Хорошенько с быка кожу сними,
Половину на куски разруби.
А другую на поварню отошли,
Прикажи мати нажарить, наварить,
Чтобы до свету артель накормить,
Чтобы не было пенялыциков,
А после того жалалыциков;
Во дворе попу не сказывали б.
Второй эпизод более обстоятельно и подробно рассказывает о старушке-харчевнице. Имя ее не названо, но передан ее разговор с боярами на торгу:
Была баба шельмица,
Была старая харчевница.
Ничего-то ена не взяла,
Только рожки да ходилочки.
Хорошо баба выпаливала.
Чередно яна выскабливала,
Ету стюдиньку наваривала,
По ночовочкам разливывала,
На боярушек вынашивала.
А боярушки откушивали,
Калачом яну закусывали,
Ету стюдиньку похваливали:
— Хороша твоя, бабушка,
Хороша твоя стюдинька! —
— На здоровье вам, боярушки,
На здоровье, мои батюшки,
Со великою со сытостью,
Што со вашего ж, со добрыих.
Начало псковского фрагмента сохранило элементы скоморошьего балагурства:
С винца голова тяжела.
Со пива просыпаться тяжело!
Со колачика шейка бела,
Со попряничка румяньица,
С киселенька поектанийце,
С толоконца порыганийце.
Тексты из Рязанской и Самарской губерний соединены с игровой песней, а курский — с масленичной припевкой. В плясовой из Ряжского уезда лишь упомянут «бынюшка Ромодановский». Брянский фрагмент близок волжскому и пермскому не только сходными мотивами и образностью, но и лексически (в конце к нему присоединены обычные образы плясовых небылиц):
Прибег Сенькин брат,
Ухватил требушины шмат.
А за им у погоню гнать!
Завязали ему руки назадь,
Положили под лавку лежать,
Стали у яво расспрашивати,
Как у нас-то худые времена...
(Славянина. 73. № 6)
К камско-волжской версии можно отнести и фрагмент М. А. Ста-ховича, совпадающий с пермским по зачину: «Уж ты тпруська, ты тпруська бычок» и строкой: «Уж и стали мы бычка свежевать».155 [155 Стахович М.А. Собрание русских народных песен. Тетрадь 2. СПб., 1852. С. 10].
Налицо постепенное исчезновение сюжета, утратившего смысл и интерес для слушателей и самих певцов. Присоединения отдельных отрывков текста к плясовым и обрядовым песням с прибавлением небылиц указывает на след исполнительства скоморохов.
Рассмотренные фрагменты представляют обломки не дошедшей до нас традиционной для своего времени версии, восходящей, видимо, к центральной русской эпической традиции. О существовании такой версии говорит также наличие других, совершенно иных мотивов, другой способ наказания («заставили не едши плясать», «изломали игрока», «заставили речи говорить») и, наконец, несколько иной образ животного, образ которого держит сюжет. Из большого быка северной старины он превратился в бычурычку, телятка, которого надо поить хорошенько киселем, чтобы он произвел на купцов впечатление хорошо откормленного. Развитие действия в произведениях этой центрально-русской версии, насколько можно судить по отрывкам, происходит с большим динамизмом и стремительностью.
Быстрый ритм стиха и плясовой напев исключают возможность использования общих эпических мест, повторяющихся формул. Можнo полагать, что сюжет о большом быке оказался в основе двух версий и видоизменялся со временем в полной зависимости от условий бытования: на Севере он сохранил больше черт эпической традиции, на Урале и на Волге он получил вид веселой скоморошины, сократился, вошел в состав плясовых песен.
Показательно, что в одной из них подобную трансформацию претерпел сюжет о женитьбе Ивана Грозного, известный «Кострюк».
Развлекательный характер сюжета соответствовал художественной природе плясовой песни, как и темп стиха. Рассмотрим имеющиеся в текстах реалии, чтобы приблизительно определить хронологические границы эпохи, нашедшей отражение в «Старине о большом быке».
Важное положение в государстве занимает князь Василий Рободанович, Рободановский. Его богатство и могущество в какой-то мере явно символизирует эпический бык необычной величины — дочти в полтора человеческих роста: «У него степи рукой не добыть» (т. е. хребта), с огромными длинными рогами: «Промежду роги косая сажень». О большом могуществе Рободановского говорит и жестокость наказания, и слишком большой штраф за посягательство на его собственность, и угроза смертной казни для виновных. Рободановский (Рободанович) — это лишь незначительно измененная слагателями и искаженная в устной поздней традиции фамилия известных в русской истории бояр Ромодановских. На протяжении столетий они занимали высокие должности в Русском государстве, что легко установить по именному указателю к «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева (кн. III—IV). При княжении Ивана III боярин И. В. Ромодановский был послом в Крыму; его брат Василий — главный боярин в Литве при дочери Ивана III Елене, бывшей замужем за литовским князем Александром. При Грозном другой И. В. Ромодановский участвовал в походе на Казань и ее взятии. В последний период царствования Грозного Ромодановские подверглись опале. Но они состояли в близком родстве с князем Д. М. Пожарским и с последующим воцарением Романовых снова служат рындами (телохранителями), стольниками, сокольничими и воеводами. Так, при дворе Михаила Федоровича боярин Василий Ромодановский-Большой был стольником, а Василий Ромодановский-Меньшой служил рындой. Василий, как видно уже из этих немногих примеров, — родовое имя в этой боярской и княжеской фамилии.
Путятинский (по другому варианту — Путятин) — также незначительно измененная историческая фамилия. В древней Руси существовало имя Путята. Известен летописный факт времен кн. Владимира святого, заставившего русичей принять христианство. Вместе с дядей князя, Добрыней, Путята крестил новгородцев; древняя пословица гласит: «Путята мечом, а Добрыня огнем».
Княжеский род Путятиных известен на Руси с XV в. Его представители служили воеводами, наместниками, послами. В XVIII в. среди Путятиных были адмиралы, губернаторы, сенаторы. Другая ветвь — графский и дворянский род с фамилией Путята. В XVII в. Путяты служили по Новгороду, их род внесен в V и VI части известной родословной книги Новгородской губернии. Образ князя Путятинского нужен был слагателям былины, чтобы намекнуть на неприязненные отношения в бярской среде. Видимо, исключительное положение Ромодановских вызывало особенно острую зависть и неприязнь, что могло выражаться в каких-то поступках и действиях. Этим фактом воспользовались слагатели «старины». Воровской увод знаменитого на всю Москву быка, совершенный как бы из пустого каприза Путятинского, — это намеренная, хорошо обдуманная попытка нанести ущерб не только материальный. Ведь если бы все дело было только в сортах мяса, то достать телятины в Москве для князя не составило бы труда и без позорного воровства. Чем обстоятельнее мотивируется просьба насчет «урослой телятины», тем очевиднее, что за ней скрывается иная цель. Она остается лишь предполагаемой, но в точности не известной до конца, так как суть старины — не в боярских распрях.
Фамилия Строгановых, на первый взгляд, не нуждается в комментариях, однако упоминание ее в эпическом по складу, почти неизвестном произведении озадачивало слушателей и исследователей. У первых она превратилась в эпитет «строганые», комментируя старину, Б. Н. Путилов заметил: «Неясно, почему заступниками выступают купцы Строгановы» (Путилов, Пропп. 2, с. 502-503). Напомним, что особые права они получили в период царствования Ивана Грозного. В старине действуют не сами Строгановы, это тоже искажение, а «гости Строганова», т. е. их приказчики, доверенные лица, разъезжающие в роли купцов, «гостей» — это весьма существенная для эпохи деталь. По данным 1681 г., при дворе и хозяйстве одного Г. Д. Строганова из общего числа в сто один человек «людей дворовых и приказных и рядовых, &;lt;...&;gt; занятых только обслуживанием торговли», половина была в отъезде «на торгу» по различным городам (Введенский. С. 238).
В 1558 г. Г. А. Строганов получил дарственную царскую грамоту на камские земли и полное освобождение от всех государственных расходов и платежей на двадцать лет. Льготы были даны не только самому Григорию Строганову с братом, но и работавшим на него людям, и тем, кто впоследствии «неписьменные и нетяглые... придут к нему жить в город и на посад и около города на пашни, на деревни и на починки». В 1564 г. была дана новая грамота, которая еще более укрепила независимое положение Г. А. Строганова в государстве: «Его городка людей и деревенских не судити ни в чем; и праветчиком, и доводчиком и их людем не въезжати ни по что; а ведает и судит Григорий своих слобожан сам во всем» (Соловьев. История... Т. 6. Кн. III. С. 689).156 [156 Пермская летопись В. Н. Шишонко. С. 51-54].
Такие же привилегии имели Строгановы сольвычегодские. «В числе этих привилегий было право неподсудности местным властям всех их людей. "Строгановы судили на местах сами"», — отметил, анализируя грамоты, А. А. Введенский (Введенский. С. 277). Благодаря такому исключительному положению люди, находящиеся на службе у именитых Строгановых, в том числе и торговые «гости», и приказчики, нередко вели себя вызывающе и позволяли не всегда законные действия и себе, и своим помощникам.
После смерти Г. А. Строганова его брат, сын и племянники получили новые грамоты, подтверждающие их прежние права и привилегии и продлевающие срок их действия еще на тридцать лет вместе с пожалованием новых земель. Десятилетия, составившие более полувека исключительного положения, привели к тому, что у Строгановых возникла особая репутация. У них находили возможность укрываться от преследований закона бродячие, беглые и разного рода пришлые люди, в том числе из камской и волжской вольницы, так как Строгановы, постоянно расширяя добычу соли, железа, пушнины и увеличивая свою торговлю, остро нуждались в рабочих руках, все возрастающее русское население края нуждалось также в постоянной защите от набегов соседних племен.
Особое положение Строгановых и способы найма и вербовки рабочей силы нашли, по-видимому, отражение в «Старине о большом быке». Заплатить огромный по тому времени штраф вряд ли смогли бы люди, промышлявшие торговлей пирожками или студнем. Стряпчие, служившие у Строгановых, к примеру, получали жалованье, считавшееся большим, — 30 рублей в год. Скорее всего, «гости Строганова» внесли за виновных авансом нужную сумму (возможно, частично товаром) и тогда же заключили кабальный договор с пострадавшими на много лет вперед. Приказчикам Строганова Достаточно было признать наказанных своими людьми, т. е. находящимися на службе у Строгановых, как они (пострадавшие) оказывались вне досягаемости для государственного суда и правежа. Вот почему заступничество Строгановых и их людей — это «заступы крепкие». Перед ними бессильно даже могущество Ромодановских. Крепкой оказывалась впоследствии и кабала, но этот вопрос уже не относится к содержанию былины.
Особые привилегии Строгановых несколько изменились при позднем царствовании Романовых, когда они получали блага иного рода: дворянское звание, титулы и различные высокие государственные посты. Можно полагать, что в «Старине о большом быке» отразились события второй половины XVI в., когда Строгановы, находясь на Урале и в Сольвычегодске до первой четверти XVII в., посылали в Москву для товарообмена и торговли доверенных людей, купцов и приказчиков для совершения от своего имени торговых сделок и для вербовки нужных им людей с целью переселения их на Урал.
***
Отношение слагателей и певцов рассматриваемой былины к ее персонажам поможет нам установить хотя бы приблизительно среду, в которой это произведение могло возникнуть и исполняться, вызывая в свое время живой интерес у слушателей, хорошо понимавших недоговоренности и намеки, в нем скрытые.
На службе у Путятинского находится некто Зеновей. К нему у авторов отношение восхищенно-уважительное. Он «на ножку скор, на походку легок». Это свободный, а не крепостной человек. Прежде чем послать его по боярскому делу, девушка выносит ему рюмочку винца и на закусочку «кишошной пирожок», а в северных вариантах собирается «почестней пир», чтобы предложить необходимое князю и опасное для исполнения дело смельчаку. В прошлом Зеновей «часто по Волге ходил. Много-то сел там громил / Да и тем голову кормил». На службе у князя он проявляет ловкость и находчивость, применив остроумный способ увести быка в лаптях, надетых «пятами наперед» (не этот ли способ воровского увода отразился в пословице: «Хлыновцы корову в сапоги обули» (Даль. П-цы. С. 340), возникшей, видимо, в период, когда Вятка называлась Хлыновым?). Привязав быка к дереву, Зеновей с веселой беспечностью представляет будущие пересуды: «Да как кто-то быка-то увел? / Да и тот-то безвестно ушел!» И тут же проницательно замечает: «Да как кто с быка кожу сдерет. / Да и тот с концом пропадет».
Ему действительно удается уйти безвестно, тогда как все, прикосновенные к разделу быка, жестоко поплатились. Расправа вызвала такой страх, что все поместье Путятинского опустело. Судьба самого князя авторам-певцам безразлична, речь идет лишь о княжеской челяди:
Да все-то теперь разбежалися,
Да все-то теперь роскучалися
И со того со двора со боярского
Да со того поместья государского.
В отношении Зеновея допустимо предположение, что как раз он мог иметь связи с людьми Строганова и помог выручить виновных.
Его образ достоверен и имеет близкие параллели в биографиях некоторых служивших у Строгановых людей. Так, Потап Прокофьев из рода Игольнишниковых, четыре поколения которых служили Строгановым, бежал из их пермских вотчин, присоединился к волжской вольнице, позднее примкнул к С. Разину, был атаманом в Поволжье, а после поражения восстания поступил послушником в строгановский же Спасо-Пыскорский монастырь, через пять лет стал священником и прославился яркими обличительными проповедями. Тогда он был приглашен Строгановыми протопопом в их вотчинную соборную церковь Орла-городка на Каме (Введенский. С. 240-241).157 [157 Проповеди П. П. Игольнишникова собраны в рукописном сборнике "Статир»: РГБ. Собр. Н. Ф&;lt;онд&;gt; (Румянцева) 256. № 411; установлено П. Т. Алексеевым].
Отношение к разным представителям городских ремесел в былине явно сочувственное: в каждом отдельном случае отмечается их высокий профессионализм. С несомненной симпатией говорится о некоем волынщичке, молодом гудошничке, который «другом пузырь доступил» (достал с его помощью, и этим пособником гудошнику, вероятно, был тот же Зеновка). Сделав из бычьего пузыря большую волынку, он наигрывает на ней новые для торжища мелодии. В кенозерском варианте волынщик назван ласково: Васенькой, Васильюшком. Он «пощалкивал на новую переладочку». Наиболее интересен образ игрока-гудошника в пермском фрагменте. Он не пытается купить дорогой и большой по величине пузырь: «За пузырь стали дорого давать, / Ох и дорого — семь рублей», — видимо, волынщиков в Москве было немало, — не пытается достать его через друга, а действует в духе представителя Камской вольницы:
Ниоткуль взялся детинчищо
Да и схватил пузыринчищо,
Да и сделал игру по себе,
Стал по городу поигрывати.
Его схватили и избили, «изломали игрока», с осуждением сообщает былина. Кроме того, его заставили «не едши плясать». В лице детины-волынщика соединены два типичных для скомороха ремесла: он игрок и плясун, кроме того, он связан с Камской вольницей, поскольку своевременно узнал о разделе быка. В волжских фрагментах он, видимо, был известен как краснобай и мастер шутки, поскольку там его «заставили речи говорить». Несомненно, перед нами образ скомороха. Слагатель-певец, объединяя себя со скоморохом в заключительных стихах, говорит с явным сочувствием к нему: «Не поешь, — дак и не спляшется, /Ив игру не сыграется».
Такое заключение имеет двоякий смысл: не только характеризует знакомое ему состояние острого голода, но и содержит намек, что игрока и плясуна всегда следует угостить; с подобных намеков начинали, а иногда и заканчивали свои выступления скоморохи.
Очень вкусными и хорошо приготовленными оказываются кушанья из требушины и «ходилочек»: это свежие пирожки и отменный по вкусу студень. Харчевники представлены людьми, знающими свое дело. Запоминается образ Марьи-пирожницы и харчевницы, которая в ответ на добрые слова о ее стряпне ласково приговаривает: «На здоровье вам, боярушки, на здоровье, мои батюшки. Со великою со сытостью...» Мастер своего дела и Алеша-мясник, о котором лаконично замечено, что у него кулаки толсты, а клепики (широкие ножи) остры.
В «Старине о большом быке» имеются упоминания еще об одной группе персонажей: это посетители торга, люди, которые «пробаяли» про бычью шкуру. Среди посетителей упомянуты некие гости торжища, дворяне-бояре, ежедневно там бывающие. Они «подха-живают», пробуют пирожки, «подкушивают» студеньцу, «подхваливают», слушая новую перегудочку-переладочку и неизменно задают один вопрос: «Не того ли большого быка / Да и быка Рободано-вика?» Вопрос звучит явно провокационно. За ним неизбежно следует наказание виновных. Надо полагать, это не простые посетители торга. Они приглядываются к торговле, слушают толки и доносят — это тоже черта эпохи. Глагол «подслушивают» не употреблен слагателем-певцом, он возникает в сознании как непроизнесенная рифма к глаголам «подхаживают», «подкушивают», «подхваливают» — подслушивают. В самой этой последовательности событий и действий автор поневоле заставляет угадывать то, о чем прямо сказать или спеть было бы небезопасно. Умолчания в сюжете рассчитаны на догадку хорошо осведомленных и разбирающихся в существующих порядках слушателей.
Очевидно, что симпатии слагателей и певцов на стороне мелкого ремесленного люда. Как бы между строк вырисовывается картина нелегкой жизни городских низов, их заботы и ухищрения, чтобы как-то прокормиться, уцелеть. Можно полагать, что старина возникла в городской или посадской демократической среде, в городских низах, где ее слагателей дружески принимают. Они хорошо знакомы с условиями быта и труда городских ремесленников, с их заботами о том, «чем голова кормить». Им известны и закулисные делишки бояр, их мстительность и завистливость, организация разных интриг и подвохов вроде воровского увода чужого быка. Однако симпатии авторов на стороне таких тружеников, как кожевенники, харчевники-скоропоспешники, мелкие торговцы, а их восхищение и уважение отданы бывалому удальцу с Волги и скомороху-волынщику. На основе сказанного мы вправе допустить, что именно безвестный поэт-скоморох, и возможно, не один, сложил эту необычную былину. Ведь именно скоморохи были той социальной группой населения Московской Руси, которая поддерживала достаточно тесные контакты и с княжеско-боярской средой, и с простонародьем.
Приблизительно определив эпоху и социальную среду, в которой возникло и исполнялось произведение, обратимся к композиционно-образной его стороне.
Почему в центре повествования именно бык, а не какое-либо другое животное? Насколько типичен такой персонаж если не для русского эпоса, то для других фольклорных жанров? С одной стороны, поставить в центре былинного сюжета большого быка — необычно и очень по-скоморошьи. С другой стороны, в этом сказалась дань определенной традиции; знатоками традиционных обрядов и обычаев были опять-таки скоморохи. С проблемой традиции в поэтическом обращении к образу быка дело обстоит достаточно сложно. Истоки этого образа ведут в глубокую древность. Культ быка существовал в древней Вавилонии и Египте, на острове Крит и у шумеров, в странах Ближней Азии и обширного Средиземноморского региона.158 [158 Овсянико-Куликовский Д. Н. К вопросу о быке в религиозных представлениях Востока. Одесса, 1885]. Он известен в странах Скандинавии и у народов Кавказа, в Средней и Западной Европе — словом, у всех тех народов, которые занимались скотоводством и земледелием. Следы этого культа в сильно трансформированном виде сохранились в подавляющем большинстве русских губерний, преимущественно в среде крестьянства.
Обнаружение истоков образа, выявление их в наиболее ранних бытовых установлениях, ставших традиционными, способствует раскрытию одной из существенных черт формирования того или иного из произведений фольклора.
Преображая в произведениях фольклора историческую действительность, безвестные поэты-скоморохи придавали ей традиционные формы поэтического выражения.
Анализ образно-композиционной структуры «Старины о большом быке» чрезвычайно показателен. Он вскрывает разные исторические напластования, образовавшиеся в процессе использования одного и того же образа сначала в обрядовой поэзии, затем — с ее христианизацией и утратой сакрального значения — в игровом репертуаре. Еще раз подтверждается верность замечания А. Н. Веселовского об особенностях репертуара скоморохов: к ним, «вероятно, восходят те мотивы былин, которые определяются как международные, захожие, и те их черты, которые оказались бы достоянием местной поэзии, "былинами сего времени"» (Вес. Разыскания... С. 218).
***
Основу сюжета составляет убой быка и последовательное наказание всех лиц, причастных к его уничтожению.
Компоненты, составляющие основу сюжета, возникли и существовали в древние времена и эпохи, тысячелетием предшествовавшие той, которая изображена в произведении. Наказание за убой быка — это лишь рудимент обычаев той, далекой от нас поры, когда существовали священные животные, которых нельзя убивать. В первую очередь таким животным был бык. Запрет на убой быков возник в эпоху развитого скотоводства и земледелия. Элементы запрета сохранились в обряде афинских буфоний (дословно — быкоубийств), описанном академиком И. И. Толстым в статье «Обряд и легенда афинских буфоний» (Толстой И. С. 80-96). Обряд совершался в античных Афинах в июне и был посвящен Зевсу. На алтарь сыпали зерна или клали овощи. Предназначенный в жертву бык съедал их и якобы за это был обречен. Избирались водоносицы, приносящие воду для натачивания топора. Один из жрецов брал топор и ударял быка, другой резал его. Из шкуры делалось чучело и запрягалось в плуг, чтобы боги, покровительствующие пахоте, не думали, что понесли урон. Мясо быка съедали за общей жертвенной трапезой. Затем судили всех участников быкоубийства, начиная с девушек-водоносиц. Устанавливалось, что их вина меньше вины точильщика, а его вина меньше вины жреца, ударившего быка. В конце концов выяснялось, что виновны нож или топор, и его топили в море. «Принесение в жертву быка было широко известно в ареале Средиземноморья, где издревле существовал культ быка, некогда в форме почитания промыслового животного, естественно дикого, а впоследствии одомашненного быка-производителя у скотоводов и быка-пахаря у земледельцев. Ранний эпос народов Средиземноморья и предметы древнего изобразительного искусства позволяют проследить сложные переходы от охотничьего культа к скотоводческому и земледельческому. Наиболее архаичным в "бычьих" культах было поедание на коллективной трапезе мяса быка, убитого по особому ритуалу», — сообщает Р. С. Липец, специально и тщательно изучившая этот материал.159 [159 Липец Р. С. 2. С. 103. См. также: Сумцов Н. Ф. Тур в народной словесности. Киев, 1887].
В России эта проблема привлекла внимание специалистов в конце XIX в. А. С. Фаминцын, исследуя вопрос о божествах древних славян, обратил внимание на существование у славян жертвоприношения быков и других животных.160 [160 Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1884. С. 43-56]. Особая скотоводческая братчина существовала у восточных славян и после принятия христианства. В жертву местным и особо почитаемым святым приносились также быки, но трапеза происходила уже в Ильин день или в день Флора и Лавра — покровителей домашних животных. Этнографы А. Я. Ефименко, Н. П. Богословский, Н. Н. Харузин и другие обнаружили и описали «общественные пиры, носившие несомненные следы языческих жертвоприношений», и отметили широкое их распространение в Архангельской, Вологодской, Новгородской, Олонецкой, Пермской, Псковской и других губерниях. В северные и северо-восточные края обряд скотоводческой братчины был занесен из Новгорода.161 [161 Ефименко А. Я. Артели в Архангельской губернии // Сб. материалов об артелях в России. СПб., 1874. Вып. 2. С. 172-174; Харузин Н. Н. Из материалов, собранных среди крестьян Пудожского уезда Олонецкой губернии // Олонецкий сборник. Петрозаводск, 1894. Вып. 3. С. 339—341; Седов В. В. К вопросу о жертвоприношениях в древнем Новгороде // Краткие сообщения... Ин-та истории. М., 1957. Вып. 68. С. 28-30]. В самом Новгороде для совершения обряда объединялись несколько улиц, а за пределами города — несколько деревень. Обряд заключался в следующем: крестьяне в складчину покупали и вскармливали бычка на общественных лугах. Иногда его выращивал какой-то один хозяин (чаще по обету). В Орловской губернии брали бычка от первого отела и растили на воле. Он гулял по лугам и хлебам, а на потраву не обращали внимания. В Олонецкой губернии выбирали быка только красного цвета, чтобы была ясная погода при сенокосе и жатве, что особенно важно для северян, не избалованных теплом.162 [162 Записки ИРГО по отделению этнографии. СПб., 1869. Т. 2. С. 32]. Братчины проводились по одинаковой схеме. Мясо быка делилось на части: лучшую отдавали в церковь, остальное варили, потом раздавали и съедали за общим столом. К этому дню варили также пиво, брагу, медовые напитки. С красным «ильинским» быком связаны некоторые поверья: кости его приносят счастье, облегчают роды; охотники и рыболовы считали, что они утраивают добычу.
В Вологодской, Костромской, Нижегородской и Пермской губерниях жертвоприношение молодых бычков совершали в день святых Флора и Лавра. Пережитки этого обряда наблюдали Б. и Ю. Соколовы в Белозерском и Кирилловском уездах Вологодской губернии: «В храмовый праздник 8 сентября к церкви села Пречистого приводят "обещанный" или "обетный" (по обету. — З. В.) скот. На паперти, в особо для этого устроенном месте, одного быка торжественно закалывают; мясо варят и тут же угощают им нищую братию. Остальных быков продают съезжающимся к этому дню мясникам. Деньги идут в пользу церкви и духовенства. Подобный же обычай наблюдается в Печенегском приходе».163 [163 Соколовы. С. XI; см. также: Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. М., 1876. С. 453; Малахов М. В. Быкобой у пермяков в день св. Флора и Лавра // Записки УОЛЕ. 1888. Вып. 1. С. 83].
Летние и осенние празднества с жертвоприношением бычков в некоторых местностях связаны с легендами о том, что прежде, в древности, жертвенные животные, быки и лани, сами приходили к храму. Такую же легенду слышали и Соколовы. По мнению акад. И. И. Толстого, многие подобные легенды, сохраняемые устным преданием, выявляют в общинных празднествах культ диких быков, некогда приносимых в жертву (Толстой И. С. 22—23).164 [164 Культ дикого быка с мифологическими чертами отражен в руне о большом быке карело-финского эпоса: Сампо. Сборник карело-финских рун. Петрозаводск, 1940. Ч. I, руна 22; Ч. II, руна 10. См. также Евсеев В. Я. Исторические основы карело-финского эпоса. Кн. 1. Л., 1957. С. 147-148; Похищение быка Куальнге. / Изд. подгот. Т. А. Михайлова, С. В. Шкунаев. М., 1985 (ЛП)].
Мотив кражи быка неслучайно введен в былину, как и следуемое за нее наказание кнутом «впроводку». В документах XVI и XVII вв. нередки дела о покраже у крестьян крупного рогатого скота. Таковы были бытовые условия, определявшие поступки, становившиеся обычаем. Приводим документ одного из таких дел.165 [165 «1675 г. Мая 28-го — ноябрь. Дела о покраже коров и быков у крестьян дер. Степанова Городища.
Майя в 28 день приводная черемиса деревни Кобеняковы Умербахтка Метяков расспрашиван и в распросе сказал: в прошлом году осенним временем украл он, Умербахтка, с торговища быка белово, а в товарищах-де у него были Ишпулатко Ишинбаев да Екшибайко Келметев, а укратчи-де токо быка, привели ко двору, а бык-де тот был во дворе неделю, а после-де, недели убили тово быка с товарыщы на богомолье. И как-де молили Бога и носили мясо на всю деревню и делили, опричь двух дворов; а которым-де тово мяса носили в тое деревни и оне про то не ведали, что краденое мясо или нет». Далее следуют допросные ответы жителей деревни, 13 человек, которые взяли мясо, не зная, что оно краденое. Решение: «Учинить ворам наказанья: бить кнутом на козле, чтоб иным смотря, неповадно было воровать, а иск доправить на всех повытно &;lt;...&;gt; и собрать порушная запись, что им впредь не воровать». Из других дел тех же актов следует, что в том же году украли красного быка у крестьянина Афоньки Кочергина из той же деревни; в следующем году восьмого сентября у того же Афоньки украли корову и быка красных, а у троих крестьян — по быку. За кражу наказывали битьем на козле кнутом и «впроводку», что адекватно выражению «по рядам провели» (Кунгурские акты XVII века (1668-1699 гг.) СПб., 1888. С. 9, 21-29)].
С культом быка связаны также некоторые святочные и весенние обычаи, некогда имевшие в календарной обрядности сакральный характер и магический смысл. В их исполнении участвовали, судя по устным рассказам, скоморохи, а после их исчезновения те же игры пытались исполнять наиболее талантливые представители местной молодежи. Во время Святок ряженые водили по домам бычка, запрягали в плуг (магическая пахота). На Севере (в Архангельской губернии, русских поселениях Коми и Коми-Пермяцкого округа — по современному административному делению) существовала святочная игра, которая называлась «убивать быка». Ряжение в шкуру быка, маски в виде бычьей головы с рогами, различные действия, сопровождавшиеся пением эротических песен, — все это подтверждает древнюю связь обрядов с культом плодородия, воплощенном в быке и его силе производителя. Следы существований забытой ныне игры с участием пяти быков были обнаружены уже в наше время в 1962 г. в поселке «Завод Михайловский» Чайковского района Пермской области (бывший Боткинский округ). Вариантов к песне обнаружить не удалось, описания игры никто не смог сделать. В памяти сохранилась только песня, которая, видимо, представляет часть святочного репертуара, относящегося к играм с быком. Ввиду уникальности текста приведем его полностью.
Было у тетушки,
У любезной бабушки
Пять быков, пять быков,
Приезжали к тетушке,
Пять купцов, пять купцов.
— Продай, продай, тетушка,
Любезная бабушка,
Черного быка, черного быка! —
— Был бык черной
Ходил повечорно.
Того не продам,
Того для себя. —
Припев:
К земле припадает,
Куколь выбирает,
То-то-то, то-то-то!
Приезжали к тетушке,
Ко любезной бабушке,
Четыре купца, четыре купца.
— Продай, продай, тетушка,
Любезная бабушка,
Красного быка, красного быка! —
— Был бык красной,
Коло девок ласков.
Того не продам,
Того для себя! — (припев)
Было у тетушки,
У любезной бабушки,
Три быка, три быка.
Приезжали к тетушке,
Ко любезной бабушке,
Три купца, три купца.
— Продай, продай, тетушка,
Любезная бабушка,
Пестрого быка, пестрого быка! —
— Был бык пестрый,
Коло девок вострый!
Того не продам,
Того для себя! —
Было у тетушки,
У любезной бабушки,
Два быка, два быка.
Приезжали к тетушке,
Ко любезной бабушке,
Два купца, два купца.
— Продай, продай, тетушка,
Любезная бабушка,
Сивого быка, сивого быка! —
Был бык сивой
Любил девок силой
Того не продам,
Того для себя.
Приезжал к тетушке.
Ко любезной бабушке,
Один купец, один купец.
— Продай, продай, тетушка,
Любезная бабушка.
Белого быка, белого быка! —
— Был бык белой,
Девкам брюшко делал.
Того не продам,
Того для себя!166 [166 РО ИРЛИ. Р. V, колл. 229, п. 3, № 3. В 1975 г. записан от той же певицы более краткий вариант о трех быках: Зырянов. 4. С. 37-40. № 9].
Если даже в XIX и начале XX в. во многих губерниях России сохранялись следы специальных скотоводческих братчин, пусть они и приобрели религиозный вид и быки посвящались какому-либо святому, то в период раннего Средневековья, можно полагать, эти обряды были повсеместными, в них, видимо, сохранялось больше языческих представлений. А. Н. Попов, исследовав в середине прошлого века ряд письменных памятников, пришел к выводу, что в XIII—XVI вв. на братчинные пиры приглашались скоморохи. Застолье сопровождалось музыкой, плясками, песнями, даже гаданиями и какими-то неведомыми представлениями в масках.167 [167 Попов А. Пиры и братчины // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, издаваемый Н. Калачевым. М., 1854. Кн. 2. С 19-41]. Это наблюдение важно для понимания некоторых особенностей песен, связанных с темой раздела быка и раздачей за столом его частей, — десен, не имеющих прямой связи с рассмотренной выше «Стариной» , кроме разве мотива раздачи мяса. В Орловской губернии припевка о разделе бычка пелась на свадьбе во время «перезвы», т. е. приглашения родных новобрачной в дом их молодого зятя:
Ой ты, тпруська, ты тпруська-бычок,
Молодая ты телятинка.
А телячия опоина!
А давайте бычка свежевать:
Кому сальца, кому ребрышко,
Кому правое стегонышко.
Карело-финская руна о большом быке также связана со свадебным обрядом: гигантского быка режут к свадьбе. В Эстонии руна о большом быке исполнялась в качестве трудовой песни при толоках или помочах, «но, как и у финнов, также в качестве свадебной песни».168 [168 Евсеев В. Я. Исторические основы карело-финского эпоса. С. 147-148. Рассматривая содержание «Старины о большом быке», Евсеев почему-то решил, что люди, укравшие быка, — это крепостные Рободановского, хотя в тексте на это нет ни малейших указаний].
Из рассмотренного материала явствует: образные истоки «Старины о большом быке» достаточно древни и глубоко традиционны. В них проглядывают разные стадии в формировании обрядовых быкоубийств: наряду с элементами поздних языческих братчин можно проследить и слабые оттенки греческого влияния, проникшего если и на стадии христианизации, то в каких-то не столько религиозных, сколько бытовых контактах. Заметим, что и подблюдные святочные гадания с песнями пришли к нам через Болгарию из Греции, а в них преобладает языческая вера в судьбу, испытаниям которой посвящен и весь обряд гадания. Проводниками этих влияний греко-болгарского характера могли быть скорее всего именно скоморохи в самый ранний период русского Средневековья, когда они сами небезуспешно внедрились в бытовые установления и своим участием в организации обрядовых празднеств постепенно заменили в народных низах изгнанных и запрещенных жрецов и волхвов, когда церковное влияние еще не проникло во все глухие углы. На этой первой стадии существования отношение самих древних скоморохов к обрядности было, надо думать, вполне серьезным. По истечении шести или семи столетий, наполненных борьбой со все усиливающимся церковным влиянием и княжескими запретами «не играть силно», «не играть в бобровых деревнях» (блюли экологию!), постепенно менялось положение скоморохов, менялось и их отношение к обрядности, и они сами. В конце XVI — начале XVII в. они уже могли дерзнуть использовать в развлекательных целях древний и некогда священный в массовом сознании ритуал. Участие скоморохов в сельских празднествах и братчинах подтверждается также указами, ограничивающими их действия. Сначала им запрещалось лишь устраивать представления против воли поселян, а жители имели полную свободу приглашать их на свои праздники и общинные пиршества. Затем характер запретов усложнялся и множился, а борьба с ними церкви все усиливалась. Но именно скоморохи были той социальной группой населения, которая менее всего могла разделять свойственные народу предрассудки.
Как представители постоянно обличаемой и запрещаемой профессии, они оказывались в антагонистическом положении по отношению к церкви, которая прибрала к рукам некогда выгодный для скоморохов обычай жертвенных братчин. Скоморохи получили моральное право высмеивать его, чем и воспользовались. Десакрализация обрядовых действий и текстов произошла при их талантливом участии, если не прямом руководстве. Для творчества скоморохов, дошедшего до нас в виде отдельных фрагментов, мотивов, прибауток и лишь немногих цельных произведений, стали характерны переработка и переделка традиционных сюжетов, использование некогда сакральных формул в развлекательных текстах и плясовых песнях, о чем подробнее будет сказано в главе о песнях. Именно скоморохи могли взять в качестве сюжетной основы определенную последовательность каких-то элементов обряда, использовать припевки, сопровождавшие обрядовое деление «обетного» мяса на самой братчине. Эти припевки, уже давно утратившие свой сакральный характер, приобрели шуточный оттенок в разного рода переделках, высмеивавших черты характера или поведения жителей отдельных деревень. Они записаны, например, во второй половине XIX в. во Владимирской и Тульской губерниях:
Архипу губка: ходит жена ступкой;
Дьякону шейка: ходит попрошайкой;
А дьячку коленца: бьет жену поленцем;
Попу-то бабки: лошади гладки.
(Соб. Т. VII. № 376)
Герасиму-то печень — он и сам мужик увечен.
Петру требуху — он ходит в терюху (дерюге)
(Шейн. № 1014, ср. № 1015)
***
В рассмотреной выше старине наказаны в определенной последовательности все, имевшие отношение к разделу быка. Можно допустить, что в русском ритуале жертвенных быкоубийств, как и в обряде афинских буфоний, существовал определенный порядок. Позднее этот ритуал был заменен церковным обрядом освящения животных и молением избранным святым и был забыт. Слабые следы его существования в какой-то мере сохранились в припевках о раздаче мяса. Известный указ 1648 г. запретил все виды народных развлечений соответственно разнообразной деятельности скоморохов. В нем требовалось жестоко наказывать и за игру на народных инструментах, в том числе гудках и волынках. Учитывая этот запрет, можно предполагать, что «Старина о большом быке» возникла до указа 1648 г., так как в ней волынщик свободно играет на торжке, и его наказывают не за игру, а за причастность к разделу быка, большим пузырем которого он овладел.
Элементы сюжета, этнографические, исторические и фольклорно-традиционные в своих истоках, оказались творчески и с большим мастерством сплетены в единое произведение с конкретными чертами нравов и быта эпохи, отразившихся в былине в наиболее существенных для ее слагателей чертах. «Эпос подобен таким слоям земли, в которых имеются отложения различных геологических эпох», — заметил В. Я. Пропп,169 [169 Пропп В. Я. Об историзме русского фольклора и методах его изучения // Уч. записки Ленинградского университета. 1968. Вып. 72. № 339. С. 13] повторив мысль, высказанную ранее Ф. И. Буслаевым и О. Ф. Миллером. Справедливо ли относить к жанру былин «Старину о большом быке»? В ней нет типичных для былины эпических героев, за исключением разве самого быка, с лукавой усмешкой поставленного скоморохами в центр сюжета. Эпичность его описания можно подвергнуть сомнению, если допустить, что перед нами не бык, а тур. «Тур отличался от домашнего быка большей величиной, мускулистым сложением, высотой в холке, длиной ног... Это было стройное животное &;lt;...&;gt; с широко расходящимися рогами.
<...> Мощь его была такова, что он легко поднимал на рога коня вместе с всадником» (Липец. 2. С. 84). Рога тура Имели в длину три четверти метра, вмещали до полутора ведер жидкости, в битвах служили сигнальным инструментом. Возможно, неоднократно подчеркнутая в произведении деталь: «Между рогами косая сажень» — не преувеличение.170[170 «Как животное очень крупное и сильное (второе после слона), на которого охота сопряжена была с большими опасностями, и как животное, рогами и кожей которого пользовались для домашних поделок и с суеверными лечебными целями, тур производил сильное впечатление на мысль и воображение народа и вошел в народные обряды, поговорки и песни...» (Сумцов. Тур в народной словесности. С. 26)]. В «Старине» все персонажи реальны, как и бытовая обстановка эпохи, и нравы того общества. Странно, что только бык гиперболизирован. Но если поставить на место быка тура, учитывая его описание, имеющееся в письменных источниках, то становится вполне реальным и этот персонаж. По мнению ученых, последние туры исчезли именно в XVI в., но в начале XVII в. память о них, вероятно, еще была жива.171 [171 Среди различных печатей Строгановых, описанных архивистами, упоминается также «бык с рогами» (Введенский. С. 9). Возможно, в данном случае имеет место простое совпадение]. Может быть, на дворе у Ромодановских был именно тур, тогда уже очень редкое животное, и именно поэтому его рога необычной для быка длины украшала княжеская надпись.172 [172 В период «бычьих» культов было распространено почитание рогов быка, которые всячески украшались и даже покрывались позолотой. Надпись на рогах — возможно, дань этой традиции]. Тогда более понятной становится зависть других бояр и подсказанный ею умысел с кражей. Не поэтому ли и возникает угроза смертной казни для виновных — ведь никакой штраф не восполнил бы ущерб, нанесенный уничтожением уникального животного. Таким образом, в содержании этого эпического произведения по существу нет эпических персонажей и элементов гиперболизации, столь свойственных поэтике былин. Зато в форме произведения строго выдержаны законы эпического жанра: вступление с вежливым обращением к слушателям и завязка действия, соотнесенность всех частей повествования с развитием действия, развязка. Применяются общие места и формулы, позволяющие замедлять действие, обставить его поэтическими подробностями, характеризующими людей, нравы, социальную среду. Общим местом, трижды повторенным, стало описание наказания. Этот композиционный прием по-своему подчеркивает быт эпохи:
Да как Алеши-то мясник(ов)у
Да как Митьки-то кожевник(ов)у
Да как кожи по рядам провели,
Да как кожи те кнутом набили,
Да как справили двести рублей
Да по двести с полтиною,
Да еще не покинули,
Кабы не люди добрые,
Не заступы те крепкие,
Да не гости те Строганова,
Да лише только головы отстать.
(Гф. № 303)
Используются в произведении повторяющиеся формулы: «Да как сам-то похаживает, / Да как сам поговаривает», «На ножку скор, на походку легок»; «Были к быку»; «Скочить за Москву-реку».
Некоторые сюжетно-композиционные формулы оказываются общими с эпикой сборника Кирши Данилова: описание двора и усадьбы, использование мотива угощения, за которым скрывается злой умысел. В былине мотив угощения возникает дважды, и каждый раз в его основе обман. Сначала князь Путятинский затевает пир, на котором намеками дает понять, что надо увести быка со двора Рободановского. Второй раз угощение как композиционный прием возникает при описании сцен на торжище, где за пробой пирожков и студня скрыто намерение выяснить, кто причастен к воровству быка. Некоторые формулы буквально совпадают с таковыми же в песне «Усы», например, «голова кормить» и др. Сходство словесных и композиционных формул — это указание на то, что изображалась одна эпоха, одни и те же нравы и черты быта. Марья «кишочки начинивала толоконцем да крупочкой»; в песне «Усы» разбойников хозяин угощает также толокном с молоком, толокно — любимая еда простонародья. Запев былины в виде музыкального наигрыша «Ай диди, диди, диди, диди, диди!», несомненные симпатии к таким персонажам, как игрок — гудошник, ловкий Зеновка с Волги и другие отмеченные ранее особенности убеждают, что «Старина» возникла в среде, близкой к городским низам, скорее всего в среде скоморохов. Близость отдельных формул и лексики с некоторыми произведениями из сборника Кирши Данилова, составителем которого, как это убедительно показал в ряде своих статей А. А. Горелов, был скоморох,173 [173 Горелов А. А. Кем был автор сборника «Древние российские стихотворения» // РФ. Вып. VII. С. 293-312] говорит о том же.
Некоторые лексические пласты, сохранившиеся в языке произведения, позволяют отнести его к XVI — началу XVII столетия: оприче-кроме, торг, торжище, харчевники, гудочник, поспешники, вязиво-веревка, а также некоторые грамматические формы: великие бык, двесте с рублем, люди-ты, из тое горенки, головой вершить, головы отстать. В язык былины проникли черты северорусского говора: шестьсот рублев, становых костьев, степи рукой не Добыть, роскучаться-расходиться, набить спину, слупить кожу, наслых выговаривать — и более поздняя лексика: солдаты, служивые, рынок и пр.
Подобные изменения текста при длительной жизни эпического фольклорного произведения неизбежны. Важно, что они долгое время не затрагивают основного смысла, а касаются сначала отдельных языковых форм и особенностей речи, чтобы сделать смысл более понятным той среде, в которой исполняется произведение. При этом они не затрагивают художественного единства и композиционной стройности былины, составляющих важнейший признак жанра. В «Старине о большом быке» такое единство сохранено.174 [174 В заключительных стихах собирателем не передана (не уловлена?) диалектная форма «дак»: Записано:
Да к тому ли к большому быку,
Да к быку Рободановскому
Да как каждая косточка
Да как стала-то в пять рублей.
Должно быть:
Дак тому ли большому быку,
Дак быку Рободановскому
Да как каждая косточка
Да как стала-то в пять рублей]. В то же время это произведение при выдержанной былинной форме не имеет типичного для былины содержания: его герои — представители городских низов, сюжет прозаичен. По-видимому, «Старина о большом быке» принадлежит к тем эпическим образованиям, которые возникали в новых изменившихся условиях общественной жизни, влиявших на содержание и приведших к качественным его изменениям. Эта последняя ступень в существовании былинного жанра в известной степени переходная, по мнению Л. А. Астафьевой, между былиной и балладой.175 [175 Астафьева Л. А. Определение жанровых границ русского героического эпоса и его классификация // Фольклор. Издание эпоса. М., 1977. С. 119].
К этим произведениям переходного периода безусловно относится рассмотренная нами «Старина о большом быке». В ней, при сложности и многосоставности содержания, смысл которого не выражен прямо, ясно выступают черты определенной эпохи. Традиционные поэтические приемы, объединенные новым, более отвечающим задачам своего времени замыслом, помогают опытным певцам, поэтам-скоморохам, создать новое самостоятельное произведение, но в нем проступают пласты художественного сознания предшествующих эпох.
Публикуемые далее приложения уточняют некоторые вопросы жизни эпоса. Автор второго приложения — З. И. Власова.