Размышления о смерти более характерны для западно-
европейской медитативной поэзии, построенной на принци-
пах традиционного средневекового подхода к смерти --
Ars Moriendi.21 Человек должен думать и размышлять о
смерти заранее, чтобы не прийти к ней врасплох. Есть
лишь два способа медитации о смерти: или мысленно сле-
довать за телом в землю, представляя, что с ним там бу-
дет происходить, или следовать за душой в небеса и раз-
мышлять о формах и сути новой жизни. Первое -- триви-
ально, так как известно человечеству в результате опы-
та, второе -- оригинально, ибо знания о жизни духа ута-
ены от человечества, и каждый может позволить себе пол-
ную свободу в ее трактовке. Второе как оптимистический
взгляд на будущее и рекомендуется средневековыми теоло-
гами, и именно через этот второй способ медитации чело-
век постепенно побеждает страх смерти, являющийся ес-
тественной чувственной реакцией его органической сути.
Отсюда и прославление Бога, к которому приходят в ре-
зультате такой медитации.
Медитация о смерти в данном плане очень характерна
для английских поэтов-метафизиков, в частности Донна,
Герберта и Трахерна. Это вовсе не означает, что первый
способ не эанимает их и не встречается в их поэзии, на-
оборот, о смерти тела говорится и зачастую в самых неп-
рикрашенных терминах, но поэт всегда выводит нас на
светлую дорогу второго подхода:
And gluttonous death, will instantly unjoynt
My body and soule, and I shall sleepe a space,
But my'ever-waking part shall see that face,
Whose feare already shakes my every joynt.
Donne ("Holy Sonnets", 6)22
У Герберта мы обнаруживаем даже переосмысление об-
раза смерти -- из мешка уродливых костей она преобража-
ется в красавицу, которую нужно ждать, а не бояться
(речь здесь идет о Христианском понимании смерти в про-
тивовес до-Христианскому):
Death, thou wast once an uncouth hideous thing,
Nothing but bones,
The sad effect of sadder grones:
Thy mouth was open, but thou couldst not sing.
...
But since our Saviours death did put some bloud
Into thy face;
Thou art grown fair and full of grace,
Much in request, much sought for as a good.
For we do now behold thee gay and glad,
As at dooms-day;
When souls shall wear their new aray,
And all thy bones will beautie shall be clad.
(Herbert, "Death")23
В качестве контраста к медитативной поэзии такого
типа можно упомянуть кладбищенскую тематику западноев-
ропейских романтиков с их натуралистическими страш-
но-аж-жуть описаниями костей и червей, в русской поэзии
реализовавшуюся, например, у Лермонтова:
И захотелося мне в гроб проникнуть,
И я сошел в темницу, длинный гроб,
Где гнил мой труп, и там остался я.
Здесь кость была уже видна, здесь мясо
Кусками синее висело, жилы там
Я примечал с засохшею в них кровью.
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
И жадно поедали пищу смерти.
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп,
("Смерть")24
В поэзии 20-ого века тема смерти является цент-
ральной в творчестве Рильке и Унамуно. Трактовка ее у
обоих поэтов очень оригинальна, но крайне далека от фи-
лософских позиций Бродского. Эти три поэта скорее сход-
ны по интенсивности размышлений о смерти и по их осо-
бенному интересу к этой теме, нежели по способу ее раз-
решения. Впрочем, не исключена возможность влияния
Рильке (прямо или косвенно) на "Холмы" Бродского именно
в подходе к смерти, как элементу, уже заложенному в
жизни:
Смерть -- это наши силы,
наши труды и пот.
Смерть -- это наши жилы,
наша душа и плоть.
("Холмы")25
Та же мысль выражена довольно ясно и у Унамуно
("La vida es un morir continuo"),26 но вряд ли Бродский
в начале 60-х годов был знаком с его поэзией.
От балладно-романтического {Гете|Жуко}вского
представления смерти то как черного коня, ищущего себе
всадника среди людей ("Был черный небосвод..."), то как
самого всадника ("Ты поскачешь во мраке..."), то жизни
и смерти как двух всадников, скачущих один за другим,
олицетворяющих тоску и покой ("Под вечер он видит..."),
Бродский переходит к трактовке темы в Христианских по-
нятиях тела и души, но к Богу как английские метафизики
пока не приходит, отсюда трагичность мысли о разьеди-
ненности души и тела, несвойственная метафизикам. Так в
"Большой элегии Джону Донну" душа, отлетевшая от тела,
не радуется скорому предстоящему соединению с Богом, а
плачет:
Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
Вернуться суждено мне в эти камни.
Нельзя придти туда мне во плоти.
Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.27
Любопытно отметить как углубляется философская по-
зиция Бродского от метафизических категорий жизни и
смерти как холмов и равнин, до метафизического осмысле-
ния этой же пары как времени и пространства. Есть здесь
и другое интересное звено: если пространство -- вещь, а
время -- мысль о вещи, то зная, что вещь не спасти от
гибели, может быть стоит задуматься как сохранить мысли
о вещах и таким образом "приколоть" Время или, что то
же, продлить его?
Проблема времени и пространства или времени и ма-
терии не нова ни в русской, ни в любой другой поэтичес-
кой традиции. Но поворот ее у Бродского оригинален и не
столько потому, что он оригинальный поэт, но и ориги-
нальный мыслитель, ибо такой зависимости между этими
понятиями до Бродского не было. Было изначальное всепо-
жирающее время -- Хронос, пришедшее из эпоса древней
Греции, были последние стихи Державина, философски наи-
более мощные на эту тему в русской литературе:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!28
Были интересные стихи Хлебникова, написанные под
несомненным обаянием вышеприведенных строчек, где он
очень близко подошел к ассоциации, ставшей центральной
у Бродского -- рыбы-люди:
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды -- невод, рыбы -- мы,
Боги -- призраки у тьмы.29
Но это не была постановка проблемы времени во вза-
имоотношении с пространством и не явилась эта тема
центральной у этих поэтов, как у Бродского. Вообще ме-
тафизичесоке толкование смерти и жизни -- вещь в русс-
кой поэзии редкая и кроме Тютчева и Баратынского приме-
ров не привести, хотя о смерти писали все, ибо выражали
в основном чувственное отношение к смерти, а не рацио-
нальное.
Здесь я никак не занимаюсь оценкой того, что хуже,
а что лучше. Чувственная поэзия достигла своего апогея
в русской поэзии -- это неумирающие шедевры, которые я
привожу не для того, чтобы показать, чего в них нет, а
лишь для понимания, что именно нового есть в поэзии
Бродского. Как писал Мандельштам "никакого "лучше", ни-
какого прогресса в литературе быть не может, просто по-
тому, что нет никакой литературной машины и нет старта,
куда нужно скорее других доскакать." И далее: "Подобно
тому, как существуют две геометрии -- Евклида и Лоба-
чевского, возможны две истории литературы, написанные в
двух ключах: одна говорящая только о приобретениях,
другая только об утратах, и обе будут говорить об одном
и том же."30 Для меня особенно важно подчеркнуть, что
все, что здесь говорится о новаторстве Бродского по
сравнению с традиционным, будь то техника стиха или фи-
лософские концепции, оценивается с точки зрения ориги-
нальности, новизны и необычности, а не с точки зрения
какого-либо абсолютного критерия. Все большие поэты бы-
ли новы и оригинальны, и их разность в конечном счете и
является высшей их оценкой. Целью этого исследования и
ставится показать непохожесть Бродского.
Итак, тема смерти трактовалась в русской поэзии в
основном чувственно, а не метафизически. Не будучи фи-
лософом по складу своему и не желая быть им, Державин
решил вопрос о жизни и смерти в стихотворении "На
смерть князя Мещерского" воспеванием примирения, как
лучшей мины при плохой игре:
Жизнь есть небес мгновенный дар,
Устрой ее себе к покою,
И с чистою твоей душою
Благославляй судеб удар.31
В менее эпикурейском плане смирение человека перед
лицом неумолимой реальности весьма часто выражалось в
русской поэзии в различных тематических вариациях от
Жуковского:
Но мы... смотря, как счастье наше тленно,
Мы жизнь свою дерзнем ли презирать?
О нет, главу подставивши смиренно,
Чтоб ношу бед от промысла принять,
Себя отдав руке неоткровенной
Не мни Творца, страдалец, вопрошать...32
до Есенина:
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно
Что пришло процвесть и умереть.33
Бродский если и приходит к оптимистическому взгля-
ду на вещи, то не сразу и через большие сомнения:
Бей в барабан о своем доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнаженной парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!
("1972 год")34
Кроме того, этот "оптимизм" основан не на простом
решении примириться при отсутствии других выходов из
положения, но на мысли о равновеликости человека и Бога
по размеру потери. А это уже совсем новая мысль.
Выше, разбирая стихотворение "Бабочка", мы писали,
что Бродский в отличие от поэтов-метафизиков не прино-
сит благодарности Богу, а заканчивает стихотворение
иначе. Любопытно, что поэт в конце концов приходит к
своему апофеозу Бога, но апофеозу сознательному, не
взятому на веру, но проверенному на собственном отноше-
нии к миру, к апофеозу, путь к которому лежал через
сомнение и страдание. Это уже апофеоз другого рода,
песня не невинности, но опыта:
Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все; за куриный хрящик
и за стрекот ножниц, уже кроящих
мне пустоту, раз она -- Твоя.
Ничего, что черна. Ничего, что в ней
ни руки, ни лица, ни его овала.
Чем незримей вещь, тем оно верней,
что она когда-то существовала
на земле, и тем больше она -- везде.
Ты был первым, с кем это случилось, правда?
Только то и держится на гвозде,
что не делится без остатка на два.
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей -- золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.
("Римские элегии")35
Однако для того, чтобы прийти к благодарности та-
кого рода, нужно было сполна открыть секрет борьбы со
Временем. Здесь было много отдано традиции, во всяком
случае без отталкивания от нее поэт не пришел бы к сво-
ему новому.
5. Старение Тема старения в поэтике Бродского тесно переплете- на с темой смерти с одной стороны, и темой времени с другой. Человек как объект биологического существования неотделим от времени, есть его сгусток, тогда как, нап- ример, камень или любая "вещь" не имеет внутреннего времени и не зависит от него. Для вещи существует лишь внешнее время, которое к вещи в общем и целом нейтраль- но, в том смысле, что внешнее время не регулирует ее существования и не определяет его границ. Таким обра- зом, в "жизни" вещи не заключена ее "смерть", "жизнь" и "смерть" вещи -- понятия несоотносимые. В отличие от вещи человек обладает внутренним вре- менем, вернее, оно обладает человеком. Это внутреннее или биологическое время течет внутри человека, отмеряя его жизнь. Человек в этом смысле уподобляется песочным часам, с той лишь разницей, что часы эти нельзя пере- вернуть -- они одноразового пользования. С другой стороны, биологическое существование че- ловека отличается и от всякого другого биологического существования его способностью психологически пережи- вать свое бытие в мире. Животные не знают смерти, пото- му что они не способны переживать, осознавать конеч- ность своего существования, в силу этого их бытие в ми- ре для них не трагично. Человек же знает, что он умрет, и это знание определяет его страх смерти. Итак, жизнь человека и его смерть взаимосвязаны и представлены одной временной данностью, каждая единица которой содержит и жизнь и смерть, ибо жизнь -- это постоянное неумолимое движение к смерти. Человеческая смерть в таком понимании есть результат биологического изменения во времени -- старения, которое можно прирав- нять к умиранию. Старение -- это материлизующиеся приз- наки приближающейся смерти, которой человек страшится. При таком понимании биологического времени и его отно- шении к внешнему времени человек перестает быть равным самому себе -- он сейчас состоит из других элементов, чем тогда, в прошлом. Так в стихотворении "То не муза" любимая тогда не равна любимой теперь -- это две разные экзистенции. Горячей ли тебе под сукном шести одеял в том садке, где -- Господь прости -- точно рыба -- воздух, сырой губой я хватал что было тогда тобой.36 Несмотря на то, что конечность человеческого бытия понимается каждым, переживаться оно начинает каждым по-раэному и в разное время. Вехами переживания стано- вятся или болезни, или/и очевидные признаки старения как физического, так и психологического. Однако если смерть легко поддается объективизации, вытеснению из субъективной сферы сознания -- "смерть -- это то, что бывает с другими" -- старение и болезни объективизиру- ются с большим трудом, ибо их черты вполне материальны. Поэтому старение -- это всегда мое старение, а болезнь -- моя болезнь. Смерть в таком смысле не переживается, ибо она не имеет длительности. Мысль об отсутствии у смерти длительности выражена у Бродского в спайке с контекстом о самоубийстве как грехе малого порядка. О человеке нужно судить не по тому, как он лишил себя жизни, а по тому, как он жил: Годы жизни повсюду важней, чем воды, рельсы, петля или вскрытие вены: все эти вещи почти мгновенны, ("Памяти Т. Б.")37 На посылке об отсутствии у смерти длительности, ее мгновенности построен знаменитый силлогизм Эпикура о том, что фактически человек не знает смерти: когда он жив -- ее нет, когда она пришла -- его нет. Все это, конечно, никак не снимает переживания человека своей смерти при жизни. Старение же -- всегда лично и конк- ретно -- это прежде всего то, что происходит со мной. Личностный аспект болезни и старения отражен в поэзии Бродского в конкретных деталях, присущих не лирическому герою, а самому поэту. Ламентации исходят от конкретно- го пишущего эти строки Я, а не маски или персоны. Это вовсе не значит, что читатель не подвергает эти ламен- тации универсализации, примериванию к себе. Но изна- чально он чувствует, что для поэта они -- не поза, а искренний серьезный разговор и чаще даже не с читате- лем, а с самим собой. Походя отметим, что это вообще любимая позиция Бродского -- беседовать с самим собой в одиночестве. Диалог встречается в нескольких ранних стихах, беседа с читателем крайне редка, если и есть обращения к ко- му-либо, то, как правило, к лицам "за тридевять зе- мель", умершим или небожителям -- то есть разговор од- нонаправленный. В раздумьях о старении поэт останавли- вается на конкретных деталях, с точки зрения традицион- ной поэзии весьма натуралистических: В полости рта не уступит кариес Греции древней по крайней мере. Смрадно дыша и треща суставами пачкаю зеркало, ("1972 год")38 Или в другом стихотворении, затрагивающем эту те- му: Но, видать, не судьба, и года не те, И уже седина стыдно молвить где, Больше длинных жил, чем для них кровей, Да и мысли мертвых кустов кривей.39 Как и во многих других случаях тема старения или тема болезни превращается в лейтмотивную и появляется в стихотворениях, впрямую ей не посвященных: Могу прибавить, что теперь на воре уже не шапка -- лысина горит, ("Одной поэтессе")40 Запах старого тела острей, чем его очертанья. ("Колыбельная Трескового Мыса")41 я, прячущий во рту развалины почище Парфенона... ("В озерном краю")42 Натурализм деталей в данном случае оправдан нату- рализмом самой жизни -- к сожалению, эти признаки ста- рения -- реальность, а не выдумка, не сгущение красок. Если тема старения появляется в основном в зрелый период "Конца прекрасной эпохи" и "Части речи", то тема болезни лейтмотивно проходит через все творчество с са- мых первых стихотворений: Осенний сумрак листья шевелит и новыми газетами белеет, и цинковыми урнами сереет, и облаком над улочкой парит, и на посту троллейбус тарахтит, вдали река прерывисто светлеет, и аленький комок в тебе болеет и маленькими залпами палит. ("Шествие", 13. Городская элегия, Романс ус- талого человека)43 В связи с этим стоит отметить, что тема болезни, умирания и смерти была для Бродского не просто отвле- ченным философским интересом, но конкретным личным пе- реживанием. Она присутствует в его лучших ранних сти- хах: "Художник", "Стихи пол эпиграфом", "Рыбы зимой", "И вечный бой...", "Гладиаторы", "Памятник Пушкину", "Стихи о слепых музыкантах", "Стансы" и др. Легче наз- вать стихотворения, где эта тема не затрагивается. Зна- менательно, что во многих стихотворениях Бродский раз- мышляет конкретно о своей смерти, а не только о смерти вообще: Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Твой фасад темносиний я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду, ("Стансы")44 Лейтмотивной темой ряда стихотворений является те- ма "сумасшествия" -- ожидание его или переживание неми- нуемой или миновавшей угрозы: Наступила зима. Песнопевец, не сошедший с ума, не умолкший... ("Орфей и Артемида")45 В эту зиму с ума я опять не сошел. А зима, глядь и кончилась... ("Стихи в апреле")46 -- через двадцать лет, окружен опекой по причине безумия, в дом с аптекой я приду пешком. ("Прощайте, мадемуазель Вероника")47 Тема старения и болезни человека непосредственно связана с темой страха смерти, а через нее с осознанием оппозиции "человек :: вещь" как отношения переживающей свое существование и страдающей материи к материи, ли- шенной сознания и бесчувственной. Перед лицом времени человек и вещь ничем не отли- чаются друг от друга, представляя собой лишь сгустки материи, рано или поздно обреченные на распад. Человек же знает, что обыкновенно вещи живут намного дольше, отсюда его зависть к вещам, к их долгожительству, к от- сутствию в них боли, страдания, старения, страха смер- ти. Освободиться от всего этого человек может лишь в результате смерти, которая и знаменует переход человека в вещь: Вот оно -- то, о чем я глаголаю: о превращении тела в голую вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я, но в пустоту -- чем ее ни высветли. Это и к лучшему. Чувство ужаса вещи не свойственно. Так что лужица подле вещи не обнаружится, даже если вещица при смерти, ("1972 год")48 Все это говорится, конечно, не из тайной зависти к вещи, а для того, чтобы раскрыть для себя и для людей весь трагизм их существования, о котором они стараются не думать, вытесняя мысли о смерти на второй план, то есть при полном осознании конечности человеческого бы- тия как бы допуская свое бессмертие: "Смерть -- это то, что бывает с другими." В результате такой настроенности поэзии Бродского, она звучит как призыв к человеку сме- ло взглянуть в глаза своему бытию в мире, осознать его трагичность и начать жить подлинной жизнью -- позиция во многих чертах напоминающая экзистенциалистскую. В качестве итога к этой главе мы попытаемся сформулиро- вать основные положения поэтической философии Бродского в таком виде как она нам представляется, еще раз напом- нив читателю о неизбежной искусственности такого анали- за и его свободными манипуляциями с поэтическим текс- том.
6. Попытка синтеза Говоря о метафизической тематике стихотворений Бродского, я пытался рассмотреть ее на фоне философской лирики тех поэтов, которые кажутся мне наиболее близки- ми ему по духу своего творчества. Философские темы так или иначе мелькали и у других, однако вряд ли они могли привлечь внимание Бродского. Русские любомудры-шеллингианцы, провозгласившие необходимость слияния поэзии с философией, в своих поэ- тических опытах ушли от "любо", а к "мудрию" так и не пришли, да к тому же, за исключением разве нескольких вещей рано умершего Веневитинова, их стихи были по большей части беспомощны в поэтическом отношении. Несомненный интерес Бродского как к русским клас- сицистам, так и к Баратынскому, Тютчеву и отчасти Фету полностью не объясняет его интереса к метафизической поэзии и не свидетельствует о близости мировоззрения и сходности тем. При сопоставлении Бродского с его лите- ратурными предшественниками скорее обнаруживается глу- бокая разница его мировоззрения, чем какая-либо отда- ленная приемственность. Вообще попытка рассматривать метафизические темы Бродского в контексте русской поэзии есть во многом дань литературоведческой традиции, как бы негласно ус- ловившейся считать лишь поэтические влияния влияниями, упуская из виду, что поэт получает "сырой материал" для своего творчества отовсюду, и помимо поэзии русской и зарубежной (говоря только о письменных источниках) есть художественная проза, научная проза и, наконец, филосо- фия всех народов на всех языках. При наличии в двадца- том веке миллионов книг, энциклопедий и словарей, кото- рые могли бы привлечь внимание поэта (не говоря уже о журналах, газетах, кино, теле- и радиопередачах, встре- чах, диспутах и симпозиумах), поиски источников тех или иных знаний или впечатлений превращают литературоведа в детектива, основным методом которого является гадание на кофейной гуще. Поэтому, оставив вопрос о генезисе философских взглядов поэта, рассмотрим то, что дает нам материал его поэзии собственно, отложив до поры до вре- мени как рассуждения о влияниях, так и привлечение в поддержку высказываний Бродского о литературе вне поэ- тического контекста -- статьях, выступлениях, беседах, интервью и т.п. В основе поэтического мировоззрения Бродского ле- жит отношение живой субстанции, и в частности человека, к мирозданию. На этом уровне Бродский оперирует основ- ными понятиями своей философии, которые выстраиваются в несколько стройных тесно связанных между собой оппози- ций: время :: пространство, человек :: время, человек :: пространство, жизнь :: небытие, человек :: Бог, не- верие :: вера, время :: творчество. На уровне индивиду- альной экзистенции оппозиции: человек :: вещь, любовь :: одиночество, страх смерти :: борьба со временем. Время -- верховный правитель мироздания, оно же и великий разрушитель. Время поглощает все, разрушает все, все обезличивает. Во взглядах на время как неумо- лимую разрушительную стихию, с которой бесполезно бо- роться, ибо время всепобеждающе, Бродский наиболее бли- зок к взглядам древних греков, с одной стороны, и эк- зистенциалистов, с другой. Это высшее место времени (у Бродского это слово часто пишется с заглавной буквы) в иерархии мироздания неоднократно подчеркивается поэтом. Время -- абсолютный хозяин всего, все остальное, что не время, -- вещи, принадлежащие хозяину, иными словами, вещное (временное) четко противопоставляется времен- ному. Поэт отличается от других людей тем, что он ясно осознает это различие, его глаз "всегда готов отличить владельца /от товаров, брошенных вперемежку /(т.е. вре- мя -- от жизни)". Время в поэзии Бродского всегда выс- тупает как стихия враждебная, ибо его основная деятель- ность направлена на разрушение. Отсюда время -- враг как человека, так и всего, что дорого человеку и что им создано. Результат действия времени -- осколки, разва- лины, руины -- слова, часто встречающиеся в близких смысловых контекстах распада, будь то речь о вещах, зданиях, бабочке или человеческом организме: "развалины есть праздник кислорода и времени". Время -- генераль- ный разрушитель, который "варварским взглядом обводит форум". Человеку время приносит старость и смерть. Это соединение двух тем -- времени и смерти -- очень харак- терно для поэзии Бродского. Время -- палач, активная сила, приводящая к смерти: "Жужжащее, как насекомое, /время нашло, наконец, искомое /лакомство в твердом мо- ем затылке". Конечный результат всей живой и неживой материи -- пыль, которую Бродский называет "плотью вре- мени". Второй по важности категорией в иерархии мирозда- ния у Бродского является пространство, которое включает как географические территории, так и весь вещный мир вообще. Вечность (прочность) времени противопоставляет- ся вещности (порочности) пространства, в понятие кото- рого включается и человек: Состоя из любви, грязных слов, страха смерти,праха, осязая хрупкость кости, уязвимость паха, тело служит ввиду океана цедящей семя крайней плотью пространства: слезой скулу серебря, человек есть конец самого себя и вдается во Время. ("Колыбельная Трескового Мыса")49 Человек является "крайней плотью пространства" лишь географически, по форме. По внутреннему же содер- жанию он, как и вся живая материя, относится Бродским к категории времени: Время больше пространства. Пространство - вещь. Время же, в сущности, мысль о вещи. Жизнь -- форма времени. Карп и лещ -- сгустки его. И товар похлеще -- сгустки. Включая волну и твердь суши. Включая смерть. ("Колыбельная Трескового Мыса")50 Однако, если живой человек ("товар похлеще") явля- ется сгустком времени, то смерть (тоже вид времени) превращает его в вещь -- голое пространство. Иными сло- вами, смерть для человека -- это распад дихотомии "вре- мя -- пространство" в нем. Пространство всегда играет подчиненную роль по от- ношению ко времени, призванному его разрушать. Деятель- ность времени по разрушению пространства -- основной закон мироздания, выводимый из поэтической философии Бродского. Человек стоит лишь на третьем месте в иерархии ми- роздания, которое вряд ли существует для него ("цель не мы"). Вопрос о цели не решен у Бродского окончательно, ибо упирается в познание намерений Творца, непостижимых для человека. В поэтической философии поэта превалируют скептицизм и пессимизм, не позволяющие ему верить в ка- кой-либо "благоприятный исход для человека", т.е. воз- можное сохранение дихотомии "время -- пространство" (в христианском понимании "душа") после смерти. Отсюда и постоянная тема страха смерти в его творчестве, страха превращения человека в пустоту, в ничто. Отсюда же фи- лософская категория Ничто (Пустота) с большой буквы, заменяющая иллюзорные понятия Ада и Рая. Тем не менее ни скептицизм, ни пессимизм не исклю- чают для поэта существования Создателя. Более того, ве- ра в Бога, хоть она и является "почтой в один конец", признается поэтом за один из критериев моральности ин- дивидуума: "неверье -- слепота, а чаще свинство". Дру- гое дело, что вера (как и существование Творца) совсем не обязана автоматически обеспечивать человеку бессмер- тие. Вера -- скорее надежда, нежели договор. В плане личной экзистенции позиция Бродского во многом близка моральным нормам Христианства. К сожале- нию, эти нормы (или другие, сходные с ними) мало харак- терны для людей вообще, независимо от их национальности и культуры. Поэт согласен с оценкой Пушкина о том, что "на всех стихиях человек -- тиран, предатель или уз- ник". В этом смысле следует трактовать и некоторую ми- зантропию поэта, возникшую в результате разочарования в человеке как существе моральном. Не в одном стихотворе- нии Бродский "отводит взор от /человека и поднимает во- рот". Такое отношение обусловливается также и непонима- нием самими людьми всей трагичности их существования, попытками приспособиться к мирозданию: Внешность их не по мне. Лицами их привит к жизни какой-то не- покидаемый вид. Что-то в их лицах есть, что противно уму. Что выражает лесть неизвестно кому. ("Натюрморт ")51 Поэт угадывает, что в конечном счете не духовное является двигателем жизни, а физическое (выживание). Компромиссом того и другого является приспособление -- основной закон человеческой жизаи, вмещающей в себя и веру в Бога как средство обмануть повсюду подсторажива- ющую смерть: Здесь, на земле, от нежности до умоисступленья все формы жизни есть приспособленье. И в том числе взгляд в потолок и жажда слиться с Богом, как с пейзажем, в котором нас разыскивает, скажем, один стрелок. ("Разговор с небожителем")52 В плане личной экзистенции самыми сильными чувс- твами человека, помимо страха смерти, являются любовь и одиночество. Чувства эти образуют оппозицию, они в поэ- зии Бродского связаны определенными причинно-следствен- ными отношениями: любовь -- это разлука с одиночеством, одиночество -- разлука с любовью. Любовь -- понятие ши- рокое, включающее в себя и любовь к женщине, и любовь к родине, и к друзьям, и к молодости, и к утраченным ил- люзиям. Общая схема человеческой экзистенции в такой трактовке представляется неизменной трехчленной форму- лой последовательности: любовь -- разлука -- одиночест- во. Разлука, ведущая к одиночеству, становится неизбеж- ностью для любых проявлений человеческой жизни: "тех нет объятий, чтоб не разошлись /как стрелки в полночь." Даже заветная мечта человечества о бессмертии при ее осуществлении не избежала бы фатальности этой формулы: "Но даже мысль о -- как его! -- бессмертьи /есть мысль об одиночестве, мой друг." Онтологический и антрополо- гический уровни можно объединить, по мнению поэта, только одним средством -- творчеством. Творчество -- единственный способ борьбы со временем, который имеет шанс одержать победу в этой борьбе. Причем из всех ви- дов творчества наиболее живучим оказывается слово, ко- торое было в начале и которое будет всегда. Все осталь- ные плоды человеческого труда превращаются рано или поздно в руины. Слово же является и связующим звеном между прошлым и будущим: "О своем -- и о любом -- гря- дущем /я узнавал у буквы, у черной краски." Тема "части речи", остающейся от человека и не умирающей, придает оптимизм конечным выводам Бродского о жизни. Стихи пе- реживают поэтов, поэты живут в стихах и через них в по- томках: "Я войду в одне. Вы -- в тыщу." Стихи помогают поэту отыскать в стене времени туннель, ведущий в буду- щее. Отсюда и оптимистический призыв поэта: "Бей в ба- рабан, пока держишь палочки!", доверие к ножницам судь- бы, благодарность Небесам за талант: Благодарю... Верней, ума последняя крупица благодарит, что не дал прилепиться к тем кущам, корпусам и словарю, что ты не в масть моим задаткам, комплексам и форам зашел -- и не придал их жалким формам меня во власть. ("Разговор с небожителем")53 Заканчивая обзор общих понятий поэтической филосо- фии Бродского, отметим, что они не отражаются в твор- честве поэта последовательно, в виде отказа от одних и перехода к другим, подъема со ступеньки на ступеньку. Наоборот, каждое новое стихотворение -- это новый текст, включающий тот или иной набор тех же (и новых) тем, как будто бы ничего не ясно, и все вопросы нужно решать заново. В этом и сложность, и новизна, и притя- гательная сила стихов Бродского, не только вовлекающих читателя в сферу высокого искусства, но и в чем-то из- меняющих его отношение к миру и человеку.
7. Империя Метод метафизической поэзии как и философии в це- лом в конечном счете можно определить как обобщение -- на основе анализа частных сходных явлений мыслитель приходит к определенному выводу о сути любого из них, типизирует, вычленяет их постоянные неменяющиеся черты, пренебрегая случайными и временными. Такими вычленения- ми у Бродского являются размышления о сущности понятия "империя". Империя -- это типичная для человеческого общества структура жизни, не только в политическом, но и во всех других мыслимых ее аспектах, империя -- это квинтэссенция человеческих взаимоотношений, которая по- казала себя в работе на деле, в отличие от всех идеаль- ных и прекрасных утопий, будь они социалистического или теологического толка. Поэт, рассуждая о сущности явле- ния, отвлекается от таких частностей как данная страна, нация, политический строй, правитель, время, язык, по- литические деятели и т.п. Империи существовали до нашей эры, в нашу эру и будут существовать после нашей эры (отсюда название цикла стихотворений Post Aetatem Nost- ram,54 в котором тема империи раскрывается наиболее сильно). Отсюда же и решение говорить об империи в тра- диционных терминах римской действительности, хотя толь- ко лишь в терминах, ибо то, о чем говорится, одинаково применимо к любому времени и к любой власти. Тем не менее, так как Бродский -- поэт русский, а не римский, он иногда приводит реальные случаи из жизни империи советской, что в общем не меняет ничего в силу характерности этих явлений для любой власти вообще. "Император" или "тиран" -- это тиран любой, Сталин ли, Гитлер ли, Мао или Нерон -- безразлично. Так же безраз- лично какой народ испытывает власть императора -- их взаимоотношения всегда одинаковы, как будто запрограм- мированы самой сутью власти одного над многими. Вот им- ператор приезжает в город, и вот типичная реакция на него народа: "Империя -- страна для дураков." Движенье перекрыто по причине приезда Императора. Толпа теснит легионеров -- песни, крики; но паланкин закрыт. Объект любви не хочет быть объектом любопытства. В том и заключается сила обобщения, что перераста- ет рамки данного: император -- это и цезарь, и кайзер, и дуче, и генсек, и любой у власти, толпа -- народ, ле- гионеры -- милиционеры, полицейские, любая спецслужба, паланкин -- любое средство транспортировки вождя от древнеегипетских колесниц до современных "ролс-ройсов" и "чаек", наконец типично и поведение "объекта любви", скрывающегося от взглядов народа (вспомним султанов, запрещавших глядеть на них, и лучников, поражавших стрелой каждого любопытного, тайком выглядывавшего из окна). Более современные параллели напрашиваются сами со- бой. Империя -- это структура человеческого общежития, захватывающая все его сферы от внешней политики до лич- ной жизни. Во всех империях одинаково наказывают прови- нившихся по одинаково ничтожному поводу и одинаково на- ходят виновных сверху донизу по лесенке рангов вплоть до "врага народа", который изначально виноват в случив- шемся и которого надо физически уничтожить: Наместник, босиком, собственноручно кровавит морду местному царю за трех голубок, угоревших в тесте (в момент разделки пирога взлетевших, но тотчас же попадавших на стол). Испорчен праздник, если не карьера. Царь молча извивается на мокром полу под мощным, жилистым коленом Наместника. Благоуханье роз туманит стены. Слуги безучастно глядят перед собой, как изваянья. Но в гладком камне отраженья нет. В неверном свете северной луны, свернувшись у трубы дворцовой кухни, бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят, как два раба выносят из дверей труп повара, завернутый в рогожу, и медленно спускаются к реке. Шуршит щебенка. Человек на крыше старается зажать кошачью пасть. Во всех империях вводятся строгие законы по борьбе с нарушителями порядка, в категорию которых попадают и инакомыслящие, и "тунеядцы", и просто люди, которые по- пали под горячую руку эпохи и обвинены ни за что. Тюрь- ма -- изнанка империи, число "сидящих" в которой всегда примерно одно, а потому есть ли смысл разбираться кто прав, кто виноват, про цент есть процент, и общая цифра "сидящих" важнее их личных судеб: Подсчитано когда-то, что обычно -- в сатрапиях, во время фараонов, у мусульман, в эпоху христианства -- сидело иль бывало казнено примерно шесть процентов населенья. Поэтому еще сто лет назад дед нынешнего цезаря задумал реформу правосудья. Отменив безнравственный обычай смертной казни, он с помощью особого закона те шесть процентов сократил до двух, обязанных сидеть в тюрьме, конечно, пожизненно. Неважно, совершил ли ты преступленье или невиновен; закон, по сути дела, как налог. Башня, поставленная заглавием этого стихотворения, является символом имперской власти, она одновременно и муниципалитет и тюрьма, ее шпиль -- и громоотвод, и ма- як, и место подъема государственного флага. Башня -- один из обязательных институтов империи, единица обяза- тельного набора: дворец (правительственная власть), башня (наглядное свидетельство осуществления этой влас- ти) и зверинец (воплощение неумирающего лозунга челове- чества "хлеба и зрелищ!"). Предсказуемым для имперской власти является и ее отношение к искусству, которое должно служить ей и вос- певать ее, -- отсюда и грандиозность официального им- перского искусства с одной стороны и его тяга к мону- ментальному реализму с другой: Если вдруг забредаешь в каменную траву, выглядящую в мраморе лучше, чем наяву, иль замечаешь фавна, предавшегося возне с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне, можешь выпустить посох из натруженных рук: ты в Империи, друг. ("Торс")55 Иронически поэт говорит о тех произведениях лите- ратуры, которые иные читатели считают смелыми, хотя смелость эта зачастую ограничена очень твердыми рамками гос- и самоцензуры (в имперском обществе официальный поэт сам знает что можно, а что нельзя), а иногда на поверку оборачивается угодничеством: В расклеенном на уличных щитах "Послании к властителям" известный, известный местный кифаред, кипя негодованьем, смело выступает с призывом Императора убрать (на следующей строчке) с медных денег. Толпа жестикулирует. Юнцы, седые старцы, зрелые мужчины и знающие грамоте гетеры единогласно утверждают, что "такого прежде не было" -- при этом не уточняя, именно чего "такого": мужества или холуйства. Поэзия, должно быть, состоит в отсутствии отчетливой границы. В данном случае под "известным местным кифаредом" стоит реальное лицо -- поэт Андрей Вознесенский с его стихотворением-призывом убрать Ленина с денег: Я не знаю, как это сделать, Но, товарищи из ЦК, Уберите Ленина с денег, Так цена его высока.56 И далее: Я видал, как подлец мусолил По Владимиру Ильичу. Пальцы ползали малосольные По лицу его, по лицу. Положение дел при любой имперской системе -- борь- ба за власть, а следовательно, доносы, интриги, нечест- ные махинации, подкупы, обман. В стихотворении "Письма римскому другу" герой предпочитает отойти от обществен- ной деятельности и жить подальше от столицы, где глав- ными занятиями приближенных Цезаря являются интриги да обжорство: Пусть и вправду, Постум, курица не птица, но с куриными мозгами хватишь горя. Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря. И от Цезаря далеко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Говоришь, что все наместники -- ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца.57 Зрелища в империях представляют массовый, органи- зованный характер; "всенародное ликование" -- не выдум- ка, а реальная реакция зрителей на то, что происходит на стадионе, который весь "одно большое ухо" ("Post Ae- tatem Nostram"). Имперские власти придают огромное зна- чение всяким зрелищам и юбилеям, ибо знают, что "для праздника толпе /совсем не обязательна свобода" ("Anno Domini"). Интересно, что тема "зрелищ" -- давняя у Бродского, звучит уже в "Гладиаторах", где поэт, прав- да, находится еще не в публике, а на арене: Близится наше время. Люди уже расселись. Мы умрем на арене. Людям хочется зрелищ.58 По-видимому, Бродский не видит большой разницы между демократиями и тоталитарными государствами, так как везде есть власть имущие и безвластные. Переезд из СССР в США -- это для него лишь "перемена империи". Есть империи похуже, есть получше, но суть их для поэта одна и та же. Поэт считает, что человек в общем всегда жил так, как жил всегда и всегда будет так жить, откло- нения вправо или влево общей картины жизни не меняют: Пеон как прежде будет взмахивать мотыгой под жарким солнцем. Человек в очках листать в кофейне будет с грустью Маркса. И ящерица на валуне, задрав головку в небо, будет наблюдать полет космического аппарата. ("Мексиканский дивертисмент", Заметка для энциклопедии)59