И мертвых лица были сокрыты, и молчали все...
Болезнь прогрессировала, и весной 1612
года Рэтленд был доставлен в Кембридж к
знаменитому тогда врачу Уильяму Батлеру. То, что
нам известно о тогдашней медицине и
применявшихся ею методах, не позволяет
обольщаться относительно характера помощи,
которую мог получить от врачей тяжело больной
человек, после перенесенного паралича временами
лишавшийся речи (об этом пишет в сохранившемся
письме из Кембриджа некто Джон Торис).
8 мая 1612 года в Кембридже, в
присутствии своего любимого брата Джорджа,
хозяин Бельвуара и "главный человек
Шервудского леса" подписывает завещание: "Я,
Роджер, граф Рэтленд... будучи больным телом, но в
полной и совершенной памяти..." Главным
наследником завещатель оставлял следующего за
ним по старшинству брата Фрэнсиса. Достойные
суммы выделялись другим членам семьи, специально
предусмотрены средства на образование, которое
предстояло получить юным племянникам. Не были
забыты и слуги - Фрэнсису предписывалось
вознаградить каждого из них в меру их достоинств
и продолжительности службы; крупная сумма
предназначалась на сооружение госпиталя и
богадельни в Боттесфорде, а также обоим
кембриджским колледжам, где учился граф Рэтленд,
- колледжу Королевы и колледжу Тела Христова... И
лишь Елизавете, графине Рэтленд, своей законной
супруге, завещатель не оставил абсолютно ничего,
он вообще не упомянул ее!
Завещание владетельного лорда,
в котором ни разу не упомянута его жена, является
крайне удивительным, вероятно - уникальным
документом. Если говорить только о семьях
Мэннерсов и Сидни, то можно вспомнить завещание
Филипа Сидни, назначившего исполнителем своей
последней воли жену Франсис, мать годовалой
тогда Елизаветы, и оставившего ей половину
состояния. После смерти Джона Мэннерса - отца
Роджера - всеми делами и имуществом
распоряжалась, в соответствии с последней волей
покойного, его вдова. Полное отсутствие
Елизаветы Рэтленд в завещании мужа противоречит
не только ее законным правам и традициям обоих
семейств. При жизни муж, несмотря на временами
весьма стесненные финансовые возможности,
никогда не отказывал Елизавете в оплате ее
личных расходов (напомню затраты на платье и
драгоценности для участия в постановке маски
"Гименей" - свыше тысячи фунтов!). Когда она
жила в Лондоне или в другом имении Рэтлендов,
управляющий исправно высылал ей по указанию
графа достаточные средства... Как можно
совместить это постоянное внимание и заботу о
ней - даже в период их раздельной жизни - с полным,
просто непостижимым "забвением" ее в
завещании?
Клауд Сайкc, внимательно
изучавший все документы, относящиеся к Рэтленду,
но не придававший не очень ясной для него фигуре
дочери Филипа Сидни особого значения, пишет по
поводу отсутствия ее имени в завещании: "Для
Рэтленда она уже была мертва"1, употребляя это
выражение как метафору. Однако после
исследования честеровского сборника и зная, что
произошло летом 1612 года вслед за смертью
Рэтленда, мы можем повторить эти слова в
буквальном их смысле. Ведь - как свидетельствует
Честер - Феникс уходит из жизни сразу же после
Голубя не случайно: они заранее условились
вместе покинуть этот мир. И когда Рэтленд излагал
нотариусу свою волю, он знал, что его супруга
последует за ним, поэтому-то он и не оставляет ей
ничего, - как и ему, ей ничего уже в этом мире не
требовалось. Роджер Мэннерс, граф Рэтленд,
скончался в Кембридже 26 июня 1612 года. Тело его
было набальзамировано (есть запись дворецкого о
плате бальзамировщику), но доставлено в родные
места, находящиеся всего в сотне километров,
только 20 июля. По обычаю, перед похоронами гроб с
телом покойного должны были выставить в его доме,
чтобы родные и домочадцы могли с ним попрощаться.
Но на этот раз - и позднейший историк Бельвуара
Ирвин Эллер2 не смог найти этому никакого
разумного объяснения - обычай был грубо нарушен.
Закрытый гроб сразу же препроводили в церковь
соседнего селения Боттесфорд и предали земле в
фамильной усыпальнице Рэтлендов, рядом с
могилами отца и матери покойного графа; при этом
с самого момента прибытия процессии из Кембриджа
никому не было дозволено видеть лицо покойника! И
- словно всей этой необъяснимой таинственности
было недостаточно - через два дня, без покойника,
в замке и церкви исполнены все надлежащие
торжественные похоронные церемонии. Очевидно,
священник был в недоумении, так как счел своим
долгом сделать в приходской книге специальную
запись о странной процедуре.
Почему же такая спешка с
погребением, почему никому не было разрешено
видеть лицо покойника? Для этого устроители
похорон - братья умершего Фрэнсис и Джордж -
должны были иметь какую-то очень вескую причину,
но какую? Можно, конечно, предположить, что лицо
мертвого было обезображено предсмертными
страданиями или он был убит (не обратив внимания
на то, что незадолго до смерти его поразил
"апоплексический удар", и на присутствие при
нем до конца преданного ему брата Джорджа, на
слова честеровской Феникс об улыбке, застывшей
на лице мертвого Голубя). Но ведь и тогдашние
бальзамировщики умели приводить доверенное их
заботам тело в должный порядок даже в самых
худших случаях. Нет, причина была явно другая. Тем
более, что, изучая бельвуарские бумаги, мы
обнаруживаем новый и не менее удивительный факт:
графиня Рэтленд не присутствовала на похоронах
своего супруга! Хотя она, как видно из поэмы
Честера, была возле умирающего в его последние
дни и часы: "Посмотрите на насмешливое
выражение, застывшее на его лице! Раскинув свои
крылья далеко, он смеется при этом..." Голубь
умирает на глазах у Феникс - Елизавета
присутствовала при эпилоге жизненной драмы
Рэтленда...
Отсутствие Елизаветы на
похоронах мужа не может быть объяснено
платоническим характером их отношений - перед
всем светом она была его законной супругой,
графиней Рэтленд, и всего лишь незадолго до того
принимала гостей в качестве хозяйки Бельвуара.
Теперь же, когда там разыгрывались странные
похоронные церемонии без покойника, она
находилась далеко: готовился следующий акт
трагедии. О нем стало известно из сравнительно
недавно найденного письма одного хорошо
осведомленного современника событий. Вот что
писал сэру Дадли Карлтону 11 августа 1612 года
собиратель лондонских новостей Джон Чемберлен:
"Вдова графа Рэтленда умерла десять дней назад
и тайно похоронена в храме св. Павла, рядом со
своим отцом сэром Филипом Сидни. Говорят, что сэр
Уолтер Рэли дал ей какие-то таблетки, которые
умертвили ее"3. Итак, Елизавета умерла в
Лондоне 1 августа, через десять дней после более
чем странных боттесфордских похорон Рэтленда.
Слух о том, что причиной ее смерти был яд,
полученный от Уолтера Рэли, подтверждает
добровольный характер этой смерти. Не забудем,
однако, что говорить о самоубийстве открыто было
нельзя - церковь осуждала самоубийц, их даже
запрещалось хоронить в пределах церковной
ограды (вспомним сцену погребения бедной Офелии).
Неясно, как Елизавета Рэтленд могла получить
ядовитые таблетки от Уолтера Рэли, который уже
восемь лет сидел в Тауэре, приговоренный к
смерти. Впрочем, заключение не было слишком
строгим: в крошечном тюремном садике он не
прекращал своих ботанических опытов, писал
книгу, к нему приходили не только жена с сыном, но
и другие посетители, в том числе сама королева
Анна с почитавшим знаменитого мореплавателя
наследным принцем Генри. В таких условиях
получить от Рэли "таблетки" для Елизаветы
было несложно, изготовить же их "на всякий
случай" для заключенного мог его сводный брат
Адриан Гилберт, живший в те годы в доме Мэри Сидни
- Пембрук и занимавшийся составлением различных
лекарств. В отличие от мужа Елизавету Рэтленд
захоронили сразу после смерти, но тоже тайно,
ночью, в главном храме страны - ее останки
опускают в могилу отца, первого поэтического
Феникса Англии. Такое быстрое и тайное
захоронение говорит о предварительной
подготовке, о том, что все совершалось в
соответствии с предсмертными указаниями самой
Елизаветы. И здесь можно привести строки из
стихотворения, которого не могла не знать
Елизавета Рэтленд. Стихотворение это завершает
поэтический сборник близкого к Мэри Сидни -
Пембрук поэта Николаca Бретона (1592) и сборник
"Гнездо Феникса" (1593), содержащий отклики на
смерть Филипа Сидни:
"О, пусть моя душа обретет
свое последнее успокоение
Только в пепле убежища Фениксов".
Несмотря на торжественные
государственные похороны Филипа Сидни в феврале
1587 года и многочисленные поэтические отклики на
его смерть, над его могилой не было сооружено
никакого памятника, только на ближайшей к могиле
колонне прикреплена табличка с начертанными на
ней несколькими строками. Похоже, что сестра
поэта и его друзья считали, что, живя в своих
творениях, он не нуждается в других памятниках.
После тайных похорон его дочери ничего в храме и
возле могилы не изменилось. А еще через
полстолетия, во время Великого лондонского
пожара, деревянное здание старого собора св.
Павла сгорело дотла, погибли и все архивы, в
которых не могло не быть записи о погребении
дочери Сидни в "убежище Фениксов"... И в
течение нескольких столетий дата и
обстоятельства ее кончины оставались загадкой
для историков и литературоведов, когда они
встречались с ее именем, изучая произведения
Бена Джонсона и Фрэнсиса Бомонта*.
*После Великого пожара 1666 г. и
возведения нового здания собора подземная его
часть (крипта), где расположены захоронения, была
недоступна для посетителей. Лишь в прошлом веке
ее расчистили, осушили, благоустроили. Я был там и
видел на одной из внутренних стен крипты новую
доску с именем Филипа Сидни. О том, что здесь же
покоится прах его единственной дочери, в
сегодняшней Англии мало кто знает...
Правильность сведений,
сообщаемых о смерти Елизаветы Рэтленд в письме
Джона Чемберлена, подтверждается и тем, что в
приходской книге боттесфордской церкви, где
находится фамильная усыпальница Мэннерсов,
графов Рэтлендов, записи о ее погребении вообще
нет. Однако скульптурный памятник на могиле ее
супруга изображает не только его, но и ее
возлежащими на смертном одре с молитвенно
сложенными ладонями один подле другого, как
будто бы они оба захоронены здесь. Есть некоторые
признаки того, что ее изображение появилось
несколько позже. Все записи о погребениях в
усыпальнице в конце XVI и XVII веке, как и приходская
книга, где они делались, полностью сохранились,
что исключает возможность какой-либо ошибки; под
памятником со скульптурным изображением
Елизаветы Сидни - Рэтленд ее останки никогда не
покоились. Еще одна потрясающая мистификация...
Вопросы остаются. Почему доставленное из
Кембриджа тело Рэтленда было сразу же, за два дня
до церемонии похорон, предано земле, почему
никому не разрешили видеть лицо покойного?! Я уже
говорил, что предположение о насильственном
устранении Рэтленда не имеет под собой
оснований, противоречит многим фактам. В еще
большей степени это относится к его жене. Такое
злодеяние не прошло бы незамеченным. Ее
многочисленные родные и друзья были чрезвычайно
влиятельны, имели доступ к самому королю, они не
дали бы замять дело, какие бы силы ни были в нем
замешаны; дело Овербери показывает, что даже сам
король в таких случаях не мог воспрепятствовать
разоблачению и наказанию виновных.
Постепенно установленные факты,
документальные материалы, а теперь - и
разгаданный честеровский сборник позволяют
восстановить события, происходившие летом 1612
года в Кембридже, Бельвуаре и Лондоне.
В закрытом гробу, доставленном
через месяц после смерти Рэтленда из Кембриджа
прямо в боттесфордскую церковь, находилось тело
другого человека, - поэтому оно сразу было
предано земле и никто не видел его лица, а
похоронные церемонии состоялись лишь через два
дня. Жена покойного при этом не присутствовала,
ибо в это самое время она в сопровождении
нескольких верных людей везла гроб с
набальзамированным телом Рэтленда в Лондон.
Потом еще несколько дней уходит на
заключительные приготовления - надо было
предусмотреть многое, чтобы тайна Потрясающего
Копьем навсегда осталась за занавесом. И наконец
- яд, смерть, тайное ночное погребение обоих
супругов в соборе св. Павла, в "убежище
Фениксов" - рядом с Филипом Сидни. Те немногие,
кто знал все, были связаны страшной клятвой
молчания, остальные - вынуждены довольствоваться
догадками и обрывками слухов (это показывает
письмо обычно хорошо информированного Джона
Чемберлена). Потом пришло желанное забвение...
Если история исчезновения
бельвуарской четы и может показаться
невероятной, то только тому, кто не обратит
внимания на приведенные здесь многочисленные
убедительные факты, не узнает в них почерк
величайшего мастера мистификаций -
бельвуарского Голубя, оставшегося верным себе во
всех своих ипостасях как при жизни, так и
приобщившись к вечности. Через несколько дней в
Бельвуар прибыл сам король с наследным принцем;
они пробыли там три дня. Узнали ли они тайну
погребения бельвуарской четы - неизвестно, но в
тайну Потрясающего Копьем король несомненно был
давно посвящен... А еще через семь месяцев новый
хозяин Бельвуара вызывает к себе Шакспера и
Бербеджа. Судя по всему, Шаксперу было приказано
убраться из Лондона; получив от дворецкого
Томаса Скревена деньги за пресловутую
"импрессу моего Лорда"*, он спешно
ликвидирует свои дела в столице, бросает
актерскую труппу и навсегда возвращается в
Стратфорд. "Великим Владетелям" он
понадобится только через десятилетие - уже
мертвым и полузабытым, когда они позаботятся
соорудить небольшой настенный памятник рядом с
его могилой в стратфордской церкви.
*Томас Скревен был дворецким
Рэтлендов и при Роджере, и при его преемнике
Фрэнсисе, поэтому "моим Лордом" он мог
назвать в этой записи как одного, так и другого.
Если он имел в виду недавно умершего Роджера, то
"импресса" может пониматься как "условное
изображение", то есть маска.
Так летом 1612 года не стало
Роджера Мэннерса, графа Рэтленда и его
платонической супруги Елизаветы; их смерть
совпадает с прекращением шекспировского
творчества - факт, равноценный которому не могут
привести не только стратфордианцы, но и
сторонники других нестратфордианских гипотез. И
сразу же - другой важнейший факт: абсолютное
молчание, окружающее почти одновременный уход из
жизни необыкновенной четы, к которой были близки
самые известные поэты и писатели эпохи, часто
гостившие в их доме. Не написали ни одной элегии
на смерть Рэтленда (как это было принято)
многочисленные кембриджские друзья, которым он
покровительствовал и помогал, "поэты
Бельвуарской долины", поэты из окружения
наследного принца, принимавшие участие в
создании "Кориэтовых Нелепостей"; никто - ни
слова**. Еще более поразительно, что никто не
отозвался на смерть - сразу после смерти мужа -
единственной дочери бесконечно чтимого всеми
литераторами Англии Филипа Сидни, а ведь она, по
словам Джонсона, была незаурядной поэтессой.
Молчал и сам Бен Джонсон, знавший и боготворивший
ее, хотя он откликнулся прочувственными элегиями
на смерть чуть ли не всех знакомых ему (и даже
многих незнакомых) людей. Летом 1612 года Джонсона
не было в Англии, но в конце этого года он
вернулся; известие о смерти Елизаветы должно
было потрясти его, и все-таки открыто он никак на
него не реагировал. В 1616 году в своих
"Трудах" он помещает два поэтических
обращения к графине Рэтленд, написанные при ее
жизни и известные их общим друзьям (Люси Бедфорд,
например), но о ее недавней смерти - опять ни
звука. Чудовищное, просто невероятное - если не
знать его причины - умолчание!***
**Для сравнения: когда в 1624 г.
умер граф Саутгемптон, его смерть была открыто
оплакана многими поэтами.
***Есть данные о том, что в 1612 г. вышел сборник
эпиграмм Джонсона, однако ни одного экземпляра
этого издания не найдено; похоже, оно было
полностью изъято и уничтожено.
Как в рот воды набрали близко
знавшие ее Дэниел, Донн, Марстон, Чапмен, Дрейтон,
Мэри Рот, Люси Бедфорд, даже воспитавшая ее Мэри
Сидни - Пембрук, хотя их не могло оставить
равнодушными самоубийство дочери Филипа Сидни
(то, что сумел узнать Джон Чемберлен, не было,
конечно, тайной и для всех ее друзей и родных). Так
же как и смерть великого поэта и драматурга
Уильяма Шекспира, смерть бельвуарской четы
окружена странным, просто непостижимым для
историков молчанием, причиной которого не могло
быть незнание или тем более - невнимание.
Возможно только одно объяснение: писать об их
смерти было нельзя.
Если посвященные в тайну их
жизни и смерти уже давно были связаны обетом
молчания, то молодой Фрэнсис Бомонт, очевидно, не
входил в их число. Еще за год до смерти Елизаветы
Рэтленд он написал стихотворение, "необычное
письмо" - так он назвал его, - в котором выражал
глубокое преклонение перед этой замечательной
женщиной. Ему "никогда еще не приходилось
славить какую-либо леди в стихах или прозе", он
отбрасывает избитую манеру навязывания женщинам
льстивых комплиментов, ибо понимает, к кому
обращается сейчас. "Даже если я истрачу все
свое время, чернила и бумагу, воспевая Вас, я
ничего не смогу добавить к Вашим добродетелям и
не смогу сказать Вам ничего такого, что не было бы
Вам известно и без меня... Но если Ваш высокий
разум, который я чту даже выше Ваших блестящих
титулов, одобрит эти слабые строки, я постараюсь
вскоре прославить Ваши достоинства в новой
песне... Я знаю, что каковы бы ни были мои стихи,
они поднимутся выше самой изощренной лести, если
я напишу правду о Вас"4.
Такая возможность
представилась Фрэнсису Бомонту, увы, слишком
скоро. Элегия, написанная им через три дня после
смерти Елизаветы Рэтленд, исполнена мучительной
боли: "Я не могу спать, не могу есть и пить, я
могу лишь рыдать, вспоминая ее". Он скорбит о
ней, чья жизнь началась с утраты великого отца,
скорбит о том, что источник женского счастья -
замужество было для нее ("если верить молве")
лишь видимостью, ибо она жила как обрученная
дева, но не жена. Оплакивая Елизавету Рэтленд
(судя по тексту элегии, Бомонт не знал - или не
хотел касаться - причины ее смерти), он выражает
веру в вечную ценность поэтических идеалов. Он не
в силах продолжать, он вынужден замолчать - "Я
не буду больше нарушать мир ее тихой могилы".
Биографы Бомонта отмечают, что
элегия на смерть дочери Филипа Сидни по глубине
переживания, значительности выраженных в ней
идей, трагическому звучанию выделяется среди
всех его поэтических произведений. Об этой
элегии говорил в 1619 году Драммонду - и высоко
оценивал ее - Бен Джонсон. Когда в 1616 году умер сам
Бомонт, Джон Эрл отозвался о его элегии на смерть
Елизаветы Рэтленд как о "монументе, который
переживет все мраморные памятники, ибо они
обратятся в прах скорее, чем ее имя"5. А в
эпитафии Фрэнсису Бомонту, написанной его братом
Джоном, есть строки об этой элегии, позволяющие
определенно предположить, что именно
безвременная кончина дочери Филипа Сидни
явилась для молодого поэта таким потрясением, от
которого он уже не смог оправиться. Несмотря на
то, что и Джонсон, и Джон Бомонт, и другие поэты
знали об этой элегии и высоко ее ценили,
напечатать ее смогли лишь через шесть лет после
смерти Фрэнсиса Бомонта... Сами же они продолжали
молчать и после этого.