Если в предыдущих главах говорилось о тенденциях, общих для новой поэзии, то теперь хотелось бы четче обозначить контрасты. Литература движется внутренними противоречиями, разнообразием своих стилевых течений. Как "единый поток" - а у нас долгое время действовал этот термин-девиз, предписывавший полную однородность и сплоченность творческих рядов,- литература, вопреки ожиданиям, вообще перестает "течь", превращается в стоячую воду, хотя бы и океанических размеров.
Веха нашего времени - возвращение в литературу понятий, обозначающих ее неоднородность, установку на соревновательность,- "стилевые течения", "художественные направления", "поэтические школы", "творческие содружества". Эти понятия не размывают таких привычных, устоявшихся категорий, как "литературный процесс" и "авторская индивидуальность", но опосредуют их, заполняют пустующую промежуточную область. Художественное направление - это коллективная индивидуальность: "индивидуальность" по отношению ко всему литературному процессу, "коллективная" по отношению к отдельным авторам. Негативный опыт прошедших десятилетий показывает, что без такого промежуточного звена творческая индивидуальность легко лишается своего особого места в литературном процессе, который подчиняет ее общепринятым стандартам, идейно и эстетически "обобществляет" и усредняет - и сам при этом теряет свой динамизм, обусловленный многоразли-чием составляющих, энергией творческих противоречий.
В 70-е - начале 80-х годов уже нельзя было сдержать растущее и по сути своей плодотворное расслоение нашей литературы на разные идейно-стилевые течения. Однако, лишенные возможности гласно объявить о себе, определить свои творческие позиции, эти течения часто вырождались в конъюнктурные группировки, объединенные скорее меркантильными или местническими, чем собственно художественными устремлениями.
Только в самое последнее время некоторые из "подводных" течений нашей словесности выходят на поверхность, удостаиваются общественного внимания и интереса. Среди наиболее определившихся, творчески сознательных течений - концептуализм и метареализм; они проявляются и в изобразительном искусстве, но мы ограничимся только сферой поэзии.
О концептуализме у нас практически ничего не писалось, хотя представители этого течения неоднократно и с успехом выступали перед большими аудиториями, где их произведения не только выслушивались, но и заинтересованно обсуждались. В частности, вспоминается вечер 8 июня 1983 г. в Центральном доме работников искусств, носивший официальное название "Стилевые искания в современной поэзии: к спорам о метареализме и концептуализме". На этом вечере едва ли не впервые с 20-х годов произошло гласное и теоретически оформленное размежевание двух стилевых течений нашей поэзии - обозначился тот процесс художественной дифференциации, без которого над литературой нависает угроза застоя и повторения общих мест.
Что такое концептуализм? Попытаемся это объяснить, не вдаваясь в оценки, но описывая законы, которые признает над собой данное стилевое течение и по которым, следовательно, его и нужно судить. Почти всякое художественное произведение (кроме, быть может, чисто орнаментального, декоративного) в той или иной степени концептуально, в нем заложена определенная концепция или сумма концепций, которые извлекает критик, теоретик, интерпретатор. В концептуализме эта концепция, демонстративно выделенная из живой художественной ткани, и становится самостоятельным произведением, или "концептом". Вместо "произведения с концепцией" перед нами "концепция как произведение".
Казалось бы, мало ли у нас создавалось и создается таких псевдохудожественных сочинений, из которых идейная схема выпирает, как голый костяк из чучела? Именно этот разрыв между идеей и вещью, между знаком и реальностью и воссоздается - но уже вполне сознательно, как стилевой принцип - в произведениях концептуализма.
Питательной почвой для него становится окостенение языка, порождающего некие идеологические химеры. Концептуализм - это мастерская по изготовлению чучел, идейно-фигуративных схем, на которые наскоро наброшена неряшливая, дерюжная языковая ткань.
Выдающийся герой
Он вперед идет без страха
А обычный наш герой -
Тоже уж почти без страха
Но сначала обождет:
Может все и обойдется
Ну, а нет - так он идет
И все людям остается.
За этими стихами Д. Пригова легко узнается схема, легшая в основу множества патетических произведений о неустрашимом и всепобеждающем герое, о его чуть отстающих, но преданных соратниках. Обычная задача таких одописаний состоит в том, чтобы ненадежнее упрятать схему в одежды языковых красот, сделать ее пугающе похожей на живого человека. Поэт-концептуалист, напротив, вытаскивает эту схему из всей суммы ее эстетических запечатлений и видоизменений, выставляет как самостоятельный факт перед читательским восприятием.
При этом складывается своеобразная эстетика (или, если угодно, антиэстетика) косноязычия. Поскольку вычлененная схема оказывается первичной по отношению ко всем "высокомалохудожественным" (Зощенко) средствам ее воплощения, то чем случайнее, неорганичнее, мусорнее язык, тем лучше демонстрируется самодовление этой схемы, ее внеположность искусству как таковому. Концептуализм в этом смысле выступает как критика художественного разума, разоблачающая под покровом лирической задушевности или эпической живописности скелет идеепорождающей конструкции.
Течет красавица-Ока
Среди красавицы-Калуги
Народ-красавец ноги-руки
Под солнцем греет здесь с утра
Днем на работу он уходит
К красавцу черному станку
А к вечеру опять приходит
Жить на красавицу-Оку
И это есть быть может, кстати
Та красота, что через год
Иль через два, но в результате
Всю землю красотой спасет
Сколько лирических песен и помпезных стихов сочинено на этот сюжет, потрясающий своей монументальной простотой! Приговский концепт - общее место множества стереотипов, блуждающих в массовом сознании, от идиллически-благодушного "окрасивливанья" родного пейзажа до пародийно сниженного пророчества Достоевского "красота спасет мир". Концептуализм как бы составляет азбуку этих стереотипов, снимая с них ореол творческого паренья, высокого воодушевленья, обнажая в их вульгарной знаковости, призванной стимулировать простейшие реакции любви и ненависти, "за" и "против". При этом используются минимальные языковые средства, демонстрирующие оскудение и омертвение самого языка, вырожденного до формулировки ходовых понятий. Косноязычие оказывается инобытием велеречивости, обнажением ее сущностной пустоты. Концептуализм, безусловно, отражает реальности той среды, в которой возник и распространился,- точнее, ее мнимые, пустопорожние "идеальности". Многое из того, о чем в свое время, на рубеже 70-80-х годов, писал Д. Пригов, теперь открыто обсуждается в публицистике - тогда это замалчивалось, и нужно воздать должное безбоязненности поэта.
Неважно, что надой записанный
Реальному надою не ровня
Все что записано - на небесах записано
И если сбудется не через два-три дня
То через сколько лет там сбудется
И в высшем смысле уж сбылось
А в низшем смысле все забудется
Да и уже почти забылось
В этих строках - характерное для концептуализма сращение "газетного" и "мистического" жаргонов: один перерастает в другой ("записано" в отчете - "записано" на небесах), раскрывая сам процесс мистификации повседневной реальности, которая превращается в нечто возвышенно-непостижимое,предреченно-неминуемое - а то, что остается в ней от реальности как таковой, уж настолько несущественно, что подлежит забвению. Многие приговские стихотворения строятся именно так: начинаются каким-то обыденным и злободневным фактом, затем неистово экзальтируют его, возводят в некий риторико-провиденциальный план, обнажая попутно его реальную заурядность и ничтожество... И заканчиваются ритмическим сбоем, каким-то вялым жестом, проборматыванием этого факта в рамках обыденного сознания, которому уже все равно, как и о чем мыслить и высказываться, настолько реальность для него развоплотилась, утратила свое значение и субстанцию: "Да и уже почти забылось".
Концептуализм опирается на вполне почтенные традиции отечественной словесности XX века - поэзию обэриутов (Д. Хармса, Н. Олейникова, раннего Заболоцкого и др.), прозу М. Зощенко. Вместе с тем нужно видеть и сдвиг, произведенный концептуалистами в стилевой системе по сравнению с их предшественниками. У Зощенко или Олейникова массовое сознание персонализируется в каком-то конкретном социальном слое (мещанском, нэпманском и т. д.) ив образе конкретного героя, говорящего обычно от первого лица. Концептуализм чужд такой локализации - социальной или психологической, вычленяемые им структуры и стереотипы принадлежат не конкретному сознанию, а сознанию вообще, авторскому в той же степени, что и персонажному. Поэтому концептуальные произведения никак нельзя занести в разряд юмористических или иронических, где автор устанавливает некую дистанцию между собой (или, что то же самое, областью идеала) - и осмеиваемой действительностью. Можно рассматривать это как силу или слабость концептуализма, но его ценностный мир однороден, не допускает выделения каких бы то ни было привилегированных точек зрения, каких-то зон, свободных от концептуализации. Это мир объектов, в котором отсутствует субъект - или же он, со всей своей щемящей экзистенциальной тоской, тоже попадает в ряд объектов, сфабрикованных "экзистенциальными" штампами языка - как, например, в сочинении Льва Рубинштейна "Всюду жизнь", где зафиксированы такие высказывания:
— Жизнь дается человеку не спеша.
— Он ее не замечает, но живет...
- Так...
— Жизнь дается человеку, чуть дыша.
— Все зависит, какова его душа...
— Стоп!
- Господа, между прочим, чай стынет.
- Три-четыре...
— Жизнь дается человеку на всю жизнь.
Нам всю жизнь об этом помнить надлежит...
— Хорошо, дальше...
Разнообразные жизненные позиции, высказывания о жизни как таковой здесь берутся как готовые объекты, которые автор помещает в своем музее языковых моделей. Собственная авторская позиция здесь отсутствует как нечто предосудительное, невозможное - все равно как если бы экскурсовод, водящий нас по музею, вдруг предложил бы для рассмотрения свои личные вещи.
Л. Рубинштейн развил свою версию концептуализма, гораздо более "жесткую", чем у Д. Пригова. Приговские стихи моноцентричны, их произносит один голос, раздающийся из идиотических низов коллективного бессознательного, еще сохраняющий какую-то лирическую тягучесть, придурковатую серьезность миропонимания. Пригов сознательно низводит стих до рифмоплетства, лебядкинского графоманства, за которым выступает трагедия целых поколений, обреченных на безъязыкость, проглотивших свой язык, подобно "людоедке Эллочке" - людоедство было одновременно и языкоедством, деструкцией языка до первичных сигнальных систем. У Л. Рубинштейна рифмоплетство ниспадает как еще одна, последняя маска (с застывшей эстетической гримасой) - и обнажаются скелетные конструкции нашего повседневного языка, с его почти алгоритмической предсказуемостью. Рубинштейн записывает свои тексты на карточках, которые перебирает во время публичного чтения, как библиограф привычно и почти механически перебирает каталог (такова, кстати, и основная профессия автора) - здесь господствует порядок перечисления, суммирования. При этом постоянно возникают какие-то лингвистические конфузы, микродиалоги, конечная цель которых - выявить, что наши слова уже неизвестно что обозначают, а может быть, и ничего не обозначают, однако продолжают произноситься - к этому речевому упорству и сводится привычка жить.
— Разреженный воздух...
Какой? Разрешенный?
Не разрешенный, а разреженный.
А мне послышалось "разрешенный". Так даже лучше.
Так, может, и лучше, но я сказал: "Разреженный воздух".
— Да я уже понял, что ты сказал, но "разрешенный" все-таки лучше. (Пауза)
Этот отрывок из каталога "Маленькая ночная серенада" (1986) - лишь крошечный узелок в той бесконечной языковой канители, которую тянет Рубинштейн, то запутывая ее в мелких парадоксах и недоразумениях, то распутывая в пошлейших тавтологиях - но с протокольно-бесстрастной точностью воспроизводя неутомимость нашей речевой практики, бредущей через "паузы" от схемы к схеме, от банальности к банальности. Рубинштейн - мастер выставлять пошлость пошлых речеобразований, какую-то подневольность наших речевых ходов: что бы ни сказалось, все выступает лишь имитацией чьей-то - ничьей - речи; это не мы так говорим, это говорят "нас". Разговоры возле литературы, проницательные суждения о жизни, бытовые реплики - все втянуто в речепорождающий механизм, штампующий свои клише на библиографических карточках или перфокартах:
— Да не говорите вы ерунду! При чем здесь "Горе от ума", когда это "Мертвые души"...
- Три-четыре...
— В этой жизни против жизни не попрешь,
Даже если ничего в ней не поймешь...
— Хорошо!
— С ужасом думаю, что скоро лето: босоножек нет, этого нет, ничего нет...
— Три-четыре...
По краю "оригинальных" суждений, как по ковровой кайме, выписан однообразный, повторяющийся узор, состоящий из всяких проборматываний, полумеждометий, типа "хорошо", "стоп", "давай", "еще", "три-четыре" - они формуют целое, придавая ему еще большую монотонность и автоматичность, превращая текст как таковой в сплошное междометие, т. е. выявляя его внесмысловую, чисто физиологическую значимость, как теста на артикуляционную деятельность. Послушав рубинштейновские каталоги, начинаешь иначе воспринимать собственные высказывания - они как бы становятся продолжением этих фразеологических перечней, отслаивают один за другим свои омертвелые слои, оставляя их в еще не написанных каталогах. Так происходит освобождение от речи - теперь она должна начаться откуда-то сначала, из еще неведомого источника, откуда впервые возник Логос. Рубинштейновские тексты подрывают в нас веру в самостоятельность собственных суждений, открывают за ними какого-то другого автора и тем самым ставят трудный вопрос о нашей языковой идентичности. Чтобы говорить по-своему, нам приходится преодолевать в себе "Иного", а сделать это очень и очень нелегко - он успел сказать уже так много, устная и письменная словесность, кишащая самоповторами, многократными тавтологиями, накопленными за тысячелетия "человека говорящего",- принадлежит ему.
Было бы поверхностно сводить всю работу концептуализма в плоскость социальной критики языка. И Пригов, и тем более Рубинштейн имеют дело не только с новообразованными штампами последних десятилетий, но со штампующей, оценочно регистрирующей способностью языка как такового, который использует нас, эксплуатирует наши органы речи ради "прибавочной стоимости" - заполнения мира эфемерными значениями, псевдосмыслами, идеологическим мусором. Концептуализм - система канализаций, отводящая весь этот культурный мусор и хлам в тексты-отстойники,- необходимая составная часть развитой культуры, где мусор отличает себя от не-мусора. Концептуализм - авторепрезентация и самокритика языка, который, утратив это второе свое измерение и способность говорить о себе, рисковал бы отождествить себя с действительностью и гордо отменить ее - случай, вполне представимый из нашей недавней истории и ее риторических "достижений". Культура, не позволяющая выставить наружу свои концепции и превратить их в концепты, в предмет концептуального искусства,- одномерная культура, обреченная на загнивание.
Наконец, еще один вопрос - об ответственности, который любят ставить перед концептуалистами непривычные к их текстам читатели. Вот, дескать, вы все пишете-пишете - так ведь это не ваши слова. А вы сами-то что хотите сказать? Какая ваша авторская позиция, ответственность за слово, без чего не может быть серьезного искусства? - Здесь приходится напомнить о том, что областью писательской ответственности является не какое-то абстрактное "авторское слово", а предмет конкретной писательской работы. И если писатель - как в литературе XIX века "сказовики" Гоголь, Лесков и др.- работает с чужим или ничейным словом, то он несет ответственность за точное его воспроизведение. Точно так же и составитель словаря отвечает не за "искреннее выражение собственных убеждений", а за наиболее полное представительство законов и возможностей самого языка. Именно позиция составителя является в современных текстах, по крайней мере концептуалистских, более продуктивной, а значит, и нравственно обязывающей, чем позиция собственно сочинительская. Словарь - жанр не менее значимый и ответственный, чем текст, состоящий из прямых высказываний самого автора. И если современная словесность становится в значительной мере словарной (не научно-словарной, а творчески-словарной), то это обусловлено законами развития самой словесности, которая выходит на уровень своего самоописания, самоистолкования. Концепции становятся концептами, идейные замыслы - объектами исследования - в этом суть концептуальной революции, ставящей искусство перед необходимостью анализа и критики своего языка.