388
защитников его обыкновенным путем рекрутского набора; объявление же их свободными, как выходящих в отставку солдат, могло не только нанести расстройство помещичьим хозяйствам, но, что гораздо важнее, обратить сотни тысяч людей в бесприютных бродяг. Собственно говоря, одним освобождением крестьян силы России увеличились и в материальном, и в нравственном отношении до неисчислимых размеров.
Относительно войны, как и большинства других человеческих дел, многие держатся мнения знаменитого австрийского полководца Монтекукули[18], который говорил, что для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги; а в них, как известно, излишка у нас не чувствуется. Как ни важны финансовые вопросы при обыкновенном мирном течении дел, даже при войнах, ведущихся из-за поддержки политического равновесия, приобретения или удержания провинции, из-за торговых или колониальных выгод и тому подобного, мы смеем думать, что они отступают на второй, третий или еще более задний план, когда дело идет о духовной жизни и смерти народов, то есть об исполнении ими их исторического призвания. И для народов и государств, так же как и для частных лиц, всевластные миллионы теряют свое значение там, где разыгрывается вопрос о жизни и смерти. Мы не знаем, да мало и нуждаемся знать – так ничтожен этот вопрос, – при пособии какой финансовой системы отразили греки полчища персов, выдержали римляне удары Аннибала, отвоевали некогда швейцарцы и голландцы свою независимость? С другой стороны, нам в точности известны все финансовые комбинации, которыми Национальный конвент думал помочь отчаянному финансовому положению революционной Франции; но знаем также, что влияние их на ход дела равнялось нулю, что Францию спасло не то или другое банкирское ухищрение, а напряжение всех нравственных сил страны, и при безденежьи умевшей выставить тринадцать стотысячных победоносных армий против внешних и внутренних врагов Республики. Не займами также и не финансовыми операциями выдержала и Россия 1812 год. В решительные минуты, в кризисы народной жизни, а другого характера и не может принять борьба России с Европой за Славянство, – выступают на первый план не деньги, даже не та или другая военная организация, а два нравственных двигателя, при посредстве которых только и возможно то напряжение всех сил народных, которое все сокрушает и ничем само сокрушимо быть не может. Это – дисциплина, или дар повиновения, и энтузиазм, или беспредельная готовность к самопожертвованию. Что касается до первой, то всем известно, в какой мере обладает ею русский народ. В такой Мере, скажем мы, что по искреннему вдохновенному слову Русского Царя, главы и представителя русского народа – эта первая сила всегда в состоянии возбудить вторую.
Нравственная особенность русского государственного строя заключается в том, что русский народ есть цельный организм, естественным образом, не Посредством более или менее искусственного государственного механизма Только, а по глубоко вкорененному народному пониманию сосредоточенный в
389
его Государе, который вследствие этого есть живое осуществление политического самосознания и воли народной, так что мысль, чувство и воля его сообщаются всему народу процессом, подобным тому, как это совершается в личном самосознательном существе. Вот смысл и значение русского самодержавия, которое нельзя поэтому считать формою правления в обыкновенном, придаваемом слову «форма», смысле, по которому она есть нечто внешнее, могущее быть измененным без изменения сущности предмета, могущего быть обделанным, как шар, куб или пирамида, смотря по внешней надобности, соответственно внешней цели. Оно, конечно, также форма, но только форма органическая, то есть такая, которая неразделима от сущности того, что ее на себе носит, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущности. Такова форма всякого органического существа, от растения до человека. Посему и изменена или, в настоящем случае, ограничена такая форма быть не может. Это невозможно даже для самой самодержавной воли, которая, по существу своему, то есть по присущему народу политическому идеалу, никакому внешнему ограничению не подлежит, а есть воля свободная, то есть самоопределяющаяся. Это-то внутреннее, нравственно-политическое единство и цельность русского народа, объемлющая собою всю государственную сторону его бытия, и составляет причину того, что русский народ может быть приведен в состояние напряжения всех его нравственных и материальных сил, – в состояние, которое мы называем дисциплинированным энтузиазмом, волею его Государя, независимо от непосредственного возбуждения отдельных единиц-личностей, составляющих народ, тем или другим интересом, событием или вообще возбуждением. А восьмидесятимиллионный народ, способный, по искреннему слову главы своего и представителя, составляющего живой центр его сознания, чувства, мысли и воли, прийти в состояние дисциплинированного энтузиазма, – есть сила, которой мир давно уже или даже вовсе еще не видал.
Когда Папа составлял нравственный центр Европейского мира, слово его могло воспламенить и подвигнуть Европу на крестовые походы, – предприятие, не лежавшее в ближайших интересах ни государей, ни феодалов, ни народов тогдашней Европы. Но не говоря уже о том, что теперь у ней нет такого живого средоточия, самые крестовые походы представляют лишь пример энтузиазма недисциплинированного, ибо они происходили под влиянием пап и духовенства, – деятелей неполитических, которые посему и не могли придать им характера правильности и стройности. К тому же, и это великое народное движение, собственно говоря, охватило не всю народную массу, а одно лишь высшее рыцарское сословие.
Другой пример чудес, совершенных народных энтузиазмом в огромных размерах, представляет нам Франция во время революции. Под совокупным влиянием реакции против долговременных притеснений, угнетавших народ, идей свободы, проникших до низших слоев общества, патриотизма, возбужденного угрозами вторгнувшихся иностранцев, и ужаса, наводимого терро-
390
ром, – возбужденная Франция отразила и победила Европу. В этом случае можно сказать, что энтузиазм обнял собою если не весь народ, то значительную его часть, и что он был, хотя и на скорую руку, но хорошо дисциплинирован Конвентом, или, точнее, Комитетом общественной безопасности; и потому мы можем принять Францию того времени за мерило возбужденных народных сил. Двадцатипятимиллионное население – без армии, без флота, без организованных финансов, при противодействии большинства духовенства и дворянства, при федеративных стремлениях, обнаружившихся во многих главных центрах населения, при восторженном сопротивлении Бретани и Вандеи, воспламененных противореволюционным энтузиазмом, – торжествует над этими внутренними врагами и препятствиями, и победоносно борется с соединившимися против него Пруссиею, Австриею, Германиею, Испаниею и Анг-лиею. Что же в состоянии совершить восьмидесятимиллионное население России, приведенное правотою и святостию защищаемого им дела и полновластным над ним словом ее Государя также в состояние напряжения своих нравственных и материальных сил? Простой арифметический расчет показывает, что – при всех прочих равных обстоятельствах – сила, которую Россия может выказать, будет равняться тройной силе, обнаруженной Франциею в грозную эпоху ее борьбы с первою европейскою коалициею. Но обстоятельства далеко не равны, ибо Россия обладает еще, сверх силы народного энтузиазма, всем своим нормальным государственным могуществом и внутри ниоткуда не может ожидать мало-мальски серьезного противодействия, ибо все, что считается теперь таковым, отвеется прочь легче простой шелухи и мякины при первом дуновении ветра.
С другой стороны, какого же противодействия можем мы ожидать? Весьма велики, конечно, нормальные государственные силы Европы, или даже той коалиции, которая образуется против России, когда наступит время серьезного решения Восточного вопроса, – коалиции, имеющей, по всем вероятиям, составиться из Франции, Англии, Австрии, а может быть, и Италии. Но едва ли представляет история пример, чтобы одни нормальные государственные силы когда-нибудь торжествовали над народом, находящимся в состоянии напряжения всех своих нравственных и материальных сил, – в состоянии дисциплинированного энтузиазма, если несоразмерность сил не переступила всяких пределов, как в недавней борьбе кандиотов с турками[19]. Народ в состоянии героизма (как всего лучше обозначить это возбуждение его сил) может быть побежден только таким же героическим возбуждением. Но европейские народы в настоящий момент своего развития лишены той живой, органической цельности и того единства, при которых вся их жизненная энергия сосредоточивалась бы в одном лице или в одной коллегии, представителе их политического сознания, чувства, мысли и воли, которые могли бы поэтому воспламенить их своим искренним властительным словом. Эти времена давно прошли для Европы. Конечно, всякий народ, живые силы которого еще не замерли, может быть одушевлен энтузиазмом под непосредственным влиянием событий, за-
391
трагивающих его жизненные интересы; но для того чтобы такое единодушное, восторженное настроение овладело непосредственно целыми народами, необходим сильный толчок, потрясающий весь народный организм, который бы, пересилив все частные многообразные эгоистические стремления, происходящие под влиянием бесчисленных личных побуждений, – так сказать, заставил бы созвучно биться все сердца.
Счастие и сила России в том и заключается, что, сверх ненарушимо сохранившихся еще цельности и живого единства ее организма, само дело ее таково, что оно может и непосредственно возбудить ее до самоотвержения, если только будет доведено до сознания всеми путями гласности; тогда как ее противники не могут выставить на своем знамени ничего, кроме пустых, бессодержательных слов – будто бы попираемого политического равновесия, якобы угрозе цивилизации, – которыми не расшевелить народного сердца, а разве только возбудить вопли уличных крикунов и ротозеев. С одной стороны, борьба будет за все, что есть священного для человека: за веру, за свободу угнетенных братьев, за свое историческое призвание, которое хотя бы логически и не сознается массами, но лежит в нравственной основе всякого великого народа. С другой – за угнетение племен, в противовес высказываемому самими же противниками принципу равноправности национальностей; за действительное турецкое варварство, как плотину против разлива какого-то мнимого московитского варварства; за фантастический польский народ, занимающий в европейских головах место действительного русского народа, угнетавшегося польским шляхетством; одним словом, за ложь, фальшь и напускное марево.
Итак, великая борьба, предстоящая в более или менее близком будущем русскому народу, и по правоте и святости дела, которое он должен будет защищать, и по особенным свойствам его государственного строя, может и должна принять характер героический. Чтобы уяснить себе, чего вправе мы ожидать от русского народа в таком настроении духа, обратимся опять к истории, с тем, чтобы из ее опыта вывести те условия, которым мы обязаны успехами, приобретенными в войнах, утвердивших русское государственное величие. Исследование это, должны мы сказать со стыдом и сожалением, не бесполезно, потому что дух сомнения в себе и самоунижения, порожденный поклонением всему европейскому, дошел до того в так называемых образованных классах нашего общества, что часто слышится, что будто даже войско наше не может быть поставлено в уровень с лучшими европейскими армиями, каковы, например, прусская или французская. И это считается многими за просвещенный, беспристрастный взгляд, в противовес казенно-патриотическому.
С начала XVIII столетия, то есть с того времени, как Россия вступила в тесные военные и мирные отношения с Европой, ей, и только ей одной, выпало на долю бороться с тремя величайшими военными гениями новейших времен, которые были в то же время и полководцами, и государями, а следовательно, могли располагать полною свободой действия и всеми ресурсами сво-
392
их стран, я разумею Карла XII[20], Фридриха II и Наполеона I, – и из борьбы со всеми тремя Россия вышла победительницей.
Если мы посмотрим на великие военные подвиги других народов, то найдем, что они в значительной мере зависели от сравнительной слабости военного таланта их противников. Только Рим победил Аннибала и Россия – Карла, Фридриха и Наполеона, несмотря на то, что войсками их предводительствовали гораздо слабейшие полководцы [21]. Явление это засуживает того, чтобы в него вникнуть. Не будучи специалистом в военном деле, я полагаю однако же, что не встречу серьезного возражения, сказав, что условия, составляющие силу армии, могут быть подведены под следующие пять категорий: числительность войска, техническое обучение его (куда причисляется и боевая опытность), качество вооружения, талант военачальника и, наконец, нравственных дух, воодушевляющий войска.
Оценивая по этим категориям сравнительную силу русских и шведов в великую Северную войну, всякий согласится, что тактическое обучение и боевая опытность, качество вооружения и талант военачальника были на стороне шведов, ибо хотя Петр Великий, без сомнения, бесконечно превосходил Карла как государь и политический деятель вообще, он много уступал ему, однако же, в военных дарованиях. Принимая во внимание, как велико было превосходство шведов в трех означенных отношениях и как маловажно, при таком положении дел, значение одного численного перевеса, едва ли можно будет приписать главнейше ему нашу окончательную победу.
Еще поучительнее пример Семилетней войны. В эту войну, которая ничем не затрагивала русского сердца, имели русские четыре значительных столкновения с пруссаками: под Эгерсдорфом, Цорндорфом, Цюлихау и Кунерсдорфом. В трех из них мы одержали победу и под одним Цорндорфом – поражение. Под Цорндорфом и Кунерсдорфом имели мы дело с самим Фридрихом, и поэтому только на эти два и обратим внимание. Не подлежит сомнению, что в тактическом обучении прусская армия, – тогда первая в мире, – значительно превосходила русскую; что участвовавшие в бесчисленных сражениях и походах, закаленные в боях пруссаки были также несравненно опытнее и привычнее в боевом деле русских, находившихся долго в мире, – а с самого Ништадтского мира и вовсе не имевших случая меряться с европейскими войсками. Вооружением прусская армия также превосходила все остальные. Известно, например, что введенным герцогом Дессауским железным шомполам приписывали австрийцы свои неудачи. Что касается до военного гения Фридриха, одного из величайших полководцев всех времен и народов, то наши Фермеры и Салтыковы[22] не могут идти с ним ни в какое сравнение. Правда, что численность была опять на нашей стороне; но перевес этот терял всякое значение под Цорндорфом, где русская армия была расположена одним огромным каре, причем ни она часть войска не могла
Победа англичан над Наполеоном под Ватерлоо21 была, во-первых, единичным фактом; во-вторых, обязаны они ей главнейше случайности – своевременному прибытию пруссаков.
393
помогать другой. И что же оказывается? Фридрих был столь уверен не только в победе, но и в совершенном уничтожении русской армии, что предшествовавшими маневрами совершенно отрезал ей пути к отступлению. Он прорывает, конечно, каре, но разрозненные, разорванные части смыкаются и продолжают оказывать прежнее сопротивление. Эти несвязные разрозненные части переходят, в перипетиях битвы, из обороны в наступление столь стремительное, что Фридрих находится в опасности быть разбитым, и только его кавалерия спасает его. Битва продолжается даже отдельными кучками. Здесь-то сказал Фридрих свои известные слова, что «русские – стены из мяса (murs de chaire), их мало убить, но убив, надо еще повалить». Утомленные, обессиленные сопротивлением расстроенной русской армии, пруссаки сами спешат открыть ей прегражденный было путь к отступлению.
Под Кунерсдорфом перевес численности также на нашей стороне, хотя далеко не в такой степени, как перевес австрийцев или французов в знаменитых проигранных ими пруссакам сражениях. Известно, как своим косвенным боевым порядком умел Фридрих парализовать этот численный перевес своих неприятелей. Нападая на один из флангов малоподвижных, растянутых противников с значительным превосходством сил на пункте атаки, – он свертывал его и приводил этим в расстройство всю армию. Этот маневр был употреблен и под Кунерсдорфом, и с тем же полным в начале успехом. Дурное расположение русской артиллерии дало ему возможность почти беспрепятственно подойти и вступить в бой. Русские были опрокинуты. Но то, чего было достаточно с другими, – не помогало с русскими. Отступая перед натиском превосходных сил – именно настолько лишь, насколько были им принуждаемы, – русские свертываемым флангом приближались к центру, и местный перевес прусских сил становился все менее и менее чувствительным. Как упругость пружины, возрастающая по мере сжатия, увеличивалось и сопротивление русских, пока, наконец, оно не пересилило натиска, – и пруссаки не были отброшены, разбитые наголову. Прусское могущество было бы уничтожено в самом своем зародыше, если бы Салтыков не считал, что ему не было никакого интереса загребать своими руками жар для австрийцев. Сам Фридрих объяснял причину своего поражения, относя ее к недостатку храбрости и мужества своих закаленных в боях полков. Если мы примем во внимание, что в отношении к военному искусству Фридрих сделал и на этот раз все, от него зависевшее, – мы невольно придем к заключению, что он был прав, то есть что, как ни велики были нравственные качества его воинов, они оказались недостаточными, когда пришлось мериться с русскими.
К тому же результату приводит сравнение русских с французами. В борьбе против Наполеона, кроме прочих, не подлежащих сомнению, преимуществ французов, – самая численность была на их стороне. Что же помогло русским в конце концов побороть непобедимого и, например, избежать поражения под Бородиным, где, как говорят тактики, еще целая треть русской армии, вследствие расположения ее на защищенном самою природою правом
394
крыле, не могла принять своевременного участия в бою? Для объяснения этого явления мы не можем сделать ничего лучшего, как повторить те слова графа Л. Н. Толстого, которыми он делает окончательную оценку результатов Бородинской битвы.
«Не один Наполеон испытывал то, похожее на сновидение чувство, – что страшный размах руки падает бессильно; – но все генералы, все участвовавшие и неучаствовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), – испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения; – нравственная сила французской армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемыми знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, – та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, – была одержана русскими под Бородиным... Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель 500-тысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника»[23].
Ежели четыре из пяти разрядов условий, составляющих силу войска, в значительной степени склонялись в пользу наших неприятелей, то ничего не остается предположить, как то, что пятым элементом этой силы, то есть нравственным духом, самоотверженностию, обладали русские в степени несравненно большей, нежели их противники, кто бы они ни были – шведы, пруссаки или французы, кто бы ими ни предводительствовал – Карл, Фридрих или Наполеон, обладали в такой степени, что эта сила перевешивала все остальные преимущества, бывшие на стороне наших неприятелей.
То же самое говорит нам другая черта русской военной истории. Еще ни разу не клала оружия сколько-нибудь значительная часть русской армии, хотя не раз и нам случалось попадать в отчаянное положение, между тем как и пруссаки и французы, – об австрийцах уже и не говорю, – сдавались большими отрядами, целыми дивизиями или оставляли крепости, почти не защищаясь.
Но из пяти элементов военной силы – тактическое обучение и качество вооружения суть условия, достижение которых зависит от собственных наших усилий и, следовательно, всегда могут быть приобретены. Числительность войск зависит от числа народонаселения и от его способности отзываться на голос отечества, – и силы восьмидесятимиллионного русского народа, готового на самые напряженные усилия, могут считаться в этом отношении неистощимыми, после того как Русский Царь получил возможность обращаться ко всем сословиям своего народа прямо, без всяких посредников. Талант военачальника есть дело случая или дар Провидения, которых, конечно, никто предусмотреть не может. Нравственный же дух войска, а сле-
395
довательно, и населения, из которого оно набирается, – главная, как мы видели, сила, в конце концов решающая успехи войн, и которою русские обладают, по свидетельству истории, в высшей степени, – принадлежит к постоянным, коренным свойствам народным, которые не могут быть ни приобретены, ни заменены чем бы то ни было.
Присоединив к этому возможность возвести эти, всегда присущие русскому народу свойства до степени дисциплинированного энтузиазма или героизма, тогда как противники наши лишены этой возможности и по неправоте, и по отвлеченности интересов, которые придется им защищать, – мы увидим, что превосходим их в этом деле духовною силою, за которою всегда остается победа в последнем результате.
В этом пересмотре наших сил мы далеко еще не все перечислили. Мы имеем вне границ наших не менее двадцати пяти миллионов верных союзников в греках, в турецких и австрийских славянах, которым мы должны только дать возможность стать за нас. Многие, – судя по литературным и другим партиям, разделяющим славянские племена, преимущественно австрийские, по движению в части чешской молодежи в пользу поляков во время последнего мятежа и тому подобным явлениям, – сомневаются в преданности славян России. Но это происходит только от того, что они не там ищут этого сочувствия и преданности, где должно искать и где они имеют настоящую цену и силу. Когда даже среди нашего русского общества встречается непонимание русских интересов, сочувствие полякам, балтийским немцам, взгляд на наши политические и иные отношения с враждебной нам европейской точки зрения, – как же удивляться, что те же недоразумения, что тот же туман единой истинной и спасительной европейской цивилизации отуманивает головы многих из тех лиц, которые составляют так называемую «интеллигенцию» и в западнославянских странах. Но и тут, как везде, опора и сила наша не в этих выветрившихся поверхностных слоях, а в самом народном ядре, которое живым инстинктом полагает на Россию все надежды свои, – к ней устремляется всеми своими сочувствиями.
При обыкновенном ходе исторических дел, эта народная сила нема, не подает своего голоса ни в брошюрах, ни в газетах, ни на общественных обедах со спичами, ни на митингах. Прислушиваясь лишь к этим громко заявляющим о себе голосам, не думают ли многие еще и теперь, – не думали недавно почти все, – что, например, вся западная окраина России, начиная от Нарвы до Днестра, враждебно настроена против России? Между тем опыт показал, что войска, усмирявшие польское восстание (в Юго-Западном крае, по крайней мере), в той же степени охраняли польское панство от мести народной. Так же точно русскую сторону держит народ и в Северо-Западном и в Балтийском крае. Но воочию обнаружилось это в Западном крае только вследствие мятежа. Этого мало: эта проба показала, что даже в самой Польше, – в этой классической стране руссо-боязни и руссо-ненавидения, – народ на нашей стороне.
396
Пусть только развяжет война путы дипломатического приличия, и мы увидим, как отзовутся славянские народы на искренний, прямой призыв России, который один только и может разом перетянуть на нашу сторону весы в борьбе с враждебными нам силами, к которому, следовательно, мы будем вынуждены самою силою обстоятельств, – призыв, отсутствие которого было главною причиною неудачи Восточной войны, но которого тогда сделать было нельзя (по невозможности сочетания политики либеральной и национальной до освобождения крестьян), как уже было замечено выше.
Великое дело освобождения дало нам в руки еще новую силу, еще новое орудие. Было время, когда Франция, гордясь добытыми ею плодами свободы, угрожала противникам своим так называемою пропагандою как рычагом или домкратом, который мог сдвинуть с самых оснований их государственное здание, основанное не на знаменитых началах 1789 года. Оружие это, всегда тупое и бессильное по отношению к нам, теперь давно уже выпало из рук Франции и по отношению к европейским государствам, ибо что может предложить Франция прочим народам, чем бы они уже не пользовались еще в большей степени, нежели сами французы? Напротив того, Россия, эта страна варварства, застоя и абсолютизма, приобрела внезапно такое нравственное оружие, сила которого не вполне еще ясна и для нас самих, хотя уже мы имели случай раз употребить ее в дело с неимоверным успехом, ибо не только умиротворили им Польшу, но обратили даже всю массу тамошнего народонаселения в преданных России подданных, от нее лишь чающих своего спасения и устройства своего благосостояния. Нравственная сила эта называется Крестьянским Наделом! Знамя, на котором будет написано: Православие, Славянство и Крестьянский Надел, – то есть нравственный, политический и экономический идеал народов славянского культурного типа, – не может не сделаться символом победы, нашим «Сим победиши», которое внесет в ряды наши и наших союзников уверенность торжества, и ужас и смятение – в ряды наших противников.
397
ГЛАВА XVII
СЛАВЯНСКИЙ КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ТИП
(вместо заключения)
Предыдущею главою я, собственно говоря, кончил принятую на себя задачу. Частный случай – ход Шлезвиг-Голштинского вопроса сравнительно с ходом вопроса Восточного перед Крымскою войною, – дал мне повод выставить на вид враждебность Европы к России и Славянству. Затем старался я объяснить причины этой враждебности, которая только с особенною ясностью и общностью выразилась в этом деле, но проникает и обнимает собою все отношения Европы к Славянству – от самых частных до самых общих сфер. Это исследование привело к тому заключению, что враждебность эта кроется в глубокой розни, существующей между мирами Славянским и Германо-Романским, – розни, которая проникает до самых оснований общего плана развития всемирной истории. Только ложное, несообразное с истинными началами научно-естественной систематизации явлений, понимание общего хода истории, отношения национального к общечеловеческому и так называемого прогресса – могли привести к смешению понятий частной Европейской, или Германо-Романской, цивилизации с цивилизациею Обще- или, правильнее, Всечеловеческою; оно породило пагубное заблуждение, известное под именем западничества, которое, не сознавая ни тесного общения между Россиею и Славянством, ни исторического смысла этого последнего, – отмеривает нам и братьям нашим жалкую, ничтожную историческую роль подражателей Европы, – лишает нас надежды на самобытное культурное значение, то есть на великую историческую будущность. После этого общего, так сказать, теоретического взгляда, я старался развить и дополнить его указаниями на главные стороны различия между славянским и германо-романским культурно-историческими типами, на гибельные следствия, к которым привело нас это западничество, или европейничанье, на практике составив ту болезнь, которою стра-
398
дает русское общественное тело, – болезнь, под которую подводятся все наши общественные недуги. Лекарством от этой болезни может служить, по нашему мнению, только целебная сила самих исторических событий, которая одна только и может поднять дух нашего общества, страдающего именно упадком и принижением духа. Излечение возможно и вероятно потому, что болезнь, по счастию, не проникла еще далее поверхности общественного слоя. Это одаренное целебною силою событие, или, точнее, целый ряд событий, видим мы в последнем действии борьбы, известной под именем Восточного вопроса, основания которого лежат глубоко в общем ходе всемирного исторического развития, – в борьбе, которая в непродолжительном времени должна наложить печать свою на целый исторический период. Важность этой неминуемо предстоящей борьбы заставила нас вникнуть как в те возражения, которые делаются против единственно полезного для Славянства решения ее, заключающегося в полном политическом освобождении всех славянских народов и в образовании Всеславянского союза под гегемониею России, так и в залоги нашего успеха в этой борьбе.
Начав с общих историко-философских соображений, я спустился, таким образом, в область частного, политического, указывая на тот путь, которым Россия и Славянство ведутся и должны, наконец, привестись к осуществлению тех обещаний, которые даны им их этнографическою основою, теми особенностями, которые отличают их в числе прочих семейств великого арийского племени. Этим могли бы мы, следовательно, заключить наши исследования, но нам остается еще исполнить данное выше обещание. В одной из предыдущих глав мы сказали, что неверующие в самобытность славянской культуры возражают против нее вопросом: «В чем же именно будет состоять эта новая цивилизация, каков будет характер ее науки, ее искусства, ее гражданского и общественного строя?» Отклонив это требование в такой форме, как нелепое, ибо удовлетворительный ответ на этот вопрос сделал бы самое развитие этой цивилизации совершенно излишним, я обещал, однако, и на него ответить в общих чертах, насколько это возможно сделать на основании существенного характера доселе бывших цивилизаций, в сравнении с теми зачатками ее, которые успели уже выразиться в славянском культурно-историческом типе. Теперь пришло время исполнить это обещание, и это заставляет меня снова обратиться в область общих исторических соображений.
В таком крайне трудном, так сказать, гадательном деле, как характеристика будущего хода культурно-исторического движения, – хотя бы то было в самых общих чертах, – нам не остается иного пути, чтобы не впасть в совершенно бессодержательные мечтания, как подвести под самые общие категории деятельность прошедших культурно-исторических типов, уже довершивших свое дело или, по крайней мере, уже ясно обозначивших свое направление, так сказать, сосредоточить исторические результаты их жизни в возможно краткие и всеобъемлющие формулы. Затем сравнить эти общие достигнутые ими категории результатов с теоретическими требованиями от
399
полного и всестороннего хода исторического движения. Таким образом могут быть выяснены исторические desiderata [требования, пожелания (лат.)- – Сост.]. Сравнение их с культурными задатками, которые Славянство успело уже проявить в своей исторической жизни, должно показать, насколько вправе мы ожидать в будущем осуществления этих desiderata от дальнейшего хода славянского развития, если оно пойдет правильным, вышеуказанным нами путем, на котором первый необходимый шаг есть достижение полной политической независимости, а вместе и славянского единства, сообразно с требованиями 2-го и 4-го законов развития культурно-исторических типов.
Прежде всего предстоит нам, следовательно, прибегнуть к установлению тех общих категорий, под которые подводились бы естественным образом все стороны народной деятельности, которые обнимали бы собою все разнообразные обнаружения исторической жизни, обозначаемые словами «культура» и «цивилизация».
Общих разрядов культурной деятельности, в обширном смысле этого слова, не могущих уже быть подведенными один под другой, которые мы должны, следовательно, признать за высшие категории деления, – насчитывается ни более ни менее четырех, именно:
1) Деятельность религиозная, объемлющая собою отношения человека к Богу, – понятие человека о судьбах своих, как нравственного неделимого в отношении к общим судьбам человечества и Вселенной, то есть, выражаясь более общими терминами: народное мировоззрение не как теоретическое, более или менее гадательное знание, во всяком случае, доступное только немногим, – а как твердая вера, составляющая живую основу всей нравственной деятельности человека.
2) Деятельность культурная, в тесном значении этого слова, объемлющая отношения человека к внешнему миру: во-первых, теоретическое, научное; во-вторых, эстетическое, художественное (причем, конечно, к внешнему миру причисляется и сам человек как предмет исследования, мышления и художественного воспроизведения) и, в-третьих, техническое, промышленное, то есть добывание и обработка предметов внешнего мира, применительно к нуждам человека и сообразно с пониманием как этих нужд, так и внешнего мира, достигнутым путем теоретическим.
3) Деятельность политическая, объемлющая собою отношения людей между собою как членов одного народного целого и отношения этого целого как единицы высшего порядка к другим народам. Наконец –
4) Деятельность общественно-экономическая, объемлющая собою отношения людей между собою не непосредственно, как нравственных и политических личностей, а посредственно – применительно к условиям пользования предметами внешнего мира, следовательно, и добывания, и обработки их.
Нам следует теперь рассмотреть, в какой мере каждый из культурно-исторических типов, – жизнь которых составляет содержание всемирной исто-
400
рии, – проявлял свою деятельность по этим общим категориям, на которые эта деятельность разделяется, и каких достигал в ней результатов.
Первые культуры: Египетскую, Китайскую, Вавилонскую, Индийскую и Иранскую, мы можем, по всей справедливости, назвать первичными или аутохтонными, потому что они сами себя построили, так сказать, сосредоточив на разных точках Земного шара слабые лучи первобытной догосударственной деятельности человечества. Они не проявили в особенности ни одной из только что перечисленных нами сторон человеческой деятельности, а были, так сказать, культурами подготовительными, имеющими своею задачею выработать те условия, при которых вообще становится возможною жизнь в организованном обществе.
Все было в них еще в смешении; религия, политика, культура, общественно-экономическая организация еще не выделились в особые категории деятельности, и напрасно приписывают этим первобытным цивилизациям – в особенности Египетской и Индийской – специально-религиозный характер. Конечно, в эти первобытные времена, когда анализ играл еще весьма слабую роль в умственной деятельности человека, находившегося под подавляющим влиянием великого целого, – мистико-религиозное направление проникало весь строй тогдашнего общества; но это значит только, что религиозная область, как и все прочие, еще не выделилась, не обособилась. Астрономические занятия халдейских жрецов, геометрические – египетских были такими же священнодействиями, как и совершение религиозных церемоний. Касты объяснялись и оправдывались происхождением людей из различных частей тела Брамы. Если в таких примерах можно видеть доказательства вмешательства религии в науку и в общественно-экономический строй, то с таким же точно правом можно утверждать вмешательство науки и экономического общественного строя в религию, как оно и на самом деле было. В Китае, прозаическое, реальное направление которого не давало такого простора мистико-религиозным воззрениям, тем не менее существует тоже смешение религиозной с прочими сферами деятельности: земледелие есть священнодействие. Но так же точно смешаны наука и политика: так, например, экзамен есть единственное средство повышения в служебной иерархии, астрономические наблюдения составляют предмет государственной службы. Несправедливо поэтому называть древние Египетское и Индийское государства – теократиями. В Индии, как известно, духовная каста – брамины были совершенно чужды политического честолюбия. Честолюбие и гордость их были совершенно иного характера: они почитали свое духовное призвание – религиозное, научное, художественное – чем-то несравненно высшим, чем грубое, земное политическое дело, которое и предоставляли низшим кастам, требуя для себя лишь почета, а не власти. В том же роде было и влияние египетских жрецов.
Религия выделилась как нечто особенное и вместе высшее только в цивилизации Еврейской и была всепроницающим ее началом. Только религиоз-
401
ная деятельность еврейского народа осталась заветом его потомству. Религия эта была беспримесная, а только сама налагала на все свою печать, и все остальные стороны деятельности оставались в пренебрежении, и в них евреями не произведено ничего заслуживающего внимания их современников и потомства. В науке они даже не заимствовали ничего от своих соседей – вавилонян и египтян; из искусств процветала у них одна лишь религиозная поэзия; в других отраслях художественной деятельности, так же, как и в технике, они были столь слабы, что даже для постройки и украшения храма Иеговы – центра их народной жизни – должны были прибегнуть к помощи финикиян. Политическое устройство еврейского народа было до того несовершенно, что он не мог даже и охранять своей независимости не только против таких могущественных государств, как Вавилон, Ассирия, но даже против мелких ханаанских народов, и вся политическая их деятельность, так же, как и самое общественное экономическое устройство, составляли полное отражение их религиозных воззрений. Но зато религиозная сторона их жизни и деятельности была возвышенна и столь совершенна, что народ этот по справедливости называется народом богоизбранным, так как среди него выработалось то религиозное миросозерцание, которое подчинило себе самые высокие, развитые цивилизации и которому суждено было сделаться религиею всех народов, единою, вечною, непреходящею ее формой. Это заключение, как заметили мы уже выше, нисколько не изменяется, – будем ли мы держаться того взгляда, что учение Ветхого и Нового Завета суть постепенно выработанные этим народом формы мировоззрения, или постепенно сообщавшееся ему свыше Откровение.
Следовательно, еврейский культурно-исторический тип можем мы назвать не только преимущественно, но даже исключительно религиозным.
Подобно тому, как еврейская культура была исключительно религиозна, – тип эллинский был типом культурным и притом преимущественно художественно-культурным. Перед этою стороною развития отступали все остальные на задний план. Можно даже сказать, что в самом психическом строе древних греков не было пригодной почвы, на которой могла бы развиваться экономическая, политическая и религиозная стороны человеческой деятельности. Этому столь богато одаренному в культурном отношении народу недоставало ни экономического, ни политического, ни религиозного смысла. Об общественно-экономической стороне развития нечего много распространяться. Народ, у которого рабство было не только случайным, временным явлением, так сказать, подготовительным процессом для достижения иных высших форм общественного устройства, а фундаментальным фактом, на который опиралась вся их политическая и умственная жизнь со всею ее философскою гуманностью и эстетическою роскошью, – такой народ не мог содействовать развитию социально-экономической идеи.
В политическом отношении греки не могли даже возвыситься до сознания политического единства своего племени, хотя они и сознавали себя особою
402
культурною единицею в противоположность всем остальным народам-варварам. Только персидская гроза, при общей опасности, зажгла в них общий греческий патриотизм, но и то весьма несовершенным образом. Спартанцы умышленно опоздали на Марафонское поле[1]; Аргос и Виотия[2] от страха покорились Ксерксу и не участвовали в борьбе против него; пелопоннесцы настаивали на том, чтобы предать в жертву врагам материковую Грецию и защищаться на Коринфском перешейке3. Когда с исчезновением опасности прошел и патриотический энтузиазм, политическая история Греции обращается опять в историю внутренних раздоров и междоусобных войн по самым жалким и ничтожным причинам. Из-за своих эгоистических видов, из-за узкой идеи преобладания ищут спартанцы помощи персов. Заметим, что это делалось не во времена первобытной грубости и дикости нравов и не во времена упадка, а в самое цветущее время умственного развития греков. Знаменитый Демосфен, не понимая положения вещей, не имея смысла для постижения Общегреческой идеи, употребляет свое красноречие, дабы увлечь афинян на гибельный путь сопротивления Филиппу; и афиняне, столь же лишенные политического смысла, следуют его советам, а не Фокионовым. И так продолжается дело до самого покорения римлянами.
Подобным же образом и религиозное учение греков выказывает отсутствие истинного религиозного смысла и чувства. Их религиозное мировоззрение – одно из самых мелких и жалких и совершенно недостойно народа, занимающего такое высокое место в философском мышлении. Из трех сторон религии, которыми она удовлетворяет трем сторонам человеческого духа – догматики, этики и культа, – только этот последний, соответственно художественной организации греков, имеет действительное значение. Догматика их не представляет ни глубины, ни стройности, собственно говоря, не имеет даже никакого содержания, ибо не заключает в себе ни метафизики, ни космогонии, ни учения о духовной сущности мира, ни теории его происхождения. Учение о мироправительном Промысле – чуждо этой догматике, и высшая идея, до которой могло возвыситься религиозное миросозерцание греков, состоит в слепом, бессознательном фатуме, в олицетворении закона физической необходимости. Сообразно с этою бедностью догматического содержания, и этическая сторона не имеет почвы, основания. Она не представляет нам свода нравственных правил, освященных высшим Божественным авторитетом, который служил бы непреложным руководством и практической деятельности. История похождений их божеств, которая могла бы заменить нравственный кодекс живым примером, есть скорее школа безнравственности и соблазна. Во всех этих отношениях религия греков не может выдержать никакого сравнения ни с философским пантеизмом браманизма', где под грубыми формами всегда скрывается глубокий смысл, ни с глубокою метафизикою буддизма, ни с возвышенным учением Зороастра[4], ни со строгим единобожием магометанства. Религия играла столь невидную роль в греческой жизни, что никогда не имела своего Священно-
403
го Писания, ибо нельзя же назвать этим именем Гесиодову «Теогонию»[5], – скорее систематизированный сборник народных легенд, чем религиозный кодекс, своего рода Четья-Минея[6], а не Библия, – которой притом же не приписывалось никакого авторитета.
Все эти религиозные сказания служили лишь материалом для воплощения художественной фантазии греков и возводились при посредстве ее в художественные типы прекрасного, без всякого таинственного и нравственного значения. Сообразно с таким значением греческой религии и носит она на языке всех народов название мифологии по преимуществу, то есть мифологии, которая не служит оболочкою чему-то высшему, сокровенному, а заключает в себе уже все свое содержание и есть сама себе цель, – одним словом, есть тело без души. Религия греков есть, собственно говоря, поклонение самодовлеющей красоте, и потому от нее веет эпикуреизмом, который и есть собственно греческое мировоззрение, – и национальная философия, проявлявшаяся во всей их практической жизни и прежде, и после того, как она была формулирована Эпикуром[7]. Нравственность их заключалась единственно в чувстве меры, которое и есть все, что может дать эстетическое мировоззрение. Но это чувство меры – скорее основной принцип искусства наслаждаться жизнию, чем начало нравственно-религиозное, сущность которого всегда заключается в самопожертвовании.
Столь же односторонен, как греческий и еврейский культурно-исторические типы, был и тип римский, развивший и осуществивший с успехом одну лишь политическую сторону человеческой деятельности. Политический смысл римлян не имеет себе подобного. Небольшое зерно кристаллизирует около себя племена Лациума и подчиняет себе мало-помалу, – постепенно, систематически, а не завоевательными порывами, – весь бассейн Средиземного моря и всю западную окраину Атлантического океана. Свободолюбивые римляне никогда, однако же, не теряют дара повиновения, дара подчинения своей личной воли воле общей, для воплощения которой среди республики оставляется ими место для диктатуры, которая у них – не политическая случайность, зависевшая от преобладания, приобретаемого честолюбивым дарованием, а правильный институт, имеющий вступать в действие при известных обстоятельствах. Этого мало. Сообразно возрастанию государства, они изменяют форму правления, переменяя республику на империю, которая делается учреждением вполне народным, держащимся не внешнею силою, ибо сколько было слабых, ничтожных императоров, – а волею народною, инстинктивно чувствовавшею необходимость империи для поддержания разросшегося государства в трудные и опасные времена. Взаимные отношения граждан определяются, в продолжение государственной жизни Рима, самым точным и полным образом и составляют собою совершеннейший кодекс Гражданских законов.
Но и в Риме, так же как и в Греции, рабство составляет основной, фундаментальный факт общественного строя. Культурная деятельность, в тесном смыс-
404
ле этого слова, также совершенно незначительна: в науке, в философском мышлении, так же, как и в искусствах, за исключением архитектуры, Рим не производит ничего оригинального. Заключалась ли причина этой непроизводительности в самих нравственных, духовных условиях латинской расы, или в подражательности римлян, в их порабощении грекам в сфере науки и искусства, – это не подлежит теперь нашему разбору; для нас достаточно самого факта.
Сказанное о религии греков относится вполне и к римлянам. Она также бедна внутренним содержанием, лишена глубокого догматического и этического содержания и смысла, также лишена Священного Писания; и только по этой бессодержательности мог Рим относиться с таким индифферентизмом ко всякой религиозной форме, так что боги всех покоренных народов становились и его богами, национальные божества римлян слились с божествами Греции, став, так сказать, их переводами – Юпитер сделался синонимом Зевса, Нептун – Посейдона и так далее. Существенное отличие заключалось лишь в том, что как сообразно основной черте психического строя греков их религия получила исключительно эстетический характер, – религия римлян, также соответственно основным свойствам их мировоззрения и культуры, получила характер политический. Посему те только учения, которые не могли подчиниться такому политическому взгляду на религию, последователи которых не могли поклоняться обожествленному Римскому государству, готовому под этим условием усыновить себе предмет их специального поклонения, – претерпевали религиозное гонение.
Таким образом, цивилизации, последовавшие за первобытными аутохтонными культурами, развили каждая только одну из сторон культурной деятельности: Еврейская – сторону религиозную, Греческая – собственно культурную, а Римская – политическую. Поэтому мы должны характеризовать культурно-исторические типы: еврейский, греческий и римский – именем типов одноосновных.
Дальнейший исторический прогресс мог и должен был преимущественно заключаться как в развитии четвертой стороны культурной деятельности – общественно-экономической, – так и в достижении большей многосторонности, посредством соединения в одном и том же культурном типе нескольких сторон культурной деятельности, проявлявшихся доселе раздельно. На эту более широкую дорогу, более сложную ступень развития и выступил тот тип, который, под именем европейского, или германо-романского, главнейпшм образом занял историческую сцену после распадения Западной Римской империи.
Подобно логическому процессу мысли в индивидуальном духовном существе, раскрылись и в логическом ходе всемирной истории – путем анализа – отдельные стороны культурного движения из первоначального смешанного (не дифференцированного) состояния, представителями которого были древнейшие государства Азии и Африки; а затем наступил, по-видимому, момент для процесса синтетического слияния в истории германо-романских на-
405
родов. Обстоятельства времени благоприятствовали осуществлению такого синтеза. Религиозная истина, в вечной форме христианства, была открыта и усвоена с покорностью и восторгом новыми народами, богатыми дарами духовной природы, к числу которых нельзя не причислить и пламенного религиозного чувства. В этом же религиозном учении скрывалась, как в зерне, необходимость уничтожения рабства; и действительно, оно оказалось лишь переходящею формою быта германо-романских народов. Политическим смыслом и способностью для культурного развития: научного, художественного и промышленного, оказались эти народы также богато одаренными.
Всем этим великим задаткам не суждено было, однако же, осуществиться вполне, и препятствием к сему послужили: насильственность их энергического характера и павшее на благоприятную почву сильное влияние римского властолюбия и римского государственного строя. Мы уже видели, как этим путем искажена была христианская истина через искажение существенно важного понятия о значении Церкви, которая обратилась в религиозно-политический деспотизм католицизма. Этот церковный деспотизм в соединении с деспотизмом феодальным, коренившимся в насильственности германского характера, и с деспотизмом схоластики, коренившимся в подобострастном отношении к формам древней науки, – обратили всю историю Европы в тяжкую борьбу, окончившуюся троякою анархиею: анархиею религиозною, то есть протестантизмом, думавшим основать религиозную достоверность на личном авторитете; анархиею философскою, то есть всеотрицающим материализмом, который начинает принимать характер веры и мало-помалу замещает в умах место религиозного убеждения; анархиею политико-социальною, то есть противоречием между все более и более распространяющимся политическим демократизмом и экономическим феодализмом.
Так как эти анархии суть предвестники и орудия разложения, то и не могут, конечно, считаться живыми вкладами в общую сокровищницу человечества; и германо-романский культурно-исторический тип не может считаться успешным представителем ни религиозной, ни общественно-экономической стороны культурной деятельности.
Напротив того, с политической и собственно так называемой культурной стороны результаты исторической жизни Европы – громадны. Народы Европы не только основали могущественные государства, распространившие власть свою на все части света, но и установили отвлеченно-правомерные отношения как граждан между собою, так и граждан к государству. Другими словами, они успели соединить политическое могущество государства с его внутреннею свободою, то есть решили в весьма удовлетворительной степени обе стороны политической задачи. Если свобода эта не дает на практике ожидавшихся и ожидаемых еще результатов, то это зависит от неразрешения или неправильного решения задачи иного порядка, именно общественно-экономического. Хотя, конечно, различные народы Европы не в одинаковой степени обладают этим политическим смыслом, однако же последние события доказали, что те
406
из них, которые долго не могли устроить своего политического положения, как итальянцы и немцы, – достигли, однако же, наконец, или, по крайней мере, весьма приблизились к достижению политического единства – первого и необходимого условия политического могущества.
Еще выше и обильнее плоды Европейской цивилизации в собственно культурном отношении. Методы и результаты европейской науки находятся вне всякого сравнения с совершенным всеми остальными культурными типами, не исключая даже греческого. Таковы же плоды и промышленной, технической деятельности. Со стороны искусства, хотя народы Европы и должны уступить пальму первенства грекам по степени совершенства достигнутых результатов, они, однако же, значительно расширили его область и проложили в ней новые пути. По всем этим причинам должны мы установить за германо-романским культурно-историческим типом название двуосновного политико-культурного типа с преимущественно научным и промышленным характером культуры в тесном смысле этого слова.
Обращаюсь теперь к миру Славянскому, и преимущественно к России как единственной независимой представительнице его, с тем, чтобы рассмотреть результаты и задатки еще начинающейся только его культурно-исторической жизни с четырех принятых точек зрения: религии, культуры, политики и общественно-экономического строя, – дабы таким образом уяснить, хотя бы в самых общих чертах, чего вправе мы ожидать и надеяться от славянского культурно-исторического типа, в чем может заключаться особая Славянская цивилизация, если она пойдет по пути самобытного развития?
Религия составляла самое существенное, господствующее (почти исключительно) содержание древней русской жизни, и в настоящее время в ней же заключается преобладающий духовный интерес простых русских людей; и поистине нельзя не удивляться невежеству и дерзости тех, которые могли утверждать (в угоду своим фантазиям) религиозный индифферентизм русского народа. Со стороны объективной, фактической, русскому и большинству прочих славянских народов достался исторический жребий быть вместе с греками главными хранителями живого предания религиозной истины – православия и таким образом быть продолжателями великого дела, выпавшего на долю Израиля и Византии, – быть народами богоизбранными. Со стороны субъективной, психической, русские и прочие славяне одарены жаждою религиозной истины, что подтверждается как нормальными проявлениями, так и самыми искажениями этого духовного стремления.
Мы уже указали на особый характер принятия христианства Россиею не путем подчинения высшей по культуре христианской народности, не путем политического преобладания над такою народностью, не путем деятельной религиозной пропаганды, а путем внутреннего недовольства, неудовлетворения язычеством и свободного искания Истины.
Самый характер русских и вообще славян, чуждый насильственности, исполненный мягкости, покорности, почтительности, имеет наибольшую соот-
407
ветственность с христианским идеалом. С другой стороны, религиозные уклонения, болезни русского народа – раскол старообрядства и секты – указывают: первый – на настойчивую охранительность, не допускающую ни малейших перемен в самой внешности, в оболочке святыни; вторые же, особенно духоборство, – на способность к религиозно-философскому мышлению. У других славянских народов мы видим гуситское религиозное движение – самую чистую, идеальную из религиозных реформ, в которой проявлялся не мятежный, преобразовательный дух реформы Лютера, Кальвина, а характер реставрационный, восстановительный, стремившийся к возвращению к духовной истине, некогда переданной свв. Кириллом и Мефодием. С другой стороны, и у западных славян в глубоко искажающем влиянии латинства на польский народный характер видим мы опять доказательство, что религиозное учение не скользит у славянских народов по поверхности, а способно выказать на его благодарной ниве вполне все, что в нем заключается, причем посеянное зерно, смотря по его специфическим особенностям, вырастает в добрый плод или в плевелы и волчцы.
Правда, что религиозная деятельность русского народа была по преимуществу охранительно-консервативною, – и это ставится ему некоторыми в вину. Но религиозная деятельность есть охранительная по самому существу своему, как это вытекает из самого значения религии, которая – или действительное Откровение, или, по крайней мере, почитается таковым верующими. На самом деле или, по крайней мере, во мнении своих поклонников религия непременно происходит с неба и потому только и достигает своей цели – быть твердою, незыблемою основою практической нравственности, сущность которой состоит не в ином чем, как в самоотверженности, в самопожертвовании, возможных лишь при полной достоверности тех начал, во имя которых они требуются. Всякая же другая достоверность, философская, метафизическая и даже положительно научная, недостижима: для немногих избранных, умственно развитых, – потому, что им известно, что наука и мышление не завершимы, что они не сказали и никогда не скажут своего последнего слова, что, следовательно, к результатам их всегда примешано сомнение, возможность и необходимость пересмотра, переисследования, и притом в совершенно неопределенной пропорции; для массы же – по той еще более простой причине, что для нее она недоступна.
Поэтому, как только религия теряет свой откровенный характер, она обращается, смотря по взгляду на достоинство ее догматически-нравственного содержания, – или в философскую систему, или в грубый предрассудок.
Но если религия есть Откровение, то очевидно, что развитие ее может состоять только в раскрытии Истин, изначала в ней содержавшихся, точнейшим их формулированием, по поводу особого обращения внимания на ту или другую сторону, ту или другую часть религиозного учения в известное время. Вот внутренняя причина строго охранительного характера религиозной деятельности всех тех народов, которым Религиозная Истина была вверена
408
для хранения и передачи в неприкосновенной чистоте другим народам и грядущим поколениям.
Если таков характер истинной религиозной деятельности вообще, то это относится с особенною силою к православному христианству после отделения Западной Церкви. По православному учению, непогрешимость религиозного авторитета принадлежит только всей Церкви, а следовательно, и раскрытие Истин, заключающихся в христианстве, может происходить не иначе, как путем Вселенских соборов, – единственных олицетворений Церкви, собиранию коих с VIII века препятствовали исторические обстоятельства. Следовательно, строго охранительный образ действия и требовался именно от тех, кому была вверена Религиозная Истина; иначе порвалось бы живое предание того, в каком моменте развития (или, правильнее, раскрытия Религиозной Истины) находилось Вселенское православие перед латинским расколом; затерялась бы та точка, к которой всякий жаждущий Истины мог бы обратиться с полною уверенностью, что он найдет в ней всю Вселенскую Истину – и ничего, кроме нее.
С этой точки зрения, само русское старообрядство получает значение как живое свидетельство того, как строго проводилась эта охранительность. Где незначительная перемена обряда могла показаться новшеством, возмутившим совесть миллионов верующих, там, конечно, были осторожны в этом отношении; и кто знает, от скольких неблагоразумных шагов удержало нас старообрядство после того, как европейничанье охватило русскую жизнь!
Итак, мы можем сказать, что религиозная сторона культурной деятельности составляет принадлежность славянского культурного типа, и России в особенности, – есть неотъемлемое его достояние как по психологическому строю составляющих его народов, так и потому, что им досталось хранение религиозной истины; – это доказывается как положительною, так и отрицательною стороною религиозной жизни России и Славянства.
Если обратимся к политической стороне вопроса, – к тому, насколько славянские народы выказали способности к устройству своей государственности, мы встречаем явление весьма неободрительное с первого взгляда. Именно, все славянские народы, за исключением русского, или не успели основать самостоятельных государств, или, по крайней мере, не сумели сохранить своей самостоятельности и независимости. Недоброжелатели Славянства выводят из этого их политическую несостоятельность. Такое заключение не выдерживает ни малейшей критики, если даже не обращать внимание на те причины, которые препятствовали доселе славянам образоваться в независимые политические тела, а принять факт, как он существует. Факт этот говорит, что огромное большинство славянских племен (по меньшей мере две трети их, если не более) образовали огромное, сплошное государство, просуществовавшее уже тысячу лет и все возраставшее и возрастающее в силе и могуществе, несмотря на все бури, которые ему пришлось выносить во время его долгой исторической жизни. Одним этим
409
фактом первой величины доказан политический смысл славян, по крайней мере, значительного большинства их.
КогдаГерманская империя после не слишком продолжительного века своей славы и могущества обратилась в политический monstrum [чудовище, урод (лат.). – Сост.], вправе ли были бы мы заключить, что германское племя не способно к политической жизни? – Конечно, нет; ибо то же германское племя образовало могущественную Британскую империю, и по одному этому политическое настроение Германии должны бы мы были приписать невыгодным внешним и внутренним условиям, в которых находилась временно эта страна, а не коренной неспособности, – что и подтвердилось выказывающим глубокий политический смысл образом действий Пруссии, которого она держится уже с давних времен (по крайней мере, со времени Великого Курфюрста) и который увенчался на наших глазах действиями Бисмарка.
В этом суждении о политической неспособности славян сказывается также недобросовестность или, в лучшем случае, тот же оптический обман, как и в суждениях о мнимом недостатке единства Русского государства, потому-де, что в состав его входит, может быть, около сотни народов разных наименований. При этом забывается, что все это разнообразие исчезает перед перевесом русского племени, – если к качественному анализу явления присоединить и количественный. Если бы все западные и юго-восточные славянские народы были действительно неспособны к политической жизни, то все-таки за славянским племенем вообще должно было бы признать высокий политический смысл ввиду одного лишь Русского государства.
Но справедлива ли мысль о государственной неспособности других славянских народностей, кроме русской? Западные славянские племена еще в эпоху гибкости и мягкости, которыми отличается этнографический период народной жизни, находились под непрестанным враждебным политическим и культурным воздействием ранее их сложившихся народов германо-романского культурного типа.
Несмотря на это, образовалось уже в IX столетии могущественное моравское государство, получившее было и зародыши самобытной культуры – в православии и славянской письменности, но которые после были в нем вырваны враждебным немецко-католическим влиянием. Нашествие угров разорвало связь между западными славянами. Южная часть их не могла отыскать центра своего тяготения под влиянием Византии, вторгнувшихся турок, захватов Венеции, мадьярских завоеваний, австрийской марки. Северная часть, получив духовное оживление реформою Гуса, успела образоваться во время Подибрада[8] в особое благоустроенное государство; но мог ли устоять этот славянский остров или выступ среди немецкого разлива, не опираясь на всю силу соединенного Славянства?
Не мог, точно так же, как не может и теперь без прямого и деятельного участия России в его судьбе.
410
Независимое бытие Польши было продолжительнее, но если Польша была более других западных славянских стран свободна от непосредственного внешнего политического давления Германо-Романского мира, зато она более всех подчинилась нравственному культурному господству Запада, действовавшего путем латинства и феодального соблазна на ее высшие сословия; и, таким образом, сохранив до поры до времени свое тело, потеряла свою славянскую душу, а чтобы обресть ее, должна была войти в тесное, хотя, к сожалению, и недобровольное соединение с Россиею.
Если, поэтому, из всех славян один русский народ успел устроиться в крепкое государство, то обязан этим столько же внутренним свойствам своим, сколько и тому обстоятельству, что, по географическому положению занимаемых им стран, ему дано было пройти первые формы своего развития в отдалении от возмущающего влияния чуждой западной жизни.
В примере Малороссии, долго разъединенной с остальною Россией и добровольно соединившейся с нею после отвоевания своей независимости, видим мы доказательство, что не одно великорусское племя, как думают некоторые, одарено глубоким политическим тактом; и поэтому можем надеяться, что при случае такой же смысл и такт выкажут и другие славяне, добровольно признав, после отвоевания своей независимости, гегемонию России в союзе; ибо, в сущности, обстоятельства, в которых находилась Малороссия во времена Хмельницкого и западные славяне теперь, – весьма сходны. Народный энтузиазм, благоприятное стечение обстоятельств, гений предводителя, выдвинутого вперед народным движением, может быть, и могут доставить им независимость, как при Хмельницком, но сохранение ее, а главное, сохранение общего славянского характера жизни и культуры, невозможно без тесного взаимного соединения с Россией.
Что бы ни сказало будущее, уже по одному тому, что до сих пор проявлено славянами, и преимущественно русскою отраслью их, в политической деятельности, мы вправе причислить племена эти к числу наиболее одаренных политическим смыслом семейств человеческого рода.
Мы считаем у места обратить здесь внимание и на особый характер этой политической деятельности, как она выразилась в возрастании Русского государства.
Русский народ не высылает из среды своей, как пчелиные улья, роев, образующих центры новых политических обществ, подобно грекам – в древние или англичанам – в более близкие к нам времена. Россия не имеет того, что называется владениями, как Рим и опять-таки Англия. Русское государство, от самых времен первых московских князей, есть сама Россия, постепенно, неудержимо расширяющаяся во все стороны, заселяя граничащие с нею незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в ее государственный границы инородческие поселения. Только непонимание этого основного характера распространения Русского государств!, происходящее опять-таки, как и всякое другое русское зло, от затемнения своеобразного русского взгляда на
411
вещи европейничаньем, может помышлять о каких-то отдельных провинциальных особях, соединенных Россиею одною отвлеченною государственною связью, о каких-то не-Россиях в России, по прекрасному выражению г. Розен-гейма9, и не только довольствоваться ими, но видеть в них политический идеал, которого никогда не признает ни русское политическое чувство, ни русская политическая мысль. Должно надеяться, что и этот туман рассеется, подобно многим другим.
По этой же причине, Россия не имела никогда колоний, ей удававшихся, и весьма ошибочно считать таковою Сибирь, как многие делают. Колонисты, выселяясь из отечества, даже добровольно, не по принуждению, быстро теряют тесную с ним связь, скоро получают свой особый центр тяготения, свои особые интересы, часто противоположные или даже враждебные интересам метрополии. Вся связь между ними ограничивается покровительством метрополии, которым пользуется колония до поры до времени, пока считает это для себя выгодным. Колонии несут весьма мало тягостей в пользу своего первоначального отечества, и если принуждаются к тому, то считают это для себя угнетением и тем сильнее стремятся получить полную независимость.