Мне кажется, что возведение русского языка в общеславянский, пока славянские племена не освобождены политически (пока они составляют части посторонних, чуждых политических тел и принуждены собою питать, укреплять и поддерживать эти тела), – с одной стороны, дело столь же мало осуществимое, как известный способ ловить птиц, посыпав им соли на хвост; с другой же – мало полезное, если бы и было осуществимо. Доказательством этому последнему может служить Галиция, где (по самому племенному составу ее жителей) русский язык есть язык народный; и что же, можно ли довольствоваться таким единством? Несмотря на единство языка, существует ли настоящее духовное единение между Россией и Галицией? Да и самому языку этому не угрожает ли постоянная опасность: то от разных искажений, правительственно в него вводимых или поддерживаемых, то обращением его в язык каких-то парий, который устранен от науки, от литературы, от всех высших проявлений человеческой мысли?
      Несколько лет общей борьбы, в простом буквальном смысле этого слова, – борьбы, веденной за одно и то же святое дело, несколько лет политического сожительства сделают больше для духовного единства славян, для возведения русского языка в общеславянское средство обмена чувств и мыслей, нежели столетия самых напряженных, неустанных усилий путем частных совещаний, изустных и печатных проповедей.
      При политической разъединенности, сознание потребности в общем языке может быть только чисто идеальным, к которому могут быть способны лишь немногие избраннейшие люди славянства, да и из них – только те, которые или по редкой светлости своего взгляда, по горящему в них
     
      365
     
      глубокому народному чувству, или по особенно благоприятным обстоятельствам развития не поддаются разъедающему славянство европейскому влиянию. Напротив того, политическое объединение обратит распространение русского языка по всему славянству в насущную будничную потребность не одних только высокообразованных и развитых личностей, не одних ученых или литераторов, а всякого практическим делом занимающегося человека. Самые простые меры, принятые к обучению в школах русскому языку, могут в немного лет доставить ему то же распространение, то же господство, которое получил немецкий язык между австрийскими, турецкий – между турецкими и которое, без сомнения, скоро получит мадьярский между венгерскими славянами.
      Как велико значение политического объединения для распространения языка между инородцами, даже враждебно расположенными к языку господствующего племени, можно видеть на примере поляков наших западных губерний и прибалтийских немцев. Несмотря на недостаточность и даже ошибочность мер, которые принимались русским правительством для водворения русского языка между высшими сословиями Западной России и Балтийских губерний, несмотря также на систематическую оппозицию поляков и немцев принять русский язык языком школы и администрации, – он все-таки известен большинству их, и во всяком случае распространен между ними в несравненно большей степени, чем между дружественно расположенными к нам славянскими племенами Австрии и Турции. Как же быстро должно распространиться знание русского языка в славянских землях после их освобождения и политического союза с Россией, где место враждебности займет дружественное расположение, которое, без сомнения, еще значительно усилится, когда славянам будет подана братская рука помощи для завоевания их свободы и утверждения нашего общего величия, славы и благоденствия?
      Еще одно соображение: те ревнители и друзья Славянства, которые для укрепления славянского общения желали бы ограничиться чисто нравственным образом действия (какому образу мыслей было предоставлено довольно примеров на знаменитом Славянском съезде в Москве и Петербурге), утверждают свой взгляд на том, что славянские идеи еще мало проникли как в наше, так и в западнославянские общества. По их мнению, общение научное, литературное, так сказать, союз славянских душ и сердец заключается в высшей, сверхполитической сфере, и к нему только и должно стремиться. Я знаю, что многие из выражавшихся в этом духе изустно и письменно накладывали узду на свою мысль и слово из-за внешних соображений, ради разного рода благоприличий; но некоторые искренно так думают. Такое эфирное общение и единение душ и сердец может действительно существовать в одной сфере человеческих отношений, но только в одной – в той, которая выше всего земного – в сфере религиозной. Но интерес народный, как он ни возвышен, хотя идет непосредственно после интереса религиозного, есть все-таки интерес вполне и совершенно земной
     
      366
     
      и должен быть достигаем и средствами более положительного, земного и материального свойства.
      Славянство, говорят, еще не подготовлено к политическому объединению; племенные распри разделяют его; понятия его об России самые смутные и даже, может быть, отношения к ней недоверчивые. Но оно никогда и не подготовится, никогда не оставит своих личных споров и соперничеств, никогда не поймет и не узнает России, – одним словом, никогда не дозреет, если не будет выдвинуто силою событий из своей мелочной атмосферы на всемирно-историческую арену великим историческим толчком. Думать, что педагогическую роль истории для западных славян, точно так же, как и для нас самих, можно заменить изустного или письменною пропагандою, значит не понимать истинной меры своих собственных сил и сил своих противников, принимать борьбу (долженствующую решить нашу судьбу) на самом невыгодном для нас театре действий.
      Не должно обманываться: на поприще влияния на общественное мнение, в борьбе словом, происками, соблазнами Европа несравненно сильнее и деятельнее нас по весьма простым и понятным причинам. Все поприща деятельности в Европе переполнены интеллектуальными силами; дабы существовать, они должны эмигрировать, эксплуатировать еще девственные страны, каков Восток. В одном Константинополе – целая обширная колония европейских купцов и промышленников, и все они – вольные или невольные пропагандисты Европейской идеи, даже если вовсе и не сознают ее. У нас между тем – недостаток в этих силах, к какому бы поприщу мы ни обратились. Мы не можем ничего уделить из них для проповеди Русской идеи.
      Этого мало. Европа имеет двух пособников для проведения ее целей и планов на Востоке, два разряда организованного миссионерства: католическое духовенство (преимущественно иезуитство) и революционную эмиграцию (в особенности польскую). Что противопоставим мы им? Всякий иностранный правительственный агент – вместе с тем пропагандист европейского влияния, все равно, какого бы образа мыслей он ни держался, к какой бы партии ни принадлежал, ибо, как бы глубоко они ни разделялись между собою, разделение это не доходит до отрицания Европейской идеи. Клерикал, ультрамонтан может в этом отношении смело подать руку самому красному демократу и социалисту. То ли у нас? Наш консул или вообще правительственный агент (по самой нашей служебной организации) есть только официальный чиновник, который ни в каком случае не может быть деятелем русской пропаганды, – уже по одному тому, что это подало бы повод к бесконечным толкам и клеветам и сейчас же обратило бы на себя внимание как турецкого, так и австрийского правительств.
      Надо ли говорить о том, что самые литературы, немецкая, французская, английская имеют несравненно большее влияние на славян, чем русская, – Уже по большему распространению между ними европейских языков, из коих немецкий есть официальный язык для большинства славян.
     
      367
     
      Поэтому открытая борьба, которая возбудит, как с нашей, так и с славянской стороны, могущественные симпатии единоверия и единоплеменности, скрывающиеся в глубине духа самих народных масс, симпатии, в сравнении с которыми все те пути, коими происки и соблазны Европы втекают к славянским народам, все равно что тихо журчащие ручейки перед всколыхавшимся морем, – быстро перевернет все выгоды на нашу сторону. Ими надо только суметь воспользоваться, да и этому нужда научит.
      Борьба с Западом – единственно спасительное средство как для излечения наших русских культурных недугов, так и для развития общеславянских симпатий, для поглощения ими мелких раздоров между разными славянскими племенами и направлениями. Уже назревший Восточный вопрос делает борьбу эту, помимо чьей бы то ни было воли, неизбежной в более или менее близком будущем. Вероятности успеха в этой борьбе должны составить предмет следующей главы; но прежде считаем необходимым оговориться. Положительная оценка тех сил, которыми в данное время может владеть Россия, и сравнение их с силами вероятных врагов наших, не может входить в число наших соображений, ибо в этом деле, как само собою разумеется, мы совершенно не компетентны, – да, едва ли и кто-нибудь может считать себя компетентным там, где дело идет о мировой борьбе, предстоящей, хотя по всем вероятиям и в близком, но все-таки в неопределенном будущем. Наше дело может состоять не в исчислении русских армий и флотов, оценке их устройства, вооружения и тому подобного, а только в рассмотрении кроющихся в России элементов силы, как они выказались в явлениях ее истории и в анализе того образа действий, которого она должна держаться для обеспечения себе вероятного успеха.
     
      368
     
     
      ГЛАВА XVI
      БОРЬБА
     
      Кто ни поп – тот батька.
      Русская пословица
     
      Одна лишь выгода из сего (из войны 1799 года) произошла – та, что сею войною разорвались все почти союзы России с другими землями. Ваше императорское Величество давно уже со мною согласны, что России с прочими державами не должно иметь иных связей, кроме торговых. Переменяющиеся столь часто обстоятельства могут рождать и новые сношения и новые связи, но все сие может быть случайно, временно.
      Граф Ф. В. Растопчин
     
      Святая истина!
      Император Павел [1]
      Рано или поздно, хотим ли или не хотим, но борьба с Европою (или, по крайней мере, с значительнейшею частью ее) неизбежна из-за Восточного вопроса, то есть из-за свободы и независимости славян, из-за обладания Царь-градом, – из-за всего того, что, по мнению Европы, составляет предмет незаконного честолюбия России, а по мнению каждого русского, достойного этого имени, есть необходимое требование ее исторического призвания. Можно медлить, отдалять по тем или другим соображениям, как с нашей, так и с европейской стороны, грозный час наступления борьбы; ко она не может быть устранена иначе, как если или Европа почувствует всю справедливость славянских требований и добровольно уступит им, на что, как по всему видно, весьма мало надежды; или если Россия, как говорят враги ее, Действительно окажется
     
      Больной, расслабленный колосс[2],
     
      369
     
      расслабленный нравственно, переставший внимать не только голосу народной чести, но и самым громким побуждениям инстинкта самосохранения, готовый отказаться от всех преданий своей истории, отречься от самого смысла своего существования [Увы! начинает оказываться. – Посмертн. примеч.]. Но и этого мало. Если бы Россия даже дошла до такой степени унижения, оно было бы слишком невероятно, чтобы ему поверили: в нем увидали бы притворство и уловку, и нас все-таки не оставили бы в покое.
      Самый процесс этой неизбежной борьбы, а не одни только ее желанные результаты, – как это не раз уже было высказано нами, – считаем мы спасительным и благодетельным, ибо только эта борьба может отрезвить мысль нашу, поднять во всех слоях нашего общества народный дух, погрязший в подражательности, в поклонении чужому, зараженный тем крайне опасным недугом, который мы назвали европейничаньем. Нас обвинят, может быть, в проповеди вражды, в восхвалении войны. Такое обвинение было бы несправедливо: мы не проповедуем войны – уже по одному тому, что такая проповедь была бы слишком смешна из наших слабых уст; мы утверждаем лишь, и не только утверждаем, но и доказываем, что борьба неизбежна, и полагаем, что хотя война очень большое зло, однако же не самое еще большее, – что есть нечто гораздо худшее войны, от чего война и может служить лекарством, ибо «не о хлебе едином жив будет человек».
      Считая борьбу с Европою неизбежною в более или менее близком будущем, мы полагаем нелишним бросить взгляд на то, какие залоги имеются у нас на успех в этой борьбе, каковы вероятности удачи, в чем заключаются средства, на которые мы можем рассчитывать, каков должен быть наш образ действий, дабы обеспечить за собою вероятность успеха. Очевидно, что для этого нам предстоит рассмотреть и оценить как наши внутренние – нравственные и материальные – силы, так и тот путь, которому должны мы следовать в наших отношениях к Европе. Но прежде чем перейти к этому специальному предмету настоящей главы, мы остановимся на одном общем историческом соображении, которое громко говорит в нашу пользу, обещая нам успех, потому что успех этот, так сказать, лежит в общем направлении исторического тока событий.
      Слово «закон» в применении к разным отраслям человеческого знания имеет весьма различное значение и достоинство. В некоторых немногих точных науках он есть правило, выражающее собою весьма простое отношение, которому необходимо следует целая обширная категория явлений, – и притом правило, не только постижимое умом, но необходимо вытекающее из его требований. К этим законам применяется изречение Гете: «Was der Geist verspricht, das halt die Natur» [«Что предвещает Дух, содержит (осуществляет) Природа» (нем.). – Сост.]. Таков, например, знаменитый закон всемирного тяготения. Другие законы суть гипотетические положения, внутренней необходимости которых мы не сознаем, может быть, потому, что ум наш слишком слаб для постижения этой необходимости. Но положения эти, будучи, однако же,
     
      370
     
      раз приняты, удовлетворительно изъясняют целый ряд явлений. Таков, например, химический закон атомизма, оптический закон волнообразного движения эфира. Оба эти разряда законов не только составляют норму, с которою явления сообразуются, но еще и объясняют их.
      В науках с более сложным предметом, каковы все науки о человеке и обществе, под именем закона разумеется просто частое повторение явлений, для которого мы не можем придумать даже и гипотетического объяснения. Так, например, статистика показывает нам, что число рождающихся мальчиков находится в постоянном отношении к числу рождающихся девочек. Законы, которые успели подсмотреть в морфологии организмов, подходят также под этот разряд. Так, например, со времен Аристотеля говорится, что животные с раздвоенными копытами не имеют верхних передних зубов, имеют отрыгающий жвачку желудок и, с небольшими исключениями, рога на лбу. Но почему это так? Где внутренняя причина этих явлений? Где хотя бы гипотетическое им объяснение?
      В этом последнем, более тесном и ограниченном, смысле, можем мы, следовательно, назвать законами такие исторические явления, которые неизменно повторяются с самого начала истории, при весьма различных местных временных обстоятельствах, указывая этим на какой-то неизвестный, присущий историческому движению план.
      На одно из таких исторических повторений (или, пожалуй, исторических законов) желаем мы обратить теперь внимание. Закон этот, который можно назвать законом сохранения запаса исторических сил, проявляется в следующем: в начале истории народа, еще в этнографический период его развития или вскоре по выходе из него, обыкновенно случается, что некоторая его часть, находясь в особенно выгодных географических условиях и в близких непосредственных сношениях с достигшими более высокой степени культуры соседними народами, находится в благоприятных условиях для скороспелости с ее выгодными и невыгодными сторонами. В этой части племени развивается самородное или заимствованное просвещение или, по крайней мере, зачатки его, – начинается, а иногда и достигает высшей степени совершенства, религиозная, политическая, культурная жизнь. Но основание, на котором построено это развитие, непрочно, – ибо корни его не распространяются по всему этнографическому телу, которое одно могло бы придать им крепость и устойчивость, – и потому внешние бури часто угрожают гибелью этому первоцвету. Между тем остальная часть племени под охранительным покровом могучей природы (лесов, степей, горных хребтов) продолжает вести свою тихую, по большей части еще племенную, этнографическую жизнь, не расточая, а все еще скопляя элементы будущей силы. Расположившись на границах области распространения своего племени, эта запасная часть его часто вливает свою кровь, свою жизнь, свой дух в чуждые инородческие племена, в соседстве и даже вперемежку с которыми она живет, – мало-помалу уподобляет их себе и таким образом составляет обширный запас сил, как бы политический и культур-
     
      371
     
      ный резерв, который в свое время явится на выручку своих аванпостов, когда в них станет иссякать внутренний источник жизни или сломят их внешние бури. Этим доставляется возможность общеплеменной жизни глубже проникнуть шире раскинуться и зацвести в более широких размерах, если не во всех, то в некоторых по крайней мере отношениях. Этот закон имеет и другое более общее значение, относясь к обновлению высших, так сказать, культурных общественных классов свежими силами, притекающими из низших, так сказать, этнографических общественных классов. В такой общественной форме явление это обращало на себя нередко внимание исследователей и составляет даже род этнографической аксиомы. Но на его чисто историческую сторону, сколько мне известно, едва ли было обращено внимание.
      Первый ясный пример этого явления, столько раз имевшего впоследствии повториться, представляет нам древняя история Западной Азии. Мидийское Царство, основанное народом, принадлежащим к иранскому культурному типу, достигло известной степени цивилизации под влиянием вавилонской образованности и с тем вместе утратило свой народный характер и потому быстро клонилось к упадку и разложению, в котором находилась уже эта древняя семитическая культура. Племя персов, воинственное и полудикое, еще сохранившее иранский тип, покорив Мидию, вдохнуло новые силы в иранские племена и соединило их в огромную монархию, составляющую цветущий период иранского культурно-исторического типа, непродолжительность которого опять-таки зависела от разъедающего вавилонизма – тем сильнейшего, что самые центры вавилонской культуры были включены в состав государства.
      Второй пример представляет нам история Греции. Греческая жизнь развилась до своего блестящего цвета в столь благоприятных для культуры местностях Пелопоннеса и Эллады, под возбудительным влиянием Египта и Финикии, с которыми могла стоять в довольно близких отношениях через посредство перекинутых, как мост, многочисленных островов. Внутренние раздоры и вообще отсутствие здравого политического смысла быстро приводили в упадок благосостояние Греции, приготовляя ее в добычу первого сильного политического тела, которому она встретилась бы на пути. Но среди дикой горной страны жил, внутренне укрепляясь, до поры до времени вне политической и культурной исторической сферы, остаток греческого племени в смешении с инородческими элементами, которые он эллинизировал. Из Македонии был подан Греции якорь спасения Филиппом. Слившись с родственною Македониею, подчинившись добровольно и сознательно ее гегемонии, Греция могла бы – по всем вероятиям – продолжать жить самобытною жизнию, не опасаясь самого Рима.
      Парфяне, также иранское племя, обитавшее на границах Скифии и в смешении с скифскими элементами и находившееся вне пределов исторической жизни в блестящее время Персидской монархии, подобным же образом высвобождают из-под Греко-Македонского влияния восточную часть завоеваний
     
      372
     
      Александра, охраняют ее от римлян – и тем дают возможность новому возрождению иранской культуры во времена Сасанидов[3].
      Переходя к так называемым новым временам, мы видим загнанных в горы испанских готов, кладущих основание освобождению своего отечества от власти мавров и подготовляющих блеск и величие новой Испании.
      На равнинах России первые семена гражданственности и образованности развиваются в Поднепровье и в пригорьях Карпат под влиянием Византии. Внутренние раздоры, татарский погром, вторжение Литвы, польская власть разрушают эти начинания русской жизни. Но на северо-востоке, в глухой лесной стране, русская колонизация в стороне от деятельной исторической жизни образует сильный запас русской силы, русит финские племена и, окрепнув, является восстановительницею единства России, собирательницею земли русской под знаменем Москвы и продолжателей ее дела: Петра и Екатерины.
      Средняя, частию Южная и Северо-Восточная Италия, в приморских местностях и на равнинах Ломбардии, живет многообразною, роскошною политическою и культурною жизнью, изживается и становится добычею чужеземцев. Но у подошвы Альп, в диком Пьемонте, не принимавшем участия в многозначительной исторической жизни Италии, сохраняется нравственная сила и энергия среди населения, смешанного с племенами не чисто итальянского происхождения; – ив наши дни является Пьемонт возродителем и соединителем Италии.
      Ту же роль, в течение части средних и новых веков, играл Бранденбург, или Бранибор, относительно Северо-Восточной Германии, которую объединил под именем Прусского королевства. Эта – отдаленная немецкая Украина, Марка, распространяла германизацию между северо-западными славянскими племенами, мало вмешиваясь в средневековую жизнь, кипевшую по Рейну, Везеру, верхнему Дунаю и Эльбе. Но когда иссякла в этих странах всякая политическая сила, из Бранденбурга положено было основание возрождению немецкого могущества в Прусской монархии.
      В наши дни тем, чем был Бранденбург для Прусского королевства, сделалось Прусское королевство для Германии вообще.
      Итак, древняя область персов, Македония, страна парфян, Астурия, Суздаль и Москва, Пьемонт, Бранденбург, Пруссия – страны, сохранившие еще свою племенную этнографическую энергию, – в то время, когда области, заселенные ранее их развившимися и вступившими на деятельное политическое и культурное поприще братьями (Мидия, Греция, Персидская монархия, Испания, Юго-Западная Русь, Италия, Средняя и Западная Германия), уже потеряли свою политическую силу, или подпали власти иноплеменников, или влачили бессильное существование, – явились восстановителями, возобновителями исторической жизни этих раньше начавших жить братьев. Они были, так сказать, хранителями запаса сил своего племени.
      Аналогия говорит нам, что совершенно то же отношение существует между западными славянами, окруженными народами германо-романскими, волею
     
      373
     
      и неволею захваченными круговоротом их жизни, потерявшими в нем свою политическую самобытность и независимость, – и Россиею, составляющею громадный запас славянских сил. Голос всей истории свидетельствует нам что запас этот не пропадет втуне, – что и он предназначен к тому, чтобы, как во всех предыдущих случаях, возродить, восстановить, обновить собою славянскую жизнь з более обширных размерах. Этого требует закон исторической экономии, столь же разумный, как и закон экономии природы, ничего напрасно не создающей, извлекающей все следствия из своих посылок. Против исторического тока событий, – как против рожна, – прать невозможно; и в этих общих соображениях почерпаем мы между прочим уверенность, что русское и славянское, святое, истинно всемирно-историческое и всечеловеческое, дело не пропадет.
      Перейдем теперь от этих общих соображений к более частным и специальным.
      В продолжении этой книги мы постоянно проводим мысль, что Европа – не только нечто нам чуждое, но даже враждебное, что ее интересы не только не могут быть нашими интересами, но в большинстве случаев прямо им противоположны. Из этого, однако, еще не следует, чтобы мы могли или должны были прервать всякие сношения с Европой, оградить себя от нее Китайской стеной; это не только невозможно, но было бы даже вредно, если бы и было возможно. Всякого рода сношения наши с нею неизбежно должны быть близкие; они только не должны быть интимными, родственными, задушевными. В политическом отношении не может быть другого правила, как око за око, зуб за зуб, – отмеривание той же мерою, которою нам мерят.
      Но если невозможно и вредно устранить себя от европейских дел, то весьма возможно, полезно и даже необходимо смотреть на эти дела всегда и постоянно с нашей особой, русской точки зрения, применяя к ним как единственный критериум оценки: какое отношение может иметь то или другое событие, направление умов, та или другая деятельность влиятельных личностей к нашим особенным, русско-славянским целям; какое могут они оказать препятствие или содействие им? К безразличным в этом отношении лицам и событиям должны мы оставаться совершенно равнодушными, как будто бы они жили и происходили на Луне; тем, которые могут приблизить нас к нашей цели, должны всемерно содействовать; и всемерно противиться тем, которые могут служить ей препятствием, не обращая при этом ни малейшего внимания на их безотносительное значение – на то, каковы будут их последствия для самой Европы, для человечества, для свободы, для цивилизации. У нас должно быть свое собственное, особое понятие о всех этих предметах и твердая вера в то, что только действуя в своих видах, можем мы споспешествовать им, во сколько от нас зависит, – что цель наша свята и высока, – что одно только ведущее к ней и лежит в наших обязанностях, – что только служа ей, а не иначе как-нибудь можем мы содействовать всему высокому, какое бы имя оно ни носило: человечества, свободы, цивилизации и так далее.
     
      374
     
      Или так, или никак. В эпиграфах, избранных для обозначения одной из существеннейших мыслей этой главы, заключается вся наша политическая мудрость: примирение так называемой политики принципов политикою случайных обстоятельств (Gelegenheitspolitik). Без ненависти и без любви (ибо в этом чуждом мире ничего не может и не должно возбуждать ни наших симпатий, ни наших антипатий), равнодушные и к красному, и к белому, к демагогии и к деспотизму, к легитимизму и к революции, к немцам, к французам, к англичанам, к итальянцам, к Наполеону, Бисмарку, Гладстону, Гарибальди, мы должны быть верным другом и союзником тому, кто хочет и может содействовать нашей единой и неизменной цели. Если ценою нашего союза и дружбы мы делаем шаг вперед к освобождению и объединению славянства, приближаемся к Царьграду, не совершенно ли нам все равно: купятся ли этою ценою Египет – Франциею или Англиею, Рейнская граница – французами или Вогезская – немцами, Бельгия – Наполеоном или Голландия – Бисмарком?
      Придерживаясь с непреклонною строгостью и последовательностью такого взгляда и такого образа действий, нечего заботиться о благоприятных комбинациях политических созвездий. Будь ясно сознанная, вполне усвоенная, горячо любимая цель и ясное понимание дела – за счастием дело не станет. Смотрите, как служило оно Екатерине, пока и ее не увлекли, с одной стороны, жажда европейских похвал как охранительнице интересов нейтральной торговли, с другой – негодование на неистовство Французской революции, а может быть, и ложный, напрасный страх перед нею. А после нее, сколько всходило благоприятных созвездий на политическом горизонте Европы, какие блистательные гороскопы можно было по ним предсказывать и осуществлять: европейские коалиции против Франции, дружба с Наполеоном в 1807 году, торжество над ним в 1812! 1848 и 1849 годы! Решительный образ действия в 1853 году! Сколько случаев в недавнем прошедшем, если бы не очки со стеклами, поляризованными под европейским углом наклонения, – если бы не сочувствие эмигрантам, не легитимизм, не либерализм, не филантропизм, не германофильство в особенности, не бескорыстное сочувствие всему тому, что до нас не касается! Таким бескорыстием можно, конечно, хвалиться в дипломатических депешах и циркулярах, извлекая из него хотя эту крайне умеренную выгоду; но при исторической оценке событий едва ли может оно заслужить какую-нибудь похвалу, ибо это бескорыстие есть, в сущности, жертва вверенных нам священных действительных интересов – легкомысленному тщеславию или фантастическому страху.
      Много потерянных случаев, много упущенного времени; но была бы только твердая решимость, ясно сознанный план, глубокое убеждение в величии, святости нашего исторического призвания, в неизбежной необходимости совершить его или постыдно стушеваться, срамно сойти с исторического поприща, – а случаи не замедлят вновь представиться. Главная помеха, препятствовавшая нам схватывать эти случаи на лету и пользоваться ими, заключалась в мысли о полезности и необходимости и для нас (как и для Евро-
     
      375
     
      пы) системы политического равновесия, рыцарски бескорыстными охранителями которого мы и сделались, – в мысли, которая, в свою очередь, проистекала от тщеславно-унизительного желания втереться в члены древней и славной европейской семьи и от жалкого самообольщения, будто нас в нее приняли. Тщеславно-унизительного, – говорю я, – потому что в политической, так же, как и в частной жизни, нет ничего унизительнее тщеславия, нет сильнейшей противоположности, как между истинной, благородной гордостью, которая довольствуется оценкою своей совести и своего убеждения, и между по природе своей заискивающим, подлаживающимся тщеславием.
      Мы недавно видели, что система политического равновесия есть нормальный естественный порядок для внутренних политических отношений между европейскими государствами, – тот устойчивый порядок вещей, к которому они стремились чуть не с самого своего возникновения и который (как сознательною, так и бессознательною деятельностью факторов европейской жизни) все более и более укреплялся с течением времени, получая все более и более широкое основание, тогда как нарушавшие его случайности все более и более устранялись или, по крайней мере, ослабевали. Если Россия не принадлежит к Европе ни по кровному родству, ни по усыновлению, если главные цели Европы и России (или, точнее, Славянства, которому она служит представительницею) противоположны одна другой, взаимно отрицают друг друга уже по коренной исторической противоположности, глубоко лежащей в самом основном плане целого длинного периода всемирной истории (как мы старались показать это в XII главе), то само собою разумеется, что Россия заинтересована не в охранении, не в восстановлении этого равновесия, а в совершенно противном.
      Европа не случайна, а существенно нам враждебна; следовательно, только тогда, когда она враждует сама с собою, может она быть для нас безопасною. Положение это до очевидности подтверждается как соображениями самыми наглядными, так и свидетельством событий.
      В самом деле, каждое европейское государство находит себе оплот и защиту в системе равновесия. Пруссия быстро, неожиданно для самой себя побеждает Австрию: влияние Франции останавливает Пруссию, принуждает довольствоваться умеренными выгодами и тем спасает Австрию или, по крайней мере, оказывает ей большую услугу. Пусть бы осталась победительницею Австрия, возвратила бы некогда отторгнутую Пруссиею Силезшо, как этого желали и надеялись, – прежнее соперничество между Франциею и Габсбургами не замедлило бы обнаружиться, и Пруссия была бы предохранена от излишних потерь или (в худшем случае) получила бы в этом возобновившемся соперничестве точку опоры для возвращения утраченного. Пусть Пруссия усилилась бы через меру, обратившись в единую и цельную Германию, овладев Рейном (считающимся у немцев национальною немецкою рекою, от истоков до устья), через возвращение Германии Эльзаса, Лотарингии и Фрашн-Конте, через подчинение Голландии, – не нашла ли бы Франция по-
     
      376
     
      мощи даже у исконного врага своего, Англии, тревожимой опасением возникновения сильного морского могущества Германии? Еще в сильнейшей степени встревожилась бы Англия победами и завоеваниями Франции, присоединением к ней Бельгии, овладением всем левым берегом Рейна. Так же точно, в случае слишком честолюбивых видов Франции на Италию, нашла бы и эта последняя защитников и покровителей в Пруссии и Англии, может быть, даже в самой Австрии.
      Все это слишком очевидно для того, чтобы умножать число примеров и долее на этом настаивать. Но пусть бы соседи ополчились на Россию и, победив, стали бы распоряжаться с нею по произволу. Пусть отняли бы шведы Финляндию и даже Лапландию до Белого моря, пруссаки – якобы немецкий Прибалтийский край и часть Ковенской губернии, для сохранения связи; пусть восстановленной Польше с Западною Галициею отдали бы весь Северо-Западный край, Австрии в соответствии с теорией об особой русинской народности – Волынь, Подолию и Киев, а Румынским княжествам – Бессарабию, Турции – Крым и Закавказье, последнее хоть пополам с Персией. Услышался ли бы в Европе хотя один голос в пользу России, во имя принципа нарушенного равновесия? Конечно, ни одного! Все бы нашли, напротив, что этим-то и утверждено равновесие настоящим образом; даже и те, которым ничего бы не досталось в добыче (как Франция и Англия), нашли бы себя утешенными и вознагражденными восстановлением Польши, усилением Швеции и Турции – большим простором своему влиянию, своим проискам на Востоке.
      Итак, между тем как каждое из европейских государств, в том или в другом случае, извлекает известную пользу от системы равновесия, на Россию оно никакого полезного влияния не оказывает и оказывать не может. Наоборот, всякое сколько-нибудь значительное нарушение равновесия непременно нарушает безопасность европейских государств, вредит их влиянию, их свободе действий. Усиление Пруссии угрожает Франции, Австрии, а дойдя до известной степени, – при овладении, например, всем течением Рейна до его устья, даже и Англии; усиление Франции заставит опасаться Пруссию, Англию и даже Италию; усиление Австрии (если бы таковое было возможно) противно интересам Пруссии, Италии, а перейдя известную меру, даже и интересам Франции; усиление Италии не согласуется с выгодами Австрии и Франции. Все эти державы, следовательно, заинтересованы так или иначе в сохранении равновесия, за исключением самого нарушителя в каждом данном случае.
      Напротив того, никакое усиление любого европейского государства нисколько не опасно для России, не вредит само по себе ее интересам, если не нарушает каких-либо особенных ее выгод. Пусть приобретет Франция левый берег Рейна и Бельгию, пусть получит к тому же решительное влияние на Дела Апеннинского полуострова. Какая беда от этого России? Франция все-таки не станет через это достаточно сильною и могущественною, чтобы мочь одной вести против нее успешную наступательную войну. Пусть увеличится Пруссия до всевозможных пределов, то есть соединит всю Германию (даже и
     
      377
     
      Австрийскую), завладеет Голландиею, – все еще будет ей далеко не под силу выходить против России один на один. Другое дело, если бы Пруссия овладела славянско-австрийскими землями; но это было бы вредно для России не нарушением политического равновесия, а тем нравственным ущербом, который был бы ей нанесен подчинением славянского элемента – немецкому, из-под которого он начал выбиваться. Итак, полезная для Европы система политического равновесия не только совершенно бесполезна для России, но еще и нарушение ее чьим бы то ни было преобладанием (столь вредное для европейских государств) для России совершенно безвредно.
      Но и этого мало; весьма нетрудно убедиться, что между Европой и Россией и в этом, как и во всех других отношениях, прямая и полная противоположность. Именно, равновесие политических сил Европы вредно, даже гибельно, для России, а нарушение его с чьей бы то ни было стороны – выгодно и благодетельно. В самом деле, пусть достигнут решительного преобладания Франция или Пруссия – единственные два государства, которые могут рассчитывать на это при настоящем положении дел, – пусть осуществят они самые честолюбивые мечты свои. Мы уже видели, что усиление их могущества само по себе для России безвредно; но те, которые от этого пострадают, чьи выгоды, права или безопасность будут нарушены, – обратят свои взоры к России, от нее будут ждать своего спасения. Счастливый победитель с своей стороны будет домогаться дружбы России или, по крайней мере, ее нейтралитета, дабы удержать за собою свое господствующее положение. Обе стороны готовы будут приобрести дружбу России всякого рода уступками, весьма далеко простирающимися.
      Но если все в нормальном состоянии, если Европа обеспечена внутри, то силы ее, естественно, обращаются на внешние дела; ее естественная враждебность к России, не сдерживаемая внутренними опасениями, выказывается на всем просторе, постоянно – словом и печатью, а с появлением где-либо энергического деятеля слова обращаются в дело. Вместо дружбы, наперерыв предлагаемой ей и нарушителем равновесия, и потерпевшим от нарушения, Россия встречает общую дружную ненависть и вражду. Убедительнейшие примеры тому и другому видели мы в продолжение текущего столетия.
      Франция, воспламененная сначала революционным энтузиазмом, а потом славолюбием под руководством великого военного гения, получает очевидное, с каждою новою войною усиливающееся преобладание. Несмотря на неудовольствие, которое возбудили приобретения Екатерины от Турции и Польши и, наконец, само разрушение Польши, западные державы заискивают расположения России, ищут ее помощи. Павел дает ее. Эгоизм Австрии обращает в ничто успехи коалиции; но хуже ли от этого положение России? Первый консул отсылает русских пленных без выкупа и заключает с Павлом союз[4]. Но и прежние союзники не обижаются и всеми мерами переманивают Александра на свою сторону.
      После двух неудачных войн с Наполеоном, победитель, вместо того чтобы искать себе вознаграждения от России, отдает ей целую область[5], предла-
     
      378
     
      гает раздел Европы и (в виде залогов большего), предоставляет завладеть, при первой возможности, Финляндией, Бессарабией, Молдавией и Валахией. Но эти увеличения не возбуждают ни зависти, ни негодования в других. Хоть еще бери, только помоги.
      Россия берет сторону обижаемых, побеждает непобедимого, – не довольствуясь этим, хочет низвергнуть его, освободить Европу. На ее зов откликается Пруссия, Швеция, а наконец, и Австрия. Россия, в лице Александра, предводительствует Европой, а Наполеон ничего не домогается, кроме личного свидания с ним. Все наперерыв предлагают России свою дружбу и то, что посущественней дружбы. И побежденная, и победительница – Россия сохраняет истинно господствующее положение с самого начала революции до 1815 года, и хотя не совсем искусно им пользуется, приобретает все-таки огромные выгоды.
      1815 годом устанавливается равновесие; Россия делает огромные материальные и нравственные жертвы для его охранения – ив награду ей несется целая буря клеветы, ненависти, вражды. По-видимому, она играет господствующую роль, но роль эта бесплодна: она только напрасно истощает Россию. Равновесие в своем апогее: ни июльская, ни февральская революции[6] не могут его поколебать; но является энергический политический человек в Европе[7] и становится во главе настоящего троянского похода против России.
      Поход против России во время нарушенного равновесия под руководством одного из величайших военных гениев, державшего в своих руках силы и судьбы Европы, оканчивается полным поражением врагов. Поход против России во время равновесия, руководимый самыми отъявленными посредственностями, оканчивается полным их успехом, несмотря на то, что Россия стала (материально, по крайней мере) вдвое сильнее, чем в 1812 году.
      Конечно, много было разнообразных причин, приведших за собою этот странный неожиданный результат; но, бесспорно, одна из важнейших между ними заключалась как в заботе России оставаться верной преданиям равновесия, так и в состоянии европейского общественного мнения, везде враждебно настроенного именно сорок лет продолжавшимся равновесием. Сопричислившись к европейской семье, мы, конечно, не могли приготовляться и принимать мер для борьбы со всей Европой. В числе наших врагов при Наполеоне I было много тайных друзей; при Наполеоне III считавшиеся друзьями оказались врагами.
      Вот как выразилось на деле влияние политического равновесия Европы и его нарушение на судьбы России. Его можно выразить следующею формулой: при всяком нарушении равновесия, Европа естественно разделяется на Две партии: на нарушителя с держащими, волею или неволею, его сторону и на претерпевших нарушение, стремящихся восстановить равновесие. Обе эти Партии естественным образом стараются привлечь на свою сторону единственного сильного соседа, находящегося по сущности вещей (каковы бы ни «Или, впрочем, формы, слова и названия) вне их семьи, вне их системы. Обе
     
      379
     
      партии заискивают, следовательно, в России. Одна ищет у ней помощи для сохранения полученного ею преобладания; другая – для освобождения от власти, влияния или опасности со стороны нарушителя. Россия может выбирать по произволу. Напротив того, при существовании равновесия, политическая деятельность Европы направляется наружу, – и враждебность ее к России получает свой полный ход: тут, – вместо двух партий, наперерыв заискивающих в России, – Европа сливается в одно, явно или тайно враждебное России, целое.
      Нам необходимо, следовательно, отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами, – о какой бы то ни было связи с тою или другою политическою комбинациею европейских держав, – и прежде всего приобрести совершенную свободу действия, полную возможность соединяться с каждым европейским государством, под единственным условием, чтобы такой союз был нам выгоден, нимало не взирая на то, какой политический принцип представляет собою в данное время то или другое государство.
      Взглянем с этой точки зрения на все возможные для России отношения к главнейшим представителям европейского могущества.
      Прежде всего устраним из этого обзора Австрию, которая может быть для России не пособницею в достижении ее целей, а только предметом, на который – так же, как и на Турцию – может и должно быть обращено ее действие. Самый отъявленный и самый постоянный противник России на Востоке с самого окончания наполеоновских войн – Англия. Один из ее знаменитых государственный мужей[8], как известно, выразился, что он не намерен говорить с тем, кто не понимает важности независимости Константинополя для Англии. Эта фраза служит и до сего дня девизом английской политики на Востоке, разделяя судьбу многих афоризмов, так хорошо характеризуемых немецким выражением Schlagworter [удачные, меткие слова, лозунги (нем.). – Сост.].
      Если бы, однако же, что называется, припереть английского политика к стене, требуя от него ясных и определенных доводов и доказательств, – он пришел бы, кажется мне, в большое затруднение и даже в совершенный тупик. Если эту важность для Англии Константинополя (и вообще независимости Турецкого государства) полагать в экономической эксплуатации Турции английскою промышленностью и торговлею, то значение ее, с этой точки зрения, во-первых, не столь велико, чтобы невозможно было вступить с Россией в разного рода обоюдно выгодные сделки; во-вторых же, англичане – слишком практический народ, чтобы не понять, что даже и при самой невыгодной для Англии системе торговой политики России, польза, которую стала бы извлекать она из стран нынешней Турции, – при замене турецкого владычества славянскою независимостью под гегемониею России, – увеличилась бы в несколько крат, как явным тому доказательством служат Новороссийские степи, обратившиеся под русским владычест-
     
      380
     
      вом из притона кочевников – в житницу Англии и Европы с цветущими городами, вроде Одессы, Бердянска, Ростова, Таганрога, Николаева.
      Другой, гораздо более важный интерес Англии на Востоке (принимая это слово в обширном смысле) заключается в обеспечении ее Индийских владений: но по отношению к этому жизненному для Англии вопросу еще труднее понять связь, существующую между ним и собственно так называемым Восточным вопросом в тесном смысле. Что общего, в самом деле, между Индией и тем, будет ли Константинополь в руках России, или нет? Не вникая в стратегическую возможность или невозможность похода русских в Индию, можно смело, однако же, утверждать, что если эта возможность существует, то она существует уже и теперь, без овладения Константинополем; если же ее не существует, то взятие Константинополя ни на волос не изменит этого положения дел. Александр Македонский отправился, правда, в свой Персидский поход и дошел до Индии, переправившись в Азию через Геллеспонт; но трудно понять, зачем бы избирать и русским этот окольный путь, когда у них в руках Волга и Каспийское море, которые доведут их из самого центра русского могущества до Астрабада[9], откуда останется не более половины расстояния от Константинополя в Индию.
      С своей стороны, мы убеждены, что поход в Индию есть вещь совершенно возможная. Если султан Бабер[10] и много других восточных завоевателей могли добраться до Индии и покорить ее, то трудно представить себе резон, почему бы возможное для них стало невозможным для России, – которая частию занимает уже те самые места, которые служили точками исхода для магометанских завоевателей, частию же всегда может заставить Персию вступить с собою в союз, добровольный или принужденный, – которая обладает кавказскою армиею, привыкшею к жаркому климату и к горным переходам.
      Последствия такого похода, предпринятого даже с малыми силами и даже неудачного, были бы самые гибельные для английского могущества, – так же точно, например, как и французская высадка на английский берег, хотя бы и неудачная. В стране торговой и промышленной по преимуществу – все основано на кредите, на вере; и вера англичан в неприкосновенность английской территории (в одном случае), так же, как вера туземцев в неприкосновенность английского владычества в Индии (в другом), были бы поколеблены, нарушены. Что не удалось один раз, может, при больших усилиях, при лучшем ведении дела, удасться в другой. С момента этих вторжений дамоклов меч постоянно висел бы над Англией.
      Но, с другой стороны, очевидно, что Россия не имеет ни малейшего интереса овладевать Индиею или какою бы то ни было частью ее. Такое приобретение легло бы на нее таким излишним и тяжелым бременем, что смело можно утверждать, если бы оно выпало ей даже как наследство от умершего дяди Набоба, ей ничего бы не оставалось, как продать его за какую бы то ни было Цену, а если бы никто ничего не дал, – то отдать хоть даром. Поэтому английская Индия ограждена от вторжения русских не столько физическою, сколько Нравственною невозможностью индийского похода, – невозможностью, из
     
      381
     
      которой существует одно только одно исключение. Поход в Индию есть единственное оборонительное средство России в войне с Англией.
      Правда, что Англия сама по себе не может нанести России вреда слишком значительного; однако же в ее руках если не прекратить внешнюю торговлю России, то, по крайней мере, сильно препятствовать ей, заставить принять сухопутное направление: блокировать русские гавани, бомбардировать русские приморские города.
      На все это Россия ничем не может отвечать: роль ее в войне должна быть чисто пассивною, если она не прибегнет к походу в Индию, который, при малочисленности там англичан, при расположении туземного населения, может иметь самые важные последствия одним своим началом, – одною предшествующею ему молвою, расцвечаемою восточным воображением.
      Но отношения России к Англии, в сущности, таковы, что война между ними может возникнуть единственно из-за Восточного вопроса, так что существование Турции, обладание ею Константинополем не только нимало не обеспечивает английских Ост-Индских владений от возможности вторжения русских, но составляет единственную причину, которая когда-либо может навлечь на Англию эту беду.
      С другой стороны, в так называемом Восточном вопросе есть сторона, существенно важная для Англии: это – обладание Египтом, после того как прокопан Суэцкий канал. Чего не мог сделать Наполеон I, благодаря Нельсону и Сиднею Смиту[11], то сделал Лессепс[12]. Государство, имеющее могущественный флот на Средиземном море, как, например, Франция, всегда будет иметь значительный перевес перед Англией в доставке войск и военных материалов в Индию, в отправлении каперных судов[13] в Красное море, в Индийский и Великий океаны. Поэтому если бы лица, управляющие политикою государств, были действительно таким олицетворением холодного расчетливого рассудка, какими их себе обыкновенно представляют, если бы даже направление государственной политики действительно в такой мере от них зависело, как обыкновенно думают, – то ничего не могло бы быть легче соглашения России и Англии по Восточному вопросу взаимовыгодною сделкой между этими государствами. Но на деле происходит не так: и на политические, как и на всякие другие человеческие отношения, имеют огромное влияние страсти и предрассудки, в которых руководимые ими (как лежащими, вне всякого сомнения, политическими аксиомами) не могут дать себе никакого отчета, но, тем не менее, безусловно им следуют, подчиняясь добровольно или принуждаясь к тому силою покорного предрассудку общественного мнения.
      Как бы то ни было, между Россией и Англией лежит в настоящее время всемогущий предрассудок, и конец его владычества еще не предвидится; поэтому в Восточном вопросе мы не только не можем рассчитывать на помощь и содействие Англии, но должны рассчитывать на то, что, как и в прошедшую Восточную войну, будем иметь ее в числе самых отъявленных наших врагов,
     
      382
     
      если только ко времени решения этого вопроса какая-либо счастливая диверсия не отвлечет слишком значительной доли ее сил, чем, конечно, должно бы уметь воспользоваться!
      Интересы России и Франции на Востоке, в сущности, не противоположнее интересов России и Англии, и, кроме того, вознаграждение, которое Россия могла бы предложить Франции за содействие, или даже за непрепятствование только достижению ее целей, – гораздо значительнее. В самом деле, задушевное стремление Франции, которое, несмотря на все толки об умеренности и наступившей эре мира и прогресса, увлекло бы за собою всю французскую нацию, состоит в приобретении того, что французы называют своею естественною границею, то есть Рейна, которая доставила бы Франции округ Баварии, округ Дармштадта, зарейнскую Пруссию, Бельгию, Люксембург, Лимбург и Голландскую провинцию – северный Брабант, едва ли не самые богатые на материке Европы страны населением и производительностью всякого рода. На Востоке Франция издавна стремится утвердить свое влияние в Египте и Сирии и не отказалась бы утвердить в них и свою власть, а также овладеть всем северным берегом Африки, чтобы таким образом не на словах только, а на деле обратить Средиземное море во французское озеро. Во всех этих домогательствах, которых Франции никогда не достигнуть одними собственными своими силами, единственным пособником ей могла бы быть Россия, ибо очевидно, что Пруссия не стала бы помогать ей в приобретении рейнской границы, Англия – в приобретении Бельгии и Египта, даже Австрия, по причине все-таки немецкой окраски ее государственности, не могла бы поднять руки на германское отечество, хотя и исключенная из него. Для одной России, с единственно разумной точки зрения ее интересов, все эти приобретения Франции могут казаться совершенно безразличными, от которых ей, что называется, ни тепло, ни холодно, ибо, как мы видели выше, всякое значительное усиление Франции заставляет как ее, так и Пруссию наперерыв заискивать в России.
      С другой стороны, и образование системы славянских государств, и даже самое овладение Россиею Константинополем ничем не угрожают интересам Франции, которая сама может получить такую богатую долю из наследства Турции. При таком положении дела, при таком отношении между интересами обеих сторон, сделка казалась бы возможною, но опять-таки, если бы делами человеческими, как в частной, так в народной жизни, безраздельно управляли одни рациональные интересы. Между Россиею и Франциею стоит также целый ряд предрассудков, уже издавна препятствующих им сблизиться. Со стороны Франции – это предрассудок польский и католический; со стороны России – предрассудок немцелюбия и легитимизма, или ненавидения революции. Нельзя не заметить той странности в отношениях между Россиею и Франциею, что эти государства (интересы которых в стольких отношениях сходятся) были враждебны друг другу, Можно сказать, с самого открытия постоянных между ними сношений. В тече-
     
      383
     
      ние всего этого времени, объемлющего более 130 лет, враждебность эта или, по крайней мере, взаимная недоброжелательность прекращалась лишь на самые короткие сроки; союзы между этими государствами (несмотря на очевидную их выгодность для обоих) скоро прерывались и обращались если не в открытую войну, то, по крайней мере, в натянутое отношение по вине то той, то другой стороны.
      Положение Польши сзади Германии естественно должно было внушить к ней дружественное расположение Франции, соперницы Германской империи и Габсбургского дома. Подобные же причины поставляли Россию в дружественные отношения с германскими государствами, в особенности с возникавшею Пруссиею, для которой Польша была настоящим камнем преткновения на ее пути. Непререкаемое право России, честолюбие Пруссии, оправдываемое жизненною необходимостью, личность Австрии, которая в лице представительницы своей Матери Терезии плакала, но брала, и, наконец, безурядицы Польши – привели эту последнюю к гибели. Падение Польши совершенно изменило политическую группировку государств. Россия и Германия сделались соседями, но частию старая привычка, частию другие причины взяли верх над требованиями здравого политического интереса. Франция, вместо того чтобы искать дружбы и опоры против своего антагониста – Германии – в действительно могущественной России, продолжала по старой памяти мечтать об исчезнувшей и всегда слабой Польше. Наполеон I, мало склонный к сентиментальности в политике, ясно понял положение дел и дружественно обратился к России, сначала еще в 1800, а потом в 1807 году. Продолжению этого союза помещали уже русские предрассудки, и когда, во время Турецкой войны 1828 и 1829 годов, они готовы были рухнуть, их подогрела революция 1830 года, возбудившая русскую легитимизмоманию и революциофобию[14], – да простят мне эти варварские слова. С другой стороны, Польский мятеж 1830 и 1831 годов вновь подогрел франко-польские симпатии. Все это усилилось революциею 1848 года и Восточною войною. Таким образом, тот ряд напрасных столкновений, натянутых, недружелюбных отношений, ратное товарищество французов и поляков, польские агитации, сочувствие к политическим изгнанникам – произвели в России политико-дипломатическое предание, во Франции же – настоящий народный предрассудок, не могущий уже выслушивать голоса здравого политического расчета.
      Естественное покровительство Россиею православных интересов на Востоке и взятая на себя Франциею роль поддержки интересов латинства, после того как самый нравственный источник его – римско-католическая вера иссяк уже в душах французов, усиливают еще больше этот антагонизм. То, что для Франции времен Людовика Святого[15] было естественным, необходимым образом действий, становится теперь лишь новым предрассудком, который мы назвали католическим.
      Так представляется дело, конечно, только с политической точки зрения; с высшей же исторической точки получает оно совершенно иное значение и объ-
     
      384
     
      яснение. Франция, как мы видели, есть истинный, так сказать, нормальный представитель Европы, главный практический проявитель европейских идей с самого начала европейской истории и до настоящего дня. Россия есть представительница Славянства. И вот, вопреки всем расчетам политической мудрости, всем внушениям здравого политического расчета, эти два государства, так сказать, против воли своей, становятся почти постоянно враждебными соперниками с самого начала их деятельных взаимных сношений, и этому антагонизму не нынче, конечно, предстоит окончиться.
      Обстоятельства, как бы руководимые высшею силою, перед которою ничтожны все комбинации человеческого разума, слагаются так, что отношения, проистекавшие из требования порядка вещей низшей сферы или категории исторических явлений, уступают требованиям высшей исторической сферы, пересоздаются по ее нормам. Вкруг исторических событий, объемлемых явлениями германо-романского культурного типа, Франция была постоянным соперником и врагом Англии и Габсбургского дома; но, при расширении исторической сферы, при столкновении Германо-Романского мира с Славянским, не только Англия и Франция примиряются и начинают действовать заодно против России, но последние войны Франции с Австриею и Австрии с Пруссиею ведут к тому, что Австрия становится как бы под покровительство Франции. Таким образом, эта последняя, будучи, как мы сказали, истинным представителем Европы, становится главным врагом Славянства на всех театрах действия: в Турции, в Австрии и в Польше. Непреодолимым током событий принуждается страна, называющая себя защитницею всех угнетенных народностей, или прямо принимать сторону утеснителей Славянства – турок, мадьяр и немцев, или брать под свою опеку ту славянскую народность, которая изменила своему племенному знамени.
      Итак, заключим мы, вопреки всем расчетам политической выгоды, Россия должна будет видеть и Францию, наравне с Англиею, в числе главных своих врагов и противников при решении Восточного вопроса.
      Из деятельных сил Европы, в их отношениях к России и Славянству, остается нам рассмотреть еще одну – Пруссию. Задача этого государства, столь блистательно им начатая еще во времена Великого Фридриха, столь блистательно им продолженная под руководством Бисмарка, но далеко еще не оконченная, – заключается, бесспорно, в объединении Германии, в доставлении немецкому народу политической цельности и единства. Цель эта недостижима без помощи и содействия России. В самом деле, ни Франция, ни Австрия, – под страхом самоуничтожения, – не допустят ни распространения прусского преобладания на Юго-Западную Германию и на австро-немецкие земли, ни обращения уже достигнутого в Северной Германии преобладания – в полное Прусское единство. Северо-Германский союз с 30 миллионами подданных, еще не совершенно объединенных новою для них государственностью, предоставленный своим собственным силам, не может, конечно, бороться против 70 или 80 миллионов, при недружелюбном расположении Юго-Западной Германии,
     
      385
     
      при самом невыгодном стратегическом положении, при враждебности Дании, при возможности быть окруженным с трех сторон, ибо преобладание Франции на море открывает для нее и все северное прибрежье Германии. Правда, Фридрих Великий совершил некогда такое, и по-видимому, даже еще большее чудо, но не без благоприятствовавших, однако же, ему обстоятельств. Да и Фридрих не всегда под рукой.
      Как, поэтому, ни покажется это странным почитателям прусского военного могущества, которого, впрочем, в известной и весьма значительной мере мы не думаем отрицать, – Пруссия в новом своем виде Северо-Германского союза, и после озарившего ее блеска славы на полях Садовой находится, в сущности, в том же политическом положении, как в последние годы Семилетней войны, как перед кампанией 1806 и 1807 годов, как в 1813 году во время войны за германскую независимость; то есть что не только ее политическая сила и могущество, но, может быть, даже самое ее существование зависят от тесного дружественного отношения к России. Да будет здесь кстати упомянуто, в каком жалком заблуждении находятся те ультра-остзейские патриоты, которые воображают, что, в видах охранения их мнимых привилегий, можно угрожать России прусскою силой и воодушевлением германского патриотизма. Этим можно пугать разве только детей, да и то – малых и неразумных.
      Утверждая это, мы не думаем унижать Пруссии, не отдавать справедливости ее политическому могуществу, ее военной силе, ее умению употреблять ее с ловкостью и искусством; мы говорим только, что ее положение, как в географическом, так и в политическом смысле, так невыгодно, что и этих значительных сил недостаточно не только для расширения прусского могущества, вопреки Франции и Австрии, но, может быть, даже и для сохранения уже приобретенного и что поэтому союз с Россией ей необходим. Конечно, и для России важна помощь Пруссии, ибо ни на какую другую, в Старом Свете, по крайней мере, ей рассчитывать невозможно. Но дело в том, что, как ни важно для России благоприятное ей и Славянству решение Восточного вопроса, она может его долго и очень долго ждать; вопрос же о существовании России или даже об ослаблении ее могущества в ближайшем будущем – серьезным образом не может быть даже и поставлен.
      Пруссия, – я не говорю Германия, – есть все-таки не более как политическая комбинация, которая может быть весьма различным образом видоизменена, ибо ведь нет на свете прусского народа; Россия же есть первичный, самобытный, великий исторический факт, основания которого лежат в таинственных глубинах всемирно-исторического плана развития судеб человеческого рода. Поэтому хотя при настоящей комбинации политических созвездий Россия и Пруссия взаимно нуждаются друг в друге и, следовательно, взаимно друг от друга зависят, но нужда Пруссии настоятельнее, а поэтому и зависимость сильнее, – и это не худо помнить и знать.
      Прибавим к сказанному, что в Восточном вопросе интересы обоих государств тождественны, по крайней мере, в ближайших фазисах его развития.
     
      386
     
      Для Пруссии, во-первых, выгодно, чтобы главнейшее внимание России было обращено на юго-западную, а не на северо-западную ее границу. С приобретением, или, лучше сказать, с возвращением полной собственности на Черное море – Россия может без ущерба предоставить более простора Пруссии на Балтийском море. С уничтожением обоим им враждебной политической комбинации, именуемой Австриек), с обращением ее в комбинацию славянского, а не мадьяро-германского характера, Пруссия выигрывает в могуществе, ибо влияние в Германии вообще, и особенно в Юго-Западной Германии, не на трактатах только, а на самом деле, будет уже исключительно принадлежать ей, и таким образом усиленная, она будет иметь уже одного только соперника, Францию, который перестанет быть для нее опасным.
      Опять странное историческое явление, удивительная комбинация! Западные славяне и немцы были, в течение всей европейской истории, враждебны друг другу; первые были угнетаемыми, вторые – угнетателями; а властительная историческая судьба заставляла и заставляет представителей Германства и Славянства – Пруссию и Россию – содействовать друг другу в достижении их, по-видимому противоположных, целей. Пруссия, собственно говоря, возросла под крылом России, и теперь может только на нее опереться для довершения германского единства, которое в свою очередь становится первым звеном в отделении славянского от немецкого; и Пруссия побуждается не только собственным интересом, но даже необходимостью содействовать интересам России на Востоке.
      Мы полагаем, что в теперешнем положении дел Россия не может иметь другого союзника, как Пруссия, так же точно, как и Пруссия – другого союзника, как Россия; и союз их может быть союзом благословенным, потому что у обеих цель правая.
      Так представляется дело на первых порах. Что будет дальше – другой вопрос. По достижении первых успехов, безобидных для обеих сторон, – отношения могут и, вероятно, даже должны перемениться. Но в политике руководствуются непосредственным, на очереди стоящим интересом, а не отдаленными, непредусмотримыми возможностями.
      От ресурсов, которые может предоставить внешняя политика, перейдем к тем несравненно более ненадежным источникам силы и ручательствам успеха, которые может Россия почерпнуть внутри самой себя и в той самой великой задаче, которую ей предстоит совершить во что бы то ни стало.
      Как уже было упомянуто выше, мы вовсе не намерены предлагать статистики России с военной и финансовой точек зрения, не только по некомпетентности нашей в этом деле, но еще гораздо более по некомпетентности всякого рода статистических выкладок в такого рода задачах, в решении которых всегда играли, играют и будут играть главную, преобладающую роль факторы из нравственного порядка вещей, совершенно не поддающегося обыкновенной статистике. История, явления которой преимущественно принадлежат именно к сфере духовно-нравственной, в этом отношении гораздо плодотворнее.
     
      387
     
      Попытаемся же вникнуть в характер внутренней силы России и при помощи исторических сравнений хотя несколько определить величину той силы, которую может выказать Россия.
      Для сравнения, как говорится, для установки понятий, возьмем в пример последнюю борьбу России с Европой при самой невыгодной для нас обстановке. Нерешительность, медленность наших дипломатических и военных действий, главное же – ложная оценка наших отношений к считавшейся в дружественной связи с нами Австрии – обратили сухопутную войну в морскую, которую Россия должна была встретить совершенно не приготовившись. И, однако же, всем известно, каких усилий стоило совокупным силам Франции, Англии, Сардинии и Турции вырвать одну крепость из наших рук. Взглянем же, чем усилилась с того времени Россия.
      Пути сообщения, которые были самою слабою нашею стороною во время Восточной войны[16], с того времени совершенно изменили свой характер, и недалек тот день, когда, с окончанием Московско-Смоленской и с проведением Смоленско-Брестской и Севастопольской дорог, – центр государства будет соединен с главными точками окраин.
      Умирение Кавказа освобождает двухсоттысячную армию, которая им, так сказать, поглощалась и нейтрализовалась. Для определения отношения, которое имела Кавказская война к войне Восточной, достаточно вспомнить, что две дивизии, из коих одна из Крыма, были отправлены на Кавказ в первый год войны, и оценить вероятное влияние их, если бы они были под рукою при Альме или Инкермане[17].
      Но и железные дороги, и умирение Кавказа ничтожны в своем влиянии на увеличение средств России, если сравнить их с преобладающим событием настоящего царствования – с освобождением крестьян. При крепостном состоянии всякое воззвание к поднятию народного духа, к защите свободы отечества звучало какою-то горькою иронией; и потому в самых даже крайних случаях, как в 1812 году, правительство могло обращаться за помощью только к привилегированным сословиям – дворянству и купечеству; сама же сила народная – крестьянство – составляла не деятельный элемент государственного могущества, а только материал – предмет или объект пожертвований. Дворянство точно так же жертвовало на защиту отечества по столько-то со ста душ, как купечество по столько-то со ста рублей. Ежели, однако, и при таком порядке вещей возможен был в России Двенадцатый год, то мы, как сказочный богатырь, и сами не знаем той силы, которую в состоянии выказать теперь. Смотря с одной лишь чисто деловой, так сказать, официальной, точки зрения, мы видим, что в прежние времена всякое быстрое усиление армии устройством ополчений вносило смуту в общий государственный строй и сомнение в правительство: что делать с временно вступившею на службу массою народа. – Возвращать в прежнее крепостное состояние, – как оно всегда и делалось, – значило возбуждать сильное и справедливое неудовольствие в людях, жертвовавших жизнию отечеству наравне с теми, которые поступили в ряды


К титульной странице
Вперед
Назад