ГЛАВА VII
Хотя Наполеон на острове Эльба и говорил, что до похода в Египет
он продолжал быть честным республиканцем, все же некоторые эпизоды,
приведенные графом фон Мерфельдтом, доказывают, что в период, о кото-
ром идет речь, его республиканские убеждения уже были сильно поколеб-
лены. Мерфельдт был одним из австрийских уполномоченных, которые вели
мирные переговоры в Леобене, а позднее - в Кампо-Формио. Так как ему
важнее всего было добиться свержения республики, он намекнул на то,
что генерал Бонапарт легко мог бы стать во главе Франции или Италии.
Генерал ничего на это не ответил, но и не выразил возмущения; он даже
высказал мысль, что попытка управлять Францией посредством представи-
тельных органов и республиканских учреждений является не более как
экспериментом. Мерфельдт, которому этот разговор придал смелости, ре-
шился с ведома и согласия австрийского двора предложить Наполеону вла-
детельное княжество в Германии. Генерал ответил, что он весьма польщен
этим предложением и не сомневается в том, что оно вызвано высокой
оценкой его способностей и его значения, но что он поступил бы нера-
зумно, если бы принял его. Подобное владычество неминуемо должно было
бы рухнуть при первой же войне между Австрией и Францией. Для Австрии
оно явилось бы бесполезным бременем, а Франция в случае своего тор-
жества, бесспорно, отправила бы в изгнание вероломного гражданина,
согласившегося принять помощь иностранной державы. Он откровенно доба-
вил, что задался целью занять место в правительстве своей страны и
уверен в том, что далеко пойдет, если только ему удастся вдеть ногу в
стремя.
ГЛАВА VIII
Если бы Наполеон не заключил мира в Кампо-Формио, он мог бы унич-
тожить Австрию и избавить Францию от походов 1805 и 1809 годов[1].
По-видимому, великий человек в этот период был только предприимчивым
солдатом, который был изумительно талантлив, но не придерживался в по-
литике никаких твердых принципов. Находясь во власти множества често-
любивых мыслей, он не составил себе никакого определенного плана отно-
сительно того, как удовлетворить свое честолюбие. "Впрочем, - расска-
зывает г-н фон Мерфельдт, - невозможно было, побеседовав с ним десять
минут, не признать в нем человека с широким кругозором и с исключи-
тельными способностями".
"Язык, мысли, манеры, - говорит Мельци, - все в нем поражало, все
было своеобразно. В разговоре, так же как и на войне, он был чрезвы-
чайно находчив, изобретателен, быстро угадывал слабую сторону против-
ника и сразу же направлял на нее свои удары. Обладая необычайно живым
умом, он лишь очень немногими из своих мыслей был обязан книгам и, за
исключением математики, не обнаружил больших успехов в науках. Из всех
его способностей, - продолжает Мельци, - самая выдающаяся - это пора-
зительная легкость, с какою он по собственной воле сосредоточивал свое
внимание на том или ином предмете и по нескольку часов подряд держал
свою мысль как бы прикованною к нему, в беспрерывном напряжении, пока
не находил решения, в данных обстоятельствах являвшегося наилучшим.
Его замыслы были обширны, но необычайны, гениально задуманы, но иной
раз неосуществимы; нередко он из-за мимолетного раздражения отказывал-
ся от них или же своей поспешностью делал выполнение их невозможным.
От природы вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совер-
шенстве умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной
почтительности, и лестной для людей фамильярности очаровывать тех, ко-
го хотел привлечь к себе. Обычно замкнутый и сдержанный, он иной раз,
во время вспышек гнева, побуждаемый к тому гордостью, раскрывал замыс-
лы, которые ему особенно важно было бы хранить в тайне. По всей веро-
ятности, ему никогда не случалось изливать свою душу под влиянием неж-
ных чувств". Вообще говоря, единственным существом, которое он любил
за всю свою жизнь, была Жозефина, а она никогда его не предавала. Мне
не верится, чтобы он лишь немногими из своих мыслей был обязан книгам.
Он редко высказывался по вопросам литературы; это, по всей вероятнос-
ти, и ввело в заблуждение герцога Лодийского, человека весьма в ней
сведущего и вследствие этого несколько слабовольного. "На той пуле,
которая меня убьет, будет начертано мое имя", - эти слова он часто
повторял. Признаюсь, я их не понимаю. Я вижу в них лишь простое выра-
жение фатализма, столь естественного у людей, каждый день подвергаю-
щихся опасности быть сраженными пушечным ядром или погибнуть на море.
Эта мужественная душа обитала в невзрачном, худом, почти тщедуш-
ном теле. Энергия этого человека, стойкость, с какою он при таком хи-
лом сложении переносил все тяготы, казались его солдатам чем-то выхо-
дящим за пределы возможного. Здесь кроется одна из причин неописуемого
воодушевления, которое он возбуждал в войсках[2].
[1] Осторожно.
[2] В папке R. 292 Гренобльской библиотеки имеется следующая лю-
бопытная заметка о портретах Наполеона Бонапарта: "Почти все портреты
Наполеона, которые мне довелось видеть, являются карикатурами. Многие
художники придавали ему вдохновенный взор поэта. Этот взор не вяжется
с той изумительной способностью сосредоточивать внимание, которая сос-
тавляет отличительную черту его гениальной натуры. Мне кажется, что в
этом взоре выражено состояние человека, потерявшего нить своих мыслей
или же только что созерцавшего величественное зрелище. Лицо его было
прекрасно; иной раз оно имело возвышенное выражение, и это происходило
оттого, что оно было спокойно. Только глаза были очень подвижны и от-
личались большой живостью. Он часто улыбался, но никогда не смеялся.
Один только раз я видел его обезумевшим от восторга: это было, когда
он прослушал в исполнении Крешентини арию "Ombra aborata, aspetta".
Наименее плохи изображения, выполненные Робером Лефевром и Шоде; хуже
всех - работы Давида и Кановы".
ГЛАВА IX
Таков был главнокомандующий, генерал Бонапарт, когда он вернулся
во Францию после завоевания Италии, - предмет восторгов Франции, удив-
ления всей Европы и зависти правительства, которому он до того времени
служил. Он был принят этим подозрительно к нему относившимся прави-
тельством со всевозможными изъявлениями доверия и почета и назначен им
еще до прибытия в Париж одним из полномочных комиссаров на Конгрессе,
созванном в Раштадте для всеобщего умиротворения Европы. Он вскоре от-
казался от этой должности, совершенно для него не подходящей. Директо-
рия, стоявшая во главе юной и сильной республики, окруженной ослаблен-
ными, но непримиримыми врагами, была слишком благоразумна, чтобы же-
лать мира. Бонапарт отказался и от командования армией, назначенной
действовать против Англии. Директория была не настолько сильна, чтобы
успешно выполнить подобный замысел. Тем временем и молодому генералу и
всем вообще стало ясно, что во Франции нет такого поста, который яв-
лялся бы подходящим для него. Даже жизнь частного лица, и та Для него
была полна опасностей; в славе, его окружавшей, и в его манере держать
себя было нечто необычайно романическое, необычайно увлекательное. По-
ведение членов Директории в этот исторический момент делает им честь и
показывает, как далеко мы ушли вперед со времен Марии Медичи.
Нередко в этот период, как и впоследствии, когда им овладевало
уныние, Бонапарт страстно жаждал покоя, мирной, частной жизни. Ему ка-
залось, что на лоне природы он обретет счастье.
ГЛАВА Х
В 1796 году Бонапарту было поручено рассмотреть план вторжения в
Египет; он изучил его и вернул Директории вместе со своим отзывом. Те-
перь, очутившись в крайне затруднительном положении. Директория вспом-
нила об этом плане и предложила Бонапарту возглавить экспедицию. Отк-
лонить в третий раз предложение, исходившее от исполнительной власти,
значило бы дать повод думать, что во Франции что-то затевается, и тем
самым, по всей вероятности, погубить себя. К тому же завоевание Египта
было как нельзя более способно увлечь возвышенную душу, полную романи-
ческих замыслов и жаждавшую необычайных предприятий. "Помните, что
тридцать веков смотрят на нас с высоты этих пирамид", - говорил он
спустя несколько месяцев своим войскам. Для этого нападения, как и для
всех тех войн, что велись в Европе, едва ли можно было привести закон-
ные основания. Французы находились в мире с турецким султаном, номи-
нальным властителем Египта, а беи, подлинные хозяева страны, были вар-
варами, которые, не имея представления о международном праве, никак не
могли его нарушить. Впрочем, подобного рода соображения не могли ока-
зать значительное воздействие на решение молодого полководца, вдоба-
вок, быть может, считавшего, что, насаждая в Египте цивилизацию, он
явится его благодетелем. Флот с войсками вышел в море и по счастливой
случайности, наводящей на разные мысли, после захвата Мальты достиг
Александрии, не встретив на своем пути Нельсона.
ГЛАВА XI
Не ждите от меня описания великих военных подвигов, в результате
которых Египет был завоеван Наполеоном. Чтобы сделать понятными битвы
под Каиром, у пирамид, при Абукире, необходимо было бы дополнить расс-
каз описанием Египта и дать хоть некоторое представление об изумитель-
ной храбрости мамелюков. Труднее всего было научить наши войска проти-
востоять им[1].
В Египте Наполеон вел войну по тем же правилам, что в Италии, но
в духе более восточном и более деспотическом. Здесь ему снова пришлось
иметь дело с людьми необычайно гордыми и свирепыми, с народом, которо-
му недоставало только аристократии, чтобы уподобиться римлянам. Он ка-
рал их коварство с жестокостью, у них же заимствованной. Жители Каира
поднимают восстание против гарнизона; Наполеон не удовлетворяется тем,
что велит казнить тех, кто был захвачен с оружием в руках. Он заподоз-
ривает их духовенство в том, что оно втайне подстрекало их к мятежу, и
велит арестовать двести духовных лиц; они приговариваются к расстрелу.
Добрые буржуа, которые пишут историю, пускают в ход громкие фразы, го-
воря о подобного рода действиях. Полуглупцы оправдывают их ссылками на
свирепость и дикость турок, которые, не довольствуясь тем, что переби-
ли больных, находившихся в госпиталях, и немногих пленных, ими захва-
ченных (подробности этих событий слишком омерзительны, чтобы их приво-
дить), вдобавок еще самым зверским образом изуродовали их трупы.
Причину этих печальных, но необходимых действий надо искать в
последовательном применении принципа salus populi suprema lex esto[2].
Деспотизм, превосходящий все, что можно вообразить, до такой степени
развратил жителей Востока, что только страх способен заставить их по-
виноваться. Каирская резня привела их в ужас[3]. "С тех пор, - говорил
Наполеон, - они стали выказывать мне преданность, так как убедились,
что мягкость чужда моему управлению".
[1] Описание Египта можно найти у Вольнея; военную историю - у
Мартена, весьма посредственного, у Бертье, Денона, Уильсона, в то вре-
мя вполне достойного быть одним из историков власти.
[2] Благо народа да будет высшим законом (лат.). [3] См. Льежский
Комментарий, чтобы исправить эту фразу. 14 декабря
1817 года.
ГЛАВА XII
Смесь католицизма и аристократии, в течение двух столетий расс-
лабляющая наши души, делает нас неспособными оценить результаты приме-
нения того принципа, о котором я только что упомянул. Не считая мелких
упреков, делаемых Наполеону по поводу его поведения в Египте, ему
обычно вменяют в вину как тягчайшие преступления:
1) избиение пленных в Яффе;
2) отравление, по его приказу, больных солдат его войск под
Сен-Жан-д'Акр;
3) его мнимое обращение в мусульманство;
4) его отъезд из армии.
О событиях в Яффе Наполеон рассказал лорду Эбрингтону, одному из
наиболее просвещенных и заслуживающих доверия путешественников, посе-
тивших его на острове Эльба, следующие: "В Яффе я действительно прика-
зал расстрелять около двух тысяч турок[1]. Вы находите, что это черес-
чур крутая мера? Но в Эль-Арише я согласился на их капитуляцию под ус-
ловием, что они возвратятся в Багдад. Они нарушили это условие и за-
перлись в Яффе; я штурмом взял этот город. Я не мог увести их с собой
в качестве пленных, потому что у меня было очень мало хлеба, а эти мо-
лодцы были слишком опасны, чтобы можно было вторично выпустить их на
свободу, в пустыню. Мне ничего другого не оставалось, как перебить
их".
Безусловно, по военным законам, пленный, не сдержавший данного им
слова, уже не может рассчитывать на пощаду[2], но это жестокое право
победителя редко осуществлялось, а в наше время, думается мне, никогда
не применялось к такому множеству людей одновременно. Если бы францу-
зы, разгорячившись, не дали пощады врагам во время штурма - никто не
вздумал бы их осуждать за это: ведь убитые совершили вероломство; если
бы полководец, одержавший победу, знал, что гарнизон в значительной
своей части состоит из пленных, отпущенных в Эль-Арише на честное сло-
во, он, по всей вероятности, отдал бы приказ перебить их. Мне кажется,
история не знает случая, чтобы гарнизон пощадили во время штурма, а
потом обрекли его на смерть. К тому же надо полагать, что пленные,
взятые при Эль-Арише, составляли не более одной трети яффского гарни-
зона.
Имеет ли полководец право для спасения своего войска умертвить
пленных, или поставить их в условия, в которых они неизбежно должны
погибнуть, или же предать их в руки кочевников, которые не дадут им
пощады? Римляне не стали бы даже задавать себе такой вопрос[3]; за-
метьте, однако, что от того ответа, который будет на него дан, зависит
не только оправдание поведения Наполеона в Яффе, но и поведения Генри-
ха V при Азинкуре, лорда Энсона на островах Океании, Сюффрена - на Ко-
романдельском берегу. Одно не подлежит сомнению: необходимость подоб-
ных действий должна быть очевидна и настоятельна, а в данном случае
эту необходимость нельзя отрицать. Было бы неблагоразумно отпустить
пленных на честное слово. Опыт уже показал, что эти варвары без зазре-
ния совести захватили бы первую же крепость, которая им встретилась бы
на пути, или же, неотступно следуя за армией, продвигающейся в глубь
Палестины, беспрерывно тревожили бы ее фланги и арьергард. Ответствен-
ность за этот ужасный поступок нельзя целиком возлагать на одного
главнокомандующего. Решение было принято на военном совете, в котором
участвовали Бертье, Клебер, Ланн, Бон, Каффарелли и еще несколько ге-
нералов.
[1] См. Ласказа.
[2] Мартенс. Международное право, стр. 291.
[3] Тит Ливии, справедливо порицающий самнитов за то, что они не
уничтожили римлян в Кавдинских ущельях. Книга IX, т. IV. стр. 221, пе-
ревод де ла Малля.
ГЛАВА XIII
Наполеон сам рассказывал ряду лиц, что хотел приказать врачам от-
равить опиумом некоторое число больных в своей армии. Для тех, кто
лично его знал, вполне ясно, что это намерение было следствием заблуж-
дения, а вовсе не жестокосердия или равнодушия к судьбе своих солдат.
Все те, кто описывает эти события[1], единогласно признают, что во
время сирийского похода Наполеон проявлял заботу о больных и раненых
солдатах. Он сделал то, чего ни один полководец до него не делал: по-
сетил лазареты, где лежали чумные больные, беседовал с ними, выслуши-
вал их жалобы, лично проверял, в какой мере врачи исполняют свой
долг[2]. При каждом передвижении своей армии, особенно при отступлении
от Сен-Жан-д'Акр, он величайшее внимание уделял лазаретам. Разумными
мерами, принятыми им для того, чтобы вывезти больных и раненых, а так-
же хорошим уходом, которым они пользовались, он снискал похвалу англи-
чан. Деженет, бывший главным врачом Сирийской армии, теперь стал зав-
зятым роялистом; однако даже после возвращения Бурбонов он никогда не
говорил об отношении Наполеона к больным солдатам иначе, как с вели-
чайшей похвалой.
Знаменитый Ассалини - мюнхенский врач, тоже побывавший в Сирии, -
хоть и недолюбливает Наполеона, однако отзывается о нем так же, как
Деженет.
Во время отступления от Сен-Жан-д'Акр Ассалини, подавший главно-
командующему рапорт, из которого явствовало, что перевозочных средств
для больных не хватает, получил приказ выехать на дорогу, захватить
там всех обозных лошадей и даже отобрать лошадей у офицеров. Эта суро-
вая мера была проведена полностью, и ни один из больных, на исцеление
которых, по мнению врачей, оставалась хоть какая-нибудь надежда, не
был брошен. На острове Эльба император, сознававший, что английская
нация насчитывает среди своих граждан самых здравомыслящих людей Евро-
пы, неоднократно предлагал лорду Эбрингтону задавать ему, не стесня-
ясь, вопросы о событиях его жизни. Когда Эбрингтон, воспользовавшись
этим разрешением, дошел до слухов об отравлении, Наполеон, нимало не
смутившись, сразу ответил ему: "В этом есть доля правды. Несколько
солдат моей армии заболело чумой; им оставалось жить меньше суток; на-
до было немедленно выступить в поход; я спросил Деженета, можно ли
взять их с собой; он ответил, что это связано с риском распространить
чуму в армии и к тому же не принесет никакой пользы людям, вылечить
которых невозможно. Я велел ему прописать им сильную дозу опиума и
прибавил, что это лучше, чем отдать их во власть турок. Он с большим
достоинством возразил мне, что его дело - лечить людей, а не убивать
их. Может быть, он был прав, хотя я просил его сделать для них только
то, о чем сам попросил бы моих лучших друзей, окажись я в таком поло-
жении. Впоследствии я часто размышлял об этом случае с точки зрения
морали, спрашивал у многих людей их мнение на этот счет, и мне думает-
ся, что, в сущности, все же лучше дать человеку закончить путь, назна-
ченный ему судьбою, каков бы он ни был. Я пришел к этому выводу позже,
видя смерть бедного моего друга Дюрока, который, когда у него на моих
глазах внутренности вывалились на землю, несколько раз горячо просил
меня положить конец его мучениям; я ему сказал: "Мне жаль вас, друг
мой, но ничего не поделаешь; надо страдать до конца".
Что касается вероотступничества Наполеона в Египте, то все свои
воззвания он начинал словами: "Нет бога, кроме бога, и Магомет его
пророк". Это мнимое прегрешение произвело впечатление в одной только
Англии. Все остальные народы поняли, что оно должно быть поставлено на
одну доску с обращением в мусульманство майора Горнемана и других пу-
тешественников, которых "Африканское общество" посылает исследовать
тайны пустыни. Наполеон хотел расположить к себе жителей Египта[3]. Он
вполне основательно рассчитывал, что благочестивые и пророческие выра-
жения повергнут в ужас значительную часть все еще суеверного египетс-
кого народа, а его собственную личность окружат ореолом неодолимого
рока. Мысль о том, что он в самом деле собирался выдать себя за второ-
го Магомета, достойна эмигрантов[4]. Такой способ действий увенчался
полным успехом. "Вы не можете себе представить, - говорил он лорду Эб-
рингтону, - сколь многого я добился в Египте тем, что сделал вид, буд-
то перешел в их веру". Англичане, всегда находящиеся во власти своих
пуританских предрассудков, которые, однако же, наилучшим образом ужи-
ваются с самой возмутительной жестокостью, находят, что это неблаго-
родная хитрость. История на это возразит, что в эпоху, когда родился
Наполеон, католические идеи стали уже смешными.
[1] Даже генерал Роберт Уильсон в своей клеветнической истории.
[2] Он уговаривал Деженета публично заявить, что чума не зарази-
тельна. Но тот из тщеславия отказался сделать это.
[3] См. статью Ласказа.
[4] См. их писания.
ГЛАВА XIV
Что касается другого его поступка, гораздо более серьезного, -
того, что он бросил в Египте свою армию на произвол судьбы, - то этим
он прежде всего совершил преступление против правительства, за которое
это правительство могло подвергнуть его законной каре. Но он не совер-
шил этим преступления против своей армии, которую оставил в прекрасном
состоянии, что явствует из сопротивления, оказанного ею англичанам.
Наполеона можно обвинять только в легкомыслии: он не предусмотрел, что
Клебер мог быть убит, в результате чего командование перешло к бездар-
ному генералу Мену. Будущее выяснит, вернулся ли Наполеон во Францию
по совету некоторых прозорливых патриотов, как я склонен предположить,
или же он сделал этот решительный шаг, руководствуясь исключительно
своими собственными соображениями. Людям с сильной душой приятно
представлять себе, какие чувства волновали его в ту пору: с одной сто-
роны, честолюбие, любовь к родине, надежда оставить славную память о
себе в потомстве, с другой - возможность быть захваченным англичанами
или расстрелянным. Какая нужна была твердость мысли, чтобы решиться на
такой важный шаг, исходя единственно из предположений! Жизнь этого че-
ловека - гимн величию души.
ГЛАВА XV
Получив известия о поражениях французских войск, о потере Италии,
об анархии и недовольстве внутри страны, Наполеон из этой печальной
картины сделал вывод, что Директория не может удержаться. Он явился в
Париж, чтобы спасти Францию и обеспечить за собой место в новом прави-
тельстве. Своим возвращением из Египта он принес пользу и родине и се-
бе самому; большего нельзя требовать от слабых смертных.
Бесспорно, когда Наполеон высадился во Франции, он не знал, как к
нему отнесутся, и пока лионцы не оказали ему восторженного приема,
можно было сомневаться в том, что явится наградой его отваги: трон или
эшафот. Как только стало известно, что он возвратился, Директория от-
дала Фуше, тогда министру полиции, приказ о его аресте. Прославленный
предатель ответил: "Не такой он человек, чтобы дать себя арестовать, и
не я буду тем человеком, который его арестует"[1].
[1] Каждый день у ворот Люксембургского дворца появлялись новые
плакаты; так, например, однажды там можно было видеть большой плакат с
отлично выполненным изображением ланцета, латука и крысы (L'an sept
les tuera).
ГЛАВА XVI
В тот момент, когда генерал Бонапарт спешно вернулся из Египта,
чтобы спасать родину, член Директории Баррас, человек, способный на
дерзкие предприятия, был занят тем, что продавал Францию за двенадцать
миллионов франков изгнанному из нее королевскому дому. Уже была изго-
товлена соответствующая грамота. Целых два года Баррас подготовлял вы-
полнение этого плана. Сьейес узнал о нем, когда был посланником в Бер-
лине[1]. Этот пример, как и пример Мирабо, ясно показывает, что рес-
публика никогда не должна доверяться дворянам. Баррас, всегда подда-
вавшийся обаянию титулов, решился доверить свои замыслы человеку, ко-
торый раньше пользовался его покровительством.
Наполеон застал в Париже своего брата Люсьена; они вместе обсуди-
ли представлявшиеся возможности; было ясно, что либо кто-нибудь взой-
дет на престол - Наполеон или Бурбоны, либо нужно преобразовать рес-
публику.
План вернуть Бурбонам престол был смешон; народ слишком сильно
еще ненавидел дворян и, несмотря на жестокости террора, по-прежнему
любил республику. Водворить Бурбонов в Париже могла бы только иност-
ранная армия. Преобразовать республику, иными словами - выработать
конституцию, достаточно жизнеспособную, - такую задачу Наполеон чувс-
твовал себя не в силах разрешить. Люди, которых пришлось бы привлечь к
этому делу, казались ему презренными, всецело преданными собственным
интересам. К тому же он не видел для себя вполне надежного места и по-
нимал, что, найдись снова изменник, который продал бы Францию Бур-бо-
нам или Англии, - его, Наполеона, в первую очередь приговорили бы к
смерти. Естественно, что среди всех этих колебаний победило стремление
к власти, а в отношении чести Наполеон сказал себе: "Для Франции луч-
ше, чтобы был я, а не Бурбоны". Что касается конституционной монархии,
за которую стоял Сьейес, то он не имел возможности ее установить, и
вдобавок тот, кого он намечал в короли, был слишком малоизвестен. Нуж-
но было найти средство, действующее сильно и быстро.
Несчастная Франция, в которой царила полная анархия, видела, как
ее армии одна за другой терпели поражения; а ее врагами являлись коро-
ли, которые неминуемо должны были отнестись к ней беспощадно, ибо, дав
их подданным познать счастье, республика тем самым побуждала подданных
к свержению королей. Если бы разгневанные короли, победив Францию, со-
изволили вернуть ее изгнанному королевскому дому, то все, что этот дом
сделал - или допустил - в 1815 году[2], может дать лишь слабое предс-
тавление о том, что от него можно было ожидать в 1800 году. Франция,
дошедшая до последней степени отчаяния и нравственного унижения, став-
шая несчастной по вине правительства, которое она с такой гордостью
себе избрала, еще более несчастная вследствие разгрома ее войск, не
вызвала бы в Бурбонах ни малейших опасений, и видимость либерализма,
соблюдаемую правительством, можно объяснить единственно лишь страхом
перед императором.
Но более вероятно, что, победив Францию, короли разделили бы ее
между собой. Благоразумно было бы уничтожить этот очаг якобинства. Ма-
нифест герцога Брауншвейгского претворился бы в жизнь, и все те благо-
родные писатели, которыми заполнены Академии, провозгласили бы невоз-
можность свободы. С 1793 года новые идеи никогда еще не подвергались
столь великой опасности. Мировая цивилизация едва не была отброшена на
несколько веков назад. Несчастный перуанец продолжал бы стонать под
железным ярмом испанца, а короли-победители упивались бы жестокостью,
как в Неаполе.
Франции со всех сторон угрожала гибель - исчезновение в бездонной
пучине, которая в наши дни, на наших глазах поглотила Польшу. Если
когда-нибудь отмена извечного права каждого человека на самую неогра-
ниченную свободу может быть оправдана какими-либо обстоятельствами,
генерал Бонапарт мог сказать любому французу: "Благодаря мне ты
по-прежнему француз; благодаря мне ты не подвластен ни судье-пруссаку,
ни губернатору-пьемонтцу; благодаря мне ты не являешься рабом разгне-
ванного властителя, который будет мстить тебе за страх, им испытанный.
Поэтому примирись с тем, что я буду твоим императором".
Таковы в основном были мысли, волновавшие генерала Бонапарта и
его брата накануне 18 брюмера (9 ноября) 1799 года; все остальное ка-
салось лишь способов осуществления задуманного.
[1] Посредниками Барраса были: Давид, Мунье, Тропес-де-Герен,
герцог Флери. См. "Биографии современников" Мишо, жалкую компиляцию,
вся ценность которой - в этих признаниях. Разложение, безначалие пре-
восходно отображены в "Moniteur".
[2] Миссия маркиза де Ривьера на юге Франции; Нимская резня;
действия Трестальона.
ГЛАВА XVII
В то время как Наполеон принимал решение и обдумывал необходимые
меры, его наперебой старались привлечь на свою сторону все те партии,
которые терзали республику, находившуюся при последнем издыхании. Пра-
вительство рушилось по той причине, что не существовало охранительного
сената, который поддерживал бы равновесие между нижней палатой и Ди-
ректорией и назначал бы членов последней, а отнюдь не потому, что рес-
публика оказалась невозможной во Франции. При данном положении дел ну-
жен был диктатор, но никогда законно установленное правительство не
решилось бы его назначить. Грязные душонки, входившие в состав Дирек-
тории, - люди, сложившиеся во времена обветшалой монархии, - стреми-
лись все несчастья родины обратить на пользу своему мелкому эгоизму и
своим интересам. Все сколько-нибудь великодушное казалось им вздором.
Мудрый и добродетельный Сьейес всегда держался того взгляда, что
для упрочения завоеванных революцией установлений необходима династия,
призванная революцией. Он помог Бонапарту произвести переворот 18 брю-
мера. Не будь Наполеона, он использовал бы для этой цели какого-нибудь
другого генерала. Впоследствии Сьейес говорил: "Я сделал 18-е брюмера,
но не 19-е". Рассказывают, будто генерал Моро отказался содействовать
Сьейесу; а генерал Жубер, склонный сыграть эту роль, был убит в самом
начале первого своего сражения - при Нови.
Сьейес и Баррас были наиболее влиятельными членами правительства.
Баррас готовился продать республику Бурбонам, не тревожась о последс-
твиях, и предлагал генералу Бонапарту возглавить этот заговор. Сьейес
хотел учредить конституционную монархию; он выработал конституцию,
согласно первой статье которой королем был бы провозглашен герцог Ор-
леанский, и предлагал генералу Бонапарту возглавить этот заговор. Ге-
нерал, в котором нуждались обе партии, сблизился с Лефевром, воена-
чальником, славившимся более своей храбростью, нежели умом, и в то
время командовавшим парижским гарнизоном и 17-й дивизией. Наполеон
действовал в согласии с Баррасом и Сьейесом, но вскоре завербовал Ле-
февра в число своих собственных сторонников. С этого момента войска,
квартировавшие в Париже и его окрестностях, перешли в распоряжение Бо-
напарта, и вопрос заключался лишь в том, в какую форму облечь перево-
рот.