Через короткое время женщина, улыбаясь, вышла из кухни ко мне для знакомств, "Я - Люда", - так она себя назвала.
      Я назвала свое имя и продолжала молчать. Тогда Колина знакомая стала засыпать меня вопросами. Первым долгом спросила, есть ли у меня дети. Услышав отрицательный ответ, отметила: "Это плохо."
      Потом был вопрос - издана ли моя книжка стихов. (Видимо, Коля сказал, что я пишу.) И опять услышав в ответ "нет", она с заметной гордостью сообщила, что у нее уже есть первая книжка.
      "Я вам ее подарю", - улыбаясь и блестя глазами, продолжила она. И повторила снова: "Обязательно подарю." Как будто этим хотела меня осчастливить.
      Во время нашего разговора Коля не выходил из кухни. И вот появился с тем же озабоченным видом и сообщил мне. что он уезжает в Тотьму. Билет уже куплен.
      А Люда, обратившись ко мне. сказала, что она тоже уезжает, но завтра, что в Вологде просто проездом.
      Вышли вместе.
      На перекрестке, к выходу на Советский проспект Коля остановился и со словами "Мне еще к Белову" - дал мне понять, что мне в другую сторону.
      Люда (позднее я узнала, что ее фамилия Дербина) продолжала улыбаться, что-то говорила мне, что, мол, еще увидимся, рада познакомиться.
      И я не оглядываясь, в какую сторону они направились, быстрым шагом пошла домой.
      Возле речного вокзала с большим чемоданом в одной руке и книгой в другой меня окликнул Виктор Коротаев. Он нервничал, постоянно посматривал на часы.
      - Ты не видела Рубцова?
      - Видела. Они пошли сейчас с женщиной к Белову.
      - К какому еще Белову! — резко выкрикнул Виктор. - Ему же сейчас уезжать надо! И я опаздываю, в прачечную собрался. Скоро там закроют. Мне эту книгу надо ему передать.
      Прошло еще несколько минут. Коля на горизонте не появлялся. Виктор, уже окончательно выходя из себя, просит меня:
      - Не можешь к нему сходить? Поторопить. Скажи ему, что я его жду.
      Я согласилась. Почти побежала. И встретила их, идущих не спеша, любезно бесе дующих между собой, возле перекрестка улицы Пирогова и Советского проспекта.
      Коля нес в руке чемоданчик. Увидев меня, помахал рукой.
      Запыхавшись от быстрой хотьбы выпалила просьбу Виктора. Я вместе с ними быстрым шагом пошла к пристани и отрапортовала уже улыбавшемуся Виктору: "Boт, привела..."
      Виктор передал Коле книжку и задержался "еще на мгновение, проводив взгляде обоих, спускающихся на посадку к пароходу.
      Вдруг Коля отошел от своей спутницы, подбежал ко мне, отозвал в сторону:
      "Ты не ходи сегодня туда, вниз. Я с ней просто так, по литературным делам."
      Когда он скрылся в проеме, Виктор обратился с усмешкой ко мне:
      - А ты что сегодня не провожаешь? Или третий лишний?
      - Так получается, - ответила я, тоже стараясь улыбнуться.
      Виктор ушел, не дожидаясь последнего пароходного гудка. А я домой не спешила. Из-за дебаркадера парохода не было видно и я прошла вперед, к домику Петр I, на возвышение.
      Когда пароход появился перед глазами, у меня словно ноги подкосило (думала упаду). Коля и Люда стояли на палубе рядышком. Люда держалась руками за поручни, а Коля облокотился и от этого казался, по сравнению с ней, таким маленьким. Оба весело смеялись.
      Они, конечно, увидели меня. Что-то сказали друг другу, потом Коля опустил голову, стараясь не смотреть в мою сторону.
      Пошла домой расстроенная. Но убеждала себя, что он имеет право на свободу. Не жена я ему! Не жена! Пусть делает, что хочет.
      Мне не стоит больше заходить в его дом. Не для меня такие "игры".
      Так решила я. А Коля все делал иначе.
      После прогулки е поэтессой Дербиной он, как ни в чем не бывало, явился ко мне. Только зашел и сразу: "Есть такой цветок - маттиола?"
      - Да, - говорю, - есть. Даже бытует поговорка: "Сад без пиона - не сад, букет без маттиолы - не букет". Такой это невзрачный, но душистый цветочек.
      Услышав это, Коля спешно уходит, коротко сказав: "Мне надо..," Наследующий день он приходит сияющий, усаживается на диване и сообщает:
      - А я стихи написал про Тотьму.
      И начинает читать:
      Тот город зеленый и тихий,
      Отрадно заброшен и глух...
      Потом появляется и маттиола, и радиола, и глаза девочки нежной — все то, что было в его юности.
      -Ну, как?
      Это обычный его вопрос.
      Я похвалила его стихи, но сказала, что это не Тотьма. Это можно отнести к любому городу в глубинке. Надо что-то характерное для Тотьмы. Рассказала ему, какой я видела Тотьму в 50-е годы, (Я работала в то время на Тотемском соле-лечебном курорте медицинской сестрой.) Мне было 22 года. Коля тогда учился в Лесном техникуме. Ему, наверное, было 17. Интересно, что у нас на работе в это время организовали экскурсию в Колино учебное заведение (это же бывший монастырь), но я почему-то не поехала. Если бы и поехала, то Рубцова все равно бы не увидела. Было лето - каникулы! (Но это так, к слову.)
      А Коле я рассказала при ров и березку у киоска, где продавали клюквенный морс. Вокруг киоска были заросли крапивы, жужжание мух.
      - Но ведь я это тоже видел! - Коля согласно закивал головой. Вскоре появилось и стихотворение, и характерная для Тотьмы вставка:

      ...Достойно, без лишней шумихи
      Поет как в деревне петух
      На площади главной... Повозка
      Порой громыхнет через мост.
      А там, где овраг и березка,
      Столпился народ у киоска
      И тянет из ковшика морс.
      И мухи летают в крапиве,
      Блаженствуя в летнем тепле...

      Я выдерживала принятое решение - не заходить в Колину квартиру. А он по-прежнему приходил ко мне, как будто никакой поездки с Дербиной у него не было. Однажды (видимо по привычке оставлять о себе память) открепил от пиджака значок "Лодейное поле, 1702" и прикрепил к моему костюмному платью.
      Я уже привыкла к его неожиданным фокусам, поэтому не удивилась. Но в шутку спросила: "Что это? В обмен на мой значок "Тысячелетие России", который ты даже не сохранил?"
      Коля улыбнулся: "Но я же его Васе, Александрову..." (Сыну Германа Александрова.)
      Вскоре в продаже появилась Колина книжка "Душа хранит". Серенькая такая. Не броская. В мягкой обложке. Но рисунок выразительный - домик со светящимся окошечком, рядом деревце. То, что действительно хранила его душа.
      С этой книжкой в руках я увидела его в автобусе, когда возвращалась с работы. Oн сказал, что едет к Борису Шабалину (редактору районной газеты "Маяк"). Колю чаете там печатали. Его даже по-дружески пригласили на юбилей газеты. Рассказывал, что на банкете тосты произносили и предложили слово ему. И он сказал:

      За Вологду, землю родную,
      Я снова стакан подниму.
      И снова тебя поцелую,
      И снова отправлюсь во тьму.
      И вновь будет дождичек литься...
      Пусть все это длится и длится!

      На другой день (после встречи в автобусе) пришел рассерженный:
      - Когда придешь ко мне и заберешь свой зонтик? У меня все спрашивают и спрашивают: "Чей это у тебя зонтик?"
      - Ладно, - говорю, - пойдем. Я заберу зонтик.
      Так опять я появилась волею судьбы в его квартире.
      В комнате был беспорядок. Присутствия женщины не чувствовалось. На письменном столе рядом с журналами и чистыми листами бумаги (не на тарелке, а на голо? столешнице) горкой лежала крупная кисть зеленого винограда. Это мне и бросилось в глаза при входе, Коля перехватил мой взгляд и, сделав рукой жест в сторону стола сказал:
      - Вот. Это он!
      -Кто он?
      — Рыболовов. Он у меня жил. И я его выгнал.
      - Как так выгнал?
      —Я все разрешал. Живет, как у себя дома. Моется, стирается... Рукописи Белов читал. Это же не ему дали! Я был взбешен, кричал на него. Он спокойно так ста собираться. И все говорил: "Я сейчас... Я сейчас". И, вот, оставил...
      Коля опять посмотрел на виноград, поморщился, покачал головой: "И прямо - на стол, - так..." Потом быстро посмотрел на меня: "А может он отравленный? ".
      Осмотревшись в комнате, я увидела возле входной двери, рядом с миниатюрным комнатным термометром, портрет Брежнева. Он был вырван из газеты и приколот к стене иголкой. И сразу вспомнилось: "А со стены смеется вождь всего советского народа." Оказывается правду тогда высказал, ничего не придумал.
      Коля был очень встревожен, боялся преследования. Сообщил мне, что поздним вечером, иногда даже ночью кто-то приходит к двери. Начинает звонить, стучать. Я не отзываюсь.
      - Может, это добрые люди, — успокаиваю я его.
      — Нет, - отвечает он, - это мои враги. Посиди немного. Услышишь. Уже два дня, около этого времени, как будто кованым сапогом в дверь бьют.
      И, действительно, через некоторое время я услышала этот стук. Не было звонка в дверь, а был стук. Не оглушительный, но слышимый. Кто-то действительно пинал сапогом в дверь. Жуткое ощущение. Мы притихли, как мыши. Наверное, целый час сидели, не проронив ни слова. Стала собираться домой.
      — Я тоже пойду, - говорит Коля, - к Белову.
      Мы вышли на улицу. Было еще светло. И Коля обратил внимание и показал мне на маячащую (вдалеке, во дворе) уходящую фигуру мужчины в сапогах и телогрейке.
      - Может это он?
      Волнение Коли передалось мне. Чувствовала, что ему, пожалуй, нужен постоянный телохранитель. Кто-то должен постоянно жить с ним. Если не я, то кто?
      Я уже стала забывать о его поездке в Тотьму с Людмилой Дербиной. В какое бы свободное время я не приходила, Коля был один. Даже с "ночной бабочкой" я больше не сталкивалась.
      Коля болезненно реагировал на каждый звонок в дверь. Чаще мы отмалчивались. А иногда он, съежившись, посылал меня сообщать, что его нет дома. Однажды ответила отказом, а Коля вдруг залепетал: "А ты спроси, спроси, кто меня спрашивает..." И тогда за дверью громко произнесли: "Шириков." Коля как закричит: "Ну, что же ты! Открывай! Это же Володя! Шириков!" Я открыла дверь и Коля, даже не дав спокойно войти, с поднятыми кверху руками бросился навстречу гостю, схватив в охапку, потащил внутрь комнаты. Они о чем-то очень оживленно поговорили, как будто давно не виделись и им необходимо было выговориться. Я не стала мешать их встрече, оставила вдвоем.
      Вспоминая этот визит, мне припомнился еще один случай. Это до сих пор остается для меня тайным. Как я уже рассказывала, Коля не отзывался на звонки. И я с его разрешения (расхрабрившись, решила посмотреть, кто за дверью.) На вопрос "Кто?" не было ответа.
      За дверью стояла женщина. Увидев меня, она низко наклонила голову, словно поправляла на ноге подвязку.
      - Вам кого?
      — Ивановы здесь живут? - услышала в ответ.
      - Нет, Вы ошиблись, - сказала.
      Коля, притихший, стоял в прихожей и шепотом мне: "Ну, кто там?"
      - Женщина.
      - Молодая?
      — Да, молодая.
      Она прятала свое лицо, но я заметила розовый румянец и белую крашеную прядь свисающую со лба. На мою информацию Коля ответил с досадой в голосе:
      - Эх, если бы не ты, я бы ее затащил.
      Вот таким бывал Рубцов, и к этому я должна была привыкать.
      Появление приезжей поэтессы в Вологде не было одномоментным. В газете "Красный Север" появилась подборка ее стихов.
      Помню, она была помещена в левом верхнем углу газетной полосы (что всегда хорошо просматривается) с фотоснимком, где поэтесса гораздо моложе своих лет.
      Очень милое лицо.
      Меня не очень удивило такое внимание наших газетчиков к гостье нашего города. Вологжане - гостеприимный народ. И воронежская поэтесса не была исключением.
      Правда, немножко было обидно за своих авторов. Не помню газеты при жизни Рубцова, где была бы подборка стихов с его фотографией. Без снимков помещали стихи уже известных в городе поэтов Чухина, Масловой, Груздевой и других. Но, что было, то было.
      Но еще интереснее: Дербину приняли в наше отделение Союза писателей, можно сказать, с распростертыми объятиями, как своего человека. На очередное заседание даже включили обсуждение ее стихов. Это, естественно, означало, что она входит в вологодскую поэтическую "семью".
      Анализируя прошедшее, невольно думаешь: чем и кого она очаровала, что сразу по приезду получила и жилье, и работу. А Рубцов — этот соловей нашей русской поэзии, бедствовал столько лет, мыкаясь по чужим углам. Не злобной ли рукой все это делалось?
      Ни стихи Дербиной, обсуждаемые на заседании, ни ее поведение в этот момент не вызывали восхищения, тем не менее она "прижилась".
      Мне запомнилось, как проходил прием в "богемское общество".
      К назначенному времени пришли все члены Союза писателей и приглашенные.
      Среди литераторов была я и Мария Семеновна Астафьева (тогда еще не член Союза).
      Коля Рубцов сел рядом с Астафьевым, я - с Марией Семеновной. Рядом с нами был еще один свободный стул. Он предназначался для той, которая должна читать свои стихи. Время шло, но поэтесса не появлялась. Через полчаса, когда уже думали расходиться, героиня явилась. Она вошла, как актриса на эстраду. На ней было яркое зеленое платье (почти изумрудного цвета) из тафты, на голове рыжие волосы собраны в модную прическу из высоко поднятых буклей ("головка Нефертити"). Высокая, здоровая, сильная. Круглое с конопатинками лицо, светло-зеленые распахнутые глаза. Виноватая улыбка на полных губах (опоздала! или для общего эффекта?). Такие, наверное, нравятся мужчинам. Одним словом, привлекательная особа.
      Ответственный секретарь А. Романов сделал ей внушительное замечание:
      - Где же Вы были? Мы Вас ждем уже 30 минут. В ответ прозвучал нежный тоненький голосок:
      - В парикмахерской задержалась... На что Романов сердито ответил:
      - Это же не любовное свидание, а деловое заседание. Нельзя так.
      Люда потупила глаза и села на стул рядом с Марией Семеновной. Романов коротко представил ее собравшимся, попросил прочесть стихи. Снова зазвучал ее медовый голос. Это никак не вязалось с ее грузной внешностью. Взбудоражило всех ее стихотворение о волках, где так и говорилось:
      -Люблю волков...
      Я не могу это цитировать, обещанную книжечку не получила. Даже жутко стало от признания, что ей нравятся клыки со стекающей с них пеной, их звериная ярость и т.п.
      Первым отреагировал Рубцов, назвав это стихотворное выражение явлением патологизма.
      На какое-то мгновение задумался Астафьев. Потом высказался, что волков напрочь нельзя отрицать, они приносят пользу, как санитары леса.
      — Но вот так, чтобы любить... Это... — он отрицательно покачал головой. Не поддержала Дербину и Ольга Фокина.
      Тогда, сразу сменив медовый голос на выкрик, Люда жестами отполировала. Взмах рукой в сторону Рубцова: "Тебя-то я знаю, ты известный женоненавистник!" Выходит за то, что он ее не поддержал.
      Потом жест в сторону Фокиной со словами: "От тебя я этого не ожидала!"
      "Вот так, — думаю, - она уже со всеми на ты..."
      Не выступили в поддержку и мы с Марией Семеновной, негромко переговариваясь. Мария Семеновна качала головой, повторяя: "Как можно... Как можно..."
      Люда продолжала читать другие стихи тем же медовым голосом. Это были стихи о любви, о необузданной страсти.
      Мне запомнилась фраза: "Чужой бы бабе глотку переела..." и еще, где "любовь на стогу".
      Романов мне предложил высказаться об этих стихах (возможно потому, что и у меня встречалась любовная лирика).
      Я сказала, что не понимаю, как можно такое большое чувство, как любовь, сводить до уровня стога сена.
      На что Коля Рубцов ответил фразой: "Там сено, солома..." и сделал несколько взмахов рукой. Этот жест говорил, что он понимает о чем там идет речь.
      Обсуждение закончилось. Но председатель предложил членам Союза задержаться. Бог знает, что за секретные вопросы там надо было решать!
      Мы с Марией Семеновной ушли первыми.
      Минут через 15 - 20 ко мне домой прибежал Коля. Он был очень возбужден. Видимо, стихи Дербиной его глубоко задели. Он вспоминал возмущенно строчки, где говорилось о любви к волкам. И от себя дополнил:
      - Если можно любить волков, то точно так же можно любить и змею...
      И сразу же, без перехода, со смешением восторга, упоения и омерзения, подпрыгивая на месте и резко жестикулируя, начал быстро и четко произносить:

      Люблю змею, когда она.
      Вся извиваясь и свисая,
      Ползет, глазами завлекая...

      Усмехнулся, сделал небольшую паузу и закончил:
      О, Господи! Ведь я сама такая!
      Надо было понимать, что он сделал подставку змеи вместо волков. Но надо было понять и другое. На что я сразу не обратила внимания. "Люблю змею" он произнес с большим чувством. Потом вслух себе задал вопрос: "Неужели я неправ?"
      Напомнила ему строчку из его стихов: "Как ты, милая, там за березами?!" Даже в этом видно все: и чистый светлый человек, и его глубокое чувство к женщине.
      Чему учат стихи Дербиной? Бери от жизни все, что можно. Дави, грызи, добивайся своего для утоления животной страсти.
      Не знаю, говорил ли кому Рубцов о нашем разговоре, читал ли свой экспромт о змее.
      ... Как и прежде, я навещала Колю на его квартире, как и прежде, он приходил ко мне. Но что-то произошло в наших взаимоотношениях. Он уже не повторял при виде меня: "Люблю, люблю".
      Он уберегал меня от какой-то ошибки, которую я могу сделать, по своему меня жалея. Когда я при нем, то закрывала, то открывала сборничек "Душа хранит", отыскивая нужные мне строчки (школьная привычка загадывать желание) Коля внимательно смотрел, смотрел и вдруг спрашивает:
      - Что это ты делаешь?
      - Гадаю, - говори, - по твоей книжке.
      - По моей - можно. Там - все правда.
      Удивленно смотрю на него: неужели он шутки не чувствует? Он, видимо, понял, что я сомневаюсь в его стихотворной правдивости, и быстр» быстро закивал головой:
      - Да-да, можешь верить. Там все правда написана, и тут же высказал свой совет на мое "гадание":
      - Ох, Неля, нельзя выходить замуж за поэта! Видишь, как она мучается! (Она - эта Гета - Н.С.) Выходила бы ты за кого-нибудь замуж, а я (тут он счастливо улыбается) любил бы вас обоих.
      Задумался. Опустил голову и стал повторять: "У меня есть она. Не могу я от нее "отказаться. Вот, если она сама. Но она от меня не откажется".
      Все чаще и чаще я заставала его дома погруженного в одному ему известную думу.
      Но что с ним, узнать было трудно. Чувствуя мой вопросительный взгляд, сказал однажды:
      - Ты, Неля, - цветок. Еще нераспустившийся. Да-да, ты - цветок. У тебя все еще впереди.
      Вот так: сначала была ребенком, потом - птицей, а теперь стала цветком.
      Предчувствие, что произойдет что-то непоправимое, не покидало меня. Его тревоги, нервозность передавались мне. В мой следующий приход на два условленных звонка (по-прежнему не пользовалась ключом). "Коля открыл почти мгновенно. Но, увидев меня, произнес разочарованно: "А-а, это ты..."
      Но ведь он знал, что это я, мой звонок, как договорились. Значит, условие уже перешло к другому человеку.
      Открыл дверь и сразу же побежал на кухню и кричит оттуда:
      - Иди сюда, посмотри!
      Захожу. У него на газовой плите поставлен, кажется, чайник. Он рукой показывает пламя и спрашивает:
      - Как ты думаешь, на что это похоже?
      - На маленький костерок, - не задумываясь отвечаю я.
      - Да нет же! (Он не доволен моим ответом.) Посмотри получше. Это же драгоценный камень. Послушай!
      И начинает читать, прохаживаясь по комнате:

      По мокрым скверам проходит
                                                      осень.
      Лицо нахмуря!
      На громких скрипках могучих
                                                       сосен
      Играет буря!
      В обнимку с ветрам иду по скверу
      В потемках ночи.
      Ищу под крышей свою пещеру –
      В ней тихо очень.
      Горит пустынный электропламень
      На прежнем месте.
      Как драгоценный какой-то
                                                   камень... -
      Тут я, шутя, его прерываю:
      - У тебя же горит газ, а не электро...
      - А это все равно! - он махнул рукой и стал читать дальше:
      ...Сверкает перстень,
      И мысль, петая, кого-то ищет
      По белу свету...
      Кто там стучится в мое жилище?
      Покоя нету!
      Ах, это злая старуха осень.
      Лицо нахмуря,
      Ко мне стучится, и в хвое сосен
      Не молкнет буря!

      - Что это за старуха - осень? Это я что ли такая стала? - опять в шутку спрашиваю его, а он серьезно (уже ставшим привычным) качает головой: "Ох, Неля, Неля!"
      Глубоко вздохнув, продолжает дальше:

      ...Куда от бури, от непогоды
      Себя я спрячу?
      Я вспоминаю былые годы
      И я плачу...

      Привела это стихотворение целиком, как его услышала. Оно хорошо передает душевное смятение, тревогу. "Там все правда," - вспоминаю я недавно сказанное. Вот и в другом стихотворении того же периода, тоже правда:

      Постучали в дверь,
      Открывать не стал,
      Я с людьми не зверь.
      Просто я устал.
      Может быть, меня
      Ждет за дверью друг,
      Может быть, родня...
      А в душе — испуг.

      Тревоги поэта не были голословными. Мне еще раз пришлось видеть Колю испуганного, загнанного в угол.
      - Ты никого не видела? - как только я вошла, почти шепотом, спросил Коля, пропуская меня в комнату.
      -Нет.
      И тут Коля и Герман Александров (он, оказывается, отсиживался в комнате и тоже натерпелся страху) начали мне рассказывать, что полчаса назад к ним в дверь ломились с криками и угрозами. Мужчина требовал открыть дверь, чтобы изобличить жену, кот орую прячет у себя Рубцов.
      - Я знаю. Маша у тебя! - кричал и грозился мужчина. Сыпалась брань, оскорбления.
      - Мы думали, что он дверь выломает. Целый час длилась такая атака, — говорил Герман.
      - Мы хотели к Астафьевым сходить, - дополняет Германа Коля, - попросить денег на молоко, 3 рубля. Но Мария Семеновна, наверное, не даст, подумает, что на вино. Может ты, Неля, сходишь, тебе она поверит.
      На столе, как подтверждение к сказанному, стояла алюминиевая тарка, подготовленная под молоко.
      Я зашла к Коле после работы, устала, конечно, но отказать в просьбе не смогла, тем более, что Астафьевы жили недалеко.
      Мария Семеновна серьезно, с доверием отнеслась к моему рассказу.
      - У меня нет трех, только десять рублей. Но если только тебе... Правда на молоко? переспросила она, глядя мне в глаза.
      -Но они так сказали...
      Ребята очень обрадовались, когда узнали, что я пришла не с пустыми руками. А Коля все еще, видимо, не мог прийти в себя от глумления за дверью.
      - Ты никого подозрительного не видела? И повеселел, когда сказала, что никого нет.
      Герман сходил в магазин, принес хлеба, молока и не обошлось без бутылки вина. Вот такой получился ужин.
      За все годы нашего общения я не видела, чтобы у Рубцова была в доме какая-нибудь еда. Видела как-то покупал салаты, мармелад трехслойный. Иногда покупала ему что-либо подобное и я.
      Принесла однажды банку варенья из красной рябины, думала будет доволен. А он огорчен: "Ну что ты покупаешь то, что беру я? Не можешь что ли что-нибудь свое!"
      - Какое, - думаю, - свое, я же беру для тебя, что любишь ты, и то редко...
      Только, видно, самому Богу было известно, какая энергия поддерживала его и помогала жить. Разделить вечернюю трапезу с друзьями я отказалась и собралась домой. Но Коля был встревожен, предполагая, что и мне кто-нибудь будет угрожать. Он попросил Германа проводить меня. Я отказывалась от провожатого. "Мне, - говорю, - не привыкать ходить одной." Но Коля настаивал, чтобы я одна в этот вечер не уходила.
      Герман проводил меня до угла Советского проспекта и Калинина. Дорогой мы говорили о Коле, о его страхах, напряженности, подозрительности. Вечерами, я знаю, он не выходил на улицу.
      — Даже не провожает? — удивился Герман.
      - Коля не провожал меня домой ни разу. Чаще провожал от моего дома к своему. В следующий раз (это было вскоре), когда я заглянула к Коле на огонек, он был спокойнее. Но меня охватил страх в начале от того, что возле тахты увидела на полу две крупные капли крови. Испуганно посмотрела на Колю ("Что это такое?"). На что он небрежно махнул рукой:
      - Нет. Это не то что ты думаешь. Ничего здесь страшного не было. Это друг приходил. Он мне мясо принес медвежье. Он сам медведя убил.
      — Это тот друг, с которым ты ко мне приходил?
      - Да. Это он.
      Не успела я успокоиться, как снова страх пополз к сердцу: под окном протяжно завыла собака. Слышала, что так воют собаки перед бедой. .Коля и на это махнул рукой:
      - Это людоедка. Она всегда ко мне под окно приходит. Я ее даже мясом кормлю. Он говорил об этом так буднично, словно иначе и быть не могло. Но мне стало не по себе от жуткого воя и даже от необычного спокойствия, с которым он говорил. Он примирился с таким бытом? Представила его, мятущегося бессонными ночами, одного в пустой квартире. Как он может выносить это? Я бы, пожалуй, не смогла...
      Чувствую, что надо что-то менять. Нельзя ему больше так жить. И говорю осторожно (все еще уверенная в преданности жене даже в гражданском браке): "Может, все-таки Гету с Леной сюда привезти?"
      Он серьезно закивал головой:
      - Я тоже сам так думаю. Да и она давно сюда просится. Но пусть еще немножко там (в Николе) поживут.
      - Для ребенка жить там, конечно, лучше, чем в городе, но...
      Не успела я договорить фразу до конца, что, мол, с отцом увереннее, как Коля обрадовано вклинился:
      - Вот видишь, ты это понимаешь, а она - нет. Я ей тоже самое говорил. Пусть подождет.
      ...Когда в следующее свободное время после работы я заглянула к Коле, он был рассерженным. Я замечаю у него разные перепады настроения, которые отражались и на мне, ни в чем перед ним не виноватой.
      И тут ходит черной тучей по комнате, в сердцах бросает мне:
      - Убери свою вещь!
      - Какую вещь?
      - Ту, что в ванной оставила.
      - Но я же не заглядываю никогда в твою ванную.
      - Да? - он вопросительно посмотрел на меня, - А я думал, что это твое...
      В ванной на раковине для умывания, рядом с мылом лежало кольцо с крупным желтым стеклянным камнем. Дешевое кольцо, но в глаза бросается.
      Коля зашел в ванную комнату следом за мной и, протянув руку ладонью кверху, указал на кольцо: "Вот..."
      Я была удивлена, покачала головой. (Он даже не помнит, кто к нему приходит!) Смотрю на кольцо, не прикасаясь к нему, а он с раздражением:
      - Ну, возьми, убери хоть ты куда-нибудь. Я не хочу, чтобы оно тут...
      Взяла, повертела в руках (сверкает, выбрасывать жалко) и положила в карман плаща. Тут же в ванной была еще одна "вещь" - на веревочке висел поясок от ситцевого женского халатика.
      - А это чья "вещь"? - спросила в тон его же словами.
      - Это одна приходила, мыться. У нее негде.
      Но поясок он почему-то не велел убрать или выбросить. Он остался висеть на веревочке. Слышала о таком поверьи: если оставить вещь, то за ней обязательно вернешься. Значит вернуться хотела и та (с кольцом), и та, что приходила к поэту мыться. После разбора женских вещей разговор был исчерпан. И я ушла, думая, что напрасно беспокоилась о бессонных колиных ночах. Утешать его было кому. А с кольцом долго играла у меня дома маленькая племянница, пока оно не затерялось.
      - Что же с нами происходит? – думала по дороге к своему дому, - Что же нас сближает? Только ли стихи? Если два-три дня не видимся, то это уже много, если дольше, то при встрече не можем наго вориться. А теперь словно "кошка дорогу перебежала".
      Я даю себе слово больше не заходить, и все же не могу. Он стал раздражаться, повышать голос, потом является ко мне, как ни в чем, не бывало. То стихи свои новые читает, то меня тормошит; "Что у тебя?"
      Никогда не забыть, как он мне подставку в стихах сделал. Этой осенью (69 г.) я написала сразу три небольших стихотворения "У залива", "Рябина", "В осеннем парке". То, что я стихам даю названия, для Коли не осталось незамеченным. Он даже по этому поводу сказал:
      — Я люблю своим стихам давать название, а ты — тоже.
      Так вот о подставке. Первоначальный вариант в "Рябине" был такой:

      Oй, милые!
      Рябина покраснела.
      Давно ли незамеченной была,
      Стояла и зеленой, и несмелой
      И, вроде бы, невидимой жила.

      Коля послушал и говорит:
      - Убери ты "невидимой", лучше - "на свете не жила".
      Мне не очень понравилось такое предложение. Но хотелось, чтобы рубцовская строчка жила в моих стихах. Прижилась же моя "гора-горой" - в его. На очередном творческом семинаре литактива моя "Рябина" попала под обстрел критики Василия Оботурова, и именно рубцовская строчка. Коля сидел в первом ряду в зале рядом со мной. Он виновато съежился, опустил голову. А я подумала, что это же не меня, а. Рубцова критикуют. Значит, он не всемогущий. Вспоминаю, как он говорил: "Могу ведь и я ошибиться."
      Так и не прижилась Колина подставка. В окончательном варианте стало:
      "И, вроде бы, жила и не жила".
      Рубцов к этому семинару был уже членом Союза писателей, но, как и раньше, места за председательским столом для него не было. (А, может, и сам не хотел быть на виду.) Помню, что на этом семинаре присутствовали московские гости, и приглашенных начинающих литераторов было много. Тогда впервые появилось имя Валентина Федотова, Алексея Меснянкина.
      Коля внимательно слушал каждого обсуждаемого. Не разбирал "по косточкам", просто похвалил студента Молочного института Алексея Меснянкина. И непросто похвалил. Когда вышел очередной номер "Вологодского комсомольца", то на всю полосу были даны стихи только одного Меснянкина. Мы (уже довольно известные авторы) были удивлены, потому что раньше после семинара представлялось около 10 авторов. Оказывается, отбор стихов был поручен Рубцову. И он из всех выделил только одного. Не дал начинающим порадоваться - увидеть себя в печати, не хотел плодить графоманов.
      ...Через несколько дней, после разбора, чьи "вещи" были оставлены в его квартире.
      Коля прибежал ко мне встревоженным.
      - Я Тютчева у тебя не оставил? Никак не могу понять, куда он мог деться? После этих слов Коля, не задерживаясь, умчался.
      Через небольшой промежуток времени рубцовский томик стихов Тютчева я увидела на книжной полке в нашем отделении Союза писателей.
      Взяла томик в руки. Вот же книжка! Где же он ее ищет? И подумала: "Не отнести ли ему домой?" Но Лиза, улыбаясь, вежливо отняла у меня книжку и поставила снова на полку.
      Когда на следующий день Коля появился в моей квартире, сообщила, что Тютчев в Союзе.
      Тут Коля, не раздумывая, бросился бежать за своей книжкой. Через 15 минут вернулся и накинулся на меня:
      - Ну что же ты, взять не могла, если видела? Я пришел: там уже ничего нет. Долго сидел расстроенный. А в дальнейшем к разговору о пропавшей книжке мы не возвращались.
      К нему я стала приходить все реже и реже. И все чаще дверь передо мной была закрыта. Хотя с улицы видела освещенное окно. Дома, но не хочет меня видеть. Это была не скажу, что неожиданность. Чувствовала за дверью женское присутствие. И он, конечно, не отвечал на условленный звонок. Ключом открыть дверь не решалась. Однажды он отозвался резко и грубо: "Я занят."
      Чувствуя, что наша дружба стала распадаться, я решилась сообщить Коле свой "приговор" - больше не появляться у него. И дозвонилась на свою беду. Коля был дома один.
      В комнате я заметила перемену. На входной двери кнопками прикреплен цветной плакат с портретом актрисы Зинаиды Кириенко. Над тахтой висела афиша с выставки Джанны Тутунджан. Довольно крупным планом изображена старушка, которая смотрит вдаль, подперев подбородок кулачком (фрагмент картины "Незабудки").
      Вместо обычного: "Привет!" или уже нового: "А-а, это ты?", он очень громко, но не в лицо мне, а как бы себе, разведя руками в стороны:
      - Ты преследуешь меня, что ли?
      Заходил по комнате и. по-прежнему не глядя на меня, продолжал резко выкрикивать: "Да кто ты такая, чтобы меня преследовать? Какое ты на это имеешь право?"
      Я даже остолбенела. Мне показалось, что земля подо мной разверзлась. Хотела сказать: "Но ты же сам постоянно зовешь меня к себе." Но только и смогла сказать: "Но ты же сам..."
      И слезы ручьем потекли из моих глаз. Мне было так больно, но я не могла предвидеть, что это были лишь "цветочки". "Внутренним чутьем поняла, что впереди меня ждет беда, и виновником ее - он.
      Само собой, негромко, вырвалось:
      - ТЫ ПОЖЕЛАЛ МНЕ СЛЕЗ.
      Стала еще и еще повторять эту фразу, словно хотела убедить себя в этом. Коля моментально отреагировал на это. по-прежнему не глядя на меня: "Да никаких слез я тебе не желал." Он подал мне сложенный вчетверо новый носовой платок.
      - И ПОДАРИЛ ПЛАТОК.
      — промчалось в голове.
      И дальше:
      - ЧТОБЫ ПОЧАЩЕ СЛЕЗЫ ВЫТИРАЛА.
      ВСЕ ГОВОРИЛОСЬ ГРОМКО
                                                          И ВСЕРЬЕЗ.
      ТЕБЕ МОИХ СТРАДАНИЙ
                                                     БЫЛО МАЛО.
      А Коля, видимо, вошедший в свою новую роль, продолжал ходить по комнате, встряхивая руками, словно сбрасывая груз. Но, как и прежде, пряча свои глаза. Поняла, что если раньше была необходимой, то теперь стала лишней. Коля заметил мой рассеянный взгляд на афишу над ложем и, не снижая тона, прогремел: "Скоро уберу эту бабушку со стены." Помолчал, наклонил голову на бок и добавил: "Хотя я бабушек люблю." И с широким жестом в эту сторону дополнил: "Скоро здесь будет другая женщина!" Загадочный рубцовский прием. Где - здесь? На стене? На ложе? В квартире?
      Не помню себя, как я вышла из комнаты. Сейчас это состояние передают стихи, которые я написала, придя домой, как продолжение одной мысли: "Ты пожелал мне слез."

      И Я ПОШЛА СТАРАЯСЬ
      НЕ УПАСТЬ,
      НО ШАГ ШАГНУТЬ
      И ТО МНЕ БЫЛО ТРУДНО.
      ВНЕЗАПНО ДЕНЬ ВЕСЬ
      СЪЕЖИЛСЯ, УГАС
      И ПАДАЛ ДОЖДЬ
      И МЕДЛЕННО, И КРУПНО.
      НА ЛЕСТНИЧНОЙ
      ПЛОЩАДКЕ ПОСТОЯВ,
      ВОШЛА ДОМОЙ, НЕ ВИДЯ
      ЛИЦ И СВЕТА...

      На следующий день я уехала, в командировку, недолгую, дня на два. Приезжаю, а дома меня с улыбкой встречают: "Тебе телеграмма!"
      - Какая телеграмма?
      - От Коли. Вчера написал.
      Подают обрывок бумажки, где карандашом крупно колиным почерком выведено: "Неля! Приветствуем! Всего доброго!" и ниже подписи: "Мама, Коля" и еще ниже синей пастой, после запятой: "Нина Александровна".
      — Это он и мне велел подписаться, - поясняет мне тетя, — я и подписалась.
      Ну, разве не шутник? Да еще какой! Я на своих:
      - Он же играл, а вы поверили. За шута его принимали. Не мог же он всерьез такое придумать.
      (А может, это было всерьез.)
      Мне рассказали, что вначале он настойчиво расспрашивал, куда и насколько я уехала.
      - Мы перепугались, вдруг опять следом поедет! Ты же на работе...
      Видимо, ему надо было извиниться за свой "концерт", убедить меня, что он по-прежнему со мной. Вот и придумал телеграмму, наказ дал: "Пошлите обязательно. Пусть порадуется!"
      Вот таким был Коля Рубцов, гаданный-неразгаданный, таким и остался в моей памяти. Нет, он не желал мне слез. Он желал мне добра. Вспоминаю его строчки:

      ЗА ВСЕ ДОБРО
      РАСПЛАТИМСЯ ДОБРОМ,
      ЗА ВСЮ ЛЮБОВЬ
      РАСПЛАТИМСЯ ЛЮБОВЬЮ.

      Но почему же он бывает таким грубым (и не только со мной)? Помню, он разъяснял мне свое поведение, связывая его с выпивкой:
      - Если я перепью, я бываю просто безумным.
      Что было тогда? Перепил? Или действительно, приезжая особа оказала на него действие. Влюбился?! Я вспоминаю его экспромт "Люблю змею..." Успокаиваю себя: "Ну и пусть любит! Если уж змея, то это несерьезно." У меня подошел отпуск. И я принимаю решение - поехать в Молдавию. Надо же Виктору дать ответ. Может, мне с ним остаться: хороший он человек, добрый.
      А Коля? И вдруг почему-то вспоминаю его выкрик: "Ты не наша!" Его пожелание: "Ты умри на моей могиле." И последнее: "Кто ты такая?"
      Знаю, за внешней рубцовской грубостью, гневом скрывается тонкая, ранимая душа. Но ведь и он прекрасно знает, что и я ранимый человек. И переносить это очень нелегко.
      Задержавшись вечером на работе, пишу Коле письмо, надеясь, что он поймет мое состояние и оставит меня в покое.
      Вошла в подъезд, но никакая сила не смогла заставить меня подняться наверх. (А вдруг снова закричит, хотя и написал в телеграмме - "Всего доброго!") Открыла ящик для корреспонденции (он не запирался), положила конверт.
      Вот что я ему написала:
      "Коля! Радуйся! Я уезжаю. Теперь ты можешь развлекаться со своей любимой, никто тебя не будет преследовать, хотя ничего подобного с моей стороны не было. Я сама люблю свободу и знаю, что вкусы у людей разные. Одни пьют воду из родника, другие из грязной лужи. Так что, милый друг, ты ко мне просто придираешься. За что? Что я тебе сделала? Ты же сам назвался моим другом, а потом подвел к краю пропасти и столкнул вниз. Когда я разбилась и была на волосок от смерти - не подал мне руку, а отвернулся. Это ты называешь дружбой? Помогли мне встать на ноги Виктор Петрович и Мария Семеновна, Василий Белов с Олей и Анфиса Ивановна. Они не сказали, что "ты - не наша". Сейчас ты просишь подождать тебя и тут же, как вещь, предлагаешь другому. И это дружба? Давно ли ты собирался убить меня в "гнездышке", если я буду с другим!? Спасибо за заботу, Коля. Мне не нужна жизнь, если ты от меня отказался. Зачем было тянуть 4 года? Будь счастлив! А обо мне ты еще вспомнишь. У твоей первой любимой не хватило чувства на 3 года. Я прошла через всю жизнь, чтобы прийти только к тебе. Это бывает редко. Раньше я удивлялась мужеству людей, которые выдерживали пытки. Оказывается, это очень легко. Только сначала нужно вытерпеть боль, потом теряется чувствительность. Теперь, Коля, мне после твоих издевательств ничего не страшно. Если ты хочешь моей смерти, то я выполню и это твое решение. Пусть тебе живется хорошо! Вот и все! Спасибо за телеграмму. Неля."
      Страшное письмо, отчаянное. Но что было, то было.
      На следующий день вечером Коля не вошел, а влетел, запыхавшись (видимо, бегом поднимался по лестнице), подал мне мое письмо в разорванном конверте и грозно обрушился:
      - Что же ты мне написала?! Никогда больше не пиши мне таких писем. Что ты еще вздумала!
      Потом, успокоившись и сменив тон, начал:
      - Вначале я тоже хотел тебе ответить письмом и начал писать, но потом решил сказать все сам.
      - Да. Ты не была для меня китайской вазой. — Причем здесь ваза?
      - Значит, не была моей вещью. Разве это не понятно? Нет, Неля, ты не оставляй меня, ты приходи.
      Он так умоляюще просил меня об этом, что я сказала:
      - Хорошо, буду приходить, как прежде.
      Коля даже просиял весь (все улажено) и, больше не задерживаясь, ушел.
      У меня уже были взяты билеты на поезд (поехали вдвоем с мамой) и перед отъездом я к нему не заходила. Дорогой, в поезде, снова и снова повторяла о начале нашего знакомства с Рубцовым и позднее все наши встречи и беседы. Поняла, пусть будет так, пусть изредка, оставаясь по-прежнему другом, я должна с ним видеться. Что-то с ним случилось. Словно он не волен в своих поступках. Ничего не поделаешь, такова его сущность.
      В день приезда в Бельцы с Виктором я встретилась на улице. Кто-то из родных сообщил о моем приезде и он поспешил ко мне, а я шла в магазин. И тут же, при встрече, ответила отказом на его предложение.
      Я думала о Коле Рубцове: "Если он настаивает, чтобы не оставляла его, пусть будет так."
      В Вологду вернулась настолько обрадованной, словно не была целую вечность. Сразу же написала стихи "Возвращение в Вологду" на одном дыхании. Видимо, чувство было выражено заметно, поэтому его и опубликовали в "Дне поэзии" в 1970 году.
      За время отпуска я посвежела, окрепла (из-за перехода на другую работу два года была без отдыха). Думала: "Как встретит меня Коля, если я явлюсь неожиданно?"
      И вот пришла. Он был погружен во что-то свое, не рассержен, а расстроен. Он даже не заметил мою перемену. Что-то переставлял, перекладывал. Выходил на кухню, снова возвращался. И вдруг, остановившись посреди комнаты, громко произнес: "По-. слушай, это тебе ответ на письмо."
      - Какое еще письмо? Что было, ты мне на него уже ответил...
      - Нет, это сейчас.
      И он начал читать, как всегда, выразительно, с жестами:
      Что я тебе отвечу на обман?
      Что наши встречи давние
      у стога?
      - Какие встречи? У какого стога? Этого же никогда не было! — прервала его я.
      — Да. Этого не было. Но это можно себе представить. И он начал читать дальше:
      Когда сбежала ты
      в Азербайджан,
      (При этом он из стороны в сторону отрицательно покачал головой.)
      Не говорил я: скатертью дорога!
      (Здесь резко вперед выбросил правую руку, словно показывая "эту дорогу".)
      Да, я любил...
      (Тут в подтверждение своих слов с какой-то гордостью утвердительно тряхнул головой).

      ... Ну что же? Ну и пусть,
      Пора в покое прошлое оставить.
      Давно уже не чувствую я грусть
      И нет желанья что-нибудь
                                              поправить.

      Слова любви не будем повторять
      И назначать свидания
                                         не станем.
      Но если все же встретимся
                                                   опять.
      То сообща кого-нибудь обманем.

      Последние две строчки он читал с улыбкой и открыто посмотрел на меня.
      — Молодец, хорошо встретил, — подумала я, - но я не хочу участвовать ни в каких обманах.
      Но ему ничего не сказала. Не было ни слез, ни обид. (Видимо, уже закалилась.) Повернулась и ушла. Через несколько дней ко мне заглянул Юрий Рыболовов. Улыбаясь, сообщил:
      - Я у Рубцова был! Он тебе стихи написал "Ответ на письмо".
      - Знаю, - говорю, - он мне их читал.
      Сейчас, много лет спустя, вижу это стихотворение в сборниках в разделе "Из ранних стихов 1957 — 62 гг." Может быть, это и верно, если дата взята из опубликованного в названное время. Ведь читал же он мне:
      Ты птица иного полета,
      Куда мы с тобой полетим?
      А стихи были написаны в другое время и по другому поводу. Помню, как-то пришел с газетой "Вологодский комсомолец". Развернул, показав подборку стихов:
      - Посмотри, что Фокина пишет. Имя, фамилия журчащие. Эта она о своем муже и все на полном серьезе...
      - Ольга Фокина - открытой души человек. Не то, что ты. Твой ребус не сразу разгадаешь.
      Коля весело рассмеялся. Но таков был Рубцов! Надо просто это знать.
      Меня уже не удивило, что Рыболовов по-прежнему ходит к нему после того, как был выставлен за дверь. Накипело, накричал, и все ушло в прошлое.
      Никогда и никому не говорила о наших взаимоотношениях. Это настолько личное и настолько непонятное мне самой, что вряд ли посторонний мог разобраться в происходящем. И, все-таки, случилось так, что поделилась тайной своей души с Ириной Астафьевой. Может, поговорила бы и с ее родителями, но они были в отъезде. Хотя с Виктором Петровичем можно было много не говорить, он понимал человека без слов.
      Я рассказала Ирине про мое письмо и про "ответ" на него.
      - Даже не знаю, как вести себя с ним. Сколько раз пыталась не заходить к нему. Уже справлялась с собой, так нет, сам через день-другой прибежит, словно громких слов не бывало.
      Ирина с большим участием отнеслась к моей исповеди так же сердечно, как в начале года ее отец - Виктор Петрович.
      - Тетя Неля, (она меня называла так же, как Колю - дядя Коля), я зайду к нему, попробую с ним поговорить.
      Через несколько дней мы с Ириной встретились в ее квартире.
      - Ничего не получилось, - сказала мне она. - К нему сейчас нельзя. У него кто-то есть...
      Я не переспросила: или он ей так ответил, или тоже не открыл дверь, потому что кто-то был. Поняла одно: к нему сейчас нельзя.
      - Поймите, он же из вас куклу сделает. Ку-у-клу... - повторила она нараспев.
      - Да, на роль куклы я не гожусь. Такого не будет, - так подумала и так решила. Прошло два дня, я находилась в смятении: неужели так вот все кончится? Разве
      дружба может исчезнуть? А если это не дружба, то что же между нами? Почему мы не выдерживали долгой разлуки и тянулись друг к другу? Почему? Нет, все-таки я должна его еще раз увидеть.
      И словно в ответ на мои мысли раздается звонок в дверь. Открываю, входит Коля. Привычно усаживается на диван. Всем своим видом показала полное равнодушие к его приходу, хотя, как всегда, чувствую себя счастливой.
      Коля ведет себя беспокойно. То встанет, то снова сядет на диван. И вдруг, пристально вглядываясь в мое лицо, спрашивает: "Ты правда можешь покончить с собой?"
      — С чего это ты взял?
      — Но ты же об этом говорила.
      - Ничего такого я не говорила.
      - Вот, видишь, ты даже не помнишь. Ты писала. А это одно и то же. Нет?
      — Конечно, нет.
      Лицо у Коли сразу светлеет. Он улыбается и, больше ни слова не говоря, быстро не встает, а вскакивает с дивана и бежит к выходу. Так и" не объяснила ему, что в моем письме "умереть" означало просто умереть по приказу свыше, а не накладывая на себя руки. А он, наверное, нож в моих руках вспомнил, боялся за меня. На следующий день вечером Коля вновь появился в моей квартире. Видимо, что-то его еще мучило, что-то он не договорил. Так и есть. Тихо, почти шепотом, как бы убеждая самого себя в этом, проговорил:
      - Я над тобой кажется, не издевался?
      - Но ты же при мне с этой женщиной спать собрался... Коля, опустив голову, возразил:
      - Но этого же не было.
      - Но это можно себе представить...
      (Я воспользовалась его ответным приемом.)
      - Да, - согласился он, не поднимая головы, - представить можно... Больше не говоря ни слова, Коля Встает и уходит.
      Что же, больше нечего говорить, наговорились...
      Но тема не была исчерпана и Коля без своих слов предоставил мне возможность самой разобраться в сложившейся ситуации.
      Вскоре он пришел ко мне с тонким журналом без обложки. Подошел к столу, развернул, показал на стихотворные строчки: "Читай..."
      Читаю: "Мне бы лучше вон ту сисястую, она глупей".
      Это была критическая статья на творчество Есенина, где высмеивалась его "синь" и кабацкая разгульность.
      - Пусть пока у тебя. Но никому не давай. Это из библиотеки.
      Высказался и ушел. Очень долго лежал у меня этот журнал. Не забыл ли он его? Решила отнести ему сама.
      По дороге к его дому в магазине увидела конфеты точно в такой же обертке, как он покупал. Ласточка! Купила. Он меня угощал, теперь я его угощу. И опомнилась: "Что же это я? Ведь дала себе слово не появляться, (Может он не один?)" Остановилась внизу в подъезде: "Что же делать?" Да у него же почтовый ящик не запирается! Положила в него журнал и пару "Ласточек". (Может, вспомнит...) Так и не поднялась наверх. Как поймет Коля этот жест, об этом я не подумала. Но уже потеряла уверенность, что наши отношения будут такими, как прежде. Вот и конец дружбе! Должно же это кончиться, И сразу вспоминаю слова Рубцова и успокаиваю себя: "Да разве это кончится..."
      И словно в подтверждение этих слов Коля, как и прежде, появился у меня.
      Прошел к дивану, присел в своей обычной позе. Весело улыбнулся, посмотрел на меня:
      - Ох, Неля, тебе и трудно со мной...
      - Без тебя еще труднее, - отвечаю я.
      На что он покачал головой и уже серьезно, без улыбки, сказал:
      - Да, это правда.
      И сразу же: "Пойдем ко мне".
      - Нет, - говорю. - Я не могу. Я чувствую какой-то барьер, который мешает мне приходить к тебе, как прежде.
      - Значит тебе нужен другой мужчина, а мне другая женщина...
      - Да никто мне не нужен...
      (Я делаю паузу - научилась у него).
      - Вот видишь, — вклинивается он. А я продолжаю: "...кроме тебя." Он вздыхает.
      - Да, с тобой нельзя просто так. Надо или жениться, или расстаться. А расстаться я не могу.
      И вдруг, озорно усмехнувшись:
      - Ох, Неля, выходила бы ты замуж, - и, весело рассмеявшись, снова повторил уже сказанное. - Я любил бы вас обоих.
      - Игра продолжается! - подумалось мне.
      И я ушла на кухню в надежде, что он сменит тему разговора. Но он вышел следом за мной.
      - Я серьезно... Она же мучится...
      Поняла, что он не хотел увидеть меня на месте Геты. Разумеется, ему было жаль меня. После этого разговора он стал, как и раньше, часто появляться в моем доме. И однажды сказал: "Я к тебе прихожу, а ты ко мне нет". И, жестикулируя, стал продолжать:

      Я - богатырь, я - витязь,
      Но встал не с той ноги.
      Явитесь мне, явитесь
      Друзья, а не враги.

      Я нездоров, я болен.
      Горят мои мозги.
      Я другом недоволен.
      Явитесь мне враги!

      Я тогда не подумала даже, что это он мной недоволен. Мало-ли у него друзей. Но кто его враги? Видимо, кто-то ходит по-прежнему, кто-то его пугает, кто-то стучит в дверь, а, может быть, и другие угрозы. Надо его защищать! Но как? Где же его друзья? Друг? Почему он, не поможет?
      - Господи! - осенило уже потом. - Это же я, это он мной не доволен. Ведь опять отказалась пойти к нему.
      А он приходил. Раз от разу в нем намечались перемены. Далеко не к лучшему. То он был встревоженным, настороженным, то надломленным и поникшим. Он уже не приглашал меня больше к себе. Садился на диван в задумчивости, обхватив голову руками. Потом быстро вставал и уходил. Через короткое время пришел перепуганным, можно сказать, потерявшим душевное равновесие. И не ко мне, а прямо к маме:
      - Что они делают! Что они делают! Мне нет покоя. Я больше так не могу! Звонят звонят... и даже ночью. Я даже звонок оборвал. Теперь - стучат. Приходят, натопчут. Но я же сам все мою. Сам... Сам...
      Он опустил голову и мне показалось, что готов был заплакать.
      - Что же это ты с такими гостями справиться не можешь? - ответила ему мама. - Ты бы развернулся и всех в форточку.
      (Мама сказала образно, воспринимая посетителей, как лишний хлам и сор.)
      - Нет, так нельзя, - поднял голову Коля, немного успокоившись. Меня он вроде не замечал. И я не напрашивалась на разговор. Так и ушел.
      Проходили недели. И я уже не надеялась, что он, как и раньше, будет приходить в мой дом. Но он пришел. Уверенно уселся на "своем диване".
      - Иди сюда, посмотри...
      С этими словами Коля достал из кармана сборник стихов ''Сосен шум". Я была приятно удивлена, не знала, что параллельно с книжкой "Душа хранит" в Москве готовилась другая. Вероятно, это был сигнальный экземпляр, потому что в продаже этих стихов не было.
      - Смотри, смотри, - серьезно, даже с нотками приказа, он показал на обложку. - Видишь?
      — Да, вижу.
      Я разволновалась. Ведь это такой же кораблик, как на обертке шоколада, который я ему приносила.
      - Да, - серьезно проговорил он, - ты посмотри внимательно на мачты. Они же сломаны.
      И еще раз повторил: "Сломаны..."
      Когда он такое говорит, приводит к какому-то трагическому концу, мне всегда становится не по себе.
      С таким же серьезный видом он откинул суперобложку и показал снова со словами: "Смотри! Там, под обрывом рядышком две маленькие фигурки".
      Я молчу, словно внутри что-то оборвалось.
      А он, видимо чувствуя мое состояние, произносит: "Это же мы с тобой. Я так хотел."
      Опять рубцовская загадка: хотел так, чтобы так нарисовали или хотел, чтобы (тогда!) были вместе.
      - Но мы под таким высоким обрывом. Да и мачты сломаны, - грустно отвечаю я. Он, больше не говоря ни слова, опускает книжку в карман и уходит.
      Хватаюсь за голову. Что это с нами!? Называется - поговорили... И почему он пугает меня, готовит к чему-то страшному?
      Через довольно продолжительное время он вновь появляется у меня - прежний, улыбчивый, кажется, очень доволен собой и всем на свете, глаза его сверкают. Сейчас что-то сообщит. Так и есть.
      - Я поэму написал...
      Смотрю на него с восхищением. Он, видимо, тоже отметил это и поправил себя:
      - Нет, не поэму, просто большое стихотворение. Меня только одно имя смущает.
      - Какое имя?
      - Ляля. Это - разбойник.
      - Ну, - говорю, - для разбойника это не очень подходит. Уж больно он у тебя лаем вый и добрый.
      - Мне тоже это говорили, но я так хотел.
      Коля стал читать, жестикулируя, а я, вслушиваясь в каждое слово, предвижу страшную развязку. (Ведь он же готовит меня к ней). Вот атаман влюбляется в красавицу княжну, вот жалуется Шалухе: "У меня на сердце одиноко..."

      Недоволен он своей Шалухой,
      О княжне тоскует благородной,
      И бокал, наполненный сивухой,
      Держит он рукой своей
                                          холодной.
      Наступает развязка:
      Но слетелась вдруг воронья стая,
      Чуя кровь в лесах благоуханных,
      И сгустились тени, накрывая
      На земле два тела
                                    бездыханных...

      И, вот, Шалуха, "увядшая в печали", бродит по поселкам, рассказывая о "любви разбойника печальной".
      Он остановился на этом, смотрит на меня. Словно хочет спросить обычное: "Ну, как?" Но спрашиваю на этот раз я: "Что это у тебя за Шалуха? Это я, что ли? Нелюха -старуха- похоже..." Коля смущается, опускает вниз глаза и быстро, быстро говорит:
      - Но они же оба погибают. Понимаешь, оба...
      - Да, понимаю... Но понимаю по-своему, не зная конца сказки. (И тут-то они вмес те: княжна и разбойник... Только не я).
      Когда стихи были напечатаны, я узнала то что Рубцов мне предсказал:

      Так, скорбя, и ходит богомолка,
      К людям всем испытывая
                                               жалость,
      Да уж чует сердце, что недолго
      Ей брести с молитвами остаюсь.
      Собрала котомку через силу,
      Поклонилась низко добрым
                                                    людям
      И пришла на лялину могилу,
      Чтоб навеки с ним
                                    соединиться...

      Да, печальную участь Рубцов мне приготовил.
      После его ухода и в последующие вечера (дни у меня были заполнены работой в редакции) я думала о наших отношениях. Совсем, как в стихотворении про зайца:

      И еще, наверно, долго
      С вечной думой в тишине
      Думал где-нибудь под елкой
      О себе и обо мне.

      Что же с нами происходит? Мы не целуемся как любовники. Но почему держимся друг за друга? Почему с трудом сдерживаю желание - заглянуть на огонек, когда иду с работы мимо его дома? Но его окно вечерами стало светиться все реже и реже. Боится дома остаться один? Уходит...? Куда?
      Вспоминаю строчки из его стихов:

      Пойми, пойми мою
                                       уклончивость,
      Что мне любви твоей не хочется.
      Хочу, чтоб все скорее кончилось.
      Хочу! Но разве это кончится...

      Хочу, чтобы кончилось... А недавно вел себя как капризный ребенок, повторяя: "Хочу, хочу тебя почувствовать..."
      ("Но почему держит меня на большом расстоянии?" - подумала, но не спросила. Решила - это очередная игра.)
      Вспоминается и другое. Он сидит на диване. Я занимаюсь домашними делами: выхожу на кухню, возвращаюсь. Негромко говорит радио. Потом зазвучали стихи Пушкина. Для меня это, как фон. Я не вслушиваюсь. А Коля сидит притихший, задумчивый. И вдруг громко кричит мне: "Слушай, слушай, это о тебе..."
      Я замерла и слышу бархатный голос чтеца: "Как нелюбимое дитя... к себе меня влечет..."
      У меня пронеслось в голове - нелюбимое! - и потерялось слово "влечет"
      (Ребенок, цветок, нелюбимое дитя... Кем же я буду завтра?)
      Но на следующий день Коля не пришел.
      Я беру томик стихов "Русская лирика" и читаю "Осень" Пушкина, где я — "нелюбимое дитя".

      Дни осени бранят обыкновенно,
      Но мне она мила, читатель
                                                     дорогой,
      Красою тихою, блистающей
                                                   смиренно.
      Так нелюбимое дитя в семье
                                                   родной
      К себе влечет, сказать вам
                                                    откровенно,
      Из годовых времен я рад лишь
                                                       ей одной.
      В ней много доброго: любовник
                                                          нетщеславный,
      Я нечто в ней нашел мечтою
                                                      своенравной.

      Мучительно долго тянулись не дни, а недели. Но я никак не могла свыкнуться мыслью, что на этом мы расстались навсегда.


К титульной странице
Вперед
Назад