ТАЙНАЯ КЛЕТЬ
(Клюевское наследие в
поэзии Николая Тряпкина)
Мысль о том, что лирика Николая
Тряпкина испытала бесспорное влияние поэзии
Николая Клюева, стала общим местом в
литературоведении. Еще в 1949 году критик Ан.
Тарасенков оценивал Тряпкина как "подражателя
Клюева", рассуждая, как принято было тогда
судить, о "тлетворном влиянии декаденства".
В 1950-х - 1960-х годах об этом говорили не столь
уничтожающе, но все же в негативном смысле. Так,
А.А. Михайлов в 1969 году утверждал: "Тряпкин,
начинавший под большим влиянием Клюева, сумел
переплавить в своих стихах и его густую
избыточную мрачноватую образность..." В 1975 году
А.И. Михайлов, в чуть более лояльные по отношению
к Клюеву имена, отметил: "Лирическому таланту
Н. Тряпкина свойственна некоторая стилизация
древних форм и образов, что в свое время явилось
причиной его резкого осуждения... Да и теперь,
правда уже без негативной оценки, критики в
качестве своеобразного тряпкинского стиля
называют фольклор и поэзию Клюева". Сергей
Куняев в 6-м номере журнала "Москва" за 1982 год
говорил о "прекрасной эстетической традиции,
унаследованной Н. Тряпкиным от Клюева". В.
Котельников чуть позже, в 1985 году, написал о
"тряпкинской перекличке с Клюевым",
подчеркнув, однако, что у них "разное
восприятие деревни". А. Василевский представил
клюевскую мифологию в качестве "источника
тряпкинского творчества" ("Новый мир", 1988,
ь 3). Б. Волков в 1995 году в очередной раз отметил
наличие "традиций Клюева в творчестве
Тряпкина". И наконец, В. Агеносов и К. Анкудинов
в книге "Современные русские поэты" (1997) как
о само собой разумеющемся явлении написали о
"влиянии Н. Клюева на Н. Тряпкина".
Но вот что удивительно: не
только в этих статьях и книгах, но и в подавляющем
большинстве исследований, вскользь
затрагивающих эту проблему, нет никаких
фактических или аналитических доказательств,
подтверждающих мысль о влиянии.
Каковы же конкретные
действительные основания подобной точки зрения?
Их всего два. Во-первых, статья Ст. Куняева
""Жизнь - океан многозвонный" (1984),
вошедшая позднее в книгу "Огонь, мерцающий в
сосуде" (1986), в которой говорится о двух поэтах:
"...почти через сорок лет после его безвестной
кончины Николай Тряпкин вдруг осознает, что,
опровергнув все пророчества, поэзия Николая
Клюева, как озимь, простояв положенный срок под
снегом, выжила, зазеленела и вновь заставила
вспомнить и заговорить о себе:
...Где скрылся он - тот огнепалый
стих?
Он где-то в нас - под нашей тайной
клетью.
Знать, так живуч смиренный тот
жених -
Сей Аввакум двадцатого
столетья!
Вполне можно согласиться, что
"сказать так о судьбе поэта, как сказал наш
современник Николай Тряпкин - глубоко, точно и
страстно, - пожалуй, не удалось никакому другому
поэту". Но этого недостаточно, чтобы говорить о
влиянии Н. Клюева на Н. Тряпкина.
Второе основание - упоминание
критиком Валерием Дементьевым в книге
"Исповедь земли" (1984) следующего сюжета:
"...насколько мне известно, единственный, кто
добрался до дома Клюева, был Николай Тряпкин".
Наибольший "вклад" в
развитие данной темы внес П. Выходцев:
"Действительно, в творчестве Н. Тряпкина
нетрудно заметить клюевские традиции: и в особой
приверженности к крестьянскому укладу жизни, и в
характере поэтической образности, и в близости
севернорусского языка, особенно в ранних его
книгах "Первая борозда" (1953) и "Белая
ночь" (1958)". Дело в том, что в 1941 году Тряпкин
был комиссован по состоянию здоровья и
эвакуирован из родной Тверской области в г.
Котлас. "Там, - писал поэт, - у меня впервые
открылись глаза на Россию и на русскую поэзию,
ибо увидел я все это каким-то особым,
"нутряным" зрением... И я начал писать стихи,
которые самого меня завораживали". "Однако, -
продолжал далее П. Выходцев, - во-первых, Н. Клюев,
несомненно, крупный мастер стиха, и достойно
похвалы умение молодого Н. Тряпкина, не принимая
жизненной философии певца старорусской северной
деревни 10-х - 20-х годов, опереться на лучшие
стороны его поэзии, а во-вторых, одновременно и,
пожалуй, еще более интенсивно Тряпкин учился у
других советских поэтов - Есенина, Прокофьева,
Твардовского" ("Земля и люди", 1984). П.
Выходцев, как видим, подчеркнул литературную
традицию, а не одно только "влияние" Клюева.
Г. Красников в одной из
последних на сегодняшний день статей о Николае
Тряпкине в качестве учителя Тряпкина называет Н.
Клюева (но только называет!), также без
доказательств заметив, что "при всей близости
к поэзии Клюева его ритмика богаче и гибче". Г.
Красников отмечает: "Принципиальной заслугой
Тряпкина в русской поэзии является то, что он
своим творчеством ярко и с виртуозной легкостью
показал (а вернее, напомнил!), какая
художественная интеллектуальная философская
мощь заключена в фольклорной линии
отечественной литературы" ("Независимая
газета", 1998г. , 8 декабря).
Действительно, критики не раз
отмечали как положительное в творчестве Н.
Тряпкина обращение к фольклору. Сам поэт говорил
об этом так: "...Никаким фольклором я специально
не занимался. Распевный склад моих стихотворений
является результатом моего крестьянского
происхождения". Усомниться в этом заставляют
некоторые его стихи, в которых видна явная
стилизация ("Ходит ветер в чистом поле...",
"Как у тех у ворот столько всяких бород" и
т.п.).
По справедливому замечанию В.
Кожинова, "сама по себе связь с народным
творчеством отнюдь еще не свидетельствует о
достоинствах поэта" (Вольность поэта // Тряпкин
Н.И. Избранное, М., 1980). Использование поэтики
фольклора должно быть осмысленным, служить
определенной художественной задаче автора,
помогать ему в создании поэтической картины
мира. Говорить же об этом применительно к
творчеству Тряпкина весьма сложно. С одной
стороны, у поэта можно заметить явно народное,
цикличное восприятие времени:
Кладу по снегу первый след,
Встречаю праздник ледохода.
И в смене зим, и в смене лет
Читаю исповедь природы.
С другой - не совсем верное ( а
точнее - совсем неверное) употребление в
стихотворении "Все лужки да ямки
родничковые..." простейшего устойчивого
сочетания (фразеологизма). Известно, что "бьют
челом" до земли. У Тряпкина : "Троекратно в
пояс бью челом..." Именно поэтому можно
говорить здесь лишь о "типе мышления и
чувствования, об обращении к фольклору как к
почве" (С. Бирюков // Лит. обоз., 1984, ь 9).
Хотя у Тряпкина к тому времени
уже была репутация "знатока крестьянской
жизни и фольклора", это знание было
поверхностным, наивным, поэт не овладел
идейно-эстетическим богатством народного
поэтического творчества, в частности образной
символикой (в этом отношении он не выдерживает
никакого сравнения не только с Н. Клюевым, но и с
Н. Рубцовым и даже с Ю. Кузнецовым). Н. Рубцов и Ю.
Кузнецов никогда бы не позволили себе
опубликовать в своих книгах и вот такие
откровенно подобострастные строки: "Я буду
вспоминать, как юность в звонком вузе... наш
бурный семинар по кукурузе"; "Догонять
Америку - не шутка, Ну, а все ж осилим перегон...";
"Давно мы, друзья, не знавали такого И будем,
наверно, всегда вспоминать И съезд необычный, и
речи Хрущева..."
Несмотря на то, что Тряпкин
упоминал в своей поэзии "Аввакума двадцатого
столетья", в его лирике нет клюевского
идейно-тематического богатства, отсутствует
религиозно-философская глубина (его знаменитый
"библейский" цикл, опубликованный во второй
половине 80-х годов, - лишь эпизод), нет
многоцветного клюевского языка, сверхобилия
бытовых деталей, кроме разве что староверческой
экзотики. "Несмотря на совпадение некоторых
тем, - замечает Е. Лебедев, - несмотря на
собственное преклонение перед Клюевым, Н.
Тряпкин не похож на него в главном. Клюев с самого
начала ощутил себя носителем и проповедником
истины, Н. Тряпкин почти полвека искал ее "след
неповторимый" (Лит. газета, 1987, 26 августа). В
одном из своих последних стихотворений Н.
Тряпкин написал:
Я родился при Советской власти
И другой не мыслю для себя.
От Н. Клюева идет прямая линия не
к Н. Тряпкину, а к другим поэтам-
"почвенникам" (Н. Рубцову, Ю. Кузнецову и др.).
Во-первых, у них с Клюевым общая опора: русский
фольклор и славянская мифология (их
символическое "ядро"), во-вторых, в их поэзии,
как и у Клюева, причудливо сочетаются языческое
поклонение природе и христианские представления
о мире, в-третьих, их роднит почти
профессиональное отношение к фольклору. Общим
является и мотив сиротства (только у Н. Клюева он
наполнен прежде всего религиозным смыслом:
Россия оставлена Богом), практически у всех
присутствует конкретный и одновременно
многозначный образ Матери. В мировоззренческом
плане их объединяет неприятие западных
ценностей, протест против отчуждения. Со всем
этим связана и достаточно часто поднимаемая
(естественно, несколько видоизмененная во второй
половине ХХ века) тема Апокалипсиса.
Точнее всех, на наш взгляд,
оценил творчество Н. Тряпкина не литературовед, а
поэт Ю. Кузнецов: "Со времен Кольцова в русской
поэзии тянется одна золотая нить, связанная с
народным ладом. Она прошла через Некрасова и
Никитина, на краткое время посеребренная
Клюевым, дошла до Есенина, а от него через А.
Прокофьева дотянулась до Николая Тряпкина,
который в ряду этих имен самостоятелен и ни на
кого не похож" (Поэзия-1981, С. 78).
Влияние Н. Клюева на Н. Тряпкина,
с нашей точки зрения, - это литературоведческий
штамп и одновременно миф. Рассуждать можно о
национальной поэтической традиции, в рамках
которой развивалась лирика Тряпкина, говорить же
о влиянии Н. Клюева на творчество Н. Тряпкина нет
никаких серьезных оснований.