5) Верховное судилище, к которому в последнюю оче-
редь следует обращаться со всеми недоразумениями в воп-
росах чести -- это физическая сила, животность. Всякая
грубость есть в сущности апелляция к животности; укло-
няясь от борьбы разума и нравственного права, она приз-
нает только борьбу физической силы; борьба эта ведется
человеческой породой (которую Франклин называл "породой
изготовляющей орудия") специально для этой цели изго-
товленным оружием, в форме дуэли, и на такое решение
спора уже нет апелляции. Этот принцип может быть харак-
теризован термином "кулачное право"; поэтому рыцарская
честь должна бы называться "кулачной честью" -- Faus-
tehre.
6) Выше мы видели, что гражданская честь крайне
щепетильна в вопросах имущества, принятых на себя обя-
зательств ч данного слова; рассматриваемый же ныне ко-
декс оказывается весьма либеральным в этих пунктах.
Есть только одно слово, которое нельзя нарушать -- это
то, к которому прибавлено "клянусь честью"; следова-
тельно, остается предположить, что всякое другое слово
можно нарушать. Но даже и при нарушении "честного сло-
ва" честь еще может быть спасена тем же универсальным
средством -- дуэлью, дуэлью с тем, кто утверждает, что
было дано это "честное слово". -- Есть далее только
один долг, который должен быть непременно уплачен --
долг карточный, называемый поэтому долгом чести; ос-
тальные долги можно вовсе не платить -- рыцарская честь
от этого не пострадает.
Каждый нормальный человек поймет сразу, что этот
оригинальный и смешной варварский кодекс чести вытекает
отнюдь не из сущности человеческой натуры, не из здра-
вого понимания людских отношений. Это подтверждается
крайне ограниченной сферой его применения; таковой яв-
ляется исключительно Европа, и то лишь со Средних ве-
ков, притом только среда дворянская, военная и подлажи-
вающиеся к ним слои. Ни греки, ни римляне, ни высоко
цивилизованные народы Азии древней и новой эпох не име-
ют понятия об этой чести и ее принципах. Для них нет
иной чести, кроме той, которую я назвал гражданской.
Все они ценят человека по тому, что он обнаружил в
своих действиях, а не по тому, что взболтнет про него
какой-нибудь вздорный, развязный язык. Всюду у них то,
что скажет или сделает человек, может погубить только
его честь, но не чью-либо иную. Все они видят в ударе
только удар; лошадь или осел ударяют только сильнее --
вот и все. Иногда удар может раздражить, и будет отмщен
на месте; но честь здесь ни при чем; никто не станет
подсчитывать удары, обиды и число потребованных и не
потребованных "сатисфакций". Народы эти в храбрости, в
презрении к жизни не уступают нациям христианской Евро-
пы. Греки и римляне были в полном смысле героями, но о
"point d'honneur" они и понятия не имели. Поединок был
у них делом не благородных классов, а презренных глади-
аторов, бежавших рабов, приговоренных преступников, ко-
торых, по очереди с дикими зверями, натравляли друг на
друга на потеху толпы. На заре христианства гладиаторс-
кие игры исчезли; при его торжестве их место заняла --
под личиною Божьего суда -- дуэль. Если эти игры были
жесткой данью, отдаваемой всеобщей страсти к зрелищам,
то дуэль -- та же дань, выплачиваемая предрассудку, но
уже не преступниками и рабами, а свободными, благород-
ными людьми.
Множество дошедших до нас данных свидетельствуют,
что древние были свободны от этого предрассудка. Когда
один из тевтонских вождей вызвал Мария на поединок,
этот герой ответил: "если тебе надоела жизнь, можешь
повеситься" и предложил ему подраться с одним знамени-
тым гладиатором. У Плутарха (Them. 11) мы читаем, что
начальник флота, Еврибиад, споря с Фемистоклом, взялся
за палку, чтобы его побить, на что тот и не подумал об-
нажить меча, а просто сказал: "бей, но выслушай меня".
Как будет огорчен "человек чести", не найдя никаких
указаний на то, что г. г. афинские офицеры немедленно
же после этого заявили о своем отказе служить под на-
чальством Фемистокла!
Правильно заметил один из новых французских писа-
телей: "тот кто осмелился бы сказать, что Демосфен был
честным человеком, вызвал бы улыбку сожаления; о Цице-
роне же и говорить нечего" (Soirees Litterai res par С.
Durand Roven 1828. Vol. 2, p. 300). Далее, Платон (de
leg. IX поел. 6 стр. и XI, р. 131) в главе, трактующей
об оскорблениях, ясно показывает, что древние не имели
и представления о принципах рыцарской чести. Сократа
вследствие многих его диспутов часто оскорбляли дейс-
твием, что он спокойно переносил: получив раз удар но-
гой, он хладнокровно отнесся к этому и удивил обидчика
словами: "разве я пошел бы жаловаться на лягнувшего ме-
ня осла?" (Diogen. Laert. Il, 21). Другой раз ему ска-
зали: "разве тебя не оскорбляют ругательства этого че-
ловека", на что он ответил: "нет, ибо все это не прило-
жимо ко мне" (ib. 36). Стобеус (Florileg. ed.
Gaоsford. Vol. 1, p. 327 -- 330) сохранил длинный
отрывок Музония, из коего видно, как древние смотрели
на обиду: иного удовлетворения как суд они не знали, а
мудрецы даже и к нему не обращались. Что древние искали
удовлетворения за пощечину лишь судом, -- это видно из
Gorgia Платона (стр. 86); там же приводится и мнение об
этом Сократа (стр. 133). То же подтверждает рассказ Ге-
лиуса (XX, I) о некоем Луции Верации, забавлявшемся
тем, что он без всякого повода давал пощечины всем
встречавшимся на улице гражданам и с целью избежать су-
дебной процедуры водил за собой раба с мешком медных
денег, из которого пораженному прохожему выплачивал за-
коном установленные 25 ассов. -- Кратес, знаменитый ци-
ник, получил от музыканта Никодрома столь сильную опле-
уху, что его лицо распухло и покрылось синяками. Тогда
он прикрепил ко лбу дощечку с надписью "Nicodromus fe-
cit" "и этим покрыл позором флейтиста, так грубо обо-
шедшегося (Diog. Laert. VI, 33) с человеком, которого
обожали все афиняне (Apul. Hor. р. 126). У нас имеется
еще на эту тему письмо избитого в Синопе пьяными грека-
ми Диогена к Мелезиппу, где он говорит, что "это для
него неважно" (Nota Casaub. ad Diog. Laert. VI, 33). --
Сенека в книге "De constantia sapientis" с X главы и до
конца подробно рассматривает оскорбления и приходит к
тому выводу, что мудрец не должен обращать на них вни-
мания. В XIV главе он говорит: "что делать мудрецу, по-
лучившему пощечину? -- То же, что сделал в этом случае
Катон: он не рассердился, не пожаловался, не возратил
ее, -- он просто отрицал ее".
Да, скажете вы, то были мудрецы. А мы, значит, ту-
пицы? -- Согласен.
Мы видели, что древним совершенно незнаком рыцарс-
кий кодекс чести; они всегда и во всем проводили непос-
редственный, естественный взгляд на вещи и не поддались
гипнозу этих мрачных и пагубных ухищрений. Поэтому в
ударе по лицу они видели лишь то, что он есть на самом
деле -- небольшое физическое повреждение. Уже позднее
пощечина сделалась катастрофой и излюбленной темой тра-
гедий; как, напр.. в Корнелевском "Сиде" и в немецкой
драме, названной "Сила обстоятельств" тогда как ее сле-
довало бы назвать "Сила предрассудка". Если в Пражском
Национальном Собрании дают кому-либо пощечину, то это
гремит по всей Европе.
"Людям чести", расстроенным приведенными воспоми-
наниями о классическом мире и примерами из древнегре-
ческих эпох. я посоветую в виде противоядия прочесть в
"Jaques, le fataliste" Дидро историю Деглана -- велико-
лепнейший образец рыцарской чести, который их утешит и
удовлетворит.
Из сказанного достаточно ясно, что рыцарская честь
не первична, не заложена в основу человеческой натуры.
Ее принципы -- искусственны; их происхождение нетрудно
открыть. Эта честь -- порождение тех времен, когда за
кулаком признавалось большее значение, чем за мозгами,
и попы держали разум в оковах, -- т. е. Средних веков и
их пресловутого рыцарства. В те времена Бога заставляли
не только заботиться о нас, но и судить нас. Поэтому
сложные процессы решались судом Божьим -- ордалиями;
дело сводилось, за редким исключением, к поединкам, ко-
торые происходили не только между рыцарями, но и между
бюргерами, как это показывает великолепная сцена у
Шекспира (Henry VI, р. II, А.2, Se. 3).
На любое судебное решение можно было аппелировать
к высшей инстанции -- к Божьему суду, поединку. Собс-
твенно говоря, этим путем судебное полномочие отдава-
лось вместо разума физической силы и ловкости -- т. е.
чисто животным свойствам; вопрос о праве решался на ос-
новании не того, что сделал человек, а того, что с ним
случилось -- совершенно в согласии с ныне действующим
принципом чести. Тому, кто сомневается в этом происхож-
дении дуэли, советую прочесть отличную книгу J. Mellin-
gen "The history of Duelling" 1849. Даже поныне среди
людей, исповедывающих принципы рыцарской чести -- кста-
ти сказать редко бывающих образованными и мыслящими --
можно встретить таких, которые в исходе дуэли видят
Божье решение по поводу вызвавшего ее спора; конечно,
такое мнение объясняется наследственной передачей его
от средневековой эпохи.
Таков источник рыцарской чести; тенденция ее по
преимуществу та, чтобы путем угрозы, физического наси-
лия принудить человека к внешнему изъявлению того ува-
жения, приобрести которое в действительности кажется
или слишком трудным или излишним. Это почти то же са-
мое, как если бы, рукою нагревая шарик термометра, на
основании поднятия ртути стали бы доказывать, что наша
комната натоплена. При ближайшем рассмотрении суть дела
сводится к следующему: тогда как гражданская честь, как
сообразующаяся с потребностью в мирном общении с други-
ми, состоит в мнении этих других о том, что мы, безус-
ловно уважая права каждого, и сами заслуживаем полного
доверия, -- честь рыцарская заключается в мнении, что
нас следует бояться, так как мы решились ревниво охра-
нять наши собственные права. Мысль, что важнее внушать
страх к себе, чем доверие, была бы, пожалуй, правильна
(на людскую справедливость ведь нечего много рассчиты-
вать) если бы мы находились в первобытном состоянии,
когда каждый непосредственно защищал себя и свои права.
Но при цивилизации, когда государство взяло на себя ох-
рану нашей личности и собственности, это положение от-
падает; оно без толку доживает свои дни, как замки и
башни времен кулачного права среди возделанных полей,
оживленных дорог и рельсовых путей.
Вот причина, почему сфера рыцарской чести ограни-
чивается лишь теми насилиями над личностью, которые или
легко, или по принципу de minimis lex non curat12 сов-
сем не наказуются государством, как напр. легкая обида
или простое поддразнивание. Занимаясь этими мелочами,
рыцарская честь приписывает личности совершенно несооб-
разную с природой и жизнью людей ценность, возводя лич-
ность в нечто священное, считает недостаточными судеб-
ные кары за незначительные оскорбления и сама мстит за
них, лишая обидчика здоровья или жизни. Очевидно, это
обусловливается чрезмерной гордостью, возмутительнейшим
высокомерием; человек, забывая, что он представляет со-
бою на самом деле, претендует на абсолютную неприкосно-
венность своего имени и на полную безупречность. Собс-
твенно, тот, кто намерен силой охранять себя от всякой
обиды, и провозглашает принцип: "кто обидит или ударит
меня -- будет убит", -- за одно это достоин быть выс-
ланным из страны13. Люди всячески стараются скрасить
это несуразное высокомерие. Храбрый человек не должен
уступать; поэтому каждое легкое столкновение должно пе-
реходить в брань, затем в драку и, наконец, в убийство;
впрочем "шикарнее" пропустить промежуточные фазисы и
сразу взяться за оружие. Подробности той процедуры ре-
гулируются крайне педантичной системой, рядом законов и
правил -- поистине трагический фарс, храм, воздвигнутый
во славу глупости. -- Здесь ошибочен самый отправной
пункт: в незначительных вопросах (вопросы серьезные от-
даются на решение суда) из двух бесстрашных людей один
всегда должен уступить: это тот, кто умнее; если же де-
ло касается одних только мнений, то им и заниматься не
стоит. Доказательством тому является народ, или вернее,
те многочисленные классы общества, которые не исповеду-
ют рыцарской чести и среди коих распри протекают ес-
тественным образом. Среди этих классов убийство в 1000
раз реже, чем среди высших, преклоняющихся пред принци-
пом рыцарской чести и составляющих какую-нибудь 1/1000
всей нации; здесь даже драки бывают редко.
Утверждают иногда, что краеугольным камнем хороше-
го тона и добрых нравов общества является именно этот
принцип рыцарской чести и дуэль, преграждающая якобы
всякое проявление грубости и необузданности. Однако в
Афинах, в Коринфе, в Риме без сомнения было хорошее,
даже очень хорошее общество, встречался и хороший тон,
и добрые нравы, и все это без всякого участия рыцарской
чести. Правда, там, -- не так как у нас -- женщины не
играли первой роли в обществе. Главенство женщин не
только придает разговорам фривольный, пустой характер,
не допуская никакой серьезной, содержательной беседы,
но и способствует, без сомнения, тому, что в глазах об-
щества пред личной храбростью отступают на задний план
все другие достоинства; тогда как в сущности храбрость
-- это подчиненная, "унтер-офицерская" добродетель, в
которой нас к тому же превосходят звери, почему и гово-
рят, напр., "храбр как лев". Даже больше: вопреки при-
веденному уверению, принцип рыцарской чести часто пок-
ровительствует как бесчестности и гадости, так и более
мелким свойствам: невоспитанности, самообожанию и ле-
ности; ведь мы часто потому не мешаемся в разные пас-
кудные дела, что ни у кого нет охоты рисковать жизнью
ради наказания виновных. -- Мы видим, что сообразно с
этим дуэль процветает и практикуется с особенной крово-
жадностью именно в той нации, которая в политических и
финансовых делах обнаружила недостаток истинной чест-
ности; насколько приятны частые сношения с ее граждана-
ми -- об этом знают все, кто это испытал; что касается
вежливости и культурности их общества, то в этом отно-
шении они давно пользуются дурной славой.
Итак, все приведенные аргументы несостоятельны. С
большим основанием можно утверждать, что как собака ла-
ет, когда ее дразнят, и ласкается, когда ее ласкают,
так и человеческой натуре свойственно на неприязнь от-
вечать неприязнью, и сердиться, раздражаться при выра-
жении презрения и ненависти. Уже Цицерон сказал: "каж-
дое оскорбление причиняет боль, которую с трудом выно-
сят даже мудрейшие и лучшие люди"; и действительно, ре-
шительно никто (за исключением разве некоторых смирен-
ных сект) не переносит хладнокровно брани и побоев. Од-
нако природа наша толкает нас не далее, чем на соот-
ветствующее оскорблению возмездие; она не требует вовсе
карать смерть за упрек во лжи, в глупости или в трусос-
ти; древнегерманская пословица "на оплеуху следует от-
вечать кинжалом" -- это возмутительнейший рыцарский
предрассудок. Во всяком случае отвечать или мстить за
оскорбление -- это дело гнева, а отнюдь не чести и не
долга, как это тщатся доказать апостолы рыцарской чес-
ти.
Не подлежит сомнению, что упрек оскорбителен лишь
постольку, поскольку он справедлив: малейший попавший в
цель намек оскорбляет гораздо сильнее, чем самое тяжкое
обвинение, раз оно не имеет оснований. Кто действитель-
но уверен, что ни в чем не заслуживает упрека, тот мо-
жет и будет спокойно пренебрегать ими. Однако принцип
чести требует, чтобы он выказал отсутствующую у него
восприимчивость к таким упрекам и жестоко мстил бы за
оскорбления, которые его нимало не задевают. Очень низ-
кое мнение о своей ценности имеет тот, кто старается
заглушить всякое изъявление скептического к ней отноше-
ния. Поэтому истинное самоуважение внушает нам отвечать
на обиду полным равнодушием, а если это, за недостатком
первого, не удастся, то все же ум и воспитание заставят
нас выказать внешнее спокойствие и скрыть наш гнев. Ес-
ли бы удалось отделаться от предрассудка рыцарской чес-
ти, так, чтобы никто не мог рассчитывать путем брани
отнять честь другого, или восстановить свою; если бы
каждая неправда, каждая необузданная, грубая выходка не
узаконялась бы готовностью тотчас же дать удовлетворе-
ние, т. е. драться -- тогда все бы скоро поняли, что,
раз дело дошло до брани и оскорблений, то победитель в
сущности тот, кто побежден в этой битве; как говорит
Винченцо Монти, обиды тем похожи на духовные процессии,
что возвращаются туда же, откуда вышли. Тогда не было
бы достаточно, как теперь, сказать грубость, чтобы ос-
таться правым; логика и разум получили бы иное значе-
ние, чем в наше время, когда, прежде чем заговорить, им
приходится справляться, не расходятся ли они с мнениями
ограниченных и тупых людей, досадующих и злящихся на
каждом их слове, иначе может случиться, что умную голо-
ву придется поставить в карту против головы заядлого
тупицы. Тогда духовное превосходство получило бы пер-
венствующее значение в обществе, которое сейчас принад-
лежит, хотя и негласно, физической силе и "гусарской"
лихости, и для лучших людей стало бы одним поводом
меньше к тому, чтобы удаляться от общества. Такого рода
изменение породило бы настоящий хороший тон, дало бы
дорогу настоящему хорошему обществу, такому обществу,
какое существовало в Афинах, в Коринфе и Риме. Кто хо-
чет с ним ознакомиться, тому я посоветую прочесть о пи-
ре у Ксенофонта.
Последний аргумент в защиту рыцарского кодекса бу-
дет, без сомнения, гласить так: "если он будет отменен,
то можно будет безнаказанно бить другого". Я отвечу,
что, действительно, это часто случается в 999/1000 того
общества, которое не признает этого кодекса, но ведь
никто не умирал от этого, тогда как среди его привер-
женцев каждый удар, по общему правилу, влечет за собою
смерть. Впрочем, рассмотрим этот вопрос подробнее.
Я много старался в животной или в разумной природе
человека найти подлинную или хотя бы вероятную основу,
почву столь прочно утвердившегося в части человеческого
общества убеждения в трагическом значении удара; осно-
ву, которая не была бы пустым звуком, а могла бы быть
выражена точными понятиями; но напрасно. Удар был и ос-
тается небольшим физическим злом, которое каждый может
причинить другому, чем докажет только, что он более си-
лен или ловок, или что другой не был настороже. Больше
анализ не дает ничего. Однако, тот же рыцарь, которому
удар человеческой руки кажется величайшим злом, получив
в десять раз более сильный удар от своего коня и еле
волочась от отчаянной боли, будет уверять, что это ни-
чего не значит. Тогда я подумал, что все дело в челове-
ческой руке. Однако, ведь от нее же тот же рыцарь полу-
чает в бою удары саблей и шпагой и опять-таки уверяет,
что и это пустяки, не стоящие внимания. Далее, считает-
ся, что удары оружием плашмя далеко не так позорны, как
удары палкой, почему еще недавно ими наказывали кадет;
наконец, тот же удар при посвящении в рыцари есть вели-
чайшая честь. Этим я исчерпал все возможные психологи-
ческие и моральные причины, и мне остается только
счесть этот взгляд за старый вкоренившийся предрассу-
док, за лишний пример того, как легко внушить людям ка-
кую угодно-идею. Это подтверждает и тот известный факт,
что в Китае ударами бамбука очень часто наказываются не
только простые граждане, но и чиновники всех классов;
очевидно, что там, несмотря на высокую цивилизацию, че-
ловеческая натура не та, что у нас14.
Простой трезвый взгляд на натуру человека показы-
вает, что ему так же свойственно драться, как хищным
зверям кусаться, рогатым животным -- бодаться; человек
-- "дерущееся животное". Поэтому мы возмущаемся, узна-
вая о редких случаях, когда один человек укусил друго-
го; получать же удары и наносить их -- это событие
столь же естественное, сколь обыденное. Что культурные
люди охотно избегают этого, сдерживают такие порывы --
это легко объяснимо. Но поистине жестоко внушать нации
или какому-либо классу, что полученный удар -- ужасней-
шее несчастье, за которое следует отплачивать убийс-
твом. На свете слишком много настоящего зла, чтобы сто-
ило создавать еще и воображаемые бедствия, приводящие
уже к реальным. А этого как раз и добивается рассматри-
ваемый глупый и пагубный предрассудок. Я не могу не по-
рицать те правительства и законодательные учреждения,
которые потворствуют ему стремлением отменить телесные
наказания как для штатских, так и для военных. Они ду-
мают при этом, что действуют в интересах гуманности; на
самом же деле как раз наоборот: этим путем лишь утверж-
дается противоестественное и пагубное безумие, погло-
тившее уже столько жертв. При всех проступках, за иск-
лючением тягчайших, прежде всего приходит в голову, а
потому и естественнее всего -- побить виновного; кто не
слушал доводов, тот покорится ударам; умеренно побить
того, кого нельзя наказать ни лишением имущества, кото-
рого у него не имеется, ни лишением свободы -- ибо нуж-
на его работа -- это и справедливо и естественно. Про-
тив этого можно возражать лишь пустыми фразами о чело-
веческом достоинстве, опирающимися не на точные поня-
тия, а опять же на вышеприведенный гибельный предрассу-
док. Что в нем и заключается истинная подоплека всего
вопроса, это комично подтверждается тем, что еще недав-
но, в некоторых странах, для военных плеть была замене-
на особым хлыстом, который хотя и причинял такую же фи-
зическую боль, но якобы не унижал и не позорил так, как
плеть.
Потворствуя таким образом этому предрассудку, мы
поддерживаем рыцарскую честь, а с нею и дуэль, которую,
с другой стороны, мы стараемся или делаем вид, что ста-
раемся вывести путем законодательства15. Потому-то этот
осколок кулачного права, пережиток дикой Средневековой
эпохи и мог сохраниться до 19-го века, и поныне марая
общество; пора бы от него отделаться. Ведь не разреша-
ется же в наше время методическая травля собак или пе-
тухов (по крайней мере в Англии такие травли наказуе-
мы). Людей же против их воли втравливают в кровавую
битву друг с другом; абсурдный предрассудок рыцарской
чести и поклоняющиеся ему представители и апологеты его
обязывают людей биться, как гладиаторов, из-за како-
го-нибудь пустяка. Я предлагаю поэтому немецким турис-
там вместо слова дуэль -- происходящего, вероятно, не
от латинского duellum, a от испанского duelo -- горе,
жалоба -- ввести термин Ritterhetze (рыцарская травля).
Педантичность, какою обставляется это глупое дело, соз-
дает немало комических положений. Но возмутительно то,
что этот абсурдный кодекс образует государство в госу-
дарстве, притом такое, которое, признавая лишь кулачное
право, тиранизирует служащие ему классы тем, что уста-
навливает особое судилище, пред которое каждый может
потребовать другого; необходимый повод всегда легко
создать; власть этого суда распространяется даже на
жизнь обеих сторон. Естественно, что этот суд становит-
ся засадой, пользуясь которой гнуснейший человек, если
только он принадлежит к известному классу, может гро-
зить, даже убивать благороднейших и лучших людей, нена-
вистных ему именно за их достоинства. После того, как
полиции и судам удалось более или менее добиться того,
что разбойники уже не преграждают нам дороги с возгла-
сом: "кошелек или жизнь", -- пора и здравому смыслу
достичь того, чтобы любой негодяй не смел более смущать
наше спокойствие окликом "честь или жизнь". Следует
снять с высших классов гнет сознания, что каждый в лю-
бой момент может быть вынужден заплатить здоровьем или
жизнью за дикость, грубость, глупость или злобу того,
кому заблагорассудится выместить их на нем. Возмути-
тельно и позорно, что два молодых, неопытных и вспыль-
чивых молодых человека, перекинувшись парой резких
слов, должны искупить это своею кровью, здоровьем или
жизнью. Насколько могуча тирания этого государства в
государстве, как велика власть этого предрассудка, по-
казывает то, что нередко люди, лишенные возможности
восстановить свою рыцарскую честь из-за слишком высоко-
го или слишком низкого положения, или из-за иных "не-
подходящих" свойств обидчика, -- приходят из-за этого в
отчаяние и трагикомически кончают самоубийством.
Всякая ложь и абсурд разоблачаются обычно потому,
что в момент апогея в них обнаруживается внутреннее
противоречие; оно и в данном случае выступает в виде
грубейшей коллизии законов: дуэль воспрещается офицеру,
но если он при известных условиях от нее откажется --
его лишают офицерского звания.
Раз вступив на путь свободомыслия, я пойду еще да-
лее. Тщательное и беспристрастное рассмотрение показы-
вает, что считающаяся столь важной разница между убийс-
твом противника в открытом бою и с равным оружием и
убийством из засады вытекает из того, что упомянутое
государство признает лишь право сильного -- кулачное
право -- и, возведя его на степень Божьего суда, строит
на нем весь свой кодекс. В сущности же, открытый, чест-
ный бой показывает только, кто сильнее или ловчее. Оп-
равдывать его можно, лишь допустив предпосылку, что
право сильного -- воистину право. По существу же, то
обстоятельство, что противник не умеет защищаться, дает
мне только возможность, но не право убить его; право
это, нравственное мое оправдание может основываться
лишь на мотивах, по которым я его убиваю. Положим, что
мотивы имеются и мотивы уважительные; тогда нет надоб-
ности ставить все в зависимость от нашего умения стре-
лять и фехтоваться: тогда будет безразлично, каким спо-
собом я его убью -- спереди или с тылу. С моральной
точки зрения право сильного нисколько не выше права
хитрого, применяемого при убийстве из-за угла: право
кулака должно быть поставлено наряду с правом хитрости.
Замечу, кстати, что в дуэли применяются одинаково и си-
ла, и хитрость; ведь каждый прием -- это коварство. Ес-
ли я считаю нравственным своим правом лишить другого
жизни, то глупо стреляться или фехтоваться: противник
может оказаться искуснее меня и тогда получится, что
оскорбив меня, он же меня вдобавок и убивает. За ос-
корбление следует мстить не дуэлью, а простым убийством
-- таков взгляд Руссо, на который он осторожно намекает
в столь туманном 21-ом примечании к 4-ой книге Эмиля.
Но при этом Руссо так пропитан рыцарским предрассудком,
что даже упрек во лжи считает достаточным основанием
для такого убийства; следовало бы знать, что каждый че-
ловек, а в особенности сам Руссо, несчетное число раз
заслужил этот упрек. Предрассудок, мешающий осуществле-
нию права убивать обидчика в открытом бою на равном
оружии, считает кулачное право -- подлинным правом, а
поединок -- Божьим судом. Разгневанный итальянец, кида-
ющийся с ножом на обидчика тут же на месте, без даль-
нейших разговоров, действует по крайней мере последова-
тельно; он только умнее, но нисколько не хуже дуэлиста.
Возражают иногда, что убивая противника в открытом пое-
динке, я имею за собою то оправдание, что и он также
старается меня убить, и что с другой стороны мой вызов
ставит его в положение необходимой обороны. Указывать
на необходимую оборону -- значит, в сущности, придумы-
вать благовидный предлог для убийства. Скорее можно оп-
равдаться принципом: "нет обиды при согласии на нее" --
при дуэли, дескать, противники по обоюдному соглашению
ставят свою жизнь на карту. Но едва ли здесь можно го-
ворить о согласии: деспотический принцип рыцарской чес-
ти и весь этот абсурдный кодекс играют здесь роль прис-
тава, приволокшего обоих или, по крайней мере, одного
из противников пред это жестокое судилище.
Я пространно исследовал рыцарскую честь, но делал
это с добрым намерением, ввиду того, что победить
нравственные и умственные несуразности может только фи-
лософия. -- Общественные условия нового времени и древ-
ности различаются, главным образом, в двух отношениях,
притом не к выгоде нашего общества, получающего суровую
мрачную окраску, не омрачавшую веселых, как утро жизни,
дней древности. Факторы эти -- рыцарская честь и вене-
рические болезни -- две равноценные прелести. Ими от-
равлена вся наша современная жизнь. На самом деле, ве-
нерические болезни распространяют свое влияние гораздо
дальше, чем это принято думать; болезни эти не только
физические, но и моральные. С тех пор, как в колчан
Амура попали отравленные стрелы, во взаимные отношения
полов вкрался чуждый, враждебный им, некрасивый эле-
мент, проникающий их мрачным, боязливым недоверием;
косвенное влияние такого изменения этой первоосновы
всякого человеческого общения распространяется, в боль-
шей или меньшей степени, и на другие общественные отно-
шения; однако, подробный разбор завлек бы нас слишком
далеко.
Аналогичное, хотя и в иной форме, влияние оказыва-
ет принцип рыцарской чести, этого трагикомического фар-
са, неизвестного древним и делающего современное об-
щество натянутым, серьезным, боязливым: ведь каждое
мельком сказанное слово ставится в строку. Хуже: -- эта
честь -- Минотавр, которому в жертву приносится из году
в год некоторое число юношей из благородных семейств,
притом не от одной страны, как встарь, а от всех стран
Европы. Пора открыто сразиться с этим миражом, как это
здесь и сделано.
Хорошо, если бы оба эти порождения нового времени
сгинули бы в XIX веке. Можно надеяться, что с одним
справятся врачи при помощи профилактики. Побороть же
жупел рыцарской чести -- дело философа, который должен
правильно осветить его; только этим путем можно пресечь
зло в корне; естественно, что это доныне не удавалось
правительствам, боровшимся с ним посредством законода-
тельства. Если бы правительства серьезно желали вывести
дуэль и незначительный успех их усилий обусловливался
только их бессилием, то я бы предложил издать следующий
закон, с ручательством за его успех, причем на пришлось
бы прибегать к кровавым операциям, к эшафоту, виселице
или пожизненному заключению. Мое средство очень мягко и
гомеопатично; как вызвавшему, так и принявшему вызов
капрал отсчитывает а la Chinois среди бела дня и на
открытом месте 12 палочных ударов, секундантам же и
посредникам -- по 6. Последствия уже совершившейся дуэ-
ли рассматриваются как всякое другое уголовное преступ-
ление. Пожалуй, иной рыцарь в душе" возразит, что после
такого наказания многие "люди чести" застрелятся. На
это я скажу: лучше, если такой болван застрелит себя,
чем кого-либо другого.
Я уверен, что в сущности правительства вовсе не
стараются вывести дуэль. Жалованье гражданских служа-
щих, а тем паче офицеров (кроме разве высших должнос-
тей) гораздо ниже ценности их услуг; и вот остаток уп-
лачивается им в виде чести, представляемой титулами,
орденами, и в более широком смысле -- в виде сословной
чести. Для нее дуэль служит крайне удобным аппаратом,
владеть которым обучают еще в университетах. Так что, в
сущности, жертвы дуэли оплачивают своей кровью недоста-
точность жалованья.
Для полноты упомяну еще о национальной чести. Это
-- честь целого народа, как члена всенародного общест-
ва. Так как последнее не знает иного закона, кроме си-
лы, и поэтому каждый его член должен сам отстаивать
свои права, то следовательно честь каждой нации состоит
в мнении других не только о том, что она заслуживает
доверия (кредита), но и о том, что ее следует бояться;
для достижения этого она не должна оставлять безнака-
занным ни одно покушение на ее права. Словом, честь на-
циональная сочетает в себе честь гражданскую с рыцарс-
кой.
Под рубрикой "что мы собою представляем", т. е.
чем являемся в глазах света, мы последней отметили сла-
ву; теперь рассмотрим ее.
Слава и честь -- близнецы, но как из Диоскуров
Поллукс был бессмертен, а Кастор -- смерен, так и слава
-- бессмертная сестра смертной чести. Правда, это отно-
сится лишь к высшему виду славы, к славе настоящей, ис-
тинной: кроме нее бывает еще эфемерная, кратковременная
слава. Далее, честь обусловливается теми свойствами,
какие требуются от каждого, находящегося в тех же усло-
виях; слава же -- теми, которых ни от кого нельзя тре-
бовать; честь покоится на свойствах, которые каждый
открыто может себе приписать, слава же -- на таких, ко-
торые никто сам себе приписывать не может. Наша честь
не хватает далее наших личных знакомых: слава же, нао-
борот, опережает всякое знакомство и сама его устанав-
ливает. На честь претендует каждый, на славу -- лишь
исключения, и приобретается она исключительными дейс-
твиями. Действия эти могут быть или деяниями (That) или
творениями (Werk); сообразно с этим к славе два пути.
Путь деяний открывается нами преимущественно великим
сердцем; путь творений -- умом. Каждый из этих двух пу-
тей имеет свои выгоды и невыгоды. Главная разница их в
том, что деяния преходящи, творения же -- вечны. Благо-
роднейшее деяния оказывает лишь временное влияние; ге-
ниальное же творение живет вечно, действуя благотворно
и возвышающим образом на людей. От деяний остается лишь
память, которая постепенно слабеет, искажается, охладе-
вает и со временем должна рухнуть, если история не
подхватит ее, не закрепит и не передаст потомству. Нап-
ротив, творения бессмертны сами по себе и живут вечно,
особенно, если они увековечены в письменах. От Алек-
сандра Великого остались лишь имя да память, тогда как
Платон, Гомер, Гораций сами живут среди нас и непос-
редственно на нас влияют. Ведь и Упанишады в наших ру-
ках, о деяниях же, совершенных в их эпоху, до нас не
дошло никаких известий16.
Другая невыгода деяний -- это их зависимость от
случая, который один может дать возможность совершить
их; к этому надо прибавить, что слава, ими приобретае-
мая, обусловливается не только их внутренней ценностью,
но и условиями, сообщающими деяниям важность и блеск. К
тому же, если, напр., на войне деяния носят чисто лич-
ный характер, то слава зависит от показаний немногих
очевидцев; их иногда совсем нет, иногда они несправед-
ливы и пристрастны. Однако за деяниями та выгода, что
они, как нечто практическое, доступны суждению всех лю-
дей; поэтому, если обстоятельства верно переданы, их
оценят по достоинству, кроме разве тех случаев, когда
их истинные мотивы узнаются и оцениваются лишь позднее;
ведь чтобы понять действие, необходимо знать его моти-
вы.
Иначе обстоит дело с творениями; их возникновение
не зависит от случая, а только от их автора, и они на-
веки остаются тем, чем являются сами по себе. Трудность
заключается в их оценке, и трудность эта тем значитель-
нее, чем выше творения; часто для них не находится ком-
петентных, беспристрастных или честных судей. Но зато
их слава решается не в одной инстанции; здесь имеет
место апелляция. Тогда как от деяний доходит до потомс-
тва лишь память, и притом в том виде, в каком ее пере-
дали современники, -- творения сами доживают до будуще-
го, притом в истинном своем виде, если не считать ис-
чезнувших отрывков. Извращение здесь немыслимо; даже
невыгодное влияние среды -- свидетельницы их появления
-- исчезает впоследствии. Часто именно время дает нем-
ногих компетентных судей, которые, будучи сами исключе-
ниями, должны вершить договор над еще большими исключе-
ниями; последовательно высказывают они свое мнение, и
так создается, правда, иногда, лишь после целых столе-
тий, вполне справедливая оценка, которую уже ничто не
изменит. Дождется ли сам автор славы, -- это зависит от
внешних условий и от случая, и случается это тем реже,
чем его творения выше и труднее. Сенека (ер. 79) спра-
ведливо сказал, что заслугам столь же неизменно сопутс-
твует слава, как телу -- его тень, хотя, как тень, она
следует то впереди их, то за ними. Пояснив это, он при-
бавляет: "если все современники замалчивают нас из за-
висти, все же явятся другие, которые без пристрастия
воздадут нам должное"; -- по-видимому, искусство зати-
рать заслуги путем замалчивания и игнорирования, с
целью скрыть все хорошее от общества, -- практиковалось
негодяями времен Сенеки не хуже, чем нынешними; и тем,
и другим одинаково закрывала рот зависть. -- Обычно,
чем позже приходит слава, тем она прочнее. Слава, пере-
живающая автора, подобна дубу, растущему очень медлен-
но: слава легковесная, эфемерная -- однолетним, быстро
растущим растениям, и наконец, ложная слава -- быстро
появляющейся сорной траве, которая так же скоро будет
выполота. Это явление обусловливается тем, что чем
больше человек принадлежит потомству, т. е. всему чело-
вечеству, тем более он чужд своей эпохе, ибо все его
творчество посвящено не специально ей, не его современ-
никам, как таковым, а лишь как части всего человечест-
ва, почему и не окрашено местным оттенком; в результате
современники часто даже не замечают его. Люди ценят
скорее те творения, которые служат злобе дня и капризу
момента, а потому и всецело принадлежат им, с ними жи-
вут, с ними и умирают. Сообразно с этим история ис-
кусств и литературы показывает на каждом шагу, что выс-
шие произведения человеческого духа вначале подвергают-
ся опале и пребывают в ней, пока не появятся высшие
умы, на которых эти творения рассчитаны, открывающие их
ценность, которая под эгидой их имен, прочно утвержда-
ется навсегда. Первичная основа всего этого та, что
каждый может, в сущности, понимать и ценить лишь срод-
ное ему, гомогенное). Для тупицы сродным будет все ту-
пое, для негодяя -- все низкое, для невежды -- все ту-
манное, и для безголового -- все абсурдное; больше же
всего человеку нравятся его собственные произведения
как вполне ему сродные. Еще древний баснописец Эпихар-
мос пел: "Не удивительно, что я по-своему веду речь;
ведь каждый нравится сам себе и считает себя достойней-
шим; так собаке лучшим из существ кажется собака, быку
-- бык, ослу -- осел, свинье -- свинья".
Даже сильнейшая рука, бросая легкое тело, не может
сообщить ему той скорости, какая нужна, чтобы оно дале-
ко пролетело и произвело сильный удар; тело бессильно
упадет тут же невдалеке, так как в нем недостаточно
собственной массы, которая могла бы воспринять посто-
роннюю силу. То же происходит с прекрасными, высокими
идеями, с лучшими творениями гения, если они восприни-
маются слабыми, бледными, уродливыми мозгами. На это в
один голос сетуют мудрецы всех времен. Иисус, сын Сира-
хов, говорит: "кто беседует с глупцом, беседует со спя-
щим. Когда он кончает, тот спрашивает: как? что?". В
"Гамлете" находим "живая речь спит в ушах дурака". При-
веду слова Гете:
"Das glьcklichste Wort, es wird verhцhnt
Wenn der Hцrer ein Schiefohr ist"17.
И в другом месте:
"Du wirkest nicht, Alles bleibt so stumpf,
Sei guter Dinget Der Stein im
Sumpf Macht keine Ringe"18.
Лихтенберг заметил: "Если при столкновении головы
с книгой раздается пустой звук, то всегда ли это --
звук книги?" и далее: "творение есть зеркало; если в
него смотрит обезьяна, оно не будет отражать апостоль-
ского лика". Стоит привести еще прекрасную трогательную
жалобу поэта Геллерта: "Как часто наивысшие блага нахо-
дят меньше всего почитателей, и большинство людей счи-
тают добром то, что на самом деле зло; это мы наблюдаем
ежедневно. Как покончить с этим? Я сомневаюсь, чтобы
вообще когда-либо удалось покончить с этим злом. Прав-
да, есть одно средство к этому, но оно невероятно труд-
ное: надо, чтобы глупцы стали мудрыми, но ведь этого
никогда не случится. Им неизвестна ценность вещей, о
которой они судят не умом, а глазами; постоянно хвалят
они ничтожества, ибо ничего хорошего они не знали".