Придавать чрезмерную ценность мнению других -- это
всеобщий предрассудок; коренится ли он в нашей природе
или возник как следствие общественной жизни и цивилиза-
ции, во всяком случае, он оказывает на всю нашу дея-
тельность чрезмерное и гибельное для нашего счастья
влияние; влияние это сказывается во всем, начиная с бо-
язливого рабского трепета пред тем, "что скажут" и кон-
чая Вергилием, вонзающим кинжал в сердце дочери; эта же
сила заставляет ради посмертной славы жертвовать спо-
койствием, богатством, здоровьем, даже жизнью. Предрас-
судок -- это чрезвычайно удобное орудие для того, кто
призван повелевать или управлять людьми; поэтому во
всех отраслях искусства дрессировки людей первое место
отведено наставлению о необходимости поддерживать и
развивать в себе чувство чести. Но с точки зрения инте-
ресующего нас личного счастья дело обстоит иначе: сле-
дует, наоборот, отговаривать людей от чрезмерного ува-
жения к мнению других. Если все же, как то наблюдается
повседневно, большинство людей придает высшую ценность
именно чужому мнению и поэтому заботятся о нем больше,
чем о том, что, происходя в их собственном сознании,
существует непосредственно для них; если, вопреки ес-
тественному порядку, чужое мнение кажется им реальной,
а настоящая их жизнь -- идеальной стороною их бытия;
если они возводят в самоцель нечто второстепенное
и производное, и их образ в чужом представлении ближе
для них, чем само их существо -- то столь высокая оцен-
ка того, что непосредственно для них не существует,
составляет глупость, называемую тщеславием, vanitas --
термин, указывающий на пустоту и бессодержательность
подобных стремлений. Отсюда понятно, почему заблуждение
это, так же, как и скупость, ведет к тому, что цель за-
бывается и ее место занимают средства: "за средствами
забывается цель".
Высокая ценность, приписываемая чужому мнению, и
постоянные наши заботы о нем настолько преступают, по
общему правилу, границы целесообразности, что принимают
характер мании, мании всеобщей и, пожалуй, врожденной.
Во всей нашей деятельности мы справляемся прежде всего
с чужим мнением;
при точном исследовании мы убедимся, что почти 1/2
всех когда-либо испытанных огорчений и тревог вытекает
из заботы о его удовлетворении. Забота эта составляет
подоплеку так легко оскорбляющегося -- ввиду болезнен-
ной чувствительности -- самолюбия, всех наших претен-
зий, всякого тщеславия, суетности н роскоши. Без этой
заботы, без этого безумия не было бы и 1/10 той роско-
ши, какая есть сейчас. На этой заботе покоятся всякая
гордость, щепетильность, любой point d'honneur, в самых
различных видах и сферах, и сколько жертв приносится ей
в угоду! Она проявляется еще в ребенке, растет с года-
ми, и сильнее всего становится в старости, когда, по
исчезновении способности к чувственным наслаждениям,
тщеславию и высокомерию предстоит делиться властью лишь
со скупостью. Черта эта резче всего обозначается у
французов, у коих она принимает характер эпидемии и вы-
ливается в пошлейшее честолюбие, в смешную, карикатур-
ную национальную гордость и в бесстыднейшее хвастовс-
тво; но в этом случае тщеславие подкопало само себя,
превратив себя в посмешище других наций, а громкое имя
"la grande nation" -- в насмешливую кличку.
Чтобы яснее изобразить ненормальность чрезмерного
уважения к чужому мнению, приведу чрезвычайно нагляд-
ный, вырисовывающийся крайне рельефно благодаря сочета-
нию эффектных обстоятельств с характерными штрихами,
пример свойственной человеческой природе глупости; на
этом примере можно будет определить силу интересующего
нас мотива. Привожу отрывок из напечатанного в "Times"
31-го марта 1846 г. подробного отчета о только что со-
вершенной казни Томаса Уикса, подмастерья, из мести
убившего своего хозяина: "В назначенное для казни утро
преступника посетил достопочтенный духовник тюрьмы. Од-
нако Уикс, держась, впрочем, весьма спокойно, не слушал
его увещаний. Его занимал один только вопрос: удастся
ли ему выказать достаточно мужества пред толпой, соб-
равшейся смотреть на его казнь. И это ему удалось. Про-
ходя по двору, отделявшему тюрьму от выстроенной близ
нее виселицы, он сказал: "Теперь я скоро постигну вели-
кую тайну, как говорил д-р Додд". С завязанными руками
он без всякой помощи поднялся по лестнице на эшафот;
добравшись доверху, он поклонился направо и налево, за
что был вознагражден громкими одобрительными возгласами
собравшейся тысячной толпы".
Не правда ли, великолепный образчик тщеславия:
имея пред собою самую ужасную смерть, а там, дальше --
вечность, заботиться лишь о том, какое впечатление
удастся произвести на толпу сбежавшихся зевак, и о мне-
нии, какое создается в их умах! -- Точно так же Леконт,
казненный в том же году во Франции за покушение на
жизнь короля, досадовал, во время процесса, главным об-
разом на то, что ему не удалось предстать пред судом
пэров в приличном костюме; даже в минуту казни главной
неприятностью было для него то, что ему не позволили
побриться перед этим. Что и раньше случалось то же --
это мы видим из предисловия к знаменитому роману Матео
Алемана "Гуц-ман де-Альфарак", где он говорит, что иные
"глуповатые" преступники, вместо того, чтобы посвятить
последние часы исключительно спасению души, пренебрега-
ют этим и тратят их на то, чтобы сочинить и запомнить
краткую речь, которую они произнесут с высоты виселицы.
Впрочем, в этих штрихах отражаемся мы сами: ведь
редкие, крупные явления дают лучший ключ к разгадке
обыденных явлений. Все наши заботы, огорчения, мучения,
досада, боязливость и усилия обусловливаются в сущнос-
ти, в большинстве случаев вниманием к чужому мнению, а
потому так же абсурдны, как забота только что упомяну-
тых преступников. -- Из того же источника берут обычно
начало также зависть и ненависть.
Очевидно, ничто не способствует нашему счастью,
строющемуся в большей части на спокойствии и удовлетво-
ренности духа, более, чем ограничение, сокращение этого
движущего элемента -- внимания к чужим мнениям -- до
предписываемого благоразумием предела, составляющего,
быть может, 1/50 настоящей его силы; надо вырвать из
тела терзающий нас шип. Это, однако, очень трудно: ведь
дело касается естественной, врожденной испорченности.
"Жажда славы -- последняя, от которой отрешаются мудре-
цы", сказал Тацит (Hist. IV, 6). Единственным средством
избавиться от этого всеобщего безумия было бы явно
признать его таковым и с этой целью выяснить себе, нас-
колько неправильны, извращенны, ошибочны и абсурдны
людские мнения, которые поэтому сами по себе не достой-
ны внимания; далее -- как мало реального влияния оказы-
вает на нас в большинстве случаев и дел чужое мнение,
обычно к тому же неблагоприятное: -- почти каждый оби-
делся бы до слез, если бы узнал все, что о нем говорят
и каким тоном это произносится; наконец -- что даже
честь имеет лишь косвенную, а не непосредственную цен-
ность и т. п. Если бы удалось исцелить людей от их об-
щего безумия, то в результате они бы невероятно выигра-
ли в смысле спокойствия и веселости духа, приобрели бы
более твердую, самоуверенную tenue и свободу, естест-
венность в своих поступках. Чрезвычайно благоприятное
влияние, оказываемое замкнутым образом жизни на наше
спокойствие, основано преимущественно на том, что уеди-
нение избавляет нас от необходимости жить постоянно на
глазах у других и, следовательно, считаться с их мнени-
ями, и этим возвращает нас самим себе. -- Но кроме это-
го мы избегли бы многих реальных несчастий, к которым
приводит жажда славы -- это якобы идеальное стремление,
вернее пагубное безумие, -- и получили бы возможность
гораздо больше заботиться о реальных благах и беспре-
пятственно наслаждаться ими. Но, -- "все разумное труд-
но..."
Этот недочет нашей культуры разветвляется на три
главных побега: на честолюбие, тщеславие и гордость.
Различие между двумя последними состоит в том, что гор-
дость есть уже готовое убеждение самого субъекта в вы-
сокой своей ценности, тогда как тщеславие есть желание
вызвать это убеждение в других, с тайной надеждой усво-
ить его впоследствии самому. Другими словами, гордость
есть исходящее изнутри, а следовательно непосредствен-
ное уважение самого себя, тщеславие же есть стремление
приобрести таковое извне, т. е. косвенным путем. Поэто-
му тщеславие делает человека болтливым, а гордость --
молчаливым. Но тщеславный человек должен бы знать, что
доброе мнение других, которого он так добивается, го-
раздо легче и вернее создается молчанием, чем говорли-
востью, даже при умении красно говорить.
Не всякий, кто хочен быть гордым, -- горд на самом
деле; самое большее, что он может -- это аффектировать
гордость, но и этой, как и всякой другой роли, он скоро
изменит. Истинно горд лишь тот, кто имеет непоколебимое
внутреннее убеждение в своих непреложных достоинствах и
особенной ценности. Ошибочно ли это убеждение, основано
ли оно лишь на внешних, условных достоинствах -- это не
играет роли, раз только гордость подлинна и серьезна.
Но если гордость коренится в убеждении, она, как и вся-
кое убеждение, не зависит от нашего произвола. Злейшим
ее врагом, величайшей ее помехой является тщеславие,
добивающееся чужого одобрения для того, чтобы на нем
построить собственное убеждение в своих преимуществах;
гордость же предполагает наличность такого, притом
твердого установившегося убеждения.
Часто порицают, бранят гордость, но я думаю, что
нападают на нее главным образом те, кто не имеет ниче-
го, чем мог бы гордиться. При бесстыдстве и глупой наг-
лости большинства, всякому, обладающему какими-либо
внутренними достоинствами, следует открыто выказывать
их, чтобы не дать о них забыть; кто в простоте душевной
не сознает их и обращается с людьми, как с равными се-
бе, того люди искренно сочтут за ровню. Особенно я по-
советовал бы этот образ действий тем, кто обладает выс-
шими -- реальными, чисто личными достоинствами, о кото-
рых нельзя постоянно напоминать путем воздействия на
внешние чувства, путем, напр., орденов и титула; в про-
тивном случае может осуществиться латинская поговорка о
свинье, поучающей Миневру. "Не шути с рабом, не то он
покажет тебе зад", гласит прекрасная арабская послови-
ца; не следует забывать и слов Горация: "выказывай бла-
городство, соответствующее заслугам". Скромность -- это
прекрасное подспорье для болванов; она заставляет чело-
века говорить про себя, что и он такой же болван, как и
другие; в результате выходит, что на свете существуют
одни лишь болваны.
Самая дешевая гордость -- это гордость националь-
ная. Она обнаруживает в зараженном ею субъекте недоста-
ток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордить-
ся; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что
разделяется кроме него еще многими миллионами людей.
Кто обладает крупными личными достоинствами, тот, пос-
тоянно наблюдая свою нацию, прежде всего подметит ее
недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем
бы он мог гордиться, хватает за единственно возможное и
гордится нацией, к которой он принадлежит; он готов с
чувством умиления защищать все ее недостатки и глупос-
ти. Так, напр., из 50 англичан едва ли найдется один,
который согласится с вами, если вы с должным презрением
отзоветесь о глупом и унизительном ханжестве его нации;
если такой найдется, то он окажется, наверное, умным
человеком.
У немцев нет национальной гордости, что лишний раз
доказывает их честность; но нет этой честности в тех,
кто комично аффектирует национальную гордость, как,
напр., "Deutsche Brьder" и демократы, лестью совращаю-
щие народ. Говорится, правда, что немцы изобрели порох,
но я не согласен с этим. Лихтенбер спрашивает: "почему,
если человек хочет скрыть свою национальность, он не
станет выдавать себя за немца, а большей частью за
француза или англичанина?" -- Впрочем, индивидуальность
значительно перевешивает национальное начало, и в каж-
дом данном человеке она заслуживает в тысячу раз больше
внимания, чем это последнее. Нельзя не признать, что в
национальном характере мало хороших черт: ведь субъек-
том его является толпа. Попросту говоря, человеческая
ограниченность, извращенность и испорченность принимают
в разных странах разные формы, которые и именуются на-
циональным характером. Когда опротивеет один, мы пуска-
емся расхваливать другой, пока с тем не случится того
же. Каждая нация насмехается над другими, и все они в
одинаковой мере правы.
Тема этой главы -- то, что мы собою представляем,
т. е. чем являемся в глазах других, -- может быть расч-
ленена, как сказано выше, на вопросы о чести, чине и
славе.
Чин, как ни важен он в глазах толпы, как ни велика
его польза в работе государственного механизма, -- мо-
жет быть разобран в наших целях в нескольких словах.
Ценность его условна, т. е. в сущности, поддельна; про-
явление его -- подлинное почтение, а в общем все это --
комедия для толпы. Ордена -- это векселя, выданные на
общественное мнение; их ценность зависит от кредита за-
имодавца. Тем не менее, даже помимо тех крупных сумм,
которые они, заменяя собою денежное вознаграждение,
сберегают государству, -- ордена являются и в другом
отношении вполне целесообразным учреждением, при усло-
вии, что их назначение совершается справедливо и умно.
У толпы есть глаза и уши, но крайне мало рассудка и
столько же памяти. Одни заслуги лежат вне сферы ее по-
нимания, другие ей понятны, она аплодирует в момент их
совершения, но вскоре забывает их. В этом случае я счи-
таю уместным создать в виде креста или звезды всюду и
всегда слышное и понятное толпе напоминание: "этот вам
не ровня; за ним есть заслуги". При несправедливом, не-
разумном или щедром назначении орден теряет эту цен-
ность, а потому в этом следует соблюдать такую же осто-
рожность, с какой купец подписывает векселя. Надпить
"pour le mйrite" на кресте -- плеоназм: каждый орден
дается "pour le mйrite" -- это само собой разумеется.
Исследование чести будет труднее и пространнее
анализа чина. Прежде всего следует ее определить. Если
бы я сказал, что честь -- это внешняя совесть, а со-
весть -- это внутренняя честь, то это определение пон-
равилось бы, пожалуй, многим, но было бы скорее блестя-
щим, нежели ясным и глубоким. Правильнее сказать, что
объективно честь есть мнение других о нашей ценности, а
субъективно -- наша боязнь пред этим мнением. В этом
последнем смысле честь имеет часто благотворное, хотя и
не чисто моральное влияние на благородного человека.
Основа и происхождение чувств чести и стыда, при-
сущих каждому не вконец испорченному человеку, и высо-
кой ценности, признаваемой за честью -- лежат в следую-
щем. Отдельный человек слаб, как покинутый Робинзон;
лишь в сообществе с другими он может сделать многое.
Это сознается им с того момента, как начинает разви-
ваться его сознание, и тогда же в нем рождается желание
считаться полноправным членом общества, способным ак-
тивно участвовать в общем деле и, следовательно, иметь
право пользоваться всеми выгодами человеческого общест-
ва. Он может достигнуть этого, выполняя то, чего ждут и
требуют во 1) ото всех и везде, во 2) от него в част-
ности, сообразно с занимаемым им положением. Но он ско-
ро видит, что не столь важно быть деятельным членом об-
щества на свой взгляд и совесть, сколько казаться тако-
вым на взгляд других. Отсюда -- старательная охота за
благоприятным мнением других и высокая ценность, ему
придаваемая; и то, и другое проявляется с непосредс-
твенностью врожденного чувства, называемого чувством
чести или, при известных условиях, стыдливостью. Это
чувство заставляет человека краснеть, когда, считая се-
бя в душе невиновным, он полагает, что проиграл во мне-
нии других, даже если обнаруживающийся промах касается
условного, т. е. произвольно возложенного на себя обя-
зательства. С другой стороны, ничто не укрепляет так
его жизнерадостности, как возникшая или возобновленная
уверенность в благоприятном мнении других о нем: оно
обеспечивает ему охрану и помощь соединенных сил об-
щества, составляющих неизмеримо более действительный
оплот против житейских зол, чем его собственные силы.
Из различных отношений, в которых человек может
находиться к другим, и которыми обусловливается питае-
мое к нему доверие, т. е. благоприятное о нем мнение,
-- вытекает несколько видов чести. Главные из этих от-
ношений -- это отношения имущественные, служебные обя-
занности и отношение полов; им соответствуют честь
гражданская, служебная и половая, из коих каждая имеет
еще несколько подразделений.
Самую широкую сферу охватывает гражданская честь;
она заключается в предположении, что мы безусловно ува-
жаем права каждого и поэтому никогда не воспользуемся к
своей выгоде несправедливыми или законом запрещенными
средствами. Она -- первое условие для участия во всех
мирных сношениях. Она теряется при первом же открыто и
резко вредящем этим сношениям поступке, следовательно,
с первым уголовным наказанием, правда, при условии его
справедливости. Первичной основой чести всегда является
убеждение в неизменности нравственного характера чело-
века, так что единственный скверный поступок заставляет
предполагать, что и все дальнейшие действия при тех же
условиях будут иметь тот же скверный характер; на это
указывает и английский термин "character"10, обнимающий
репутацию и честь. Поэтому потерянную честь нельзя
восстановить, разве что эта потеря основана на ошибке,
клевете или недоразумении. Клевета, пасквили и оскорб-
ления караются законом: ведь оскорбление или брань --
это в сущности та же клевета, лишь ничем не обоснован-
ная; греки выразились бы: "оскорбление -- это клевета
вкратце" (впрочем, такого изречения нет нигде). Ругая
кого-либо, человек тем самым показывает, что он не мо-
жет привести против него ничего обоснованного и верно-
го, ибо иначе он начал бы с этого, а вывод спокойно
предоставил бы другим; вместо этого он выносит свое
заключение, не давая посылок; он рассчитывает обыкно-
венно, что слушатели предположат, будто он поступает
так лишь ради краткости.
Термин "Bьrgeliche Ehre" -- гражданская честь,
производится от слова "Bьrger"; тем не менее действие
ее распространяется на все сословия без различия, не
исключая и высших; никто не изъят от ее велений; она
играет столь важную роль, что всякий должен остерегать-
ся относиться к ней слегка. Кто нарушил раз доверие --
теряет его навсегда; что бы он ни делал и чем бы он ни
был -- горькие плоды этой потери не заставят себя
ждать.
Честь имеет в известном смысле отрицательный ха-
рактер, в противоположность славе, имеющей характер по-
ложительный; честь есть мнение не об особенных свойс-
твах, присущих только данному субъекту, а об таких, ка-
кие предполагаются во всех людях, а в частности, следо-
вательно, и в данной личности. Честь субъекта показыва-
ет лишь, что он не составляет исключения -- слава же --
что он является именно исключительной личностью. Поэто-
му славу приходится завоевывать, честь же -- только
хранить, не терять. Отсутствие славы есть безызвест-
ность, нечто отрицательное; отсутствие чести -- позор,
нечто положительное. Эту отрицательность не следует
смешивать с пассивностью; напротив, честь имеет вполне
активный характер. Она истекает единственно из ее субъ-
екта, основывается на его деяниях, а не на поступках
других и не на том, что с ним случается, словом, честь
-- это качество внутреннее. Мы скоро убедимся, что это
и есть признак, отличающий истинную честь от рыцарской,
ложной. Чести можно повредить извне лишь путем клеветы;
единственная защита от клеветы -- это опровержение ее с
надлежащей гласностью и с обнаружением ее несостоятель-
ности.
По-видимому, уважение к старости основано на том,
что, хотя у молодых людей и предполагается честь, но
она еще не испытана, и признается за ними как бы в кре-
дит. У людей же пожилых за срок их жизни выяснилось,
доказали ли они на деле свою честь. Ни возраст сам по
себе, -- так как животные достигают иногда более прек-
лонных лет, чем люди, -- ни опыт, в смысле близкого
знакомства с жизненным круговоротом, не являются доста-
точным основанием уважения младших к старшим, требуемо-
го повсюду; слабость преклонного возраста могла бы вы-
зывать скорее снисхождение, чем уважение. Замечательно,
что человеку врождено и переходит постепенно в инстинкт
почтение именно к седине. Морщины -- гораздо более вер-
ный признак старости -- не внушают этого почтения;
очень часто говорят "почтенная седина" и никогда --
"почтенные морщины".
Честь имеет лишь косвенную ценность. Как показано
в начале этой главы, мнение других ценно для нас лишь
постольку, поскольку им определяется, или может при
случае зависеть от него обращение людей с ними. Но ведь
эта зависимость существует все время, пока мы живем с
людьми. Так как при нашей цивилизации безопасностью и
собственностью мы обязаны лишь обществу и во всех
предприятиях нуждаемся в других, которые станут помо-
гать нам лишь в том случае, если питают к нам доверие,
-- то их мнение имеет хотя и косвенную, но все же высо-
кую ценность для нас; признать за ним непосредственную
ценность я, однако, никак не могу; того же мнения дер-
жится Цицерон (fin. 113, 17) : "Хризипп и Диоген гово-
рили, что если вычесть пользу, приносимую нам доброй
славой то не стоило бы пошевелить пальцем ради нее; с
этим я вполне согласен". Ту же идею более пространно
излагает Гельвеций в мастерском исследовании "De L'esp-
rit" (Disc. Ill, ch. 13) и приходит к следующему: "Мы
ценим уважение не ради его самого, а ради доставляемых
им выгод". А так как средство не может быть выше, доро-
же цели, то торжественная фраза "честь выше жизни" ос-
тается, как сказано, гиперболой. -- Вот все, что можно
сказать о гражданской чести.
Служебная честь есть всеобщее мнение о том, что
человек, занимающий какую-либо должность, действительно
обладает всеми необходимыми для того данными и всегда
точно исполняет свои служебные обязанности. Чем важнее
и шире сфера деятельности человека в государстве, чем
выше и влиятельнее занимаемый им пост, тем выше должно
быть мнение о его умственных и нравственных качествах,
делающих его достойным этого поста; параллельно с пос-
ледним повышается и степень его чести, выражающейся
вовне в орденах, титуле и т. п.; вместе с тем растет и
"подчиненность" в обращении с ним. Обыкновенно и сосло-
вие в такой же мере определяет тот или иной объем чес-
ти, разнообразящийся, правда, в зависимости от того,
насколько толпа уясняет себе значение данного сословия.
Но всегда за тем, кто имеет и выполняет особые обязан-
ности, признается больше чести, чем за рядовым гражда-
нином, честь коего носит преимущественно отрицательный
характер.
Далее, служебная честь требует, чтобы занимающий
известную должность поддерживал бы ради своих коллег и
преемников, уважение к ней путем точного исполнения
своих обязанностей, а также чтобы он не оставлял безна-
казанными нападки на должность или на себя, в качестве
ее представителя, т. е. обвинения в том, что он плохо
исполняет свое дело или что сама должность вредит обще-
му благу; подвергнув виновного законному наказанию, он
должен доказать, что его нападки несправедливы.
Служебная честь подразделяется на честь чиновника,
врача, адвоката, учителя, даже ученого, иначе говоря --
каждого, кто официальным актом признан способным к ис-
полнению известного умственного труда и возложившего
поэтому на себя известные обязанности; словом -- честь
всех, принадлежащих к категории общественных деятелей.
Сюда же относится и истинная воинская честь; она состо-
ит в том, что каждый, принявший на себя обязанность за-
щищать отечество, действительно должен обладать необхо-
димыми для того качествами, т. е. прежде всего храб-
ростью и силой, постоянною готовностью до последней
капли крови защищать родину и ни в коем случае не поки-
дать знамени, которому он присягал.
Я придал служебной чести смысл шире того, какой
вкладывается обыкновенно в этот термин: обычно им обоз-
начают только уважение, с каким следует относиться к
самой должности.
Половая честь, ее источники и основные положения
требуют на мой взгляд подробнейшего рассмотрения и исс-
ледования; кстати, при этом мы выясним, что всякая
честь основана, в конце концов, на соображениях целесо-
образности. -- По своей природе половая честь разделя-
ется на мужскую и женскую и является в обоих случаях
проявлением вполне разумного "esprit de corps"11. Женс-
кая честь несравненно важнее мужской, так как в жизни
женщины половые отношения играют главную роль. Женская
честь заключается во всеобщем мнении, что девушка не
принадлежала ни одному мужчине, и что замужняя женщина
отдавалась лишь своему мужу. Важность этого мнения
обусловливается следующим. Женский пол требует и ждет
от мужского всего, чего он желает и в чем он нуждается;
мужчины же требуют от женщин прежде всего и непосредс-
твенно лишь одного. Следовательно, надлежит устроить
так, чтобы мужской пол мог получать от женского это од-
но не иначе, как взять на себя заботы обо всем и в
частности о рождающихся детях; на этом порядке покоится
все благосостояние женского пола. Чтобы провести его в
жизнь, все женщины должны соединиться, развить в себе
прочный "esprit de corps". Тогда они, как одно целое,
сплоченной массой выступают против мужчин, владеющих,
благодаря природному превосходству физической и духов-
ной силы, всеми земными благами, -- как против общего
врага, которого следует победить, покорить и этой побе-
дой забрать земные блага в свои руки. Ввиду этой цели
первая заповедь женской чести заключается в том, чтобы
не вступать во внебрачное сожительство с мужчинами, да-
бы каждый мужчина вынуждался к браку, как к капитуля-
ции; этим весь женский пол был бы обеспечен. Этой цели
можно вполне достигнуть лишь при строгом соблюдении
приведенной заповеди; и женский пол поэтому с истинным
"esprit de corps" блюдет за неуклонным соблюдением ее
всеми его членами. На этом основании каждая девушка,
изменившая своему полу путем внебрачного сожительства,
изгоняется из женской среды -- ибо, если бы ее образ
действий стал всеобщим, пострадало бы благосостояние
всего женского пола, -- и считается обесчещенной; --
она потеряла честь. Ни одна женщина не должна знаться с
ней; ее избегают, как зачумленной. Та же участь ждет
изменившую мужу жену, ибо она нарушила заключенное с
ним условие, и этот пример ее отпугнет других мужчин от
совершения брачной сделки, на которой, как сказано,
зиждется благосостояние всего женского пола. Сверх того
за грубое нарушение данного слова, за обман, она теряет
вместе с половой честью честь гражданскую. Поэтому го-
ворят иногда снисходительным тоном: "падшая девушка",
но не сожалеют о "падшей женщине"; соблазнитель может
женитьбой восстановить честь девушки, но ни развод, ни
брак с любовником не возвратят чести изменившей жене.
Убедившись из сказанного, что подоплекой женской
чести является не что иное, как спасительный, даже не-
избежный, хорошо рассчитанный и опирающийся на прямую
выгоду "esprit de corps", можно признать огромную важ-
ность этой чести в жизни женщины и ее крупную относи-
тельную ценность, но никак нельзя приписать ей абсолют-
ной ценности, поставить ее выше жизни и ее целей или
считать, что ради нее должно жертвовать жизнью. Не сле-
дует поэтому аплодировать вырождающимся в трагические
фарсы экзальтированным поступкам Лукреции и Виргиния.
Конец Эмилии Галотти настолько возмутителен, что с
представления уходишь в отвратительнейшем настроении. И
наоборот, вопреки всем принципам половой чести нельзя
не симпатизировать Клерхен из Эгмонта. Доводить до пос-
ледней крайности веления женской чести -- это значит за
средствами терять из виду саму цель; этим половой чести
придается абсолютная ценность, тогда как она, как и
всякая честь, имеет лишь ценность относительную, скорее
даже условную: стоит прочесть Томазиуса "De concubina-
tu", чтобы увидеть, что в большинстве стран и эпох до
реформации Лютера конкубинат был дозволенным, санкцио-
нированным законом институтом, при котором конкубина
продолжала считаться честной; нечего и говорить о Мили-
те Вавилонской (Herodot, l, 199).
Иногда общественный строй делает невозможным соб-
людение формальной, официальной стороны брака, в осо-
бенности в католических странах, где нет развода; боль-
ше всего приходится считаться с этим правителям, кото-
рые, на мой взгляд, поступают нравственнее, обзаводясь
любовницей, чем вступая в морганатический брак; ибо по-
томство от этого брака, в случае вымирания законной ли-
нии, может выступить претендентом на престол; поэтому
такой брак делает возможной, хотя и в отдаленном буду-
щем, междоусобную войну. Помимо того, брак морганати-
ческий, т. е. заключенный наперекор всем внешним усло-
виям, является в конце концов концессией, дарованной
женщинам и попам, -- двум классам, которым надо остере-
гаться предоставлять что бы то ни было. Нельзя забы-
вать, что каждый может свободно выбирать себе жену,
кроме одного только, лишенного этого естественного пра-
ва: этот бедняга -- правитель страны. Его рука принад-
лежит стране и он, предлагая ее, должен руководство-
ваться государственной пользой -- благом страны. Но
ведь он человек и хочет хоть в чем-нибудь следовать
влечению своего сердца. Поэтому несправедливо, неблаго-
дарно и низко запрещать правителю иметь любовницу или
упрекать его за- это, пока, разумеется, ей не предос-
тавляется влиять на дела правления. Но и сама фаворитка
в отношении половой чести стоит совершенно особо, изъ-
ята из общей нормы: ведь она отдалась мужчине, который
ее любит, любим ею, но не может на ней жениться.
Что принцип женской чести не чисто естественного
происхождения, -- об этом свидетельствуют бесчисленные
кровавые жертвы, приносимые ему в виде детоубийства и
самоубийства матерей. Правда, девушка, вступающая в не-
законное сожительство, изменяет этим всему своему полу;
но ведь в верности ему она обязалась лишь молчаливым
соглашением, а не клятвой. И так как, обычно, от этого
страдает прежде всего ее собственный интерес, то следо-
вательно, неразумности в ее поступке гораздо больше,
чем испорченности.
Половая честь мужчин создалась благодаря женской
чести, в силу противоположного "esprit de corps", тре-
бующего, чтобы каждый, вступивший в столь выгодную для
противной стороны сделку -- в брак -- следил бы отныне
за ее нерушимостью, дабы самый договор не потерял бы
своей прочности при небрежном к нему отношении, и дабы
мужчины, отдавая все, могли быть уверены в том единс-
твенном, что они себе выговаривают -- в неразделенном
обладании женою. Поэтому мужская честь требует, чтобы
муж мстил за измену жены или, по крайней мере покидал
бы ее. Если он, зная об измене, примиртся с нею, то об-
щество мужчин покроет его позором, который, правда, да-
леко не так тяжел, как позор, падающий на потерявшую
половую честь женщину; это лишь "легкое бесчестье", --
ибо у мужчины половые отношения занимают подчиненное
место, так как у него много других более важных. Два
великих драматурга нового времени избрали, каждый по
два раза, сюжетом мужскую честь: Шекспир в "Отелло" и
"Зимней сказке" и Кальдерон в "El medico du su honora"
и "A secreto agravio sйcrйta venganza". Честь эта тре-
бует лишь наказания жены, не любовника, место коему
имеет "добавочный", факультативный характер, чем еще
раз подтверждается происхождение чести из мужского
"esprit de corps".
Честь в тех видах и принципах ее, какие я до сих
пор рассматривал, встречается и действует у всех наро-
дов, во все времена; правда, иногда, в зависимости от
условий места и времени, несколько меняется принцип
женской чести. Но есть еще один вид чести, совершенно
отличный от всеобщей, всюду признаваемой чести, о кото-
ром не имели понятия ни греки, ни римляне, а китайцы,
индусы, магометане не слышали и по настоящее время.
Этот род чести возник в Средние века, привился лишь в
христианской Европе, но и то только среди крайне огра-
ниченной группы населения, а именно в высшем слое об-
щества и в тех слоях, которые к нему подлаживаются. Это
-- честь рыцарская, так наз. "point d'honneur". Так как
принципы ее совершенно отличны от той чести, о которой
мы говорили, и даже частью противоположны им (ибо пер-
вая создает "честного человека", а вторая, -- "человека
чести"), то я изложу в отдельности все положения, обра-
зующие зерцало, кодекс рыцарской чести.
1) Честь заключается не во мнении других о нашей
ценности, но единственно в выpажении этого мнения; су-
ществует ли это мнение в действительности или нет --
это безразлично, не говоря уж о том, обосновано ли оно.
Согласно этому, другие могут быть, вследствие нашего
поведения, самого скверного о нас мнения и глубоко пре-
зирать нас; но, пока никто не осмеливается громко его
высказать, оно нимало не вредит чести. И наоборот, если
наши качества и поступки таковы, что вынуждают всех ок-
ружающих (ибо это не зависит от их произвола) высоко
ценить нас, то стоит кому-нибудь, будь это гнуснейшая и
глупейшая личность, выказать нам презрение -- и наша
честь уже оскорблена, даже потеряна навеки, если мы ее
не восстановим. Лишним доводом к тому, что в данном
случае важно отнюдь не мнение других, а лишь его выра-
жение, служит то, то, что оскорбления могут быть взяты
назад, в них можно извиниться, после чего они считаются
как бы не нанесенными, изменилось ли при этом само мне-
ние, вследствие коего они последовали, и почему оно из-
менилось -- это не играет роли; достаточно аннулировать
внешнюю сторону оскорбления и делу конец. Значит, все
сводится не к тому, чтобы заслужить уважение, а чтобы
вынудить его.
2) Честь человека зависит не от того, что он дела-
ет, а от того, что он претерпевает, что с ним случает-
ся. По основному положению только что рассмотренной,
всюду действующей чести, она зависит только от того,
что говорят или делают дpyгие: она находится, следова-
тельно, в руках, висит на кончике языка каждого встреч-
ного; стоит ему захотеть -- и она потеряна навеки, если
оскорбленный не восстановит ее особым актом, речь о ко-
тором впереди; акт этот сопряжен, однако, с опасностью
для его жизни, свободы, имущества и душевного покоя.
Поведение человека может быть чрезвычайно порядочным,
благородным, его характер -- прекрасным и ум -- выдаю-
щимся, -- и все же его честь каждое мгновение может
быть отнята: стоит лишь обругать его первому попавшему-
ся, который, хотя сам и не нарушил законов чести, но в
остальном -- последний из негодяев, тупейшая скотина,
бездельник, картежник, запутан по уши в долгах -- сло-
вом личность, не годящаяся оскорбленному и в подметки.
В большинстве случаев именно такие типы и оскорбляют
порядочных людей; Сенека правильно заметил: "чем ниже,
чем более презираем человек, тем развязнее его язык"
(de consiantia 11); такой тип вероятнее всего накинется
именно на порядочного человека: ведь противоположности
ненавидят друг друга п крупные достоинства пробуждают
обычно глухую злобу в ничтожных людях; по этому поводу
Гете выразился: "Не жалуйся на врагов; хуже было бы,
если бы они стали друзьями, которым твоя личность была
бы вечным, тайным упреком".
Ясно, насколько люди только что описанного пошиба
должны быть признательны этому принципу чести, ставяще-
му их на одну доску с теми, кто во всех остальных отно-
шениях неизмеримо выше их. Если такой субъект обругает,
т. е. припишет другому какое-либо скверное свойство, то
хоть на время это сойдет за объективно верное и обосно-
ванное суждение, за нерушимый приговор и будет на веки
вечные почитаться справедливым, если не будет смыто
кровью; словом, оскорбленный, проглотивший оскорбление,
остается на взгляд так наз. "людей чести" тем, чем его
назвал оскорбитель (будь это гнуснейший человек). За
это "люди чести" глубоко презирают его, избегают, как
зачумленного, напр., открыто, громко отказываются посе-
щать те дома, где он бывает, и т. п. С уверенностью
можно отнести происхождение этого мудрого взгляда к
Средним векам, когда, вплоть до XV столетия, в уголов-
ном процессе не обвинитель должен был доказывать вину,
а обвиненный -- свою невинность. Это совершалось путем
"очистительной" клятвы, для чего требовались однако еще
consacramentales -- друзья, которые поклялись бы, что
уверены в том, что обвиненный не способен на лжеприся-
гу. Если таких друзей не было, или обвинитель предъяв-
лял против них отвод, то оставался Божий суд, обычно в
виде поединка -- обвиненный должен был себя очистить,
"смыть с себя навет". Вот откуда берет начало понятие
"смыть обиду", да и весь кодекс чести, принятый в среде
"людей чести"; из него выпала разве только одна клятва.
Этим объясняется глубокое возмущение, неизменно
охватывающее "людей чести" при обвинении их во лжи, и
заставляющее их требовать крови -- месть, представляю-
щаяся, при обыденности лжи, весьма странной; в Англии,
напр., убеждение в ее обязательности выросло прямо-таки
в суеверие. Будто уж всякий, грозящий смертью за обви-
нение его во лжи, сам ни разу не солгал в своей жиз-
ни?...
Средневековой уголовный процесс имел и боле крат-
кую форму: обвиненный отвечал обвинителю: "ты лжешь",
после чего прямо назначался суд Божий; поэтому-то ры-
царский кодекс чести предписывает в ответ на обвинение
во лжи тотчас же вызывать на поединок.
Вот все, относящееся к оскорблению. Но есть, одна-
ко, нечто еще похуже оскорбления, нечто столь страшное,
что я за одно лишь упоминание об этом в связи с кодек-
сом рыцарской чести, прошу извинения у "людей чести",
зная, что при одной только мысли об этом у них забегают
мурашки по коже и волосы станут дыбом; это -- величай-
шее зло -- summum malum, хуже смерти и вечного прокля-
тия. Может случиться -- horribile dictu -- один даст
другому оплеуху, ударит его. Это ужасное событие влечет
за собою окончательную потерю чести, и если другие ос-
корбления смываются кровопусканием, то эта обида может
быть начисто смыта только убийством.
3) К чести не имеет никакого отношения то, каков
данный человек сам по себе, может ли измениться его
нравственный облик и тому подобные "праздные" вопросы.
Раз она задета, или на время утеряна, то, если поспе-
шить, се можно скоро и вполне восстановить одним только
способом -- дуэлью. Но если оскорбитель не принадлежит
к сословию, исповедующему кодекс рыцарской чести или
преступил однажды против нее, то при оскорблении сло-
вом, а тем паче действием, приходится прибегать к серь-
езной операции: убить его тут же на месте, если есть
при себе оружие, или не позже, чем через час -- и честь
спасена. Однако, если желательно избежать этого шага из
боязни связанных с ним неприятностей или если неизвест-
но, подчинится ли оскорбитель законам рыцарской чести
или нет, то остается еще один паллиатив. Если он был
груб, надо поступить с ним еще грубее; если при этом
ругани недостаточно, -- можно избить его; для спасения
чести в таких случаях существует ряд рецептов: пощечина
исцеляется ударом палки, эти последние -- плетью; для
лечения ударов плети иные рекомендуют, как отличное,
испытанное средство -- плевок в лицо. Если же пропус-
тить момент для всех этих средств, то остается только
прибегнуть к кровопусканию. -- Такой метод лечения вы-
текает в сущности из следующего положения.
4) Насколько постыдно быть обруганным, настолько
почетно быть оскорбителем. Хотя бы на стороне противни-
ка были истина, право, разум и логика, но обругай я его
-- и всего этого он лишается, право и честь оказываются
на моей стороне, его же честь утрачена, пока он не
восстановит ее, притом не правом, не доказательствами,
а выстрелом или ударом. Поэтому грубость является фак-
тором, заменяющим, перевешивающим в вопросах чести все
остальные; прав тот, кто грубее. Какую бы глупость,
мерзость, какую бы гадость ни учинил человек, все это
стирается, легитимируется грубостью. Если кто-либо в
споре или беседе выкажет более правильное понимание
вопроса, большую правдивость, больший ум и сделает бо-
лее верный вывод, чем мы, или вообще обнаружит внутрен-
ние достоинства, отсутствующие у нас, -- то стоит нам
его оскорбить, нагрубить ему, и все преимущества пропа-
ли, наше собственное убожество забыто и наше превос-
ходство над ним считается доказанным. Грубость -- это
наисильнейший аргумент, против которого не устоит ника-
кой ум, разве что противник избирает тот же метод и
вступает с ним в благородный поединок на этом оружии.
Если он этого не сделает -- мы победили, честь на нашей
стороне; истина, ум, знание, остроумие -- устранены и
уступают дорогу грубости. Поэтому
с их собственным, или обнаружит больше ума, чем имеется
у них, -- сейчас же принимают боевую позицию; если в
каком-либо споре у них не хватает аргумента, они прини-
маются за грубости, которые сослужат ту же службу и к
тому же легче могут быть придуманы; в результате они
уходят победителями. -- Отсюда видно, насколько спра-
ведливо, что этот принцип чести облагораживает общест-
во.
Положение это выводится из следующего основного
принципа, составляющего ядро, центр всего кодекса.