Конец жизни напоминает конец маскарада, когда все
маски снимаются. Тут мы видим, каковы на самом деле те,
с которыми мы приходили в соприкосновение. К этому вре-
мени характеры обнаружились, деяния принесли свои пло-
ды, труды оценены по достоинству и иллюзии исчезли. На
все это, конечно, пошло немало времени. -- Но страннее
всего то, что лишь к концу жизни мы можем узнать, впол-
не уяснить даже самих себя, наши цели и средства, а
особенно наше отношение к миру, к другим. Часто, хотя и
не всегда, приходится поставить себя ниже, чем мы рань-
ше предполагали, иногда, впрочем, и выше, что происхо-
дит оттого, что мы не имели достаточно яркого представ-
ления о низости света и ставили себе слишком высокие
целя. Словом, мы узнаем, чего каждый стоит.
Обыкновенно молодость называют счастливым, а ста-
рость -- печальным периодом жизни. Это было бы верно,
если бы страсти делали нас счастливыми. Однако, они-то
и заставляют юность метаться, принося мало радости и
много горя. Холодной старости они не тревожат и она
принимает оттенок созерцательности; познавание стано-
вится свободным и берет верх; а так как оно само по се-
бе чуждо страданий, то чем больше оно преобладает в
сознании, тем последнее счастливее. Достаточно вспом-
нить, что по существу наслаждение -- отрицательно, а
страдание -- положительно, чтобы понять, что страсти не
могут дать счастья и что нечего жалеть старость за то,
что она лишена нескольких наслаждений. Каждое наслажде-
ние -- это только удовлетворение какой-либо потребнос-
ти; если отпадает и то, и другое, то об этом следует
жалеть так же мало, как о том, что после обеда нельзя
есть и после крепкого долгого сна приходится бодрство-
вать. Платон во введении к "Республике" совершенно пра-
вильно считает старость счастливою, поскольку она сво-
бодна от полового влечения, не дающего нам до тех пор
ни минуты покоя. Можно утверждать, что различные, пос-
тоянно появляющиеся фантазии, порождаемые половым вле-
чением, и происходящие из них "люди чести", как только
кто-либо выскажет мнение, расходящееся находятся под
влиянием этого влечения, этого вселившегося в них демо-
на, и лишь по избавлению от него они становятся вполне
разумными. Во всяком же случае, в общем, и откинув ин-
дивидуальные условия и состояния, надо признать, что
юности свойственна известная меланхолия и печаль, а
старости -- спокойствие и веселость духа; причина этому
та, что юность находится еще под властью, даже в рабс-
тве у этого демона, редко дающего ей спокойную минуту,
и являющего непосредственным или косвенным виновником
почти всех несчастий, постигающих человека или грозящих
ему; в старости же дух ясен; человек избавился от долго
отягчавших его цепей и получил возможность двигаться
свободно. -- С другой стороны надо заметить, что, раз
погасло половое влечение, то и настоящее зерно жизни
истлело и осталась лишь скорлупа, или что жизнь стано-
вится похожею на комедию, начатую людьми и доигрываемую
автоматами, одетыми в их платья.
Как бы то ни было, -- юность есть время треволне-
ний, старость -- эпоха покоя; уже по этому одному можно
заключить о том, насколько счастливы та и другая. Дитя
жадно простирает руки за тем, что ему кажется таким
красивым и богато-пестрым; все это возбуждает его, так
как восприимчивость его молода и чутка. То же самое, но
с большей энергией, происходит и в юноше. И его дразнит
пестрый мир с его многообразными формами и его фантазия
создает из этого нечто гораздо больше того, что может
дать действительность. И он полон жадности и стремления
к чему-то неопределенному, отнимающему у него тот по-
кой, без которого нет счастья. В старости все это улег-
лось, отчасти потому, что остыла кровь и уменьшилась
раздражительность воспринимающих центров, отчасти пото-
му, что опыт обнаружил истинную ценность вещей и суть
наслаждений, благодаря чему мы постепенно освобождаемся
от иллюзий, химер и предрассудков, скрывавших и иска-
жавших дотоле подлинный вид вещей; теперь мы гораздо
правильнее и яснее понимаем все, принимаем вещи за то,
что они есть на самом деле и в большей или меньшей сте-
пени проникаемся сознанием ничтожности всего земного.
Это именно и придает почти всем старым людям, даже с
самым заурядным умом, известный отпечаток мудрости, от-
личающий их от более молодых. Важнее всего то, что все
это дает спокойствие духа, являющееся одним из сущест-
венных элементов счастья, пожалуй даже, первое условие,
сущность его. Тогда как юноша воображает, что в этом
мире рассыпаны Бог знает, какие блага, и что надо толь-
ко узнать, где он, -- старец проникнут идеей Экклезиас-
та "суета сует" и знает, что как бы позолочены ни были
орехи, все они пусты.
Лишь в преклонных годах человек проникается Гоци-
евским nil admirari34 -- т. е. непосредственным, иск-
ренним и твердым убеждением в ничтожности всего и в
бессодержательности благ этого мира; химеры исчезли. Он
уже не воображает, что где-то, во дворце или в хижине,
существует какое-то особенное счастье, большее, чем то,
каким он сам наслаждается повсюду, пока он свободен от
душевных и телесных страданий. Людское деление на вели-
кое и малое, на благородное и низкое, -- перестает для
него существовать. Это дает старым людям особенное спо-
койствие духа, позволяющее с усмешкой взирать на земную
суету. Он вполне разочаровался и знает, что человечес-
кая жизнь, как бы ее ни разукрашивали и ни наряжали,
все же вскоре выкажет, несмотря на эту ярмарочную приб-
ранность, всю свою нищету, и что, несмотря на эти наря-
ды, она в главных чертах всюду одна и та же, всюду ис-
тинная ценность ее определяется исключительно отсутс-
твием страданий, отнюдь не наличностью наслаждений, а
тем паче -- блеска. (Hцr. epist. L. I, 12, V. l -- 4).
Основная характерная черта старости -- разочарован-
ность; пропали иллюзии, придававшие дотоле много пре-
лести нашей жизни и возбуждавшие к деятельности; обна-
ружились тщета и пустота всех благ мировых, в частнос-
ти, блеска, великолепия и величия; человек узнал, что
то, чего мы желаем, и наслаждения, к которым мы стре-
мимся, могут дать нам лишь очень немного, и постепенно
приходит к сознанию великой нищеты и пустоты нашего су-
ществования. Только к 70 годам можно вполне понять пер-
вый стих Экклезиаста. -- Все это придает старости неко-
торый налет угрюмости.
Обычно полагают, что удел старости -- болезни и
скука. Но болезни вовсе не необходимый ее признак, осо-
бенно, если предстоит очень долгая жизнь, что же каса-
ется скуки, то выше я показал, почему старость подвер-
жена ей меньше, чем юность; точно так же скука вовсе не
есть обязательный спутник одиночества, к которому, по
вполне понятным причинам, склоняет нас старость. Скука
сопутствует лишь тем, кто не знал иных наслаждений,
кроме чувственных и общественных, кто не обогащал свой
дух и оставил неразвитыми его силы. Правда, в преклон-
ных годах духовные силы убывают, но их останется все же
достаточно для того, чтобы побороть скуку, -- если
только их вообще было много. Сверх того, как показано
выше, в силу опытности, упражнения и размышления, разум
продолжает развиваться, суждения становятся более мет-
кими, и уясняется связь вещей; мы постепенно усваиваем
себе всеобъемлющий взгляд на целое; благодаря постоян-
ному комбинированию на новый лад накопленных знаний, и
обогащению их при случае, наше внутреннее самообразова-
ние продолжается по всем направлениям, давая занятие
духу, умиротворяя и награждая его. Это в известной сте-
пени возмещает упомянутый упадок сил. К тому же, как
сказано, время в старости бежит быстрее, что также про-
тиводействует скуке. Убыль физических сил вредит нам
мало, если только мы не добываем ими хлеба. Бедность в
старости -- великое несчастье. Если ее удалось избег-
нуть и здоровье сохранено, то старость может быть весь-
ма сносной порой жизни. Главные потребности ее --
удобство и обеспеченность; потому в старости мы больше
любим деньги, чем раньше: деньги возмещают отсутствую-
щие силы. Покинутые Венерой, мы охотно ищем радостей у
Вакха. Потребность видеть, путешествовать, учиться за-
меняется потребностью учить других и говорить. Счастье
для старика, если в нем осталась любовь к науке, к му-
зыке, к театру, вообще известная восприимчивость к
внешнему миру, что у некоторых сохраняется до самых
преклонных лет. То, что человек имеет в себе, никогда
ему так не пригодится, как в старости. Правда, боль-
шинство, тупое, как всегда, превращаются к старости
постепенно в автоматы; они думают, говорят и делают
постоянно одно и то же, и никакое внешнее впечатление
не в силах сбить их с этого направления или пробудить в
них новую мысль. Говорить с такими господами -- то же,
что писать на песке: следы стираются почти мгновенно.
Конечно, такое старчество -- не что иное, как смерть.
-- Природа словно хотела символизировать наступление
второго детства, в старости третьим прорезыванием зу-
бов, что, хотя и редко, но встречается.
Прогрессивная убыль всех сил с приближением ста-
рости -- явление, конечно, печальное, но необходимое,
даже благотворное, ибо иначе смерть, которой эта убыль
расчищает дорогу, была бы слишком тяжела. Поэтому выс-
шее благо, какое нам дает очень глубокая старость, --
это чрезвычайно легкое умирание, не вызванное никакими
болезнями, без всяких страданий -- смерть совсем не
чувствительная, описание которой можно найти во II томе
моего главного труда (гл. 41).
В Ветхом Завете (псалом 90, 10) продолжительность
жизни определяется в 70, самое большее в 80 лет, и что
еще важнее, -- Геродот (1,32 и III, 22) говорит то же
самое. Но это неверно и основывается на грубом, поверх-
ностном толковании каждодневного опыта. Ведь если бы
естественная продолжительность жизни была 70 -- 80 лет,
то люди умирали бы в эти года от старости; на самом же
деле -- не так: они в этом возрасте, как и в более мо-
лодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть оче-
видная аномалия, то такую смерть нельзя назвать естест-
венной. В сущности век человека -- 90 -- 100 лет; в эти
годы люди умирают только от старости, без болезней, без
хрипа, без судорог, без предсмертной борьбы, иногда да-
же не бледнея, большей частью сидя, после еды: они,
собственно, даже не умирают, а просто перестают жить.
Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болезнями,
а потому преждевременна. Упанишады вполне правы, опре-
деляя естественную продолжительность жизни в 100 лет.
Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни
длинной, ни короткой35, так как, в сущности, она именно
и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные
сроки.
Различие юности и старости в том, что у первой в
перспективе -- жизнь, у второй -- смерть, что первая
имеет короткое прошлое и долгое будущее, вторая -- нао-
борот. Правда, старик имеет лишь смерть перед собою, у
юноши же впереди -- жизнь; но еще вопрос, что привлека-
тельнее, и не лучше ли, вообще говоря, иметь жизнь по-
зади, чем пред собою? Ведь сказано же в Экклезиасте (7,
2): "День смерти лучше дня рождения". Во всяком случае
желать прожить очень долго -- желание весьма смелое;
недаром испанская пословица говорит: "кто долго живет
-- видит много зла".
Правда, вопреки астрологии, судьба отдельного че-
ловека не бывает начертана на планетах, но они указыва-
ют жизненный путь "человека вообще", в том смысле, что
каждому возрасту соответствует какая-нибудь планета и
таким образом, жизнь проходит под влиянием всех планет
поочередно. -- В десять лет нами управляет Меркурий.
Подобно этой планете, человек быстро и свободно движет-
ся в очень небольшом круге; незначительные мелочи спо-
собны его взволновать; но учится он много и легко, под
руководством бога хитрости и красноречия. С двенадцатым
годом наступает царство Венеры; юношей всецело овладе-
вают любовь и женщины. -- На тридцатом году мы находим-
ся под влиянием Марса; человек становится резким, силь-
ным, смелым, воинственным и гордым. -- В сорок лет мы
под действием четырех планетоид; поле жизни как бы рас-
ширяется, мы служим полезному под влиянием Цеpepы, име-
ем собственный очаг в силу влияния Весты, научились,
благодаря Палладе, тому, что следовало знать и подобно
Юноне в доме царит супруга36. В пятьдесят лет над нами
владычествует Юпитер. Человек пережил большинство сов-
ременников, и чувствует свое превосходство над новым
поколением. Он еще сохранил все свои силы, богат опытом
и знаниями; в зависимости от личных данных и положения
своего он имеет тот или иной авторитет у окружающих. Он
не хочет более повиноваться, а желает сам повелевать.
Теперь он больше всего пригоден к тому, чтобы стать ру-
ководителем, правителем в той или иной сфере. 50 лет --
апогей человека. На шестидесятом году настает время Са-
турна, является свинцовая тяжесть, медлительность и
инертность:
"Люди старые -- что мертвецы,
Недвижны, вялы, бледны -- как свинец".
("Ромео и Джульетта". Действие II, сцена 5)
Наконец является Уран; тогда, как говорят, пора
идти на небо. Нептуна, названного так по недомыслию, я
не могу упомянуть здесь, раз нельзя назвать его по-нас-
тоящему имени -- Эросом; не то я постарался бы пока-
зать, как конец соединяется с началом, каким образом
Эрос оказывается в тайной связи со смертью и как, в си-
лу этой связи, подземное царство Оркус или Амантес
египтян (Plutarch, de Iside et 0s., с. 29) оказывается
не только берущим, отнимающим, но и дающим, так что
смерть является творцом жизни. Именно из этого Оркуса
рождается все; в нем находилось все, что живет ныне;
если бы только нам удалось понять фокус, посредством
чего это происходит, тогда все стало бы ясным.
Примечания
1 Народы, рабы и победители всегда признавали, что
высшее благо человека -- его личность.
2 Как в день, подаривший тебя миру, солнце при-
ветствовало светила, так и ты рос по тем же законам,
какие вызвали тебя к жизни. Таким ты всегда останешься;
нельзя уйти от самого себя; -- так говорили сибиллы и
пророки; никакая власть, никакое время не могут разбить
раз созданной и развивающейся формы жизни.
3 Имеешь одно -- будешь иметь и другое.
4 "Один покидает свой роскошный дворец, чтобы
прогнать скуку, но тотчас возвращается назад, не чувс-
твуя себя счастливее в другом месте. Другой спешно бе-
жит в свое имение, словно там надо тушить пожар; но ед-
ва достигнув границ имения, он начинает скучать и или
предается сонливости и старается забыться, или же спеш-
но возвращается в город" (III, 1073).
5 Природа постоянно совершенствуется, переходя от
механикохимического процесса в неорганическом мире к
растительности с ее глухим самоощущением и далее к жи-
вотному царству, где уже заметны разум и сознание; эти
слабые ростки развиваются постепенно дальше, и послед-
ним, величайшим усилием достигается человек; его интел-
лект -- апогей и цель творений природы, самое совершен-
ное и трудное, что она смогла произвести. Однако и в
пределах человеческого рода разум представляет много-
численные и заметные градации и крайне редко достигает
высшего развития -- действительно высокой интеллигент-
ности.
Понимаемая в узком, строгом смысле, она является
труднейшим и высшим творением природы и вместе с тем
самым редким и ценным, что есть на свете.
При такой интеллигентности появляется вполне ясное
сознание, а следовательно -- отчетливое и полное предс-
тавление о мире. Одаренный ею человек обладает величай-
шим земным сокровищем -- тем источником наслаждений, по
сравнению с которым все другие -- ничтожны. Извне ему
не требуется ничего, кроме возможности без помех нас-
лаждаться этим даром, хранить этот алмаз. Ведь все дру-
гие -- не духовные -- наслаждения суть низшего рода;
все они сводятся к движениям воли, т. е. к желаниям,
надеждам, опасениям, усилиям, -- направленным на первый
попавшийся объект. Без страданий при этом не обойтись;
в частности, достижение цели обычно вызывает в нас ра-
зочарование. Наслаждения духовные приводят лишь к уяс-
нению истины. В царстве разума нет страданий, есть лишь
познание. -- Духовные наслаждения доступны, однако, че-
ловеку лишь чрез посредство, а следовательно, и в гра-
ницах его собственного разума: "весь имеющийся в мире
разум бесполезен для того, у кого его нет". Единствен-
ная невыгода, связанная с этим преимуществом, это та,
что во всей природе восприимчивость к боли повышается
параллельно с разумом, а следовательно, здесь достигает
высшего предела.
6 В сущности вульгарность состоит в том, что жела-
ния преобладают в сознании человека над познавательной
способностью, и эта последняя становится в служебное
отношение к воле; следовательно, раз воля не нуждается
в услугах познания, раз нет ни крупных, ни мелких моти-
вов, сознание дремлет и наступает полное отсутствие
мыслей. Желание без сознания самое низменное, что толь-
ко возможно: оно присуще всякому полену, в котором и
обнаруживается в момент его падения. Состояние это и
есть вульгарность. Здесь действуют лишь органы чувств,
да та ничтожная доза разума, какая необходима для восп-
риятия ощущений. Посему вульгарный человек доступен
всем впечатлениям, тотчас воспринимает все, что гово-
рится вокруг; каждый слабый звук, мельчайшее обстоя-
тельство немедленно возбуждают, как и у зверей, его
внимание. Такое состояние отражается на его лице и на
всей наружности, -- получается вульгарный вид, особенно
отталкивающий и, если -- как это обычно бывает, -- во-
ля, заполняющая собою все сознание, -- низменна, эгоис-
тична и зла.
7 Все на земле изменяется, все скоротечно; всего
же что ни цветет ни живет на земле, человек скоротеч-
ней" и сл.
8 Не стоит досадовать на людскую низость: что бы о
ней ни говорили. она -- сила.
9 Высшие классы с их блеском, роскошью, великоле-
пием и разного рода тщеславием могут сказать: наше
счастье всецело вне нас: его центр -- головы других лю-
дей".
10 Соответствует нашему понятию "типа".
11 Партийный дух.
12 Закон не заботится о мелочах.
13 Рыцарская честь -- порождение высокомерия и
глупости. (Противоположный принцип резче всего выражен
словами: "Нищета людей -- наследие Адама"). Замечатель-
но, что это безмерное высокомерие встречается исключи-
тельно среди последователей тех религий, которые обязы-
вают верующих к крайнему смирению; ни в древности, ни в
других частях света не исповедуется этот принцип ры-
царской чести. Однако его возникновению мы обязаны не
религии, а феодализму, при котором каждый дворянин мнил
себя сувереном и поэтому не признавал над собою никако-
го людского суда; он привык верить в полнейшую непри-
косновенность, святость своей личности, и всякое поку-
шение на нее, всякий удар, всякое бранное слово каза-
лось ему преступлением, заслуживающим смерти. Вот поче-
му честь и дуэль были первоначально привилегиями дво-
рянства, а в позднейшие времена -- офицерства; подчас к
этой группе примыкали -- но не вполне -- и другие высо-
кие классы, с целью не отставать от них. Хотя дуэль и
возникла из ордалий, но все же эти последние являются
не причиной, а следствием, -- проявлением принципа чес-
ти: не признавая людского суда, человек апеллировал к
Божьему. -- Ордалии свойственны не только христианству;
они встречаются и у индусов, хотя главным образом в
древние времена; впрочем, следы их остались там и поны-
не.
14 20 или 30 ударов палкой пониже спины -- это т.
ск. насущный хлеб китайца. Это отеческое внушение ман-
дарина не считается позорным и принимается с благодар-
ностью (Lettres йdifiantes et curiouses. 1819. Vol. 11.
p. 454).
15 Собственно, причина по которой правительства
делают вид, что стараются вывести дуэль (чего особенно
легко можно было бы достичь в университетах) -- и что
это им только не удается -- лежит в следующем: госу-
дарство не в силах вполне заплатить деньгами за услуги
военных и гражданских служащих; нехваток оно выплачива-
ет в виде почестей, представляемых титулами, орденами,
мундирами. Чтобы сохранить за этой идеальной оплатой
высокую ценность, необходимо всячески поддерживать
чувство чести, обострять его, хотя бы и чрезмерно; так
как гражданская честь не достигает этой цели, ибо она
имеется решительно у всех, то остается обратиться к
чести рыцарской, которую и поддерживают вышеупомянутыми
средствами. В Англии, где жалованье военных и гражданс-
ких чинов много выше, чем на континенте, в ней нет на-
добности; поэтому там за последние 20 лет дуэль почти
совершенно исчезла, теперь она очень редка и высмеива-
ется всеми; этому много способствовало Anti-duelling
society, имеющее своими членами много лордов, адмиралов
и генералов; по-видимому, жертвы Молоху здесь прекраща-
ются.
16 Поэтому очень плохой комплимент называть творе-
ние, как это ныне в моде, деянием -- That. Творения
принадлежат к высшей категории. Деяние всегда вытекает,
строится на каком-либо мотиве, а поэтому всегда обособ-
лено, преходяще и свойственно универсальному, исконному
элементу мира _ воле. Великое, прекрасное творение, как
имеющее всеобщее значение есть нечто постоянное, созда-
ется невинным, чистым разумом, поднимающимся как роса
над низким миром воли.
Слава деяний имеет ту выгоду, что обычно она сразу
вспыхивает и иногда столь ярко, что в мгновение расхо-
дится по всей Европе; слава же творений возникает мед-
ленно, постепенно, сперва тихо, потом уже громче и дос-
тигает апогея часто через 100 лет, но тогда она уже
способна утвердиться ( -- т. к. сами творения живы -- )
на целые тысячелетия. Напротив, слава деяний, как толь-
ко минует первая вспышка, постепенно слабеет, сфера ее
все суживается и под конец от нее остается в истории
лишь какой-то дымок.
17 Самое удачное слово будет осмеяно, если у собе-
седника слух не в порядке.
18 Ты не можешь ничего поделать с окружающей тебя
тупостью! Но не волнуйся напрасно, ведь камень, брошен-
ный в болото, не производит кругов.
19 Если бы, прежде чем родиться, я желал бы, чтобы
мне даровали жизнь -- то я и поныне не жил бы на этом
свете: это станет понятным, если взглянуть, как неис-
товствуют те, кто готов отрицать меня, лишь бы самим
казаться хоть какой-нибудь величиной.
20 Так как наше величайшее удовольствие состоит в
том, чтобы нами восхищались, а люди восхищаются други-
ми, даже если это заслужено, крайне неохотно -- то наи-
более счастлив тот, кто так или иначе научился восхи-
щаться сам собою. Только бы другие не разочаровывали
его!
21 Лучшее -- враг хорошего.
22 Как тело скрыто одеждою, так наш дух облечен
ложью. Наши слова, действия, все наше существо лживо, и
лишь изредка за этой оболочкой можно угадать наш истин-
ный образ мыслей, как под одеждой угадывается иногда
фигура.
23 Известно, что несчастия легче переносятся сооб-
ща; к несчастьям же люди причисляют и скуку, а потому и
сходятся, чтобы скучать вместе. Как любовь к жизни яв-
ляется, в сущности, лишь страхом смерти, так и общи-
тельность людей не есть прирожденный инстинкт, покоится
не на любви к обществу, а на страхе перед одиночеством;
в общении с другими люди вовсе не ищут удовольствия, а
просто стараются избежать пугающей их пустоты и тягости
одиночества, однообразия их самосознания; ради того,
чтобы уйти от этого, они готовы довольствоваться даже
плохим обществом и мирятся с неизбежно связанными с ним
тягостями и принуждениями. Но если возьмет верх отвра-
щение ко всему этому, создается привычка к одиночеству,
благодаря чему сгладится первоначальное неприятное впе-
чатление от него, о чем сказано выше, -- тогда человек
может отлично обходиться один, не скучая по обществу;
это возможно потому, что потребность в последнем -- не
первична и поэтому еще, что одиночество само по себе
дает немало выгод.
24 В этом же смысле высказывается и Сади (пер.
Графа, стр. 65):
"С этого времени мы распростились с обществом и
вступили на путь одиночества; ибо только этот путь ве-
рен и безопасен".
25 Зависть людей показывает насколько они себя
чувствуют несчастными; постоянное их внимание к тому,
что делают другие, показывает, как они скучают.
26 Сон_это частичка смерти, которую мы занимаем
заранее, сохраняя и возобновляя ею истощившуюся за день
жизнь.
Сон -- заем, сделанным у смерти для поддержания
жизни, иначе говоря "процент со смерти", причем сама
смерть -- это уплата всего капитала, уплата, отсрочива-
емая тем дальше, чем выше проценты и чем правильнее они
вносятся.
27 Вообще разумно было почаще говорить себе: "из-
менить это я не могу, остается извлекать из этого поль-
зу".
28 Если бы у большинства людей добро преобладало
над злом, тогда было бы разумнее полагаться не на их
страх, а на справедливость, честность, благородность,
родство, верность, любовь или жалость, но так как на
деле бывает обратное, то разумнее поступать наоборот.
29 Можно сказать, что волю человек дал сам себе,
ибо воля -- это он сам; разум же -- благо, дарованное
ему небом вечною, таинственною судьбою, необходимостью,
в руках которой человек -- игрушка.
30 Лучшим средством проложить себе дорогу в жизни
являются дружба и товарищи, но большие способности де-
лают нас гордыми и потому малопригодными к тому, чтобы
льстить тем, у кого эти способности ничтожны, пред кои-
ми приходится поэтому скрывать свое преимущество, отре-
каться от него. Обратным образом влияет сознание не-
больших способностей; оно отлично уживается с принижен-
ностью, общительностью, любезностью, уважением к дурно-
му и доставляет, следовательно, друзей и покровителей.
Сказанное относится не только к государственной
службе, но и к почетным должностям, даже к ученой сла-
ве; в академиях, напр., все верхи заняты милой посредс-
твенностью, заслуженные же люди попадают туда очень
поздно, или никогда, впрочем -- это всюду так.
31 Случай играет настолько важную роль во всех че-
ловеческих делах, что, пока мы стараемся путем жертвы,
предотвратить какую-либо отдаленную опасность, она ис-
чезает в силу непредвиденного положения, какое приняли
обстоятельства, и тогда не только даром потеряны прине-
сенные жертвы, но даже произведенное ими изменение те-
перь, при изменившемся положении вещей, становится пря-
мо-таки невыгодным. Поэтому не следует рассчитывать на-
ши действия на слишком отдаленное будущее, но принимать
в расчет и случай, и смело глядеть в глаза иной опас-
ности, надеясь, что она, как многие грозовые тучи,
пройдет мимо.
32 У кого ум не соответствует возрасту, тот испы-
тывает все несчастия своих лет.
33 В старости люди более всего оберегают себя от
несчастий; в юности -- легче переносят их.
34 Ничему не поклоняться.
35 Как бы долго мы ни жили, мы не обладаем пол-
ностью ничем, кроме нераздельного настоящего; ибо вос-
поминания наши больше теряют вследствие забывчивости,
нежели обогащаются накоплением новых материалов.
36 О других 60 приблизительно планетоидах, недавно
открытых, я и слышать lie желаю. Я поступаю с ними так,
как профессора философии со мною. Я их игнорирую пото-
му, что с моими рассуждениями они не согласуются. y