86
Чернокнижник
Записана там же.
Досюль жил мужик да баба, а мужик был цернокнижьник. «Старушка, если буду померать, «Одна ль ты в избы», — спрошу, скажи, што одна». Ну, и жили оны пожили. Стал померать и закрыцал: «Одна-ль ты в избы?» Она говорит: «Одна». Потом глядит: у него рука выпала, потом нога, она и на пецьку забралас; ён и скочил, стоячи стал и к пецьки приходит и говорит: «Не уйдёшь». Она возьметь полено, ему бросит в зубы, у него поленья так, что в пыль летят вси; потом поленья перестали; потом она прямо с пецьки соскоцила и в цюлан, цюлан заперла, он в след: «Не уйдёшь». Потом к дверям приходит, давай двери грызть, дыроцьку прогрыз, туды зглянул: старуха там. «Не уйдёшь», — говорит.
Потом погрыз, погрыз и голову запихал. «Не уйдёшь», — ей говорит. Она всех святых помнит там. Давай аща грызть, чтобы влезть туды. Потом седой старицёк приходит в сени и тростью его по спины ударил, ён и упал. Старушки говорит: «Старушка, выходи оттуль, выходи; пойди в деревню на погос, — говорит, — везти найми, а сама не поезжай». Ёна в деревню ушла, охвотников выкликивать стала везти старика. Нашолся пьяныпошка за полштофа его везти. Ну, ему и сделали гроб. Заковали обруцям железныма его, тройку коней впрягли и повезли его, а вёрст трицять до погосту везти его (досюль так жили, это досюлыцина). Мужик полштофа выпил и сел на гроб, да поехал, да песенки еще поёт. Ехал, ехал, кони совсим не пошли, кони с жолтой пеной. У него хмель стал выходить, обруць лопнул, он с гроба вылетел, потом и побежал домой; бежит да слышит: обруци лопают последнии. Церьнокнижьник с гроба встал, крыкнул: «Не уйдёшь». Мужик на коленка и упал, делать нечего, взял, чашу прибрал, на дерево и встал. Глядит: бежит, фурскаэт и на дереви его увидил и рыкнул: «Не уйдёшь!» А мужик одва с дерева не упал. Он и давай дерево грызть, и дерево стал упадать, он за друго поймался мужик, дерево упало, он к вершины махнул. «Не уйдёшь», — говорит. Потом осмотрелся: в другом дереви ён, и давай на одно кряду грызть и к вершины не ходит. Мужик с деревом упал да и в ход, а он там грызёт, слышно, и до деревни недалёко заводит; глядит: он бежит и крыцит: «Не уйдёшь». Потом ригача близко, он в ригачу; только успел убраться: «Хозяин, сбереги», — скае. Ригацник хватит пыльник (камень в ригаче), да его этым пыльником, давай с ним возиться. Один пал в ригачу, другой пал за порог. Потом недосуг мужику, в деревню побежал, потом в деревни объявил, што церьнокнижник в ригачи лежит. Потом пришли артелью, в гроб (так) его клали, да артелью отвезли на погост, в ниць землю, и похоронили его туды.
87
Хлоптун
Записана там же.
Досюль жил мужик с жоной и в Питер уехал. Сказали жонки, што помёр; она об нём плацет: «Хоть бы мёртвый, значит, приехал, посмотреть бы». И приезжаэт домой. Она говорит: «Говорили, што ты помёр». «Нет, — он говорит, — соврали так». Да стали оны с ним жить да поживать, ей думаэтця всё, што он мёртвый. В деревни сделался покойник, ей охвота посмотреть, зовёт его туды посмотреть. Он говорить: «Нет, не пойду». — «Пойдём», — говорит. Ну и пошли. Приходят туды. Там с покойника этого тряпицьку снимают сродники, смотрят на него, а ей муж стоит у порога, усмехаэтця. Она на него смотрит, думаэт: «Што же он усмехаэтця?» Потом домой пошли. «Што же ты смеялся?» — спрашиваэт у него. Говорит: «Так, ницёго я». — «Скажи», — она скае. «Вот, скае, как тряпицьку снимут с него, покойника, а черьти пихаютця к нему в рут». Так она говорит: «Што же тут будя, што оны пихаютця». — «Ну, — говорит, — он хлоптун рудитця». Она говорит: «Што же он будет делать?» — «А сделаэтця, — говорит, — он пять годов живёт хорошо, потом буде йись скотину, людей». — «Так как же, — говорит, — его переведут, как он йись буде?» — спрашиваэт у него. Ну, потом он говорит: «А вот жеребець, который не кладаный, так обороть от него надо снеть от коня, да этой оборотью назад руку бить, ён и помрёт», — скаже. Ну, ёны тут жили-пожили, ему (мужу ейному) пятый год пошол. Она и боитця; говорит старику да старухи она, што «Не сын ваш есь, а хлоптун». Оны говорят: «Как так?» — говорят. Она говорит: «Так, что хлоптун». Она им росказала. Она говорит: «Последний год
он живёт; он нас съес, — скаже, — надо тут, скае, обороть наведывать» (у кого есть). Ну оны обороть наведали, так што он последни дни живёт уж. Оны его посматривают, глядят, так уж он на дороги коров ее. Потом взяли эту обороть, назад руку его бить. Он упал. Говорит: «Сгубила ты меня», — говорит. Ну потом и вся.
88
Иван-царевич и серый волк
Записана в д. Кедрозере Петрозаводского уезда от крестьянки Устиньи 25 лет.
Досюль был мужик да баба. Был у них сын одинакый. И потом ёны этого выростили, и он болшой стал. Потом его отець взял и говорит: «Ежели ты этой службы не справишь, мы тебе голову на плаху». Потом ён роздумался, роскруцинился и потом к бабушки в задворенки приходит на думу. Бабушка говорит: «Ни круцинься, Иван-царевиць, твои дела вси поправятця». И пошол Иван-царевиць, пошол в путь-дороженьку. Смотрит: три дороги, и он в середню пошол, и с одной бежит кошка, с другой заэць, с середней волк бежит. И ён пошол по середней дороги. И волк говорит: «Я тебя съем». И ён говорит: «Не съешь, я тебе годежь (так) буду». Ну потом ён сел на волка и в царьево съехал. Ён и приезжаэ в царьево, к бабушки в задворенки приходит, волка по лес пустил. И ён бабушки совету спросил: «Бабушка, — говорит, — как мни в царьево зайти, жар-птицю достать?» Потом ён и пошол по этым царьсвам и зашол в царьево ночью, гди жар-птиця, в тоэ. И ён пришол, двери прошол, другии прошол, семеро прошол, за восьмую дотронул, и зазвонили за восьмыи двери, и так его и схватили. Его и подхватили. Ён вышол сюды, за ворота вышли ёны (слуги царьскии), подумал: «Гди-то мой серый волк?» Подбежал, его и подхватил, и вси люди сдивовались, серый волк взял, и вси хрещоны тут остались и сдивовались. И потом на другу ноць он опеть пошол, в царьсво зашол и двери последнии девятыи дотронул, и опеть струны зазвонили, его опеть и подхватили. Ён вышол как с йима на двор, и подумал только, серый волк опеть тут прибежал и опеть хрещоны тут осталис, сдивовались. И опеть на третью ноць пошол ён туда, и пришол, за девяту дверь зашол и жар-птицю взял, и вышол, и подумал: «Гди мой серый волк?» (Его захватили с жар-птицей.) Серый волк пришол и взял его с жар-птицей, вси хрещоныи сдивовалис и тут и осталис. Потом пришол к бабушки в задворенки, оставил жар-птицю и пошол в поле за волком. И потом серый волк набежал, и сел на него с жар-птицей, и поехал в друго царево, и приехал опеть к бабушки в задворенки в друго царево. И ён говорит: «Я, бабушка, к теби на думу приехал, и мни бы как достать коня золотогривого у царя». И ён приехал, да бабушки и говорит: «Как можно мни подхитрить, в ваши царьскии конюшеньки заехать?» А ёна говорит: «Ложись и Богу молись, а утро придёт, всё окажет». И ён пошол, в эту конюшеньку зашол, в двери зашол, в другии зашол, третья отворил, его опеть и подхватили лакеи, и потом его опеть сюды на двор вытащили, этого вора, и ён подумал волка серого, и волк набежал и его взял. Вси хрещоны сдивовались, тут и остались. И к бабушки в задворенки зашол опеть и потом ён опеть на другу ночь походит, потом ён бабушки говорит: «Как же мни коня достать?» Бабушка говорит: «Нынь ложись, да Богу молись, утро мудренеа вечера». И третью ноць он пошол, перьвы двери прошол, други прошол, третьи прошол, цетвёрты отворил и коня захватил, и ён пошол, увёл со дворця коня с конюшенок. И потом его услышали и захватили конюхи, и ён подумал: «Серый волк гди мой?» И ён подбежал, их и подхватил, коня и мужика, и вси сдивовалис, остались тут. И унёс опеть за поле, в поле, и ён обрадовался: «Я очень весёлый и радостный, — бабушки говорит, — дви вещи достал: жар-птицю и коня золотогривого. Благодарю тебя, серый волк, што ты меня не покинул». Потом ён поехал в третье царьсво. Бабушки благодарность оставляэ: «Благодарю, што ты меня не покинула». Выехал с этого царьева, в третье поехал и приежжаэ в третье царьсво к бабушки в задворенки на думу. «Што, бабушка, как мни советуешь; так и так, дви вещи достал, аще третью вещь хоцетця достать». — «Ложись и Богу молись, утро мудренеа вечера буде». Бабушка говорит: «Девиця за тридеветь веньцямы, достанем». И ён приходит, вышол от бабушки в дворок царьский, спрашиваэ у служанок: «Как же мни подъехать, достать эту дивицю?» А ёны, эты служанки, отвечают ему: «Што, Иван-царевиць, ходишь, гуляэшь?» — «Я хоцю у вас достать дивицю, так как же мни подъехать, дивицю достать эту?» И ёны говорят: «Мы выйдем гулять на дворець». И ён пошол, закруцинился опеть, от этого царя, от этого дворця и запечалился, и голову повесил. Приходит к бабушки в задворенки. «Ай же ты, бабушка, как же мни топерь не круцинитця, ни пецялитця: и ни в своём я царьеве гуляю, и ни на своей я земли хожу у вас, и как же мне не круцинитця, не пецялитця, и я сытой выти не едал, крепка сну я не сыпал». И потом ён скаже: «И я досыти не пивал пищи» (воды). — «И што же ты, Иван-царевиць, Богу молись да спать ложись, утро мудренеа вецера». Ён и повалился, и уснули в царьсви вси, во дворьци там. И ён повыстал, в крепкый сон вси заснули и не услышали. И ён ушол от бабушки в конюшенку и выводит свого коня золотогривого, и ён садитця, очень плачет, с бабушкой прощаэтця. «Ай же ты, бабушка, прощай меня и побереги мою жар-птицю». И сел на коня и поехал. Сидит там дивиця за тридеветь веньцямы, ёна дожидаэт его, и ён ехал; в венець скопил конь, и в другой скоцил, и в третий скоцил; в последний венец девятый. И дивиця услыхала и сретаэ его в окошецьки. Ён взял ю поцеловал. Ёна взяла, перснем ударила его в лоб. «И быдь же ты мой богосужоный и богоряжоный». И ён отвернулся, и был и нет. И услыхали вси лакеи, его захватили, и потом ён подумал своим умом:
«Гди же мой волк?» Серый волк сицяс набежал и его захваил и унёс волк коня золотогривого и мужика, Ивана-царевиця. И вси сдивовалися и вси тут остались. И ён пришол к бабушки в задворенки и очень весёлый, хороший, што видел, поцеловал ю. И бабушка ска: «Вот я сказала, што ложись и Богу молись, утро мудренеа вечера». И ну ён очень весёлый спать лёг на спокой, и ему дивиця говорила: «Приходите в двенацять часов во дворець, и я выйду с нянькамы, с мамкамы и с верныма служанкамы, выйду гулять на дворець, ты приежжай ко мни тогда, ежели думно меня захватить». И ёна выходит с мамкамы во дворець гулять в садок в двенацятом часу, и ён сел на коня и поежжаэ, и бабушка очень слёзно плацет, и сел на коня и простился с ней, и ён наехал. Вси люди сдивовались. «Какой же это целовек? И приходит в наше царьсво серый волк и третьего человека, верно, решил уж волк». А бабушка знаэт, што один, а хрещоны говорят, што третьего съел, и жар-птицю и дивицю захватил, и коня съел, и ноньче опеть съел целовека. А о той поры ён всё один. И ён схватил дивицю сиби на коня на колени и подумал серого волка; ён тут и есь; и уехал. Вси сдивовались. И ён приехал к бабушки очень радостный, весёлый. «Благодарю тебя, бабушка, што ты меня не оставила и на думу наставляла, на совет». А там вси остались, там кручинно очень и пецяльно: коня взял и дивицю взял. И ён прощаэтця, отъежжаэ от бабушки очень довольный с этого царьсва, с третьего, в свою землю, в свои стороны. И отъехал ён со всима от бабушки и роспростился. И приежжаэ ён в своё царьсво к своей бабушки прежней в задворенки. И бабушка обрадовалась, што на сю землю явился и што ёйны дела вси исполнились. И потом ён приходит и оставил тут у бабушки дивицю, коня золотогривого и жар-птицю и домой пришол к матушки. И матушка обрадовалась, што ён явился на сей земли очень радостный, весёлый, и сицяс ведом дала своему мужу-супругу, дала, што сын наш явился на сей земли. Сичяс царь ставаэ очень радостный, весёлый (одинакый сын был). И потом ён его сичяс на лице к себи потребовал, правда ль есь, аль нит, што не соврали ль, вишь. И ён приходит к отцю на лице и на коленка падаэ. «Аи же ты, родитель мой, сроститель наш». И ён ска: «Как твои дела поправились?» — «Мои дела вси хороши, слава Богу». Потом ён: «Ай же ты, мой сын, што я тиби наказывал, ты справил, али нет, службу?» И потом ён: «Совсим я, вполнй справил». И сичас к бабушки пошол за жар-птицей и за девицей. И ён возимаа у бабушки девицю, жар-птицю и коня золотогривого. «Ай же благодарю тя, бабушка, на думы на твои, на советы, на добрый дела». И выходит его отець и во дворець в царьсво в садок и встречаэ его. «Ай же ты, мой сын любимый и одинакый, што ты мою просьбу сполнил вполни во всём». И принимаа отець жар-птицю от его рук и снимаэ шапку пухову, и благодарит, и вси дивуютця-цюдуютця. И потом коня отцю вводит в руки и вси радуютця, веселятця, дити его и жена, и вси хрещоныи. И потом ён коня взял от его, и потом он скаже: «Как ты сумел достать дивицю, так и Бог благословит». И веньцять стали. И огвеньцялись и стали жить, побывать и добра наживать.
89
Летающий сын
Записана в д. Кедрозере Петрозаводского уезда от крестьянки Устиньи 25 лет.
Досюль был купець да купциха, у них был сын одинакый, и ён стал просить родителей, што «Родители выуците меня летать». На двенацять языков его выучили; потом взяли ёны амбар состроили (клетушецьку небольшую) и взяли ёны учителя его уцить летать, и стал его уцить уцитель этот летать; поперёк амбарьця стал летать, а потом уцитель ушол обедать, его оставил одного летать. И потом приходит уцитель к нему, и ён уж летаэ вниз и в верёх. И социнился у отця бал (имениныцик по-нашему, по-вашему бал), и уцителя созвали на бал, а его и не взяли, оставили тут. И ён распрогневался на родителей, очень расплакался, и ён взял вылетел в верёх в окошецько на улицю вылетел, на царьство, и полетел со свого царьства и зглянул вниз, и с грош это царьсво своё показалось. И сицяс уцителя стревожили после хлеба-кушанья-питья: «Посмотри, хорошо ли летаэ, али нет? Привыкнул али нет?» Приходят служителя да уцитель, и сицяс ён приходит к его родителям: «И нету вашего сына», — извесье дал. И дали знать по всим царьсвам, што нет ли этого загулящого, залетущого, и «нету» ответ им дали. И ён слетел в друго царьсво и заходит к бабушки в задворенки. «Ай же ты, бабушка, как же ты мне совет и думу дашь?» И ён поговорил с ей, подумал, и бабушка ему сказываэ: «Есь это в нашем царьсве девиця хороша, и у отця есь дом состроэный на одинасьве» (никакого нет жительства). И ён пошол туды, зашол в ёйный сад этот молодець и сидит в садку, яблоцков пощыпливаэ и закусываэ ночью. И сицяс ёна повыстала, вымылась и села к окошецьку золотоэ яицько на блюде катать. И молодець зглянул в окошко. «Ай гляди, Настасия (это мальцик говорит дивици), у нас яблоцки повыщипаны у кого-то». Оны его не знают и не видя. И потом ён по другу ноць повыщипал, поел и нашол в хоромах у них окошецко вверьху и залетел к ним в хоромы. И в сицяс ён зашол к ей в покой, снял одеяльце и обрядил под койку ёйну и ушол от ей опеть, и опеть сел яблоцьков пощиплевать. По другу ноць опеть зашол к ей в хоромы и взял башмацки ёйны обрядил и сам опеть ушол взад. И ёна повыстала, прохватилась и помылась, и башмацьки схватилась, и нету. «На што же ты, сукин сын, надо мной смеешься другу ночь? — мальчику говорит, — Што же ты надо мной это сделал?» И ён отпераэтця, божитця. Потом ён по третью ночь к ей подобрался, одеяльце снял и поцеловал ю, и она его захватила. «Достань огонь», — закричала. Мальчик достал огонь, и ёна повыстала и помылась, и потом ёны стали — обы сели в карточки играть за стол. Ён сутки жил играл, другие жил играл, третью сутки говорит: «В третьи сутки ко мни матушка приедет, скройся куды хошь». Ёна его ухоронила, ён и в сад сил опеть яблоцков пощиплевать. И мать приехала, и дочька толста заводит оцень, и мать очень ю припераэ, а ёна отпераэтця. «Верно, мальцишка смеется надо мной». Мальчик откидываэ; его не сказыва. И отець наехал цетвёрты сутки. Отець наехал, и мать-отець говорит. «Што же ты эдака сделалась?» И ёна говорит: «Это верно, мальчишка, надсмеялся». И отець клал клепци в окошецках ёйных. И ён это не знал и залетел в покойцики, полполы и оторвал. И полполы вырвал, улетел от ей и осердился. И отець приходит поутру, вставаэ, и там полполы в клепцях, и ён приносит эту полу. «Што же ты говоришь? Ажно гости приежжающи, незнающи к теби ходят; твоя голова на плаху с этых пор». Отець дал знать по всему царьсву. Наехали со всего царьсва и его достали, этого дитину. И ён наехал, и сичяс с ей свидание сделали: «Как нам станут петлю на шею кладывать, на ступень ступлю, ты покрепче держись, и на другу ступлю, ещё крепче держись за меня, на третью ступлю, ащё покрепче». И всих музыкантов собрались, вси сдивовались и сцюдовались. И потом заиграли в музыки (по-нашему: в гармонии), и ёны слёзно заплакали. На другой ступили, ёна еще крепче захватилась, на третью ступили, так еще баще (лучше) заиграли, штобы им не так тошно было плакать. На третью ступили, и он стряхнул пальто с себя, крылушка подвязана у него, и хотець петли класть на шею им, и ён и полетел, и вси сцюдовались: «Аньгел дочку унёс, аньгел дочку унёс». И вси тут остались. И ён зглянул вниз, один грош земля показалась царьсво их. И ён слетел в своё царьсво, прилетел домой и эту дивицю оставил у бабушки в задворенки, а сам пошол к отцю, к матери просить йись и пить (вроди калики). И стали йись и пить, и потом говорит, стал на коленка: «Вы мои родители, и я ваш сын, и я вас отрекнулся и ведь опеть к вам пришол, к вашему родительскому благословлению». И ён сходил, взял эту дивицю, отцю-матери сказал, и сицяс повинцялись. Ёна сына родила, ёны стали жить-поживать хорошо.
90
Садко
Записана от крестьянки Дмитриевны, 35 лет, в д. Кедрозере Петрозаводского уезда.
Было у старика досюль три сына. Один сын пошол: «Батюшко, поду я в Москву в каменщики». И снарядился, оделся, пошол. Шол, шол дорогой, неизвестно, далёко ль, близко ли шол. Потом рецька через дорогу бежит, через речку мост, на мостику сидит девка: «Што, говорит, молодёць, куды пошол? Не снесёшь ли, говорит, братцю мому письма? Братець мой, — говорит, — в Москвы торгуэт». «Можно», — говорит. Она опустилась, в воду скочила эта девка, потом приносит ему письмо, с воды выстала, наказыват: «Вот, говорит, мой брат торгуэт, замечай: лева пола на вёрьху, подай письмо ему». Ну он и приходит в Москву и ищет его по рынку и замечаат всё, день ходит, другой ходит и третей ходит, все пристать не смеэт к ему, и видит, а не смеет, вишь. Ну потом этот видит, што он смотрит на его (брат-то), он и говорит: «Што же, молодёць, ни купишь, ни продашь, а всё ходишь». — «А есь, говорит, письмо послано, не знаю вам али нет». Подал он ему, он прочитал адрес: «Мни, — говорит, — письмо». Прочитал письмо это, да и говорит: «Писано в письме у сестры: кресьянин состроил мельницю противо самого дому, так што с трубы дым вовсе не идёт. Што, — говорит, — тиби за это письмо?» Тот: «Ничего мни, — скаже, — не надо». — «Вот поди, — говорит, — найми вящиков (сетовязов)», — и дал му денег: «Сделай невед». Он шол, нанял и связал нёвед. «Деньги перестанут, так ко мни приходи». Ну он — деньги перестали — опеть к ему пришол. Ну он опеть ему дал денег. «Ну и найми ловцёв нынь, —скаже ему. — Ну и деньги как перестанут, опеть ко мни приди. Ну и лови: щепья попадут — клади о себе в куцю, и мусор попадёт — клади опять в другую кучю, а деньги перестанут, опеть ко мни приходи». Опять ён и стал ловить; щепки кладёт о себе, мусор о себе, и ловил, ловил и уж много наловил этого места, большии кучья он наловил. Опеть приходит к ему — деньги перестали. Опеть от денег ему дал: «Сострой два амбара больших, ну и клади это всё по о себе, щепки в амбар, мусор в другой. Ну и сам не ходи, шесь недель в эхтот амбар не ходи». Ну, потом к ему приходит, шесь недель прошло. «Отвори нынь амбары», — скаже. Отворили амбары: там в одном золото, в другом серебро. Потом он взял закупил в Новигороде в три дня всю, весь товар, што было, на двенадцать караблей нагрузил этот товар, и поехали за море. Потом приехали сред моря, вси карабли постановились, требуэт Садка самого на дно на море. Ну он и скажет: «Дайте-тко дощечку мни-ка липову и гуселушка ерушчаты», — и он опустился на эту дощечку, и корабли и пошли вперёд. Он сбылся на дне, не знал, как и сбылся на дне. Там стоит полата болшая, его стречают уж там, называют «Садко сам богатый купець идёт». Потом царь и вышел, стретил его и сделал ён бал сиби, заставил: «Садко сам богатый купець, поиграй в гусёлышка ерушчаты». Ну он играл три дни, а царь плясать стал. Потом с небес глас гласит царю: «Время усмериться, триста караблей потонуло, а мелких и сметы нету». Потом царь ему с радости: «Што тиби надо, тым тебя и награжу, и котору дивицю тиби надо замуж, и тую ты возьми». Ну, одна дивиця в синях (синях) ему сказала: «Ты меня возьми, я роду хрещоного, проси». Ну он показал на ю, што «эту мни-ка замуж». Царь ему и позволил ю взять. Выставил трицять дивиць и «выберай». Она ему наказала, што «первый раз пойдёшь, так у меня будет мушка летать, а другой раз пойдёшь, так я башмак буду на ноги перелаживать, третий раз пойдёшь, так я только платком смахну, ту ты выведи». Тут он ю и взял замуж, эту дивицю. Ну, и тут царь дал шестёрку лошадей, их тут и вывезли на то усье, гди карабли прошли, тоэ место, там он и огвенчался, всё своё получил, и тут Садко сам богатый купець и торговать стал.
91
Иван безчастный
Записана там же, от той же.
Досюль был у вдовы Иванушка бещасный сын и нихто его не возмет в роботники, ни в пастухи, никуды. Пришол ён к царю в солдаты даватьця. Царь скаже: «Што же ты в солдаты даваэшься? Столько служу, этакого охвотника не видал». — «Я, — говорит, — как бещасный есь». Царь скаже: «Мни не надо бещасного, у меня вси полки пропадут за тебя». Ну, потом царевна вышла — он весьма был красивый — она говорит: «Татенька, отдай меня за его замуж, может, он из-за жены будет щасливый». Царь россердился, взял выдал ю замуж за его. Наградил ю всим. Ну оны жили, пожили, все прошло у йих, не стало ничего. Потом она платок стала шить золотом. Ну, вышила платок: «Поди, продай». Ну он и пошол продавать. Купець один и смотрит на его. «Што, — говорит, — молодець, не купишь, не продашь, воровать, верно, хочешь». Он скае: «Купить-то нечего, а продать ё чего». — «Што, — скаже, — продать?» — «Есь платок». — «Што возьмёшь: сто рублей, али слово?»…
92
Вор Мотрошилка
Записана там же, от той же.
Досюль у старицка было три сына, два сына живут как живут, а третий стал поворуевать немного. Сперва по мужицькам маленько, потом еще по господам, потом стали царю жалитьця. Царь и скае: «Поди, одинарець, сходи за стариком». Ну, старик и пришол, Богу помолился, на вси стороны поклонился и царю поклон воздал. «Здравсвуй, надёжа великый государь». Он и ска: «Что, старицёк, сынок-то твой воруя?» Он ска: «Нет, надежа великый государь, не воруя, а привыкаэт». Он и скаже: «Ну когда, — говорит, — привыкаэт, так пускай у меня украдёт чашу и скатереть, тогда Бог и великый государь прощаэ. Нет — тебя и сына казню». Пошол старик домой кручиноват, а сын в окно смотрит, головы повесил. Ну сын и скаже: «Што, батюшко, кручинишься?» — «Ах сын, ска, сын, как не живёшь бласловясь, как други сынова живут, как живут. Вот царь службу накинул — укрась чашу и скатереть цярьску, а нет, так тебя и меня казнит». Ну он скаже: «О, батюшко, это не служба — службишко, вперёд служба будя». Ну он шол на рынок, купил лакейски платья, и там бал у государя, узнал в который день, и на бал едут вси енералы, полковники, вси едут. Он скоцил к енералу на запятки и приехали к царьскому дворыно. Он выскоцил с запятков, приходит в колмату в царьску и платье снимаэт у этого енерала. Енерал думаэ, што царьскый лакей, а царь думаэ, што енеральскый лакей. Оны стали кушать вси, потом откушали уж, со стола стали уберать, всё убрали, он тут же всё ходит, одна чашка осталась и скатереть, он завернул и понёс из покоя в покой, и на улицю вышел, и унёс домой. На другой день царю доложили, што нету, потерялась. Царь скаже: «Мотрошилко (так его, вишь, звали), видно, украл. Одинарець, сходи-ка за стариком». Старик пришол, Богу помолился, опеть на вси стороны поклонился, царю поклон воздал. «Здрасвуй, надежа великый государь». — «Што, сьшок-то твой воруя?» Он скаже: «Нет, не воруя, а привыкаэ». — «Чашку и скатереть у меня украл». А старик ска: «Нет, не украл, взял». — «Што он делаа?» скаже. — «На скатерти ее, а с чашки хлебаа». Потом: «Поди, скажи сыну, пускай у меня украдёт царьского коня, жеребьця угонит». Ну старик пошол, опеть голову повесил. «Ежели не угонит, тебя, ска, и сына казню». Сын опеть и спрашиваэ: «Што, батюшко, голова повесил?» — «Ах, сын, сын, как не живёшь опеть благословясь, опеть вот царь царьску службу накинул, жеребьця угнать, а нет, так тебя и меня казнит». — «Ну, это не служба, — скаже, — службишка». Ну потом он пошол на рынок опеть и купил худую лошадёнку и боцьку вина купил, впряг и поехал, и еде мимо царьскый дворец. Взял да лошадёнку в воду и в канаву и пехнул («лежи там»). Ну и приходит. «Ах, братци, царьски конюхи, пособитя вытащить лошадёнку». Ну оны и шли, пособили ему. Взял нацедил яндову целую вина. Потом опеть стал: «Братьци, царьски конюхи, нельзя ли меня как-нибудь приютить к ночи. Не всё ведь царь ведаа». Ну его и приютили к ночи, тот по том, а другой по другом и пустили. Он опеть им вина нацедил. «Пейте, братьци, сколько можете».Оны и напились уж и вси допьяна, и вси розвалялись, заснули спать. Он взял клюци (на гвозду) и пошол в конюшню, посмотрел: стоит конь в конюшни. Он и в другую: и там такой же опять конь. Он и в третью, и там и третий такой же. Он и думаа: «Которого угнать? Каково, ежели не того!» Ну, он и взял ,всих трёх угнал. Потом поутру выстали тыи, сходили в конюшню, жеребця нету, в другую сходили, там и другого нету, в третью сходили, там и третьего нету. Ну потом цярю доложили, што жеребци потерялись. Ну потом цярь скаже: «Ну ж, это Мотрошилка украл. Одинарец, сходи за стариком». Старик пришол, Богу помолился, на вси стороны поклонился, царю поклон воздал. «Здрасвуй, надёжа великый государь». — «Што, старик, што, Мотрошилко коней тых украл?» Он скаже: «Нет, не украл, а взял». — «Ну, пускай, — говорит, — с-под меня и с-под царици перину украдёт, то што и Бог и великый государь прощаэ, а нет, так тебя и сына казню». Он идёт, опеть кручинитця, идёт, сын и стречаэ его. «Што, батюшко, кручинишься?» — «Ах, сын, как ты не живёшь благословясь, так вот цярь велил перину и с-под царя, и с-под цярици украсть, нет — так тебя и меня казнит». Он шол опеть, шил крылья себи, подделал, ну и видит: около цярьского дворця окна полы у цяря. Он поднялся и залетел к ему в окошко, и зашол в его спальню и под кровать и сел. Ночь пришла, царь и цариця пришли спать и повалились, гуселыцик играэ в гусли у них; ну оны и заснули, и гуселыцик заснул. Оны и прироскатились маленько. Он выстал да и в серёдку насрал им. Оны спали, спали, прохватились. Царь скаже: «Цариця, ты усралась». А цариця скаже: «Нет, ты, царь, усрался». Ну, потом крыкнули, што уберитя постелю. Он выстал с-под кровати, взял убрал: «Дайте я уберу». И взял и убрал. И с покоя в покой, и с покоя в покой, и на улицю вышел, и домой ушол и постелю унёс. Потом утром выстали, царьской постели нет, царю доложили: «Постели нету». Он ска: «Мотрошилка это украл». Потом он сделал бал себи и собрал всих енералов и всих полковников, и всих арьхиреов, и арьхимандритов, и всих собрал на бал сиби. «Одинарец, поди, приведи старика и Мотрошилку». Ну, потом старик и Мотрошилка пришли к государю, Богу помолились, на вси стороны поклонились, царю поклон воздали. «Здрасвуй, надёжа, великый государь». — «Старик, — ска, — што, сынок-то у тебя воруэт?» Он ска: «Не воруэт, а привыкаэт». — «Чашку и скатереть у меня украл?» Он ска: «Нет, не украл, а взял». — «Трёх жеребцей украл?» Он скаже: «Не украл, а взял». — «Перину с-под царя и с-под царици украл?» — «Не украл, а взял. Вот, — скаже, — што он делаат: на скатерти ее, с чашки хлебаэ, на жеребцях катаэтця, а на перины спит». Он и скажет: — «Вот, господа енералы и вси, я, — говорит, — накинул на него три службы, и то, — ска, — его Бог прощаэ и великый государь, он вси исправил. Што нынь ему сделать?» Вси сказали, што царьско слово взад не ходи, простить надо. Он и скаже: «Бог прощаэт и великый государь, Мотрошилка, тебя». И Мотрошилка пошол домой. Архиерей один и скаже: «Просто, — говорит, — ворам воровать, как цари стали потакать». Он и кликне: «Мотрошилко, воротись-ка назад: можешь ли этому архиерею што сделать?» Он скаже: «Надёжа, великый государь, через неделю все будет готово». Шол на рынок, накупил всяких материй и шил сиби крылья и пошол ночью к этому архирею. Пришол, колотитця, архирей и пустил его. «Хто ты таковый есь?» — спрашиват. «Есь я ангел с небес: ваши, владыко, молитвы, вишь, доходны до Господа Бога. Господь боля не может слышать ваших молитв, послал меня за тобой». Ну архирей обрадовался, забегал. «Отче, — говорит, — к Господу с волосамы никак ити нельзя. Господь волос не любит». Обрадовался архиреюшко, забегал ножници искать. Потом он волосы у его обрил, у архирея этого. «Отче, — говорит, — надо мешок какой-нибудь, лететь ведь далёко-высоко, ты спугаэшься, не ровно на зень зглянешь, устрашишься, упадёшь на зень. Я как к Господу прилегло, как тебя потеряю?». Потом он взял в мешок клал и понёс его. Выздынул высоко в колокольню (колокольню, хоть, по-вашему). «Ну, — говорит, — отче, я стану тебя пихать к Господу, смотри не пёрни». Попихал, он и пёрнул. Он выдернул назад и говорит: «Ах ты, глинная дыра, душу в ад провела». Ну, и нацял его взад по ступеням ролгать (поволок). И потом он повесил на гвоздик в тую церьков к дверям; гвоздик щолнул к дверям и мешок повесил, гди царю ити к обедни, и дубинку клал тут. Ну и подписал на ворота: што «хто идёт мимо этого мешка, так штобы всякому по этому мешку три раз ударить; хто не ударит, то быди проклят тот». И потом хто идёт, всякый ударит. Идёт царь сам к обедни и смотрит на надпись на эту. «Ну, лакей, — говорит, — ударь три раз за меня и за себя». Потом: «Сними, — говорит, — мешок, стряхни», — говорит. Стряхнули, там выскоцил целовек. Царь и скаже: «Хто ты такой?» — «Есь, — говорит, — архирей». — «Какого цёрта архирей, у меня такого архирея в Европы нет. Налипай, — говорит, — лакей, его под жопу». Потом: «Ну, говорит, это Мотрошилка сделал». От обедни пришол домой царь. «Одинарец, сходи-ка за Мотрошилкой». Мотрошилко пришол, Богу помолился, на вси стороны поклонился, царю поклон опять воздал. «Здрасвуй, надёжа великый государь». — «Ну што, Мотрошилко, исполнил службу архирею?» Тот ска: «Исполнил, ваше царьско величесьво». Он его и наградил.
93
Попадья и разбойники
Записана там же, от той же.
Дсюль мазурики все в гости ходили и зовут попадью на место: «Приди к нам в гости». И наказали ей дом и всё. Ну она и пошла нный раз. Пришла к ступеням, собаки на цепи болшии такии у их. Она взяла мякушку хлеба, пополам розломла и розбросила им. Оны и розбежались. Она и прошла по ступеням. Двери полы у их, она и в дом зашла к им; в чулан зашла к им, у их полный чулан золота. В другой зглянула, там серебра полно. Потом в подпол пришла, зглянула, там телес мёртвых полный подпол лежит накладеный. Она под кровать и села, уж видит, што беда. Тут вдруг наехали розбойники, привезли девицю. Посадили ю, самы начали вина пить; вина напились, поужинали, взяли девицю эту и зарезали. Взяли ю, розсекли всю, у ей был перстень именной, и этот пёрес слетел ей под кровать. Она взяла в корман себе пёрес и перстень этой девици, и потом ввели медведя оны эту кров лизать. Ну он кров эту вылизал всю. Ну, а там атаман на кровати лежит, гди попадья сидит под кроватью, на той кровати. Так уж, Господи, медведь цюет, што целовек лежит там, рвётця на ю, на попадью, а атаман-то думаэт, што на его. Атаман ска: «Выведите его к чёрту». Потом оны заснули, попадья и вышла, взяла мякушку, опеть собакам розбросила, да и ушла. Домой приходит, поутру выстала, и мазурик наехал, опять в гости пришол к ей. Попадья взяла, попа послала к десетнику и людей набрали, и сама его угощать стала, этого мазурика, а люди стоят под окошком, и потом ему и скажет этому мазурику: «Што как я ночесь во снях видела, быдто бы я этакой дорогой пошла». Ну он ска, этот мазурик: «Да, да тая дорога к нам и идёт». — «Прихожу, у вас дом большой горазно». Он ска: «Так и есь, што большой и есь». — «И у ступеней есь дви собаки на цепи». Ну, а мазурик ска: «Так, так, так и есь». — «И я бросила хлеба, и собаки розбежались». Мазурик ска: «Так, так, наши собаки так не пропустя». — «И быдто у вас дверь пола». Мазурик ска: «Так, так пола и водится у нас». — «И быдто бы у вас цюлан целый золота». — «Так, так, матушка, так и есь», — скаже. — «И другой серебра, и быдто у вас подполье полно мёртвых телес лежит». — «Што ты, матушка, нет!» — «И быдто бы вы привезли девицю, приехали, и быдто б вы эту девицю — поужинали, — эту девицю розрубили всю». — «Нет, нет, матушка, нет, што вы!» — «И быдто бы у ней ей перес и перстень под кровать слетел». — «Нет, нет, матушка». Она выняла перес и перстень с кормана и показала. Ну ён тут и побежал. Тут его и захватили народ.
94
Старуха отгадчица
Записана от старухи Анны Ивановны, в д. Кедрозере Петрозаводского уезда.
Вот жил старик да старуха, и у них не было хлеба куска поись. Ёна говорит старику: «Возьми, — говорит, — у сусёда, сусёд богатый, возьми, — говорит, — коров стадо у богатого мужика, запри, говорит, в свою пожню и затыкни колоколы». Там и стали коров тых искать и найти не могут. И ёна приходит к эхтому сусёду. «А што, — говорит, — батюшко, не могу ли я в сей вецёр твоих коров отворотить?» Ну и ён и говорит: «Ежели, — говорит, — твоя сила будет, чим могу, тым и поплацю, — говорит, — тиби, только коров вороти назад». И ёна в сийцяс приходит домой вецером к ряду и велела старику: «Гони, — говорит, — старик, коров домой». И пригнал старик коров. Ну и сусёд ей приносит на другой день пуд муки. И там опеть, как оны в бедности жили и опеть нужда пришла, и ёны опеть у другого сусёда так сделали, и так ёны прокормились лето на этых хватанциях. И потом дошло дело это до государя — пропал самоцветный камень — што есть эдака волшебниця, што може отгонуть, хто этот камень унёс. И потом ёны и приежжают оттуль за ней, два лакеа: одного звали Брюхом, а другого Хребтом. И ёны, эты лакеи, камень украли и говорят промежду собой: «Ежели она может отгонуть, што это мы взяли, то кладём, — говорит, — куринныи яйця в сани, так ежели она может отгонуть, што мы взяли, то может отгонуть, што у нас яйця положены в сани, как ю повезём». Положили в сани яйця куринна, ёна без старика не поежжает, надо старика взять с собой. Она — перепала ёна, ска: «Без старика не поеду; ён тоже знаэт», — ска. Ну ёны приходят на сарай, собрались, котомцянка склали, ну, ёна приходит да и садится: «Сесть мни было, ска, как курици на яйця». Один одного так и толнул: «Вот злодейка, зараз узнала». И ёны сели, их и повезли туды. Ёны их и привезли туды, и ёна просит комнату особу со стариком. И ёны приехали тудыкова, в особу комнату положили их, ён (старик) и говорит старухи: «Ой, — ска, — ворона, залетела в высоки хоромы, што-то нам буде?» Ёна и говорит старику: «Старик, што буде брюху, то и хребту». А лакей слышит, и ён приходит к другому: «Отдать надоть нам, отгонула зараз злодейка, отдать надо». Ну ёны взяли и принесли ей этот камень да сто рублей деньги, и ей говорят: «Не говори на нас, што ён у нас хранился». И ёна, как камень в руки попал, старику ска: «И поживём мы топерь, — ска, — на этом мести». Ну и в утри спрашиваэт государь: «Што, ужо ль ты годала?» — «Годала, — говорит, — батюшко, и отгонула, гди твой камень есть, в Москву унесённый; а я, — говорит, — достану его цёрез неделю оттуль». Церез неделю камень ёна и оказала ему. Ён ей: «Ну, што же, — говорит, — бабушка, здись ли ты желаашь, аль в свою сторону едешь назад»? Ёна ска: «Батюшко, гди меня взял, назад отвези меня, — говорит, — уже». Их государь до смерти хлебом наградил обых.
95
Лихая баба и чорт
Записана там же, от той же
Была у мужика лихаа баба, на лихую жонку попал. Ну и ён не може никак от ей сбыть, никак не може перевесть. Ходил, ходил ён день в лесях и приходит вецером домой и вьёт верёвку. Ёна говорит: «Куды ты, говорит, муж, верёвку вьёшь?» — «Ой ты, баба, говорит, я ведь клад нашол», говорит. Кошель сыскал и походит в утри. «Возьми, — ска, — меня». — «Нет, не возьму, — ска, — куды тебя». — «Нет, пойду», — говорит. «Ну, ступай, — говорит, — пойдём». Ён кошель за плёца да и верёвку сенную положил в кошель, и ёны приходят к эхтой норы. И ён вяже верёвку круг себя. Она говорит: «Ты куды верёвку вяжешь?» — «Да, — ска, — по деньги надо опустить». Она ска: «Куды ты, я сама пойду, тебя не спущу», — скаже. И ён взял верёвку да ю и спустил туды, в нору-ту в эфту. Ёна как сошла туды, так он слухаат, она с чёртом дратця стала. Там писк, вереск и верёвку трясёт, избави Господи. Ен и потянул оттуда: часика два ёна там воевала с им. Как потянет, ажио идёт оттуль чёрт с рогама. А ён взял да устрашился и назад стал опускать. «Вот, — говорит, ска, — не спускай, сделай милость, што хочешь, я тебе сделаю, на век свой дружбу не забуду, а збавь ты меня от лихой бабы, не спускай туды-ка». И ён его и вытащил оттуль. Ён скаже: «Ну, поди за мной вслед топерь». Ну, и ёны приходят в богатый дом. И ён говорит, цёрт: «Я пойду, говорит на вышку, заберусь на ночь, буду ночь там ломотить (покою не давать), а ты колдуном найдись; поди ночевать в тот дом. Ну а, — ска, — придёшь как на вышку, проси, — говорит, — ты сто рублей денег с хозяэв тых, а я пойду на вышку, а ты придь да скажи: "Я пришол, ты вон пошол"». Ну, и усмирилось и тихо, смирно стало, больше не шумит, и ему деньги отдали за это за колдосьво, што ён збавил от беды. И чёрт говорит: «Я ащё пойду свыше этого к купцю, я аще буду, — говорит, — так же, ты опеть найдись колдуном». И ён опеть так же это дело делаат: гремит, што думают хоромы розворотятця. Ну, и ён опеть пришол так же. «Дядюшка, говорит, не знаешь-ли цёго-нибудь, спокою не дае нисколько, однако хоромы розвороцяэт». Ему опеть сто рублей дали, и ён опеть пришол на вышку, опеть ска: «Я пришол, ты вон пошол». Ён говорит: «Ты больше за мной не ходи, двисти рублей наградили». И ён опеть шол в другое место, ломотит ноцьку и другу там, спокою не дает хрещоным. Его и просят, он не смеэ ити тудыкова. Ну и потом говорит: «Возми што тиби надо, — говорит, — только збав от этой беды, третью ноць спокою не имеам». Ну и ён на достатках боитця, хоть боитця, а пошол к нему на вышках тудыкова. Он приходит на вышку, а ён кулак заносит на его: «Ты зацим, говорит, сюды приходишь?» — надо его ударить (заносит руку-то)... А он говорит: «Смотри, говорит, деветь баб пришло таких, котораа одна тебя с норы выгнала, а таких деветь пришло». Он ска: «О, батюшко, я уйду из граду вон и со слыху вон уйду, только не допусти до меня этых баб лихих», — говорит. И ён ушол со слыху вон.
96
Проклятой внук
Записана там же, от той же.
Стал у бабки внук женитьця. Она взяла, его на венцяльном пороги прокляла. Как от веньця пошли, его цёрт и взял. Ну и осталась молодуха одна, и слёзно плацет-живёт, што мужа не стало. Ёна посылаат свёкра искать мужа, и свёкор стал на другой день и говорит хозяйке своей: «Спеки колубков с собой». И ён пошол в лес и в лесях там шол, шол, принашол избушку там в лесях. И пришол, колубки клал на стол, сам за пецьку сел. И идёт, во скрыпку выскрыпливает, а в балалайку выигриваэт. И приходит в эфту фатерку, са-дитця на лавку и говорит: «Жаль мни-ка батюшка, жаль мни-ка матушки», — а сам всё во скрыпку выскрыпыват, в балалайку выигриват: «Жаль мни молодой жены; хоть не жил я, розстался, хоть бы жил да потерялся». И отец и выходит с-за пецьки. «Ой, — говорит, — сын ты мой любезный, пойдём, — говорит, — ты домой со мной». — «Нет, — говорит, — батюшко, нельзя никак». И сын пошол, отец вслед: «Я от тебя не отстану; куды ты, туды и я», — говорит. И приходят оны к норы. Сын с отцём простился, в ноги поклонился, да в этту нору и пал. И отец постоял, постоял и не смел пасть и пошол, слезно заплакал, пошол домой. И приходит домой, жена и спрашиваэт: «Што, — говорит, — видел ли ты, батюшко?» — «Видел, — говорит, — да взять нёкак». И ён скаже: «Я, батюшко, завтра пойду, — говорит, — куды ён, туды и я. Я не отстану от его». — «Нет, ска, невеска, будет отстать». Она ска: «Нет, не отстану». Ну ёна и пошла по дороги, котору свёкор наказал. И ёна приходит опеть, колубки клала на стол, а сама за пецьку села. И идёт опеть, во скрыпку выскрыпываэ, в балалайку выигриваэ. «Жаль мни-ка батюшка, жаль мни-ка матушки, жаль мни молодой жены, хоть бы не жил я, розстался, хоть бы жил я, потерялся». Жонка и выходит с-за пецьки и ним с здоровия делаат. Ну ёна и говорит: «Ну, муж мой возлюбленный, куды ты, туды и я, я от тебе не отстану топерь». — «Будет, — говорит, — бедна, отстать». — «Не, не отстану». И приходят ёны опеть к эхтой опеть норы и розставаютця ёны слезно тут, и он ска: «Прощай, тебе меня больше не видать топерь». Она говорит: «Куды ты, туды и я». — «Нет, ска, ты след меня не ходи, сделай милось». — Нет, ска, я пойду, ни за што не отстану», — говорит. И ён пал, и ёна постояла, постояла да и пала след туды. «То, — ска, — всё ровно: гди он, там и я, одна жизнь». И ёна как пала след туды, там дорога, дом, а ён уж к дому подходит туды. А ён говорит хозяйки: «Ой, — ска, — погибли мы топерь зараз, ты и я, за меня топеряця свадьба играэтця, дочьку за меня выдавают». Ну ёны как приходят туды, так сидит старик в избы, страсть и глядеть. Он ска: «Это ты кого, — ска, — привёл?» Он ска: «Это жона моя». Она этому старику и в ноги. Он ю бил, ломал, лягал, щипал, всяко ю ломал. Как ён ю заступил ногой, так ёна худым голосом рыцит, на глотку стал. Потом говорит: «Несите ю, его да ю стащите обых к дому вон, откуль взяли их, штобы дух их не пахнул». Ну, их и потащили и притащили ноцью, о крыльце хряснули, так только хоромы задрожали, как ён притащил их. Тут ёна отворотила мужа назад. Тут ёны стали жить и быть и добра наживать, от лиха избывать.
97
Братья разбойники и сестра
Записана в с. Лижме Петрозаводскаго уезда от старушки Андреевны 65-ти лет.
Жил старик да со старухой. У старика да у старухи было деветь сыновей и одинака доць. Оны жили, пожили, вси эты сынова выросли. И так отец и мать их приграживали, што живитя хорошо. Оны не чувсвовали, што им наказывали, но вси в воровсьво пошли; ни один из девети сыновей не вышел годной. Оны эту дочьку ростят, оны эту дочьку и выростили, стали ю сватать, так всё ещо не выдают отец-мать: одинака дочь, так не выдают. Приехал купец поморянин, прознал эту дивицю, ю и стал сватать, эту дивицю. Отец и мать думают, што надо выдать, хоть долёко в Поморье, а он богатый, так и выдать надо. Ну и доци подумала, што далёко от родителей пойду, и выдали, и за свадебку пристали, и свадьбу сделали, и выдали, овеньцяли, и овеньцяных отправили за море, туды. Она там жыла восемь год, а ни стоснулась, и по своим родителям не стосковалась, и по своей стороны, и в умах не было; в житьё хорошо попала. На девятый год ей стосковалось по родной своей стороны и по своим родителям. Ну, и она и мужу скажет: «Муж мой возлюбленный, я не могу, — ска, — топериче жить, ни ись, ни пить, я восемь год не тосковала, а на девятый год стосковалась по своим да по родителям, по своей стороны». Ну, муж скаже: «Ну, достали, — говорит, — поедем, у нас состоянье есть; ехатчи, ты, — говорит, — спросись у свёкрушка, а доложись у матушки». Она доложилась у матушки, и свёкрушко и свёкрова ю отправили. Она мужу скаже, што вот родители, ска, отпустили, так ты поедем со мной. Ну оны и сдумали и поехали. Отец-мать лодью дали (за морем на тых ездят), и поехали и выежжают оны на синёё море. И как на море выехали, сделался ветер, погода, бунт такой. Потом наехал караб настрецю с моря к лодьи к этой, а на карабли на этом трицять три розбойни-ка. Оны вот эту лодью взяли и ю взяли с мужем на караб, лодью тут держут на канатах под собой. А на этом карабли было деветь братьев тут же ей; она их не узнала, што маленька от них осталась, как оны в воросьво пошли. «Ну што, — эты разбойники ска, — што мы станем делать с этыма людямы?» Один то ска, другой другоэ, а иной скаже: «Бросим этого молодця, мужа ей, в воду, а эту молоду жону возьмем с собой, обещестим и станем возить, куды мы, туды и ю». Присустигла ночь тёмная. Ну, так оны ложатся спать на спокой вси розбойники уж, отвели ей там-гди покойцик: «Спать ложись, ночь сустигла, так поди ляг туды». Ну, и легли эты розбойники и уснули. Ей не спитця уж: взяли мужа, погубили, а одна уж осталась мила, так спитьця-ль уж? Она всю ноць Богу молитця, молитця Богу со слёзамы. «Господи, — говорит, — меня как Бог покинул этто, бещасна я, видно». Плацет горькима слезамы, просит Бога. И услышит один розбойник, прохватился, што она там плацет, ну к ней туды и пришол. Как услышал плачуцись розбойник, он и пришод к ней: «Ну, — говорит, — ты женщина, какого роду-племени ты?» — говорит. А она и стала эму сказывать, што «я откуль есь, с какого места». Ну и скажет, што «Я такого роду-племени, а я жила у родителей, отец да мать только было, а у родителей моих было деветь сыновей. А и, — скаже, — вот эты деветь сыновей не жили с родителями, вси эты деветь сыновей в розбой пошли. Ну меня, — ска, — родители выростили, выкормили, стали меня сватать в своё место, не выдали всё родители; приехал купец поморянин, ну и стал он меня сватать, у родителей спрашивать, што выдайте дочьку за меня замуж. Оны и вздумали: "Буде дочька пойдёт, так мы и выдадим". Ну оны у доцьки спросили, ну доцька и пошла: "Иду". Ну, вот, — говорит, — я восемь год жила здись, за морем, в Поморьи и ни тосковала, и в умах не было, по своей стороны и по родителям, а теперь мне-ка на девятый год пошло и стосковалоси. И я мужу своему сказала, што "Муж мой возлюбленный, поедем на мою сторону, посмотрим мы родителей, оны топерь стары уж есь". Ну, муж мне говорит: "Спроси у родителей, у батюшка-свёкрушка и свекровушки сдоложись". Оны и отпустили: "Поежжайтя, — говорят, — с мужем". Мы здумали с мужем и поехали. Богоданы дали хлебов и деньги, и лодью ехать. Далёко ль близко мы ехали по морю: ну, сделалась погода, штурма этака большая, как выехали мы на море. Приехал караб стрету к нам, к этой лодьи. Ну, ёны, — ска, — лодью постановили, а нас взяли к себи на караб. Ну вот это, — говорит, — мой муж был, а вы его в воду бросили. Што хошь знаэте, то надо мной делайте, а я больше ничого не знаю, што делать».
И этот розбойник и роздумался. Ён сам с собой и думаэт: «Это, видно, стало наша сестра есь, наш зять, мы зятя погубили». И стало ему жалко. Выстал туды, гди оны спят, молодчи-то розбойники, выстал и заплакал. «Ставайте, — говорит, — мои братья». И оны выстали. Ну этот и скажет: «Ну, — говорит, — братья, мы, — говорит, — свою сестру обызъянили, обещестили и зятя-то мы свого в воду бросили». Схватились, што худо сделали. Ну, оны вси пришли деветь братьев к сестры, с сестрой сделали здоровье и стали у ней прощаться, и плачут и, прощаютця, и в ноги кланяютця оны; што «Прости нас, што мы худо сделали». Ну тут и вси выстали; лодья была не порозня, полна припасов. Оны от этых розбойников вышли вон, а на лодью сели и сестру на лодью взяли (деветь братьев, а десята сестра). Оны и поехали на свою сторону, гди отец да мать. Приехали к родителям, а родители такии уж стареньки стали. Ну ёны тут трицять три лета ходили воровали, к родителям не являлись, так и было время состаритця. И вот топерь оны у родителей живут, да ни один не женился, а эта сестра пекёт да варит на их, братьев, кормит, да с има живёт, а родители померли — пришли дити похоронить их.
98
Мать убийца
Записана там же, от той же.
Мать с сыном жила. Ну и жила мать с сыном, и ходили ёны всё в церьков Богу молитьця. И там было три дивици, всё дивици ходили в церьков. Мать и отци никуды не спускали дочерей, а в церьков только спускали. Ну и так пришли в черьковь опеть, и одна сестра как-то ладила сказать: «Господи Боже!» (а там-то ей мужик этот и приглянулся ей, што женщина ходит с сыном); ладила сказать: «Господи Боже!», а попала сказать: «Васильюшко, подвинься сюды». И Васильюшко подвинулся, взял ю за белы руки и вывел ю в другую черьков, и попа попросил, повеньцялся с этой девицей. А это матери, сыновнёй-то матки, не любо стало, што не спросил у матери и взял ю. Оны в черьквы виньцяютця. Она с черьквы да домой и опеть пошла им стрету (стритить их) и взяла во праву руку водки, зелена вина, взяла во праву руку, во леву руку взяла простой водки. Ну оны идут оттуль, а мать им стрету пришла и Василью подала с правой руки зелено вино, и: «Васильюшко, — скаже, — пей, а Осафьи не давай», — а с левой руки Осафьи подала и: «Осафьюшко, — скаже, — пей, а Василью не давай». А Васильюшко, как пил, так Осафьюшки дал, а Осафьюшка пила и Василью поднесла. Ну, так и пошли оны домой; пировали, столовали. Ну, и тут пришла ночь тёмная: спать нужно; положили молодых спать и вси спать. Оны к утру свету переставились, молодыи, видно, што мать дала. Так оны взяли крутили их; сына крутила, она в травцяту тафту, а невеску крутила в полотно; гроб садила сыну золотом, а невески гроб жемчугом садила. И Васильюшка несли на буйных головах, а Осафьюшку несли на белых на руках. И Васильюшка ложили по остоцьну сторону, а Осафью ложили сажен двацять врозь. И в скором времени выросло два древа: древо на Васильи, а друго на Осафьи. И это с этых древов вершоцьки вместо свились и листоцьки вместо залипились (прутоцьки, листоцьки вместо вершочкамы сошлись). Как малый пойдёт, так подивуэтця, а большой, старый пойдёт, поросплачетця. И мать круцинитця: «Так если бы я знала, я вмести и положила бы».
99
Я, аль не я?
Записана от Екатерины Васильевой, 30 лет, в с. Лижме Петрозаводского уезда.
Муж жил с жоной, двоэ жили оны; у их дитей было много, шестеро, аль пятеро. Потом она пошла на полянку жать. И приходит, и говорит: «Эту полянку севодни выжну, эту завтра, а эту послезавтрия», — и сама спать ложитця. Спала, спала и не выжала ни одной полянки, не то што — снопа не выжала, проспала всё, а выстала, домой сошла. Потом на другой день опёть приходит, ну и муж пришол ей (опеть это сказала, повторила: «Эту полянку выжну севодни, эту завтра»), полголовы и выстриг, она и не слышала. Ну и потом она прохватилась (проснулась) и выстала, схватилась за голову, полголовы выстрижено, и потом говорит: «Ой, Господи! Поди видай, я ль Наста, аль не я? По рукам так я Наста, по ногам Наста, а по головы так я не Наста». И потом говорит: «Ну, ладно, — скае, — я пойду домой, и стретят меня дити». А там стритилас сусёдка пораньше дитей и ю назвала Настой. Она и обрадовалась: «Видно, я Наста». И потом у ей муж спрашиваэт: «Што же у тебя полголовы выстрижено?» А она говорит: «Ну, скаже, муж, не знаю, привалилась и не знаю, хто и выстриг полголовы». Потом он розсмиялся: «Тебя-бы, — скае, — с подполоска хоть вынесли бы, а ты не слышишь». — «Ну, што хошь, — скае, — муж, делай, случилось так, уж проспала, не слышала так».
100
Дочь и падчерица
Записана там же, от той же.
Жил старик; у него была жонка, другой раз женивши; у ней была дочька родна и другаа падчериця. Она не любила падчерици от первой жене. «Поди, — говорит, — муж, отвези в лесову избушку». Ну, ён собрал ёйны все одёжи и повёз. Ну привёз туда, сбавил и уехал домой, оставил ю одну в избы. Ну вечер пришол; к ней пришол какой-то старик большущий, большущий. Ну, принёс ей там сумку и говорит: «Спрячь мою сумку, убери». Ну, ёна эту сумку убрала, ужин ему навесила (ну хоть уху варить навесила — половчеа). Ну мышка за пецькой говорит: «Девушка, дай мне рыбы и ухи». Ну она тудыкова подала рыбы и ухи за печку (потайно старика-то), а старик говорит: «Сплесни ей в глаза ухи горячей, так она замолцит, не станет просить». Ну, она сварила, его накормила ужиной. Ну ей с ним лець страшно. Эта мышка спрятала ей в стену, обрядила ю булавкой (повернула булавкой), в стену и положила. Ну, он искал, искал ю, так и найти не мог, до утра доспал и ушол; эту сумку так и оставила у себя девиця, а в сумки деньги. Ну, потом она жила неделю в эхтой лесовой избы. Ну отец приехал. Мать и говорит: «Поди, говорит, вывези хоть косья от дочери с фатёры, там она замёрзла», — говорит. Он приехал, так она отцу навалила денег тых и поехала с деньгами: домой. Приежжаэт домой, так этой матки нелюбо, што она здорова и жива и што богатая. «Ну, — говорит, — старик, топёрь отвези-ко мою дочку туды». Ён повёз. Туды отвёз, до вечера дошло, опеть этот старик и являэтця. Она сичас уху навесила ему, уху и сварила. Мышка за печькой заходила. «Девочка, — говорит, — дай, — говорит, — рыбы и шчей». А старик говорит: «Плесни горячих щей ей в глаза, всё это звегётся» (или хоть просит: звяжет). Ну она и плеснула ей, обожгла. Ну, это до ночи дошло, старику послала постель, так он ей спать зовёт. Ну, ей хоть страшно с ним и противно лець, и ёна как мышку обожгала, так некому обрядить, со стариком лець надо. Старик ю ночь мучил, мучил, до смерти вымучил, ёна и померла; взял титьки вырезал, клал на окошко, ноги повесил на двири. Отец и приехал за дочкой, за животом мать послала. Отворил дверь, ноги на шею упали отцу; ён взял, всё это в сани собрал, собрал ёйны платья и ю всю, што у ей розруб-лено тут, положил в сани и поехал домой. Приежжаэт домой, так жена и говорит ему: «Ну, ты не поежжай к лесници, а поежжай к амбару; имение збавите и тогда в фатеру с дочкой придёте». Он жены и говорит: «Да, не так, как моя дочи, — говорит, — вот, — говорит, — она со своим худым карахтером, куды ни пошли, там всё ничого, а нонь, — говорит, — ей некогда противитця. Свезём, говорит, лучше не к амбару, а в могилу. Жена с досады скочила, мужа в табашный яшшык сбила: «Когда, — говорит, — дочь мою перевёл, и ты жив не быдь».
101
Плотник Микула и его жена
Записана там же, от той же.
Бывало жил-был плотник Микола, и жена у его была красавиця. И посылаэт ён ю в рынок, даваэт три денежки. «Поди, — говорит, — жена, закупи чаю, сахару, всякой благодати». Ну, она шла в рынок и думаэт сёби: «Што я закуплю, — говорит, — на три денежки?» Ходила, ходила край лавоцёк, лавотчик говорит: «Што ты, голубушка, ходишь кручинная?» — «А как же мне не кручинитця, вот плотник Микула дал три денежки, велел закупить чаю, сахару, всякой благодати». — «Поди, говорит, ко мне в лавку». Она пришла в лавку, он и говорит ей: «Согласись, — говорит, — со мной, так я тебе отпущу всё». — «Хорошо, — говорит, — приходите в эдаки часы». Она и ушла, набрала тут в лавки и ушла домой. Муж спросил: «Взяла ли?» — «Я взяла всё, — говорит, — таким манером: ко мне в гости будет, а вы на это время, — скае, — выйдите вон». Ён, как она говорила, в эты часы к ей пришол, а муж скрылся на тоэ время. Она самовар поставила, кофе заварила, закуски на стол положила, его угощать стала. Сели пить, и муж идёт по подоконью. «Беда, — говорит, — муж идёт». Он и говорит: «Ах, беда, куды я теперь?» — «Поди, — говорит, — на полати, там бурак есь с перьямы, туды сядь». Ну он и сел. Он пришол в фатеру, жены и говорит (а купця одёжа на гвозду): «Ах, — скае, — ты непоряха, никогда мою одёжу не уберёшь». Взял одёжу, спрятал, да убрал и сам ушол, а купец сидит в бураке на полатях, в перьях. Ну, потом пошла она на поляну, идёт встречу поп. «Што, — говорит, — голубушка, согласись со мной». — «Приходи в эдако время, дома буду, мужа не будет». В которо время его приказала, он и пришол. Ну, она время медля, штобы муж пришол, самовар поставила, смотрит: под окном муж идёт. Сама ска: «Ах-ти мни, муж идёт домой». — «Куды, — говорит, — я?» — «А возьми, скинь одёжу и подштанники и повесь на гвозь, а сам поди — есь у нас в подпольи жорнов, поди, — говорит, — мели». Муж думаат, што крупу мелят. Потом розрылся, эту одёжу взял, с гвозда убрал и сам ушол. Сходил в хлевушку, корову свезал на вязиво и повёл. Приводит к эхтому купцу, который в перьях сидит. Привёл на двор, эта купчиха говорит: «Што, Микула, продай корову». — «Не продажна, — говорит, — моя корова — заветна. Буде, — говорит, — согласишься спать?» — «Ну, ничого, — говорит, — ничого не стоит, только корову отдай мне». — «Ну, так, — говорит, — ты купила?» А купчиха говорит: «Ну, ведь на што слово было, так как же, я исполнила свой...» — «А я, — говорит, — как пойду по городу, буду говорить, што купчиха согласилась со мной, а денег не дала, так купила». Она ска: «Убери корову к цёрту, да на сто рублей денег, только не говори мужу, никому, и мужу мому не говори». Ну, потом перевёл к попадьи. Попадья выходит: «Што, — говорит, — плотник Микола, продажна корова?» — «Продажна», — говорит. «Продажна, —говорит, — и заветна; завет такой, што со мной проспать и сто рублей денег». А попадья говорит: «Ничего, это дело не стоит». И говорит ей... Она рощиталась, справила всё, што он требовал. Потом он говорит: «Пойду, — говорит, — по деревни и буду говорить, што попадья корову выделала». Она говорит: «Вот тебе, плотник Микола, сто рублей: не говори никому, да и корова уведи взад». И повёл корову домой. Привёл домой, клал в хлев.
Приходит домой, на жону розругался, ей по уху, по другой стороне. «Гди-нибудь я хожу, приду домой, спокою у тебя нет, всё у тебя запущено: мелют да стучат, да бураков накладено по полатям везде». Взял, залез тудыкова на полати, этот бурак как спихнёт с пёрьямы; купец с полатей полетел без подштанников да и домой. Приходит к жоны домой, и говорит: «Ишь, тебя чорт носит и подштанников на жопы нет». Ну, а он жены говорит: «Ты купила у Микулы корову, чим платила» (он слышал, в бураки сидел, так слышал). Потом плотник залез в подполье с колом, там попа стал наказывать, худо мёлё. Тот с подполья без подштанников домой; недосуг искать одёжи и подштанников, ушол домой. Приходит домой, так попадья и скаже: «Што ты поп?» А поп и говорит: «Уйди». — «Ты хорошо делашь, а я ловчеа», —попадья говорит. «А ты корову купила да не подоила, а я, — говорит, — пострамился сутки в подпольи, да не надеялся и вылезть, да чёрт с ней с одёжой, да и с подштанникам, пособи Бог самому уйти». Потом говорит: «Недругу закажешь в эдакую увязь (в тесно место) зайти!».
102
Глиняный паренек
Записана от старухи Медведевой, в с. Лижме.
Жил досюль мужик да баба. У мужика да у бабы не было дитей. Сделали оны глиняного паренька; паренёк и стал ходить, хоть и глиняный. Отпустили его к попу на пожню, и был у попа на пожни, съил попадью с попом и пришол домой: «Я хоцю, матушка, и тебя с прялкой съись». Матушка скаже: «Дитятко, стань поди под гору». Стал дитятко под гору, а матушка со свиньёй на гору, и свинья побежала ему в рот прямо; розсыпался глиняный так.
103
Копыл, рогожа, лопата
Записана там же, от той же.
Было три брата: один брат был копыл, другой брат был лопата, третий рогоза. И пошли оны шататьця кому куды ближе, куды голова несёт, денег наживать. Копыл пошол, зашол в фатеру, там сидит швец (сапожник сидит в фатере) и шьёт сапог без колодки, копыла-то и нет, туды класть не знаэт, так сушыт без копыла. Ён пришол: «Што ты делаашь?»
— «Сапоги шью». Ну он взял, напялил сапог на копыл, и стал хороший сапог. Ну ён дал ему сто рублей и стал на копыл шить сапоги, а мужицёк пошол богатый, сто рублей нажил. Домой пришол богатый, и брат другой пошол наживать деньги. Ну, приходит к озерку, сидит у озерка старик, рогозу полстит старик. «Што ты делаэшь?» — мужик спросил. «Вот я рогозу полщу». Он говорит: «Хто круг озерка может оббежать, того не корчить (сушить, опутать веревками), а хто не может оббежать, того корчить». У этого мужичка заец за пазухой был, и говорит: «У меня, — скае, — робёнок есть одноноцьный в пазухе, и тот оббежит, не то я». И выпустил робёнка и убежал он, и хвостя его не видел. Тот сто рублей ему и дал, который мужик сидел у озерка. Тот пошол домой богатый — это был рогоза. Потом лопата пошол бурлачить, братья богаты пришли... Шол лопата бурлачить, шол, шол, приходит далёко ль, близко ль там шол, приходит, сидит старик, жалезна лопата в руках, может быть, стопудова была. Мужик пришол у озерка: «Што ты делаашь?» — «Хто, — скае, может эту лопату здынуть, того, — скае, — не корчить, а хто не может, того и корчить». Так этот сам старик здынул высоко. А мужик эдак взял лопату и глядит в нёбо, туды под оболоко. «Што ты стоишь, смотришь?» А он говорит: «Оболоко роздвинетця, —скае, — я туды и брошу лопату». А он заноил: «Не бросай лопаты, а вот тиби сто рублей — деньги». Мужик получил, и стали три брата дома жить, жить побывать, добра наживать, от лиха избывать.
104
Жалостливая девка
Записана там же, от той же.
Жил-был старик со старухой и внуцят двое: внук да внуцька; внучку послали на берёг мочалу полоскати, вини-ка. И ну шла долго, и бабушка стоснулась по ей, пошла искать. Пришла на сходёнку, она сидит да плачет на сходёнки, внучка. «Што же ты, рожона, долго?» Там за озёрушком деревня была, она и говорит: «Выйду в эту деревеньку замуж, рожу паренька. Паренёк будет на двенацятом годку, пойдёт по молоденькому лёдку да и потонет». И бабушка начала плакать тут. Ну и дедушка пришол, стоснулся по их: «Што же ты, старушка, долго?» — «Ну... Ой ты, старицёк, внучка у нас што здумала; выйдет в эту деревеньку замуж, так родит паренька, паренёк будет на двенацятом годку, пойдёт по молоденькому лёдку и потонет». Потом дедка стал плакать тут на сходёнки. Ну и внук там стоснулся, што долго дедка нет. Ну, внук пришол к дедку. «Што же долго?» Бабка проговорить не может, дедка проговорит внуку: «Сестриця ваша што здумала! Как выйдет ёна в эту деревеньку замуж и родит сына, и сынок будет на двенацятом годку, пойдёт по молоденьку лёдку да и потонет». Ну ён плюнул: «Птфу, вот какии шальнии, — скае, — я пойду искать, есь ли ащё эдаких шальних, могу ль найти». Ну и пошол мимо байны, на байны трава выросла, и коров здымают на байну травы кормить (травы ись). А он сказываэт: «Што вы делаете?» А ему говорят: «Коров кормить, трава выкормить на байны». Он взял косу, траву выкосил косой и на зень вырыл (сбросил), и коровы съели на зёни. Ащё пошол: дом новый строен, окон нет, мешком свет в избу носит (мешком много ль принесёшь света в избу). Он взял топор, да окно вырубил, и стала фатера светла.
105
Репка
Записана там же, от той же.
Жили дед да баба, посеяли ёны репку. «Рости, рости, репка, вырости, репка, сладка». Пошол дедке репы рвать. Тяне-потяне, вытянуть не може, репка крепка не вырветця. И пришла бабка, поймалась за дедка, дедке за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Пришол внук и поймался за бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут, репка крепка не вырветця. Пришла внуцька; внуцька за внука, внук за бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут, потянут, вытянуть не могут. Мышка пришла, мышка репку съела, вырвала.бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут, репка крепка не вырветця. Пришла внуцька; внуцька за внука, внук за бабку, бабка за дедка, дедке за репку, тянут, потянут, вытянуть не могут. Мышка пришла, мышка репку съела, вырвала.
106
Куда с бабой
Записана там же, от той же.
Шил мужицёк лодку и пошол смолы просить у смоленника. Он говорит: «Куды тиби со смолой?» — спрашиваэт. — «Лодка смолить». — «Куды с лодкой?» — «Рыба ловить». — «Куды с рыбой?» — «Робят кормить». — «Куды с робятма?» — «Овець пасти». — «Куды с овцями?» — «Шуба шить». — «Куды с шубой?» — «Баба греть». — «Куды с бабой?» — «Баба — надо спать».
107
Иван Ветрович
Записано в д. Иленской Сельге Петрозаводского уезда от крестьянина.
Досюль жил цярь да цяриця, на ровном мести, как на скатерти. У его дочи была, вышла ёна в сад гулять; ветер завеял, ей подол подынулся и она понеслась. Сына родила, Иван Ветровиця. Стал ён ростеть не по цясам, а по минутам, стал на улицю выходить, с робятма баловать, кого за руку захватит, у того рука проць, за ногу захватит, нога проць, за голову захватит, голова с плець. Стали к дедушку жаловатьця ходить: «Вот у тебя какой внук зародился, што за воля ему за такая, што ён руки рвёт и ноги, надо его укоротить». Дедушко стал думать, гадать, как внука пёревесть. «Топерь внука, — скае, — надо послать за медведя искать, может, медведь переведёт». Ён пришол к дубу, сил на самой вершинки, пришло к ему два медведя. Взял ён медведя за голову, стал их трести голова за голову, до того вытряс, што пойти не могли, домой повёл медведей, к дедку. Дедко скаэ: «Опять пришол!» Он говорит: «Куды, — скае, — дедушко, жеребят класть?» — «Клади, гди коней побольше», — скае. Утром встал дедушко, пошол к коням, а всих коней медведь опахал (всих съел). «Што, дедушко, не сердишься ль?» Взял, ворота отворил: «Пойте с Богом. Дедушко на меня розсердился, дак пойте в лес». — «Эка беда! — ска. — Что со внуком делать?» Послал внука за травой куды-то в лис. «Там внука, — скае, — сгубят; нет, — скае, — ни конному, ни пешему, ни самому лешему прохода в том месте». И пошол туды. Што солдатов нападало на него, полки полками стоят; он в сторону помахнет, так ёны валом свалились вси; он в другу помахнет, валом валит всих. Пришол к дедушки, дедушка взглянул, опеть внук идёт. «Нигди нашему внуку переводу нит, надо отправить его к безсмертному Кощаю за тулупом, летом холодно, зимой жарко». Он дал матери перстень с руки. «Ну, на, матушка, этот перстень, когда этот перстень розолиется, тогда меня живого не буде». — «Ну, тут возьми коня моего в конюшни самолучшого, поезжай». И отправился в дорогу. Идёт по дороги, ажно мужик лиса рвёт (с корнямы). «Бог помоць, — скае, — добрый целовек, ах какой ты силён да порён, можешь лес рвать». — «Ах ты, добрый человек, есть в Русии добрый человек, Иван Ветровиць, вот порён да силён». Ну, опеть скае: «Возьми меня, куды ты пошол». И пошли опеть в лес двоима по дороги. Шли, шли, мужик горы ровняат. «Бог помоць, добрый целовек! Как ты мошь силён да порён быть?» — «Ах скае, как я силён да порён — есть в Русии Иван Ветровиць, посильнеэ мина». Пошли ёны троэ опеть. Пришли ёны в чисто поле, в цистом поли избушка стоит маленькая, стали ёны в эфтой избушки жить, одного заставили хлеба пекци, который леса рвал. Ёны хлеб испёк, налетела змия трёхглавая, у его стряпну съела, его за волосы шатала, шатала и под лавку бросила. И ён опеть выстал, пецьку затопил, опеть состряпал, тожно и пошол, мегки понёс туды к нима. Пришол туды. «Што ж ты долго, — скае, — стряпашь там?» — «Я до того угорил там, што не мог с миста пойти». Ну оставили того, который горы ровнял. Тот только состряпал, только потерпеть, семиглавая змия налетела, шатала, шатала и под лавку бросила. Опеть выстал, состряпал и понёс туды мехки. «Как ты долго справ-леэшься там». — «Да угорил, скае, голова болила, так не мог прийти». Ну, топерь Иван Ветровиць сам останетця хлебы пекци. Налетела змия двацяти глав ему, его хоця поймать. «Нет, — скае, — не имай меня». Взял етару, заиграл, ёна росплесалась. «Ну, што, — ска, — я тебя науцю по-руски плесать». Взял просверлил, сделал дыру в стенки. «Клади это ноги в эфту дыру», — скае. Забил клинья ему в ноги, штобы не сплеснул больше, штобы не ворохнулась, штобы морщин не было на ногах. Ён как дёрнул, эта змия как дёрнула, так ноги в стены оставила. Пришол в лес туды, принёс хлиб роботникам. Тут скае: «Што вы, скае, этакой камень вороцяэте, не можете поднять». И ён лягнул, камень через цисто поле перелетел. Ёны видят, што не товарыш тут, роспростились; ёны в свою дорогу пошли, ён в свою. И ён шол, шол, пал в яму; его там вьюноши (змиины) одна не заклевали. Вдруг мати налетила, одна его не съила. Вьюноши зарыцяли, што «Маменька не трожь, он нас спас, под шапку собрал, согрил, нет — так бы замёрзли». Ёна у его спросила: «Ну што топерь тебе, Иван Ветровиць, надо?» — «Топерь мни ничего, — скае, — не надо, только, — скае, — в Россею вынеси меня». Взял ён, двенацять боцёк мяса наклал, наверёхнул, ёна двенацять глав откроет, так он туды мясо и бросит в рот. Ён всё выдавал ей, больше у его дать нечего. Взял вырезал у себя пальцы с рук и с ног и всё выдавал ей туды. Спустил ю на Руси, он и пойти не може. «Ну, што же, — скае, — ты это сделал?» — «Это я тиби в рут выдавал пальци вси». Ёна за водой сходила, пальци его собрала вси в одно место, спрыснула водой, сошлось всё по старому. Ну, ён встал, пошол, роспростились. Ну, ён пришол к эхтому дедушкину дому, взял курик (чем дрова рубят, чекуша), пришол к дедушку кощайному, ударил как куриком в спину. Он скае: «Как руський комар кусил». Другой раз ударил. «Как руська муха кусила». Третей раз ударил, как руський комар кусил. «Ах, Иван Ветровиць тут!» Назад зглянул, взял его на куски на мелкий вырезал и бросил на улицю. Матери перстень роспаился. Ёна взяла самолучшого коня в конюшни, села на коня и глаза платком завязала, йихала, йихала, конь стал, не идёт больше. Ёна встала, вышла с верьху глядит, сын розрубленный ей тут лежит. Птички налетают, его то клюют тут; ёна взяла фурашку, птицьку словила; а матка налётыват, птицьку просит, и ёна ей скажет: «Принеси живой воды да мёртвой, я твого сына тожно выпущу». Ёна взяла, принесла живой воды и мёртвой, собрала ёна вси кусоцьки в одно место, спрыснула мертвой водой ёна, и вси кусоцьки срослись в одно место, живой водой спрыснула, ёна на ноги стал. «Ах, я долго спал», — скае. «Не я бы, так ты вик спал» — скаже мать, и роспростились ёны. «Ну, теперь, — скае, — приеду домой, так буду, а нет, так поминай меня», — скае. Пришол, в избы сидит дивиця, доци безсмертного Кощя, пялушка точона, иголка золочена. Нанёс саблю над голову. «Скажи, гди твого отця смерть! Не скажешь, то в смерть предам, а скажешь, так замуж возьму. Ну ёна сказала: «Отця мого в щельги и в сундуку там; в сундуку е утиця, в утици яйця — и там смерть ему». И ён отправился в дорогу смерти искать. Шол, шол, попадай ему собака стрит. Собака его тут стритила и хотела съись, и ён бросил ей рыбу, штобы не съела, пропустила его. Идёт, так лес по дороги хлопает, его не пускаэт. Ён толковый пояс привезал к берёзы. Его берёза пропустила. Пришол к берегу, так што кит-рыбина во весь берёг лежит. Взял столнул ей в воду. Взял да перешол церез море; пришол в щельгу, в щельги камень; камень розламал, в камени сундук, в сундуку утиця; утицю взял, утиця скоцила да в воду. Вдруг собака бежит, ему утицю тащит стрит. Утицю взял в руки, роспорол, только взять в руки яйцы были — в воду упали. Ён заплакал. Тут идёт глядит, ажно кит-рыбина идёт, яйця в зубах тащит. Ён обрадовался, яйця в руки взял; сломал, прижал эти яйця, и у его, безсмертного Кощея душа вон. Пришол туды, к доцёри, ажно ён уж помёр, похоронили. Ну ён доцерь замуж взял, ну и отправились ёны в свою сторону. Иван Ветровиць приехал в свою сторону, глядит дедко. «Эка беда! Внук пришол домой». — «На, дедушка, тиби тулуп, зимой холодно, а летом жарко». Ну и поздоровкался ён с дедушком, поздоровкался, прижал, што у дедки и душа вон. Больше нит.