ГЛАВА VIII.
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ.
Незваный гость хуже татарина.
Пословица.
Площадь опустела. Я всё стоял на одном месте, и не мог привести в
порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила. Где она?
что с нею? успела ли спрятаться? надежно ли ее убежище?.. Полный
тревожными мыслями, я вошел в комендантской дом... Всё было пусто;
стулья, столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; всё растаскано.
Я взбежал по маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз
отроду вошел в комнату Марьи Ивановны. Я увидел ее постелю, перерытую
разбойниками; шкап был разломан и ограблен; лампадка теплилась еще перед
опустелым кивотом. Уцелело и зеркальцо, висевшее в простенке... Где ж
была хозяйка этой смиренной, девической кельи? Страшная мысль мелькнула
в уме моем: я вообразил ее в руках у разбойников... Сердце мое сжалось.
. . Я горько, горько заплакал, и громко произнес имя моей любезной... В
эту минуту послышался легкий шум, и из-за шкапа явилась Палаша, бледная
и трепещущая.
"Ах, Петр Андреич!" - сказала она, сплеснув руками. - "Какой денёк!
какие страсти!.."
- А Марья Ивановна? - спросил я нетерпеливо, - что Марья Ивановна?
"Барышня жива" - отвечала Палаша. - "Она спрятана у Акулины
Памфиловны".
- У попадьи! - вскричал я с ужасом. - Боже мой! да там Пугачев!..
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал
в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики,
хохот и песни... Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала
туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну.
Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
- Ради бога! где Марья Ивановна? - спросил я с неизъяснимым волнением.
"Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за перегородкою" -
отвечала попадья. - "Ну, Петр Андреич, чуть было не стряслась беда, да
слава богу, всё прошло благополучно: злодей только что уселся обедать,
как она, моя бедняжка, очнется да застонет!.. Я так и обмерла. Он
услышал: "А кто это у тебя охает, старуха?" Я вору в пояс: племянница
моя, государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя. - "А молода твоя
племянница?" - Молода, государь. - "А покажи-ка мне, старуха, свою
племянницу". - У меня сердце так и йокнуло, да нечего было делать. -
Изволь, государь; только девка-то не сможет встать и придти к твоей
милости. - "Ничего, старуха, я и сам пойду погляжу". И ведь пошел
окаянный за перегородку; как ты думаешь! ведь отдернул занавес, взглянул
ястребиными своими глазами! - и ничего... бог вынес! А веришь ли, я и
батька мой так уж и приготовились к мученической смерти. К счастию, она,
моя голубушка, не узнала его. Господи владыко, дождались мы праздника!
Нечего сказать! бедный Иван Кузмич! кто бы подумал!.. А Василиса-то
Егоровна? А Иван-то Игнатьич? Его-то за что?.. Как это вас пощадили? А
каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в кружок и теперь у нас тут
же с ними пирует! Проворен, нечего сказать! А как сказала я про больную
племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как бы ножом
насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то". - В эту минуту
раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали
вина, хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. "Ступайте себе
домой, Петр Андреич", - сказала она; - "теперь не до вас; у злодеев
попойка идет. Беда, попадетесь под пьяную руку. Прощайте, Петр Андреич.
Что будет, то будет; авось бог не оставит!"
Попадья ушла. Несколько успокоенный, я отправился к себе на квартиру.
Проходя мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые теснились
около виселицы и стаскивали сапоги с повешенных; с трудом удержал я
порыв негодования, чувствуя бесполезность заступления. По крепости
бегали разбойники, грабя офицерские дома. Везде раздавались крики
пьянствующих мятежников. Я пришел домой. Савельич встретил меня у
порога. "Слава богу!" - вскричал он, увидя меня. - ёЯ было думал, что
злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка Петр Андреич! веришь ли? всё у
нас разграбили, мошенники: платье, белье, вещи, посуду - ничего не
оставили. Да что уж! Слава богу, что тебя живого отпустили! А узнал ли
ты, сударь, атамана?".
- Нет, не узнал; а кто же он такой?
"Как, батюшка? Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя тулуп
на постоялом дворе? Зайчий тулупчик совсем новёшенький, а он, бестия,
его так и распорол, напяливая на себя!"
Я изумился. В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было
разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и
понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться
странному сцеплению обстоятельств; детский тулуп, подаренный бродяге,
избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам,
осаждал крепости и потрясал государством!
"Не изволишь ли покушать?" - спросил Савельич, неизменный в своих
привычках. - "Дома ничего нет; пойду, пошарю, да что-нибудь тебе
изготовлю".
Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне было делать?
Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою
было неприлично офицеру. Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба
моя могла еще быть полезна отечеству в настоящих, затруднительных
обстоятельствах... Но любовь сильно советовала мне оставаться при Марьи
Ивановне и быть ей защитником и покровителем. Хотя я и предвидел скорую
и несомненную перемену в обстоятельствах, но всё же не мог не трепетать,
воображая опасность ее положения.
Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который
прибежал с объявлением, "что-де великий государь требует тебя к себе". -
Где же он? - спросил я, готовясь повиноваться.
"В комендантском" - отвечал казак. - "После обеда батюшка наш
отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему
видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных
поросят, а парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал
веник Фомке Бикбаеву, да насилу холодной водой откачался. Нечего
сказать: все приемы такие важные... А в бане, слышно, показывал царские
свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел, величиною с пятак, а на
другой персона его".
Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в
комендантской дом, заране воображая себе свидание с Пугачевым, и
стараясь предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе
представить, что я не был совершенно хладнокровен.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица с
своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши всё еще
валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак,
приведший меня, отправился про меня доложить, и тотчас же воротившись
ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей
Ивановною.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым
скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять
казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные
вином, с красными рожами и блистающими глазами. Между ими не было ни
Швабрина, ни нашего урядника, новобраных изменников. "А, ваше
благородие!" - сказал Пугачев, увидя меня. - "Добро пожаловать; честь и
место, милости просим". Собеседники потеснились. Я молча сел на краю
стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан
простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством стал я
рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол
и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица его,
правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто
обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то
Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою
как товарищи, и не оказывали никакого особенного предпочтения своему
предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и
о будущих действия. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно
оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти
к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось
бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрешнему дню. "Ну, братцы",
- сказал Пугачев - "затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку.
Чумаков! начинай!" - Сосед мой затянул тонким голоском заунывную
бурлацкую песню, и все подхватили хором:
Не шуми, мати зеленая дубровушка, Не мешай мне доброму молодцу думу
думати. Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти Перед грозного
судью, самого царя. Еще станет государь-царь меня спрашивать: Ты скажи,
скажи, детинушка крестьянский сын, Уж как с кем ты воровал, с кем разбой
держал, Еще много ли с тобой было товарищей? Я скажу тебе, надежа
православный царь, Всее правду скажу тебе, всю истину, Что товарищей у
меня было четверо: Еще первый мой товарищ темная ночь, А второй мой
товарищ булатный нож, А как третий-то товарищ, то мой добрый конь, А
четвертый мой товарищ, то тугой лук, Что рассыльщики мои, то калены
стрелы. Что возговорит надежа православный царь: Исполать тебе,
детинушка крестьянский сын, Что умел ты воровать, умел ответ держать! Я
за то тебя, детинушка, пожалую Середи поля хоромами высокими, Что двумя
ли столбами с перекладиной.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта
простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными
виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое
придавали они словам и без того выразительным, - всё потрясало меня
каким-то пиитическим ужасом.
Гости выпили еще по стакану, встали изо стола и простились с
Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: "Сиди; я
хочу с тобою переговорить". - Мы остались глаз на глаз.
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел
на меня пристально, изредко прищуривая левый глаз с удивительным
выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою
непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не
зная чему.
"Что, ваше благородие?" - сказал он мне. - "Струсил ты, признайся,
когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку
показалось... А покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я
тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что
человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он
взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват"
- продолжал он; - "но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что
ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих
недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое
государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?"
Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не
мог не усмехнуться.
"Чему ты усмехаешься? - спросил он меня нахмурясь. - "Или ты не
веришь, что я великий государь? Отвечай прямо".
Я смутился: признать бродягу государем - был я не в состоянии: это
казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком
- было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею
в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне
бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего
ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту)
чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я
отвечал Пугачеву: Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я
признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я
лукавствую.
"Кто же я таков, по твоему разумению?"
- Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Пугачев взглянул на меня быстро. "Так ты не веришь", - сказал он, -
"чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи
удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня
что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иногопрочего? Кто
ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в
фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?"
- Нет, - отвечал я с твердостию. - Я природный дворянин; я присягал
государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле
желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.
Пугачев задумался. "А коли отпущу" - сказал он - "так обещаешься ли по
крайней мере против меня не служить?"
- Как могу тебе в этом обещаться? - отвечал я. - Сам знаешь, не моя
воля: велят идти против тебя - пойду, делать нечего. Ты теперь сам
начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже,
если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в
твоей власти: отпустишь меня - спасибо; казнишь - бог тебя судья; а я
сказал тебе правду.
"Моя искренность поразила Пугачева. "Так и быть" - сказал он, ударя
меня по плечу. - "Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай
себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною
проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит".
Я оставил Пугачева и вышел на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц
и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости всё было
спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики
запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни и вороты были
заперты. Казалось всё в нем было тихо.
Я пришел к себе на квартиру, и нашел Савельича, горюющего по моем
отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. "Слава тебе,
владыко!" - сказал он перекрестившись. - "Чем свет оставим крепость и
пойдем, куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка,
батюшка, да и почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой".
Я последовал его совету и, поужинав с большим аппетитом, заснул на
голом полу, утомленный душевно и физически.