ГЛАВА VII.
ПРИСТУП.
Голова моя, головушка,
Голова послуживая!
Послужила моя головушка
Ровно тридцать лет и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушка
Два высокие столбика,
Перекладинку кленовую,
Еще петельку шелковую.
Народная песня
В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был отправиться на
заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать, и
там проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую
перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то
уныние, в котором еще недавно был я погружен. С грустию разлуки
сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое
ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия. Ночь прошла
незаметно. Я хотел уже выдти из дому, как дверь моя отворилась и ко мне
явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости,
взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые
люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать, ужаснула меня; я
поспешно дал капралу несколько наставлений, и тотчас бросился к
коменданту.
Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я
остановился. "Куда вы?" - сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. - "Иван
Кузмич на валу, и послал меня за вами. Пугач пришел". - Уехала ли Марья
Ивановна? - спросил я с сердечным трепетом.- "Не успела" - отвечал Иван
Игнатьич: - "дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр
Андреич!"
Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное
частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в
ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим
малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого воина
бодростию необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от крепости,
разъезжали человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но между ими
находились и башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим
шапкам и по колчанам. Комендант обошел свое войско, говоря солдатам:
"Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню, и докажем всему
свету, что мы люди бравые и присяжные!" Солдаты громко изъявили усердие.
Швабрин стоял подле меня и пристально глядел на неприятеля. Люди,
разъезжающие в степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и
стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьичу навести
пушку на их толпу, и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело
над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас ускакали
из виду, и степь опустела.
Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая
отстать от нее. - "Ну, что?" - сказала комендантша. - "Каково идет
баталья? Где же неприятель?" - Неприятель недалече, - отвечал Иван
Кузмич. - Бог даст, всё будет ладно. Что, Маша, страшно тебе? - "Нет,
папенька", - отвечала Марья Ивановна; - "дома одной страшнее". Тут она
взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять
моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту
моей любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем. Я жаждал
доказать, что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать
решительной минуты.
В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости,
показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей,
вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом коне ехал человек в
красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он
остановился; его окружили и, как видно, по его повелению, четыре
человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в
них узнали своих изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги;
у другого на копье воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув,
перекинул он к нам чрез частокол. Голова бедного калмыка упала к ногам
коменданта. Изменники кричали: "Не стреляйте; выходите вон к государю.
Государь здесь!"
"Вот я вас!" - закричал Иван Кузмич. - "Ребята! стреляй!" Солдаты наши
дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился с лошади;
другие поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пораженная видом
окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она казалась без памяти.
Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого казака.
Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под устцы лошадь убитого. Он
вручил коменданту письмо. Иван Кузмич прочел его про себя и разорвал
потом в клочки. Между тем мятежники видимо приготовлялись к действию.
Вскоре пули начали свистать около наших ушей, и несколько стрел
воткнулись около нас в землю и в частокол. "Василиса Егоровна!" - сказал
комендант. - "Здесь не бабье дело; уведи Машу; видишь: девка ни жива, ни
мертва".
Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на
которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и
сказала ему: "Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови Машу.
Маша, подойди к отцу".
Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на колени и
поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды; потом
поднял и, поцаловав, сказал ей изменившимся голосом: "Ну, Маша, будь
счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый
человек, дай бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой
Егоровной. Ну, прощай. Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее поскорей".
(Маша кинулась ему на шею, и зарыдала.) - Поцалуемся ж и мы, - сказала
заплакав комендантша. - "Прощай, мой Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в
чем я тебе досадила! - "Прощай, прощай, матушка!" - сказал комендант,
обняв свою старуху. - "Ну, довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли
успеешь, надень на Машу сарафан". Комендантша с дочерью удалились. Я
глядел во след Марьи Ивановны; она оглянулась и кивнула мне головой. Тут
Иван Кузмич оборотился к нам, и все внимание его устремилось на
неприятеля. Мятежники съезжались около своего предводителя, и вдруг
начали слезать с лошадей. "Теперь стойте крепко" - сказал комендант; -
"ёбудет приступ..." В эту минуту раздался страшный визг и крики;
мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была картечью.
Комендант подпустил их на самое близкое расстояние, и вдруг выпалил
опять. Картечь хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули в обе
стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди... Он махал
саблею и, казалось, с жаром их уговаривал... Крик и визг, умолкнувшие на
минуту, тотчас снова возобновились. "Ну, ребята", - сказал комендант; -
"теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за
мною!"
Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом; но
обробелый гарнизон не тронулся. "Что ж вы, детушки, стоите?" - закричал
Иван Кузмич. - "Умирать, так умирать: дело служивое!" В эту минуту
мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк;
гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с
мятежниками вошел в крепость. Комендант, раненый в голову, стоял в кучке
злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было к нему на
помощь: несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками,
приговаривая: "Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!" Нас потащили
по улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью. Раздавался
колокольный звон. Вдруг закричали в толпе, что государь на площади
ожидает пленных и принимает присягу. Народ повалил на площадь; нас
погнали туда же.
Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был
красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с
золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его
показалось мне знакомо. Казацкие старшины окружали его. Отец Герасим,
бледный и дрожащий, стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось,
молча умолял его за предстоящие жертвы. На площади ставили наскоро
виселицу. Когда мы приближились, башкирцы разогнали народ и нас
представили Пугачеву. Колокольный звон утих; настала глубокая тишина.
"Который комендант?" - спросил самозванец. Наш урядник выступил из толпы
и указал на Ивана Кузмича. Пугачев грозно взглянул на старика и сказал
ему: "Как ты смел противиться мне, своему государю?" Комендант,
изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: "Ты
мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!" Пугачев мрачно
нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого
капитана и потащили к виселице. На ее перекладине очутился верхом
изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке
веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича вздернутого на
воздух. Тогда привели к Пугачеву Ивана Игнатьича. "Присягай" - сказал
ему Пугачев - "государю Петру Феодоровичу!" - Ты нам не государь, -
отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего капитана. - Ты, дядюшка,
вор и самозванец! - Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис
подле своего старого начальника.
Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить
ответ великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему
изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в
кружок и в казацком кафтане. Он подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо
несколько слов. "Вешать его!" - сказал Пугачев, не взглянув уже на меня.
Мне накинули на шею петлю. Я стал читать про себя молитву, принося богу
искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех
близких моему сердцу. Меня притащили под виселицу. "Не бось, не бось", -
повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить. Вдруг
услышал я крик: "Постойте, окаянные! погодите!.." Палачи остановились.
Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачева. "Отец родной!" - говорил
бедный дядька. - "Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за
него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради, вели повесить хоть
меня старика!" Пугачев дал знак, и меня тотчас развязали и оставили.
"Батюшка наш тебя милует" - говорили мне. В эту минуту не могу сказать,
чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу однако ж, чтоб я о нем и
сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня снова привели к
самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне
жилистую свою руку. "Цалуй руку, цалуй руку!" - говорили около меня. Но
я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. "Батюшка Петр
Андреич!" - шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. - "Не упрямься!
что тебе стоит? плюнь да поцалуй у злод... (тьфу!) поцалуй у него
ручку". Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: "Его
благородие знать одурел от радости. Подымите его!" - Меня подняли и
оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение ужасной комедии.
Жители начали присягать. Они подходили один за другим, цалуя распятие
и потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный
портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них косы. Они,
отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и
принимал в свою шайку. Всё это продолжалось около трех часов. Наконец
Пугачев встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих старшин.
Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. Два казака взяли
его под руки и посадили на седло. Он объявил отцу Герасиму, что будет
обедать у него. В эту минуту раздался женский крик. Несколько
разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и
раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее душегрейку.
Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь.
"Батюшки мои!" - кричала бедная старушка. - "Отпустите душу на покаяние.
Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу". Вдруг она взглянула на
виселицу и узнала своего мужа. "Злодеи!" - закричала она в исступлении.
- "Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская
головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в
честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника!" -
Унять старую ведьму! - сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее
саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца. Пугачев уехал;
народ бросился за ним.