Лобытов совестил и строжил бригадиров, призывал их навести наконец порядок в учете и расходе кормов. Бригадиры с понурой покорностью выслушивали упреки и, поглядывая на председательскую тросточку, представляли, каким бы мог быть разговор, будь у председателя слово похлеще да нрав покруче. «Вот ужо приду на ферму, – думал каждый, – так всем дам такого жару! Марье (Анне, Зинаиде – на какую доярку у кого зуб горел больше) – в первую очередь. Всегда у еённых коров сено по-за кормушкам, в жижу втоптано». И перебирал доярок пофамильно, пересчитывал огрехи. А потом припоминал, как та же Марья (Анна, Зинаида) перед дойкой сунула своей любимице Звездке корочку поделенного с домашней Красухой хлеба, как таскала подойник и с надсадой ворочала фляги, как развозила на широченных санках прихваченный морозом силос, как ведрами разносила воду по кадкам в стойла, как говорила товаркам: «Что-то у меня, бабы, поясницу ломит, спасу нет. Не свалила бы лихоманка». И, вспомнив это, бригадир усмирял свой воинственный пыл и, похохатывая, подбодряя доярок веселыми прибаутками и расхожим анекдотцем, сам впрягался в широченные унавоженные санки.
Конечно, корма на зимовку приходилось рассчитывать по минимуму. Да и этот минимум доставался с трудом. Урожайность трав на естественных сенокосах – а именно они давали основную долю сена – не поддавалась планированию. Не поскупится июньское небо на дожди – вымахают травы по пояс, опалит затяжным зноем – на лугах и птице не обо что споткнуться. В пахотном клине сеяные травы занимали малую долю площадей. Зерна на фураж почти не оставалось – все подчищали для выполнения и перевыполнения плана хлебосдачи.
Выйти из ежегодных фуражных затруднений можно было за счет постепенного расширения посевов многолетних трав. Но для этого пришлось расширять бы пахотный клин. Каким образом расширять? Тракторы едва справляются с зяблевой и весенней вспашкой, на целину и залежь, заросшую не только кустарником, но уже деревьями, у них просто не хватит времени. Да и подступаться-то к ней с обыкновенным плугом боязно: не осилить. Тут бы пригодились обыкновенные корчеватели, да где они? Раскорчевывать запущенные участки вручную, подсечным дедовским способом, – вообще мартышкин труд.
Кто бы подсказал выход из фуражных бед...
Подсказали. В газетах все чаще замелькали восторженные корреспонденции о рекордных урожаях кукурузы на опытно-испытательных участках средней полосы России. Ученые высоких степеней доказывали, насколько превосходит эта культура остальные по всем питательным свойствам. Триумфальное шествие «королевы полей» должны были обеспечить ярославские, костромские, вятские и вологодские суглинки. Поскольку технология возделывания уроженки американского континента, превосходно прижившейся во всей Европе, за исключением скандинавских нагорий, была совсем неизвестна вологодским полеводам, при райземотделах срочно созвали курсы специально для теоретического обучения этому делу. Председатели колхозов, директора МТС, специалисты, бригадиры и школьники старших классов учились тонкостям и ухищрениям ухаживания за «королевой»: штучка она капризная, особенно не любит обложных холодных туч и северных ветров, но зато отзывчивая на заботу персонально о каждом росточке-стебле.
Колхозу имени Ворошилова для начала спустили план занять кукурузой семь гектаров. Белов по совету Лобытова отвел ей хорошо удобренное поле между Старковым и Погореловым.
– Не знаю, чего из этой затеи получится, – сомневался агроном. – Никогда ведь не ростили кукурузу в наших краях. Испокон – клевера. Эх-ма, что и творится на белом свете...
Лобытов, хитро улыбнувшись, назвал его консерватором и уже всерьез добавил:
– По кукурузе есть план. А план – это закон. Делаем, как сказано. Какой толк против ветра плевать?
Бывало, он с грехом пополам, обив семь порогов, едва выпрашивал стройматериалы на новый сарай, а тут без проволочек снабдили всем необходимым для строительства силосной башни – под стеблевую массу и бункеров – под початки.
– Неужто початки вырастут? – спросил однажды Лобытова приезжий плотник, и пока Лобытов искал, как ответить, чтобы и не солгать человеку, и лишнего не брякнуть, второй плотник глубокомысленно сказал:
– Раз велено, значит, вырастут.
Кукуруза требовала ни с чем не сравнимых трудовых и материальных затрат. Поле меж Старковым и Погореловым унавозили до такой степени, что землю с него можно было отправлять в почвенный музей как образец северного чернозема. В посевную каждая пара рук на счету. Кого посылать на «королеву»? Перебрав наличный состав по пальцам, Михаил Григорьевич снимал телефонную трубку. Директор льнокомбината опять «входил в положение» и не без иронии отвечал, что текстильщики всегда готовы внести свой вклад в успешное проведение кукурузной кампании.
Где-то далеко, на кубанских просторах, успех этой кампании решала техника. Здесь же не только специальных сеялок – плутов не хватало. Все делалось вручную. Сначала размечали поле на квадраты, натягивали по разметкам шпагат. Первая шеренга девчат по разметке выкапывала ямки-гнезда, вторая засыпала эти ямки перегноем, третья втыкала в перегной кукурузные зерна. Этот способ назывался квадратно-гнездовым. Последние исследования деятелей сельхознауки подтверждали, что в условиях Северо-Запада европейской части страны он является наиболее эффективным.
Хорошо, если после посадки наступала и долго держалась теплая погода. Тогда почти каждая янтарная бусинка давала росток, а перегнойное гнездышко поило и кормило его без передышки. Когда же по нашим северным краям гуляли холодные ветры, а чаще так и случалось, бусинка надолго затаивалась в гнездышке без малейших признаков пробуждения к жизни. И вдруг налетел ливень. Торопливо-сильные, как на пожаре, струи в считанные минуты размывали пухлое гнездышко. После ливня острый глаз мог заметить, что все поле испещрено желтыми продольно-поперечными пунктирами. Эти пунктиры с высоты птичьего полета давали наглядное представление о квадратно-гнездовом способе, выполненном здесь по всем правилам геометрии. То ли эта геометрия, редкая для здешних полей, то ли лакомая янтарность умытых дождем зерен, то ли что-то третье, не поддающееся научному объяснению, а может быть, и все вместе взятое, привлекали к полю грачей со всех окрестных гнездовий. Склевывая зерна, они нарушали геометрию.
Возможно, искушенный читатель заметит с осуждением, что автор в этой главе проявил особое пристрастие к «кукурузному» периоду, благо ерничать теперь, по прошествии тридцати лет, безопасно. Если читатель подумает так, он ошибется. Ерничали и тогда, когда слово «волюнтаризм» применялось исключительно для характеристики прошедших отечественных или текущих зарубежных явлений жизни. И не только ерничали – сопротивлялись, рискуя потерять должность и многолетнюю репутацию честного человека. И теряли. Но – одиночки. Привычным общественным состоянием было то, которое с давних российских времен обозначено как «смех сквозь слезы».
Так вот, к полю приставили сторожей. Но окончательно грачи отступились лишь тогда, когда поле покрылось изреженными кустиками молодого, незнакомого погореловским жителям початкового племени.
Початков от этого племени они так и не дождались. Вместо них на худосочных стеблях появились хилые недоростыши, которые скорые на язык погореловские полеводы прозвали зачатками.
А между тем генеральная директива требовала навозить и навозить поле, из года в год натягивать шпагаты, рыть ямки, сыпать в них сбалансированный по питательным свойствам перегной, утыкать на агротехническую глубину завозные зерна. И хотя северный край никак не хотел привечать южную пришелицу, местная наука не соглашалась с практикой и назойливо утверждала, что кукурузе на наших северных полях нравится все, кроме недоверчивого, а отсюда и наплевательского отношения к приемам ухаживания за ее королевским величеством.
Правда, на огородной грядке приусадебного участка кукуруза вымахивала до двухметрового роста, но при условии, чтобы грядка располагалась возле южной стены дома, на солнечном припеке. Такую грядку и увидел однажды из конторских окон начальник земотдела, наведавшись в Погорелово.
– Факт налицо, – указал он на двухметровую кукурузу. – А мы все твердим: не растет, не по климату...
– Так ведь возле каждого рядка стенку не поставишь, – отшутился Лобытов, понимая, куда клонит начальник. Но тот пропустил реплику мимо ушей.
– Вам бы, Михаил Григорьевич, пример в этом деле подавать, а вы, как бы это помягче выразиться, скромничаете. Сколько у вас занято кукурузой? Семь гектаров? Ну вот видите... Мало, очень мало. Все еще топчемся на стадии опытничества. Пора расширять посевы. Я по шоссейке ехал – такое место для кукурузы приглядел. Там у вас сейчас пастбище.
– Пастбище отдать под кукурузу? – изумился Лобытов.
– А что вы удивляетесь? Вам разве не известны последние решения обкома партии по этому вопросу? Да, кукурузой занимать лучшие земли. А там земля на полметра унавожена. Скажите-ка, сколько гектаров пастбище?
Получив вдвое заниженную цифру, начальник записал ее в блокнот и удовлетворенно побарабанил по крышке кожаной папки.
– На следующий год эту прибавку вам и запланируем. Так что снимайте изгородь, распахивайте – я проверю.
Изгородь Лобытов снял. Для отвода глаз. И все годы, пока не прошла кукурузная горячка, заученно пояснял при каждой инспекции:
– Вы же видите – готовимся распахивать эту площадь под кукурузу. Вот уж и изгородь убрали...
В ясную погоду дымы городских труб хорошо видны с холма, на котором стоит Погорелово. Отсюда до Вологды – двенадцать километров. Справа, километрах в полутора, убегает к городу железная дорога, слева – шоссейка, до нее от конторы не больше километра.
Близость большого города имела для колхоза и минусы, и плюсы. В этом надо было хорошенько разобраться и строить хозяйственную политику так, чтобы с каждым годом ослаблять действие минусов и полной мерой пользоваться преимуществами.
Итак, рассуждал Лобытов, и растущий город, и застрявший на мели колхоз испытывают острую нехватку рабочих рук. Но соперничество – кто у кого переманит больше – идет не на равных, с крупным счетом в пользу города. Тарифная тридцатка рабочего надежнее пресловутой палочки, которую ставит бригадир в записной книжке, отмечая колхознику трудодень. На «палочку» выйдут копейки да несколько килограммов зерна. И не такого подчас, из которого можно печь блины да пироги, а который разве что на фураж и сгодится. Твердый денежный заработок – вот основное преимущество города. И в этом соперничестве он будет необорим до тех пор, пока средние заработки рабочего и колхозника не начнут сближаться. До тех пор отток людей из села неизбежен.
Близость городского рынка понуждает многие семьи больше радеть о личном подсобном хозяйстве, нежели о колхозном. Базарный рубль тоже надежнее тощего трудодня, поскольку – вот он, уж завязан в носовой платочек, а не «палочка» в бригадирской книжке. На домашних буренках держится семейный достаток. Не зря ведь разыгрываются баталии, когда делят уже оприходованное колхозное сено «по процентам». Пробовали по-разному рассчитываться за сенокосные труды. Сначала так: накосишь да высушишь девять копен – десятую бери себе. При таком порядке учитывать и распределять было трудно, то и дело возникали споры, от которых и до драк недалеко. Потом ввели иной порядок: «проценты» стали отвешивать из оприходованных сеновалов. Но и тут не обходилось без скандалов. Люди очень уж придирчиво ковырялись в сене, стараясь для своих буренок поддеть пай помягче, позеленей да подушистей, а колхозу оставить сухари-дудылья да подопревшие очесы. Бригадир, отвешивая сено без выбора, рисковал надолго испортить отношения со всеми пайщиками, особенно с родственниками.
У кого корова давала много молока, а едоков в семье было мало, везли на городской рынок сметану и творог. Другие, приноровившись к изменчивому базарному сбыту, торговали зеленым луком, укропом, свеклой и морковкой, огурцами. А в городе покупали ржаной и пшеничный хлеб, баранки и булки, которые среди колхозников почитались за лакомство.
В этом стихийном товарно-денежном обороте явственно прослеживалось противоречие: колхозник, вырастивший хлеб, оставался без хлеба и вынужден был покупать его в государственных магазинах. Однако колхозная глубинка посчитала бы это-противоречие за благо, поскольку у ней не было такой возможности, чтобы человек утром сел в поезд, быстро продал бидон сметаны, купил детишкам сдобных гостинцев и раньше полудня успел вернуться домой. Колхозная глубинка, не имевшая приварка с городских рынков, кормилась единственно тем хлебом, которым оплачивался ее скудный трудодень.
Преимущества пригородного местоположения колхозников; были налицо. Точнее, не колхозников, а их приусадебных хозяйств. А общественное хозяйство? Есть ли у него преимущества перед глубинным колхозом? Есть, отмечал Лобытов. Во-первых, в городе можно подрядить бригаду плотников, которые хоть и потребуют большую деньгу (не зря их прозвали «волками»), побудут работать на колхозной новостройке не «от» и «до», а от зари до зари и без выходных, чтобы побыстрее сорвать здесь свой куш и переметнуться к очередному заказчику, где им обещай куш не меньше. Во-вторых, шефская помощь города. Посланцы льнокомбината построили коровник, провели электролинию, выделяются люди на полевые работы. В-третьих, четвертых... десятых можно назвать договоренности с руководителями различных городских организаций, когда нужда заставляла срочно получить, обменять, купить или просто выпросить па-бедность что-нибудь из запчастей, стройматериалов и разной прочей мелочи, так необходимой в артельном хозяйстве.
В сегодняшнем аховом положении колхоза и такая помощь много значит. Если же положить руку на сердце, то она, эта помощь, – не более как подпорка, которая кое-как поддерживает ветхую развалюху колхозной экономики на изношенном фундаменте. Долго не протянешь на подпорках-то. Вместо развалюхи надо строить новое здание, и начинать, как известно, с фундамента.
Первые кирпичи в этот фундамент можно заложить лишь благодаря такой отрасли, которая приносит наиболее скорую отдачу. От зерновых такой отдачи не жди: для повышения урожайности потребуются годы и годы. Достаточно вспомнить формулу Ф. Энгельса: урожайность может быть повышена приложением капитала, труда и науки. Капитала! Вот о том и речь: как его первоначально приобрести. Развитие молочного и мясного животноводства прямо зависит от кормового, в том числе и зернофуражного поля, следовательно, животноводство тоже не может дать скорого пополнения колхозной кассы. К тому же 60 рассчитывать исключительно на эти две отрасли, значит, уравнивать себя с глубинными хозяйствами и не учитывать преимущества близости к городу.
Городской рынок имеет постоянный спрос на овощную продукцию. Цены на зеленый лук, огурцы достаточно высоки. Спрос на них удовлетворяют монопольно частники. Колхоз, выращивая эти овощи и продавая их по цене, несколько меньшей, может составить частнику серьезную конкуренцию. Разумеется, в хозяйстве овощеводство станет всего лишь вспомогательной отраслью и никоим образом не будет приносить ущерб развитию главных отраслей. Напротив, оно даст деньги колхозной кассе, а деньги – это возможность строить новые производственные помещения, обновлять стадо, покупать технику, повышать оплату труда колхозников.
Лобытов решил посоветоваться в райкоме и райисполкоме. Там его идею поддержали и поручили экономистам вычислить себестоимость овощей с учетом сооружения и содержания теплиц и всех прочих расходов. Вывод оказался неутешительным: только на прокладку теплотрассы от льнокомбината потребовалась такая сумма, которую пришлось бы окупать многие-многие годы. Выращивание овощей не в теплицах с искусственным обогревом, а в обыкновенных парниках представлялось делом весьма рискованным: один холодный день мог погубить все парниковые посадки. В жару требовался усиленный полив, а это дополнительные трудовые и материальные затраты. Словом, тепличное или парниковое хозяйство виделось капиталоемкой отраслью, к тому же не дающей твердой уверенности в успехе предприятия. Идея не выдержала экономической проверки и отпала сама собой.
Другой идеей, рассчитанной на близость городского рынка, было строительство птицефермы. Но и эта отрасль, как показали предварительные расчеты, не могла в два-три года обогатить колхозную кассу. Ферму все же начали строить, но проект помещения и технология содержания птиц были столь примитивными, что в итоге получился обыкновенный курятник, отличающийся от птичьих закутков в домашнем хозяйстве колхозников лишь большей скученностью поголовья. Курятник просуществовал несколько лет, пока не нагрянула ветеринарная инспекция и не приказала ликвидировать эту отрасль, поскольку у птиц обнаружились палочки куриного туберкулеза.
Каждый раз, подводя итоги хозяйственного года, Михаил-Григорьевич аккуратно выписывал колонку цифр, обозначавших урожайность ржи, овса, ячменя, льна, трав, картофеля, корнеплодов на гектаре, сравнивал затраты на центнер продукции и доходы. В этом скрупулезном подсчете сказывалась «вторая натура» председателя, много лет проработавшего в финансовых органах. К тому же такие выписки годились и на случай неожиданного звонка из райкома, и для справок в райисполком, и для подготовки к отчетно-выборным собраниям.
Сравнивая затраты и отдачу, Михаил Григорьевич все более убеждался, что наиболее прибыльной полеводческой отраслью является льноводство. На тресту, как техническое сырье, были довольно высокие закупочные цены. Да и центнер семян стоил ни много ни мало – полторы тысячи рублей. Область расширяла сеть льнозаводов, набирал мощности Вологодский льнокомбинат. Отсюда следовало, что льноводству уготована далекая перспектива. Развитие этой отрасли в колхозах поощрялось и обкомом партии, и районными комитетами. На областных совещаниях все чаще звучали одобрительные слова в адрес тех председателей, кто научился получать большие урожаи льна и за счет этого резко повел экономику своих хозяйств в гору. Порой вопрос ставился однозначно: только леи может быстро наполнить колхозную копилку. И в этом не было преувеличения.
Район планировал колхозу имени Ворошилова небольшие площади под лен в общем пахотном клипе. Но и с этими площадями, особенно в уборочное время, хватало мороки. Известно, лен любит поклон. Вытеребить, разостлать, выдержать под августовскими росами, чтобы волоконца стали прочными и мягкими одновременно, отсортировать стебли по длине и цвету, выбросить сорняки... Не потерять семя при обмолоте. Все вручную. А где взять людей? Какого дела ни коснись, их по-прежнему не хватает. Как говорится, куда ни кинь, везде клин. Увеличить посевы можно, район не воспрепятствует. Но где гарантия, что часть льна не уйдет под снег, как это часто случается в большинстве колхозов? Оттого председатели и боятся льна.
Может быть, клин клином надо вышибать? Сегодня люди мало заинтересованы в работе со льном. Есть и такие, которые принимают наряд на теребление чуть ли не как наказание. И верно: весь день внаклонку, ладони в порезах, в мозолях. А заработок обычный. Одни теребят, другие обивают головки, третьи растилают, четвертые сортируют, пятые грузят на машину и отправляют на завод. Вон какая разноголосица! Откуда женщине, которая кланялась полю на тереблении, знать, каким номером в итоге примут тресту? Вот и не старается особенно-то. И на расстиле люди не очень осмотрительны, соломку порой укладывают кое-как, где толще слой, где тоньше. А ведь от равномерности расстила по толщине тоже зависит вылежка, качество тресты. А колхозники в качестве не очень-то и заинтересованы, поскольку сортировать будут другие, и если они наоставляют в тресте травы – даже полуторным номером такую засоренную тресту не примут на льнозаводе.
По этому поводу однажды Михаил Григорьевич разговорился с матерью, Ксенией Григорьевной. К тому времени он построил в Погорелове новую контору, а старую подремонтировал и &;lt;62 приспособил себе под жилье. Сюда и перевез Ксению Григорьевну и кое-что из городского домашнего скарба.
– Расскажи-ка, мама, как в прежние-то времена крестьянин ухаживал за льном, – попросил он мать.
– В прежние-то? – Ксения Григорьевна оживилась: сын, вечно обеспокоенный делами дня текущего, редко спрашивал о былом. – В прежние больше радения было. Это чтоб леи сорняком зарастал – ни-ни. Недоспи, а сорной траве не давай ходу. Как ленок зацветет – глаз не оторвать. Глядел бы не нагляделся, да некогда. Оглянуться не успеешь – тут тебе и рожь пора жать, и овес. Ленок пообождет, пока весь хлебушек в овины неположим. Потом и его черед. Вытеребим, околотим семя, и тоже на овины. Там он и лежит до будущего лета.
– Как – до будущего лета? – удивился Михаил Григорьевич, хотя, дай бог памяти, помнил из подростковых времен, что обмолоченную соломку хранили в деревнях всю зиму и весну.
– А вот так. В июне-июле, как отсеются, как работ поубавится, прошлогодний ленок – на лужок. Под самые теплые росы, под каленое солнце. И костра с него, как короста, обшелушится, и волокно будет мяконьким, пышненьким, а уж крепким – рви, не разорвать.
Материнский рассказ крепко запал в душу. Прежде всего тем, с какой любовностью вспоминала она о старых премудростях. Наверно, мать преувеличивала, говоря, что весь лен оставляли под крышей до следующего лета. Скорее всего, оставляли ту часть, которую, по расчетам хозяев, не успели бы убрать со стлищ до затяжных осенних дождей. По нынешним временам никто не позволит отсрочивать сдачу тресты нового урожая на девять-десять месяцев. Да и хозяйству выгоднее не хранить ее у себя (вдруг порча или пожар?), а сдать и получить быстрее деньги. Так что этот опыт для общественного поля не годится.
А впрочем, надо ли так вот сразу отметать его? Ведь есть, же в нем рациональное зерно, которое, если примерить к общественному характеру труда, может обернуться полновесным колосом! Ну, конечно же, есть, и лежит на самой поверхности. В старые времена лен теребили, обмолачивали, расстилали, следили за вылежкой, поднимали со стлищ и вязали в снопы всей семьей. Основная доля труда приходилась на женскую половину дома, но и взрослые мужики не чурались помощи, когда было свободное время. О подростках, детворе и говорить нечего. В сущности, это был тоже коллективный, общий труд при равном по старательности и добросовестности к нему отношении. Одна семья выполняла все операции, и выручка шла в общий семейный котел.
Теперешняя организация труда отличается от той, старорежимной, лишь тем, что лен с одного и того же клочка колхозной земли проходит через разные руки. А что если поле разделить на участки и передать все работы – от теребления до отгрузки на льнозавод – колхозным семьям? Принцип социалистической организации труда при этом не нарушится. Только способ иной. Сейчас льняной стебелек обезличен. При новом порядке он будет иметь фамильную принадлежность.
Возврат к старому? А что, ведь найдется в управленческих верхах ортодокс, который, узнав о семейных нарядах в колхозе, тотчас же подведет под это новшество классовую подкладку и усмотрит в действиях председателя «возврат к старому» и "«частнособственническую ориентацию». Что ж, надо быть готовым и к такому повороту событий. Ведь управленческие верхи настолько приучены к инструкциям, что без них и шагу ступить не смеют, и на местах никакой хозяйственной самодеятельности не допускают. Где ж они найдут такую инструкцию, которая бы допускала семейный подряд? Да таким ретивцам не враз и докажешь, что нет в этом деле никаких отступлений от социалистических принципов хозяйствования, что повое – это хорошо забытое старое, с тем лишь отличием от старого, что земля – колхозная и остается колхозной, а выращенный лен не переходит в собственность семьи, и выгоду такая «ориентация» сулит немалую – прежде всего колхозу. Но – через материальную заинтересованность колхозников.
Михаил Григорьевич долго вынашивал эту идею, но не делился ею ни с кем, пока не продумал все до мелочей. Летом на правлении он, как всегда, коротко, изложил суть предложения. Среди членов правления были и рядовые колхозники, они первыми и оцепили практическую пригодность нового «старого» метода.
– До людей, – повторял Михаил Григорьевич, – надо донести смысл семейной организации труда на льне. Во-первых, твердые расцепки за каждый килограмм в соответствии – я особо это выделяю, – в соответствии с номером, каким примут их партию тресты на льнозаводе. Надо ознакомить людей с этими расценками, чтобы знали денежную разницу между номерами, скажем, «двойкой» и «единицей». Чтобы могли заранее подсчитать, сколько они получат за свой участок, если подготовят тресту высшим номером. Именно на высшее качество они и должны настраиваться. Это главный выигрыш. Во-вторых, пусть знают, что никаких задержек с отправкой тресты на завод не допустим. В-третьих, колхоз гарантирует своевременную выплату заработка.
Когда лето перевалило за середину и льняные поля, отголубев, покрылись охристо-буроватым бисером спеющих семенных головок, бригадиры «нарезали» участки записавшимся семьям. С каким азартом взялись люди за работу! Скрюченная бабуся, и та спешила на «семейный» участок помогать дочери или невестке, тащила за собой внучат. Мужики, наскоро похлебав домашних щей, торопились в вечернее поле и гнули там спины вместе с женами и детьми дотемна. И каждая семья придирчиво следила, чтобы кто из озорства не разворошил разостланный ленок, не нарушил выставленные в ряд конусы снопиков. Больше стало порядка на полях и стлищах, потому что за порядком следили сами, меньше стало потерь от поля до завода. Тресту колхоз неизменно сдавал высокими сортами.
На следующий год посевы увеличили, всю уборку и доработку льна перевели на семейный подряд [Теперь, четверть века спустя после описываемых событий, автор легко нашел определение этого метода. Тогда же термин «подряд» поменялся в редких случаях, например, когда председатель договаривался с заезжими строителями-шабашниками, «подряжали» их. О переводе на подрядный метод целых внутриколхозных подразделений никто еще не помышлял. Хотя как знать… Семейный подряд, предложенный Лобытовым, является прообразом прогрессивной организации труда в сельском хозяйстве, которая стала массовой.]. Отмеривая участок, бригадир вчерне подсчитывал, сколько килограммов тресты возьмет здесь семья и сколько получит денег, если подготовит ее на высшую оценку качества. Люди знали, за что работают. Председатель, суммируя бригадирские цифры, прикидывал ожидаемый доход. Как правило, между ожидаемым и фактическим результатами не было больших «ножниц», а если и были, то в пользу «факта».
Много времени люди затрачивали на такой операции, как околачивание семенных головок. Делалось это вручную, очень тщательно, а затем столь же тщательно подметали расшелушенные головки и провеивали, отделяя льняное семя от половы. Работали с завидным усердием, понимая, что семена – это и лен будущего года, и деньги, которые поступят в колхозную кассу от продажи остатка семян: центнер стоил полторы тысячи рубликов! [В ценах до 1961 года]
Чья-то изобретательная голова придумала рационализацию? По шоссейке мимо Огаркова в обе стороны постоянно сновали машины. Кто-то первым вынес для пробы несколько снопов, разложил их на ровном участке дороги так, чтобы вершки снопов с головками легли на укатанный колесный след, и подождал, пока по ним пройдет тяжелый грузовик. Получилось! Вскоре большой участок дороги был выложен льном. Даровая «молотилка» заработала с утра до вечера. Только успевай снопы менять да намолот сгребать. Вдоль дороги, пока шли машины, постоянно дежурили колхозники – каждый возле своего, семейного участка. Торопились не упускать погожее время, потому что в дождь или после дождя на мокрую дорогу снопы не кинешь. Шоферы, чьим постоянным маршрутом был Московский тракт, привыкли к такой картине и, подъезжая к Огаркову, норовили направить колеса точно по снопяным вершкам. Но однажды произошел конфуз.
Случилось проезжать мимо Огаркова какому-то большому начальнику, видимо, не из местных, потому что молва о «лобытовском» методе прошлась по району, знали о нем и в Вологде. То ли посадка у легковушки ниже, чем у грузовика, то ли попалась взлохмаченная грудка, то ли по какой другой причине, но снопик намотало на кардан, и легковушка резко затормозила. Не ждавшие такого подвоха шофер и седок стукнулись лбами о ветровое стекло. Опытный шофер сразу смекнул, в чем дело, выключил двигатель и, выскочив из-за руля, на чем свет стоит принялся ругать колхозников. В сердцах он спихнул ногой на обочину полоску разложенного льна, заглянул под низ легковушки и, еще сильнее остервенясь, начал расшвыривать лен обеими ногами во все стороны. Подбежали возмущенные мужики и бабы, завязалась перепалка.
– Ты чего над добром измываешься?! – наступали на шофера колхозники. – Размахался! Мы тебе ноги-то быстро повыдергиваем!
– Добро на дороге не валяется, – малость струхнув, заоправдывался шофер. – Эки хозяева: развалили лен, так лень подобрать.
– Дурья башка! «Развалили». Ишь, грамотей. Научись ездить сперва!
Вылез и седок. Обошел машину, пошевелил носком начищенного ботинка грудку льна и коротко приказал:
– Очистить дорогу.
Мужики, забыв про шофера, который тут же полез под машину раскручивать обвившийся вокруг карданного вала сноп, гурьбой накинулись на важную персону:
– А вот этого – не хошь?
– Мы те другое место начистим!
– Приказчик выискался! Лен – колхозный, не имеешь права!
Начальник, почуяв, что дело принимает опасный оборот, рысцой возвратился к дверце, пригрозил:
– Я доложу куда следует. Милиция разберется. Машина скорехонько укатила.
Но и колхозники получили урок: аккуратнее, ровнее стали укладывать лен по колее. И опять терпеливо ждали машин, и после каждой заменяли и поправляли семейные полоски.
С особым нетерпением ждали возвращения колхозной машины с льнозавода. Не успеют шофер и агроном выйти из кабины, как их уж обступают люди с вопросами:
– Мою-то «двойкой» приняли?
– Двойкой, Михайловна, «двойкой»...
– Ну и ладно, ну и хорошо.
– А мою?
Даже школьники знали, что «двойка» за лен – самая лучшая оценка.
Мирская молва что морская волна. О лобытовском методе через год-два узнали во многих хозяйствах района. Председателей, прочитавших один из номеров районной газеты, удивила 66 и подтолкнула к деятельной зависти такая цифра: каждый из трехсот пятнадцати гектаров льна принес колхозу имени Ворошилова 1300 рублей дохода. А ведь кое-кому и шестьсот целковых казались вполне приличным доходом. Стоило приехать Михаилу Григорьевичу на районное совещание, как его сразу окружали председатели и, делясь своими бедами, спрашивали совета:
– У меня, – жаловался один председатель, – пока до льнозавода тресту довезет шофер – треть растрясет. Дорога – хуже некуда.
Лобытов, минутку помедлив, отвечал:
– Может, дело не только в дороге. У тебя шофер заинтересован, чтобы все довезти в целости-сохранности?
– Ну, совесть-то у него есть...
– Совесть... Платишь ему, наверно, с тонно-километра.
– Везде так платят.
– А мы платим с тонно-номера. У меня и шоферские семьи на льне заняты. Так что каждый толк знает. Может запросто, на глазок определить, «двойку» ему грузят или «полуторку». «Двойку», пусть и чужую, ему везти выгоднее, вот и берет в первую очередь самолучшую тресту. Все знают, почему шофер разборчив. Стараются довести свою тресту до высшей кондиции.
– Все же твой колхоз под городом, – не сдавался собеседник. – Людей, верно, хватает, коли без теребилок обходишься.
– Без теребилок, говоришь? Верно, обхожусь, и буду обходиться, пока самой современной для этого дела машины не придумают. Да ты же сам знаешь, что лен только на руки человеческие отзывчив. За ним глаз да глаз. А машину пусти по перепутанному, одна путанина и получится. А на стлище? Лишний день полежит или недолежит – уже не тот. К нему с душой надо, с заботой. Просто на льне у нас одна пара рук за четыре управляется.
Лен помог колхозу имени Ворошилова прочно встать на ноги. Но дальше развивать и укреплять экономику хозяйства только за счет этой отрасли было бы неправильным, во-первых, потому, что при таком одностороннем развитии колхозную экономику, как говорится, с одного боку грело, а с другого – морозило, во-вторых, с каждым годом возрастали государственные планы производства и продажи зерна, молока и мяса, в-третьих... Всегда глядевший на много лет вперед, Лобытов понимал, что, учитывая близость города, со временем льноводство ему «зарубят» и переориентируют хозяйство на овощи или картошку. «Зарубят» еще и потому, что растущий город потребует больше молока, значит, придется увеличивать дойное стадо, расширять и укреплять кормовую базу. Но не за счет сокращения зерновых. Скорее всего прикажут пожертвовать льном.
Это предвидение редко обманывало, и он внутренне гордился тем, что его прогнозы оправдывались. Способность видеть перспективу удачно сочеталась в нем с умением уже сегодня делать практический шаг к этой перспективе, шаг обдуманный, расчетливый. Но он никогда не позволял себе брать исключительное, единоначальное право делать этот шаг, потому что от него зависела судьба многих людей, доверявших ему целиком и полностью. Он даже запретил себе при любом окружении, в любой ситуации говорить «я решил», или «в моем колхозе», когда речь шла о делах производственных. Он догадывался, что кое-кто усматривал в этом ложную, показную скромность, но продолжал следовать избранному правилу без отступлений. Когда он произносил «мы», полагалось, в зависимости от того, о чем речь, понимать «правление», «специалисты», «весь колхоз».
– Мы должны сегодня решить, – говорил он на внеочередном заседании правления, – покупать нам технику у МТС сейчас, или подождать до осени.
Обычно после его слов наступала нелегкая пауза, в течение которой каждый член правления, зная, что председатель уже принял решение, пытался угадать его, чтобы, когда придет черед высказывать свое мнение, попасть в точку. На этот раз паузы почти не последовало.
– Нельзя ждать – технику до нас расхватают.
– Верно. Много ли ее у МТС?
– Свои трактора да комбайны – любо-дорого.
– А расплатиться хватит?
Лавина возбужденных вопросов подтвердила предположение Михаила Григорьевича: да, людям нужна своя, колхозная техника. Они давно ждали этого решения партии и правительства и голосуют за него обеими руками.
– Частично оплатим из кассы, возьмем ссуду, – сдерживая волнение, передавшееся ему от людей, ответил Лобытов. – Мы с бухгалтером сделаем нужный расчет потребности в деньгах.
Возможно, такой шаг как покупка техники, казался членам правления единственно правильным потому, что этой меры ждали (слухами земля полнится), что, дождавшись наконец, на радостях подчинились бесхитростной житейской формуле: «А зачем дольше-то ждать? Ждать да догонять – хуже нет». Лобытов же выверил этот шаг со всех точек. Рассудил так: если отложить покупку техники, скажем, до осени или на более поздний срок, придется расплачиваться с МТС, как и в прежние годы, за весенние работы десятками тысяч рублей. Своя техника таких денежных затрат не потребует. Более того, за счет снижения себестоимости уже в этом, 1958 году, можно частью окупить расходы за приобретенную технику.
Расчет оправдался: затраты в переводе на гектар мягкой пахоты обошлись ему вдвое дешевле по сравнению с теми хозяйствами, где с покупкой техники не поторопились. А многие не поторопились потому, что сработала привычка, оглядка на распоряжение сверху: райкомы рекомендовали не спешить, под-68 страховаться: как бы перестройка не сбила установившийся ритм весенне-посевной кампании.
Как только техника стала колхозной собственностью, создали механизаторскую бригаду. В нее вошли трактористы Александр Кукушкин, Павел Коспарин, Галактион Батраков, Александр Мыльников, Николай Рубцов и Виктор Медведев, комбайнеры Владимир Петров и Николай Горохов. Тракторы, который ни возьми: хоть малосильный ХТЗ, хоть более мощный НАТИ, были старого выпуска, порядком изношенные, прошедшие столько ремонтов, что заводских, незамененных деталей в них, почитай, и не осталось. Но механизаторы утверждали и делом не раз доказывали, что «натик», если к работе его подготовить как следует, не уступит ДТ-54, трактору более позднего выпуска. Однажды Михаил Григорьевич стал свидетелем спора трактористов, начало которого он не застал, но понял, что Кукушкина «завел» Мыльников, сказав, по-видимому, что кукушкинский «натик» не идет ни в какое сравнение с ДТ-54 и что если бы колхоз получил вместо «натиков» ДТ, «вот тогда бы мы да-али!». Кукушкин, знавший и теорию, и практику механизаторского дела лучше всех в бригаде, не на шутку оскорбился:
– Голова два уха! Ставь рядом ДТ – не уступлю. Пахать? Пятикорпусный плуг да две бороны. Культивировать? Три культиватора на прицепе, как и у ДТ. Бороновать? По десять трехзвенных борон. Сеять? По четыре сеялки у каждого... Не уступлю!
– Сколько твой «натик» жрет керосина в час? – продолжал вести наступление Мыльников.
– Ну, пятнадцать-шестнадцать.
– Да брось ты, все восемнадцать. А ДТ – от силы двенадцать. Дизельного. Опять же емкость бака больше, реже надо заправлять.
– Мне на смену бака хватает.
– Ну, Саша, – махнул рукой Мыльников, – тебя никто не переспорит. Ты чего, не хочешь, чтобы тебе вместо «натика» ДТ дали?
– Кто мне сейчас его даст? Ведь никто, верно, Михаил Григорьевич? Вот я и говорю: и на «натике» можно выжимать столько же.
Мыльников опять что-то хотел возразить, но Михаил Григорьевич остановил спорщиков:
– Будут, ребята, и у нас новые трактора, и новые комбайны, и новые прицепные орудия. Наука не дремлет. Но будут со временем. А пока и на этих надо работать на совесть.
– Мы что, не на совесть? – приняв последние председательские слова за упрек, встрепенулся Мыльников. – Вон хоть у бригадиров спросите...
– Гектары вы даете, как и прежде, когда работали в МТС, – согласился Лобытов. – Пашем, культивируем, сеем – все в срок, кажется. И урожайность растет. Ячменя в прошлом году по четырнадцать центнеров взяли! А можно – больше.
– На наших-то землях? – искренне удивился Мыльников. – Я в нынешнюю весну пахал под Невинниковым – трактор чуть не надорвал. Еле плуг волочишь.
– Да, там земли тяжелые, туда мы навозику маловато внесли, – снова согласился Лобытов. – А вот и на хороших, я смотрю, вы не всегда по совести работаете. Вам платим с гектара, вот вы и гонитесь за объемами.
– Дак ведь сроки, Михаил Григорьевич, – вступился за всех механизатор Кукушкин. – День весной упустишь – осенью зерна недосчитаешь.
– Верно. Но вы на то и хозяева земли, чтобы с умом на ней работать. И срок весенний не упустить, и на поле не напортачить. Из-за торопливости мы ведь тоже по осени центнеры теряем.
Механизаторы притихли, понимая председательскую правоту. Он тоже помолчал, потом задал Кукушкину неожиданный, не сразу понятый вопрос:
– Александр Иванович, ты как считаешь, все у нас в организации труда механизаторов, в оплате нормально?
Кукушкин сдвинул кепку набок, потер ладонью щетинистый подбородок:
– Вроде все как у людей...
Действительно, все было «как у людей». Механизаторская бригада – самостоятельное внутриколхозное подразделение, подчиненное непосредственно председателю. На первый взгляд, лучшего варианта быть не может. Председатель в курсе всех хозяйственных дел, он постоянно знает, сколько и какой техники потребуется завтра в ту или иную бригаду, на то или иное поле. С учетом характера и объема работ он может маневрировать техникой. Но на деле зачастую так не получается. То один бригадир бежит – срочно потребовался ХТЗ. «Где ты вчера был? Не мог предусмотреть и заранее предупредить?» «Все не предусмотришь...» Только успел этому дать «добро» на трактор, другой в дверях. А если отлучился в город или поехал по бригадам, начинают искать, гоняться за председателем. Без его распоряжения ни один тракторист не станет отрываться от начатого дела.
Это первый недостаток централизованного подчинения механизаторской бригады. Конечно, мелких неувязок в любом, даже хорошо отлаженном деле не избежать, будь ты хоть семи пядей во лбу. С живыми людьми работаешь, не с марионетками. Да и колхоз – не завод под крышей. Сегодняшние бригадирские планы завтрашний каприз погоды вынудит изменить на сто восемьдесят градусов. Вот и получается: с одной стороны, централизованное подчинение механизаторского корпуса дает председателю возможность маневрировать техникой, а с другой – весь маневр сводится к беготне бригадиров, трате времени, нервов. Опять же непредвиденные перегоны техники. А настоящий, толковый маневр – он лишь тогда себя оправдывает, когда поджимают сроки.
Сроки, спешка... В сущности, ситуация на поле мало изменилась. Как и в эмтээсовские времена, пашет Кукушкин, культивирует Мыльников, сеет Медведев. Все вместе и каждый в отдельности гонятся за количеством гектаров, а что на поле вырастет, это вроде не их забота. За урожай с них не спросят.
Нет, тут что-то неладно с ориентирами. Потому что существующие нормативы и вся система организации и оплаты труда нацеливают механизатора на промежуточный результат- – гектар. Разница с прежними годами лишь та, что теперь тракторист и комбайнер идут за получкой не к эмтээсовскому, а к колхозному кассиру. Не принципиальная, формальная разница. Каждый из механизаторов – член колхоза, но хозяином земли он себя по-прежнему не чувствует. Парадокс: колхоз в целом кровно заинтересован в высокой урожайности, а отдельно взятый механизатор – главный, самый вооруженный, самый сильный работник на колхозной земле – постольку поскольку. Обезличка поля, конкретного поля, осталась, как и прежде.
Где же выход? Распределить тракторы по бригадам? Получится: на бригаду один трактор. Он и пашет, он и культивирует, он и... А вдруг поломка? Сроки сева уходят. Снимать с другой бригады? Но и там сев не закончен. Может быть, вся загвоздка в том, что на количество сельхозугодий и объемы работ техники явно не хватает и поиск оптимальной организации механизаторского труда придется отложить до лучших времен? Может быть. Все-таки ребята хоть и гонятся за гектарами, но больших, качественных огрехов не допускают. И то ладно.
Будь на месте Лобытова иной председатель, человек, которому сегодняшние хлопоты не дают взглянуть на несколько лет вперед и который самостоятельно не смеет и шагу ступить без указаний сверху, он бы вряд ли стал искать, как «привязать» механизаторов к земле, к полю. К концу пятидесятых годов колхоз имени Ворошилова вошел в число лучших в районе не только по оперативным сводкам о ходе главных сельскохозяйственных кампаний – он значительно укрепил экономику, повысил урожайность зерновых, последовательно беря высокие в сравнении со среднеобластными рубежи: двенадцать, четырнадцать, шестнадцать центнеров с гектара – и соответственно увеличивал валовые сборы. По льну он входил в первую пятерку хозяйств области. Правда, надоями молока он пока не блистал, но и животноводство здесь не было в таком загоне, как в некоторых хозяйствах. Словом, экономика колхоза заметно поправилась, за ним стала закрепляться репутация перспективного, уверенно идущего вперед хозяйства, и новый первый секретарь райкома Василий Иванович Другов, побывав в полях, на фермах, остался доволен увиденным, высказав, однако, несколько серьезных замечаний по животноводству.
– Главное, что я почувствовал, – колхозники верят вам. Ни одного худого слова о председателе! Обычно – я сужу по Тарногскому району, где до недавнего времени работал, да и в Вологодском кое-где на местах уже успел побывать, – приезжаешь: столько жалоб! И тут неладно, и там...
– Не во всем же винить председателей, – вступился Лобытов.
– Не во всем, правильно. Но! Жалоба в адрес председателя, пусть необоснованная – свидетельство, что у людей против него накопилось недовольство. Значит, недоверие. Значит, людям с ним трудно.
– Люди-то разные...
– И у вас в колхозе – разные. Впрочем, мне бы не следовало говорить вам все это в глаза. Не дай бог, возгордитесь да уверуете в собственную непогрешимость, а?
Другов гулко расхохотался, порывисто встал: энергичный, подтянутый, пружинистый, крепко пожал руку немного смущенному последней репликой Лобытову:
– Верю: еще пятилетка, и ваш колхоз станет лидировать по всем показателям. Подтяните животноводство.
«Первый малость подзагнул, – думал Лобытов, глядя вслед райкомовской легковушке. – «Лидировать по всем показателям». Мы – да и в показательные? Чего показывать? Огарковский барак, что ли?»
Этот барак выстроила наемная бригада «волков», как называли кочующих из колхоза в колхоз плотников, которые приезжали на заработки из других, более людных областей. Строили они без всякого проекта, как скажет председатель. Лобытов сказал: «На четыре семьи». Для «волков» это был не первый барак, стандарты они знали, вкалывали без выходных, слушались своего старшого, и тот, сдавая пахнувший свежим деревом дом, нахваливал работу братии на все лады:
– Помяни мое слово, председатель: век стоять будет.
На век такая домуха – видом ни городская, ни деревенская – Лобытову была не нужна, потому что колхозник чувствует себя прочнее в отдельном доме с подсобными постройками, с палисадником и с черемухами-рябинами возле окон. Этот барак он задумал как временное жилье для тех, кого извилистые жизненные дороги приведут в колхоз. Мало ли хороших работящих людей мотается по белу свету в поисках лучшей доли! Вот поэтому добрая слава о колхозе была на руку Лобытову. Он радовался газетным публикациям отнюдь не из тщеславия, хотя похвала любому человеку приятна. Газеты делали колхозу хорошую рекламу, и, как знать, может быть, кто-то из дальних мест, поверив, что хозяйство идет в гору, что заработки здесь неплохие, да и город под боком, задумается всерьез: не махнуть ли к Лобытову? А там, на месте, будет видно.
Так и вышло со многими. Барак не пустовал: четверо семей из других районов вскоре заняли квартиры. А председателю уж виделись другие новоселья.
В свои планы он редко кого посвящал, потому что для их осуществления требовались немалые деньги, а значит, и время. К тому же его замыслы порой опережали сегодняшний день намного. И поделись он ими с кем-нибудь сейчас, они бы показались человеку, привыкшему к существующему деревенскому укладу, по меньшей мере фантастическими.
Да так оно однажды и случилось. Как-то в самом начале уборки хлебов на кромке дальнего поля первой бригады он заметил стоявший комбайн. «Здесь же Петров Володя работает сегодня, – подумал он без тревоги, потому что Петров, тот самый, что выпросился у него из бригадиров в комбайнеры, редко простаивал из-за серьезных поломок, всегда подготавливал свой самоходный С-4 с надежным запасом прочности, которого хватало на всю уборочную. – Позавчера вывел комбайн – не мог сломаться». Подъехав ближе, Михаил Григорьевич увидел возле комбайна еще и Николая Сивова, которого он утвердил бригадиром три года назад, весной пятьдесят пятого.
Отец Николая Виталий Павлович долгое время бригадирствовал в бывшей «Красной Армии», потом ушел на фронт, после войны снова тянул бригадирскую ношу и в той же «Красной Армии», и в объединенном колхозе имени Ворошилова. Его опыту, крестьянской хватке, умению вести хлеборобское дело по тем временам мог позавидовать любой. Он был уважаемым человеком. Но годы брали свое, и он добровольно ушел из бригадиров.
Своих детей – а их у него было шестеро – Виталий Павлович с малолетства приучил помогать по хозяйству, на котором в основном и держался скудный семейный достаток. И строго-настрого наказал каждому не искать счастья на стороне: «Где родился, там и пригодился».
Николай – он был средним в семействе – хоть и побаивался отца, и помнил его наказ, все-таки не избежал соблазна попытать счастья на стороне. До армии успел поучиться в городе на сапожника, а после демобилизации поступил в детдом завхозом. Потом, в ту памятную весну, когда по предложению председателя солому с фермских крыш пустили на корм скоту, подрядился закрывать дворы дранкой. Дом Сивовых стоял по соседству с колхозной конторой, Лобытов быстро узнал эту трудолюбивую семью, угадал в плечистом, напористом парне крепкий, но еще неустоявшийся характер, и внутреннее чутье подсказало ему, что если он не заинтересует парня настоящей работой – ищи ветра в поле. И Михаил Григорьевич предложил Николаю заменить бригадира Ворухина, который давно просил освободить его от хлопотной должности по состоянию здоровья.
На первых порах, рассудил Лобытов, Николаю будет трудно, но ему поможет отец, кровно заинтересованный в том, чтобы дела у сына как можно скорее пошли на лад. Так и случи лось. Николай, получивший опору с двух сторон, от отца и председателя, начал работать с толком, хоть по молодости и не без срывов. За каждый такой срыв Михаил Григорьевич распекал бригадира, хотя и понимал, что от отца ему досталось не меньше. Николай не обижался и после нагоняя принимался за дела с удвоенной энергией. Люди видели его расторопность, распорядительность, его задор и выносливость, а он все больше убеждался, что бригадой руководить – не руками разводить, а, когда надо, взять в руки вилы и заменить троих возле растущего на глазах стога или скорехонько починить истрепанную упряжь, или в считанные минуты разгрузить с тракторных саней воз доставленных к новостройке бревен. Люди видели это и все больше проникались к нему уважением.
Первая бригада стала первой в колхозе не только по порядковому номеру, а и по порядку во всех делах и по всем показателям. Здесь успевали вовремя вывезти навоз на поля и ровно разбросать, лучше соблюдали агротехнику на весеннем севе, быстрее управлялись с уборочной и, как результат, стабильно, из года в год наращивали урожайность. Здесь выстроили первыми новую ферму и первыми стали получать надои до двух и больше тысяч литров молока от коровы.
– Почему загораете? – спросил, подходя, Лобытов.
– Что-то мужики замешкались, – ответил Николай. – А у Володи бункер полный.
Сивов имел в виду возчиков, которые отвозили зерно от комбайна.
– Ты бы взял и проверил, почему замешкались.
– Сейчас должны вернуться.
И верно: вниз от Погорелова спускалось несколько телег. Петров опорожнил бункер и принялся за новую загонку. Комбайн шел ровно, на хорошей скорости, равномерными толчками выбрасывая из копнителя груды соломы. Председатель и бригадир прошлись по полю, убедились, что Петров убирает чисто, колосков не оставляет. Подходило обеденное время. Возчики по пути заезжали домой, а Петров и его помощник на копнителе расположились возле поля, на выкошенной, уже успевшей порасти отавой луговине. Вынули из сумок домашнюю снедь: молодую картошку, малосольные огурцы, вареные яйца, хлеб, молоко.
– С нами обедать, Михаил Григорьевич. Николай, а ты чего форсишь? Давай подсаживайся.
Лобытов и Сивов, чтобы отказом не обидеть механизаторов, похрустели огурчиком.
– Ты, Володя, сколько бункеров здесь намолотил? – спросил Лобытов.
– Четвертый будет.
– Так-так. – Михаил Григорьевич прикинул, какая часть поля осталась несжатой. – Значит, всего возьмем центнеров шестьдесят.
– Прибавьте еще центнеров пять, – сказал Сивов.
– Последний бункер отвезут да взвесят, тогда и ясно будет, прибавлять или убавлять. А на круг, Николай? Какие у тебя подсчеты?
– По бригаде? Центнеров семнадцать. Верняком.
– Семнадцать. Четыре года назад только мечтать могли.
– В пятой бригаде и сейчас только мечтают.
– Ну, ты нос-то не очень задирай. Свою с пятой не сравнивай. Там людей совсем нет.
– А что дальше-то будет, Михаил Григорьевич? Старики да старухи поумирают, вообще деревни пустыми останутся.
– Останутся. Но земле пустовать не дадим. Земли тамошние еще себя покажут. По двадцать центнеров будут давать. Не меньше.
– По двадцать? – Сивов округлившимися глазами поглядел на Лобытова, а Петров с помощником даже жевать перестали от удивления.
«Проговорился – выкладывай все начистоту», – решил Лобытов.
– Да, и не меньше, – воодушевляясь, продолжал он. – Только не теми силами и не теми методами, что сейчас. Вот вы задумывались, как остановить этот процесс: люди уезжают, деревни пустеют? Нет? Так вот, если хорошенько подумать, то этот процесс и останавливать не надо, а надо маленько подправить его. Зачем человек, которому надоело жить в глухой деревушке, в хуторке, обязательно должен переезжать в город? Пусть бы он переехал в центр колхоза – и ему не так хлопотно, и колхозу лучше. Но мы этому человеку пока не можем предложить жилье. Вот в чем беда! Надо строить жилье. Надо сконцентрировать это строительство именно на центральной усадьбе, а не распылять его по отдаленным деревням. Здесь же, в крупном поселке – крупные фермы, гаражи, мастерские, здесь вся колхозная техника. Клуб, школа, магазин, баня, медицина, ясли – все как в городе. И не хуже, чем в городе. Тогда людей в город калачом не выманишь.
Парни не совсем понимали председателя, не могли представить его замысел в яви, в том конечном завершенном виде, в каком представлял центральную колхозную усадьбу он сам. Но слушали не перебивая, из возрастной почтительности к слову старшего, из доверия к лобытовскому слову, никогда не расходившемуся с делом. Только раз у Володи Петрова, да и то уж под конец неожиданного председательского откровения, вырвалось:
– Это сколько денег-то надо, чтобы такой центр отгрохать!
– Деньги наживем, – уверенно ответил Лобытов. – Будем брать кредит у государства. А строить будем сами.
Когда председатель и бригадир направились в сторону Погорелова, помощник Петрова сказал с ехидной усмешкой:
– Ну и загнул Лобытов! Как это? «Ско...скотцен...» В общем, отцентровать. Как подшипник. Ты чего-нибудь понял?
– Лобытов никогда не загибает! – вспыхнул Петров. – Я тоже мало понял. Тут, парень, видно, такая штука: в моей голове, да и в твоей, да и в обеих вместе, шариков поменьше, чем в лобытовской.
Петров до конца дня был под впечатлением обеденного разговора. Добираясь до его сути, он все старался понять, зачем «центрировать» колхоз, если потом придется гонять трактора и комбайны на дальние поля за пять-восемь верст от Погорелова. Дорог нет, кругом ручьи, низины. Как ни старался, но представить картину, нарисованную воображением председателя, так и не смог.
Выносив в голове общий план концентрации производства, Лобытов приступил к конкретной деталировке жилой и хозяйственной зон застройки. Новую улицу на два порядка он запланировал в широком промежутке, разделявшем Огарково и Погорелово. Здесь, по его примеркам, могло разместиться домов шестьдесят с приусадебными участками. Постройкам производственного назначения в его плане отводилось место за Огарковым, по другую сторону шоссейки, где уже располагались ферма и телятник, силосные сооружения, мастерская для текущего ремонта техники, бригадный машинный двор и несколько мелких сараев. Хотя часть имевшихся на счету денег он уже мог пускать в строительство, подкрепив их государственным кредитом, с началом все же не спешил. Надо было создать строительную бригаду, возможно, и не одну, да и вообще создать до начала новостроек такие условия, чтобы потом не попасть впросак.
Но 1959 год охладительным душем пролился на все председательские головы: началась очередная кампания по укрупнению колхозов. Эта кампания была порождена несколькими причинами. Во-первых, статистика показывала, что в любом районе Нечерноземья рядом с экономически окрепшим хозяйством находились два-три отстающих. Если этих отстающих пристегнуть в упряжку с коренником, то, рассуждали в руководящих верхах, коренник, этот двужильный председатель, заставит пристяжных бежать в одну ногу с ним. Во-вторых, утверждала та же статистика, на содержание колхозных управленцев тратятся немалые деньги, а объединение позволит высвободить значительную часть этих средств и пустить их на хозяйственные нужды. В-третьих, большинство председательских должностей в слабых колхозах занимали люди либо явно не способные к руководящей работе, либо не раз скомпрометировавшие себя пьянками, разбазариванием колхозных денег, сомнительными сделками и т. п. А заменить их было некем. Находились и другие доводы в пользу объединения.
Лобытову предложили принять прилегающую с запада «Родину» и южного соседа «Лихтошь». Если западный сосед уже вставал на ноги, то южный – дышал на ладан. Внутренне Михаил Григорьевич противился этому предложению, а точнее, решению, принятому райкомом партии и райисполкомом, которые тоже принимали его не по своей доброй воле. Но противиться на деле было бессмысленно. Ему надлежало провести, колхозное собрание, которое должно было решить, объединяться с соседями или... Впрочем, какое могло быть «или»?
Вся процедура приемки движимости и недвижимости присоединенных хозяйств прошла формально. Долгое время новые бригадиры, заменившие председателей бывших колхозов, оставались для Лобытова пасынками. Лишняя обуза утяжелила и без того нелегкую председательскую ношу. Лобытова в «своем» колхозе знал стар и млад. Он старался так планировать свои дни и недели, чтобы суметь побывать в каждой бригаде хоть раз: это что за председатель, которого люди не видят? Теперь же такой возможности не стало. Колхоз превращался в нечто неуправляемое.
Почти два года потребовалось руководящим верхам, чтобы понять и признать ошибку. В шестьдесят первом началось разукрупнение. Правда, западного соседа от Лобытова не отъединили, и с той поры за колхозом закрепилось название «Родина».
Административная чехарда повлекла за собой перестройку и внутрихозяйственной структуры. Из семи бригад бывшего «коренного» колхоза имени Ворошилова сделали три, а впоследствии – одну. Второй бригадой стал бывший колхоз «Родима» с центром в деревне Харычево.
За годы непродуманных, волевых перестроек Лобытов сумел не растрясти колхозную кассу и подготовиться к осуществлению своего давнишнего замысла. В 1961 году, когда новый главный зоотехник Софья Стогова решила строить дом для себя и своих родителей, Михаил Григорьевич остановил ее на полевой тропке меж Погореловым и Огарковым, выдавил каблуком ямку в земле и сказал:
– Вот здесь и стройся...
– А почему именно здесь? – спросила девушка.
– Твой дом, Соня, самый первый. Потом поставим еще домов этак шестьдесят. Поле, сама видишь, большое, места хватит.
Соня поглядела на председателя с недоверием, но уже через несколько минут, когда он рассказал ей, что и людей подобрал на стройку, и лес на корню приглядел, и еще многие вопросы финансовые и снабженческие «провентилировал», сомнения пропали. За два года работы в «Родине» Соня убедилась: слов на ветер Лобытов не бросает.
Если зерновое и льняное поле уже не вызывали в Лобытове особых тревог, то животноводство, как он говорил на собраниях, «хромало на все четыре ноги». Так сложились обстоятельства, что зоотехник Соколов ушел, а взамен ему Вологодский молочный институт направил выпускника. Новичок недолго поработал и попросил отходную. И повелось: что ни год, то новый зоотехник. «Неужели и этого сивку укатают крутые горки?» – с раздражением думал Лобытов, принимая очередного распределенца. Но тут же унимал раздражение, понимая, что горки-то в колхозном животноводстве действительно крутые.
Отрасль оставалась изрядно запущенной. С кормами, правда, в последние годы выправились, да ведь корма – одно из главных условий, но – не единственное. Надо еще по-умному ими распорядиться. Ну, положим, за расходованием бригадиры следят строго, но... Доярок по-прежнему не хватает. С молочным стадом – полнейшая неразбериха. На каждой ферме есть коровы, которых давно пора выбраковывать.
Выпускники института, начиненные теорией и книжными примерами образцовой постановки дела в колхозном животноводстве, сталкивались здесь с суровой практикой и не выдерживали ее изматывающей, казавшейся беспросветной повседневности. И – сникали раньше срока.
Вот и новая девчушка, институтский посланец, что сидит сейчас перед ним...
– Вы, Софья Николаевна, до института работали? Или прямо со школьной скамьи?
– Работала. Сначала дояркой, потом заведовала фермой.
– Та-ак. Значит, животноводство вы знаете изнутри. У нас оно, чтобы вам сразу быть в курсе, далеко не образцовое. Больше того, беспорядков очень много, очень. Вас это не пугает?
– Ну, на образцовое я и не рассчитывала. Да и где ж его взять-то, образцовое? Его сначала создать надо.
– Ишь ты! – вслух подивился Лобытов. – Настрой у вас, я вижу, боевой. Весь вопрос в том, насколько его хватит.
– Постараюсь, – уклончиво ответила девушка и тотчас же спросила решительным тоном: – Михаил Григорьевич, мне когда оформляться на работу?
– Не торопитесь...
– Почему? Вам пока не нужен зоотехник?
– Нужен, и очень нужен. Но все-таки послушайте мой совет. Поживите с недельку у нас, ознакомьтесь с делами, побывайте на фермах. Вы, Софья Николаевна, сами посудите: сегодня я вам поставлю отметку в трудовой книжке, а через месяц вы попросите у меня отпустить вас на все четыре стороны.
– Да как можно, Михаил Григорьевич? – с обидой произнесла девушка.
– Именно так и случилось со всеми вашими предшественниками. Пятеро, – он поднял над столом раскрытую ладонь, – пятеро зоотехников ушли. Все выпускники вашего института.
– У вас есть право – не отпускать, пока положенный срок не отработают, – резонно заметила Стогова.
– И зачем бы я стал таких держать? Какая от них польза? Кстати, откуда я сейчас могу знать, что подобное не случится и с вами? Поэтому – присмотритесь хорошенько к хозяйству, к людям, и решайте. Согласны?
– Да.
– Ну вот и хорошо. Я сейчас распоряжусь, чтобы вас временно устроили с жильем.
Откровенно говоря, новоявленный зоотехник не очень убедила его в том, что она не намерена поступить так, как поступили ее предшественники. Да, кажется, она и не пыталась убеждать его. Это уже неплохо. Тот, кто начинает с пылких заверений, предрасположен к шапкозакидательству. Такого человека первая же трудность сломит, вторая – вышибет из колеи. И насчет образцового хозяйства она правильно сказала.
Через несколько дней ему позвонил из Харычева бригадир Иванов.
– Тут у меня девица какая-то по ферме шастает. Все вынюхивает да записывает. Говорит, что будет у нас в колхозе зоотехником. Я грешным делом подумал: уж не корреспондентка ли какая тихой сапой критику на нас собирает?
Лобытов не удержался от смеха:
– Ты хоть не напугал ее, а, Николай Васильевич?
– Вроде не напугал. Так, спросил, кто, откуда и зачем.
– Ну-ну. Верно тебе она сказала. Ты там ее не ограничивай.
Недельки «корреспондентке» не хватило. Еще бы: пришлось обойти больше двух десятков ферм (колхоз недавно укрупнили). Хотя «обойти» – не то слово. Стогова дотошно расспрашивала доярок, телятниц, бригадиров, проследила за дойкой, кормлением, осматривала коров, сама садилась за подойник... Пришла в контору через десять дней. Лобытов понял: не торопыга.
– Что ж, Софья Николаевна, поделитесь впечатлениями, – сказал он, предложив ей сесть.
– Впечатления, каких и следовало ожидать, – спокойно ответила она и достала из сумки тетрадку с записями. – Мое мнение о положении на фермах с вашим, как вы сказали при первой встрече, совпадает полностью. Главные недостатки: помещения очень ветхие, никакой механизации, нагрузка на доярку очень большая, раздой новотельных коров ведется из рук вон плохо.
– Что вы предлагаете? – спросил Лобытов.
– Для начала я предлагаю навести на фермах элементарный порядок, – отчеканила она как по-писаному. – На каждой – иметь горячую воду. Умывальники, мыло, полотенца. Белые халаты – для дойки, темные – для раздачи кормов и уборки. Вы бы посмотрели, какие у доярок руки. В трещинах, в «цыпках». После донки пальцы у некоторых не гнутся. Нет, тут уж если не массаж, то погреть в теплой воде обязательно надо...
Она говорила еще долго и убежденно, и Лобытов слушал ее раздвоенным слухом, словно он сейчас существовал в разных временных плоскостях: здесь, в конторской комнате, где напротив сидит эта девушка и раскрывает перед ним свои первоочередные планы, и там, ранней весной пятьдесят четвертого, в. сумраке грязного двора, чуть подсвеченного фонариком, где искоса глядит на него молящий глаз обессиленной коровы...
– Так что же вы решили? – спросил он, освобождаясь от воспоминаний. – Остаетесь?
– Остаюсь.
– Это твердо?
– Да. Я вот написала заявление принять в члены колхоза.
– Ну-ка, ну-ка... – Лобытов быстрым взглядом пробежал по тетрадному листку. – Та-ак, очень хорошо. Ну что ж, на первом же заседании правления утвердим вас главным зоотехником и будем рекомендовать общему собранию принять вас в. члены колхоза.
Стогова представляла свою работу долгой и кропотливой. Сразу замахиваться на крупные преобразования было бессмысленно, и она начала с тех «мелочей», о которых рассказывала; Лобытову. Он охотно пошел ей навстречу, распорядился купить, рукомойники, полотенца, спецодежду, бачки для теплой воды. Эти нехитрые нововведения некоторые доярки поначалу приняли с усмешками: дескать, под ногами навоз хлюпает, и нате – в белые халаты вырядились. Но Стогова терпеливо объясняла, что белый халат – это не прихоть зоотехника, а необходимая спецодежда доярки, которая имеет дело с таким особо ценным продуктом питания, как молоко. А чтобы навоз под ногами не хлюпал, надо не пожалеть времени, лишний раз сделать уборку – самим же будет приятней работать в чистом помещении. И доярки чувствовали правоту ее слов. На Огарковской ферме остались раз после утренней дойки все вместе, обмели стены от пыли, побелили известкой. Глаз радуется! Узнали об этом на других фермах (зоотехник за это дело всюду нахваливала огарковских), тоже привели помещения в порядок.