Евгений Онегин, герой пушкинского романа, родившийся лет на восемь позже Батюшкова, претерпел обычный путь воспитания дворянского недоросля, который Пушкин описал кратко и гениально:
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил...
Француз и француженка в качестве гувернеров были характернейшими фигурами тогдашнего домашнего воспитания. В наброске «Русский Пелам» Пушкин дал яркую картину такого образования: «Отец, конечно, меня любил, но вовсе обо мне не беспокоился и оставил меня на попечение французов, которых беспрестанно принимали и отпускали. Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй, человек не глупый и не без сведения, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня поленом за то, что пролил я чернила на его жилет; третий, проживавший у нас целый год, был сумасшедший, и в доме тогда только догадались о том, когда пришел он жаловаться Анне Петровне на меня и на Мишеньку за то, что мы подговорили клопов со всего дому не давать ему покою, и что сверх того чертенок повадился вить гнезда в его колпаке»27.
Пушкин вовсе не преувеличивает «достоинств» французских гувернеров. Русская сатирическая литература и свидетельства самих французов конца XVIII века изобилуют подобными анекдотами. «Тут и рассказы о французе, который преподавал французскую грамматику, но, будучи подвергнут сам профессиональному экзамену, на вопрос о наклонениях (по-французски «mode») французских глаголов, отвечал, что давно покинул Париж, а моды там меняются постоянно, и о том, как французский посол в 1770 году узнал в Петербурге в одном учителе своего бывшего кучера, а начальник кадетского корпуса Ангальт — бывшего барабанщика своего полка, которого он лично приговорил к телесному наказанию»28.
Провинциальные же гувернеры (а Устюжна к началу XIX века стала глухой российской провинцией) были еще рангом ниже. С ними соседствовали приглашаемые «по билетам» уездные цыфиркины и кутейкины, бывшие достойным фоном для французских кучеров и барабанщиков.
Отголоски этого, домашнего, воспитания мы находим в одном
из позднейших неопубликованных писем Батюшкова, датированном 24 марта 1816 года. В это время сестра Батюшкова Елизавета, жившая в Вологде замужем за П. А. Шипиловым, обратилась к поэту с просьбой (он жил тогда в Москве) подыскать хорошего и сравнительно дешевого француза-учителя для воспитания десятилетнего сына Алеши. Батюшков, судя по письмам, очень любит своего племянника, но отвечает следующее: «Долгом поставляю говорить с вами откровенно, без предубеждений и лести, о деле столь нежном. Первое, по справкам моим оказалось, что здесь иностранцев, достойных уважения, мало, особенно французов, что хороший (или то, что называли хорошим, а по-моему, скотина скотиной) не поедет вдаль ни за какую
сумму».
Далее Батюшков предлагает свой проект воспитания племянника: отдать его учиться «лет шесть сряду» в Московский университетский благородный пансион: «...Общественное воспитание для небогатых дворян необходимо и есть лучшее... Рано или поздно надо будет с сыном расстаться. Лучше расстаться ранее, нежели взять в дом урода морального, каковы по большей части все выходцы из земли Вольтеровой; или невежду, ибо они — я, право, не лгу — едва ли и читать умеют: так переродилась вся нация!»29 Ну как тут не вспомнить инвективы Грибоедова против «французиков из Бордо» или облик Вральмана в комедии Фонвизина «Недоросль»!
Самому Батюшкову в детстве повезло: он избежал участи Митрофанушки. Первоначально его образовывал дед.
Правда, сколько можно судить из одного дошедшего до нас письма, у Николая Львовича было поначалу другое намерение. Письмо адресовано отцу поэта, в то время служившему в Вятке. Отправительница — некая Мария Эклебен, содержательница пансиона, в котором воспитывались старшие сестры. «Уведомляем вас,— пишет М. Эклебен,— что деньги 900 рублей исправно получили и покорно вас благодарим. По свидетельствовании от детей ваших, которые, слава богу всевышнему, все здоровы, и нашего обоюдного почтения вам и любезной Александре Григорьевне...» Письмо датировано 4 мая 1793 года.
В этом же письме есть деталь, касающаяся Константина, которому к тому времени еще не исполнилось шести лет. В предыдущем письме Н. Л. Батюшков просил воспитательницу дочерей «разведать» возможности отправления малолетнего сына в казенное учебное заведение. М. Эклебен отвечает обстоятельно и дотошно: «Что принадлежит до отдачи Константина Николаевича в корпус, то кажется нам, что предпринятое вами намерение не худо, ибо мы рассуждаем: когда первой степени особы детей своих препоручают корпусу, то для чего ж бы и вам не отдать своего сына, а чтобы получше за ним был присмотр, то стоит лишь попросить ту мадам, у которой он находиться будет,
и дать ей сто рублей в год, что вы, верно, не пожалеете. Что ж до пищи и учения принадлежит, то первое, конечно, не может так быть, как дома, а последнее, как вы и сами ведаете, гораздо лучше и превосходнее домашнего. Относительно до приема детей, то оной не прежде будет, как в будущем марте, о чем, однако, поскольку еще довольное имеется время, узнавши повернее, вас уведомить не упустим. Детей же принимают в корпус не иначе как 17, по осмотрам и свидетельствам корпусного доктора и штаб-лекаря о здоровом их сложении и безвредном состоянии, с достаточным от губернского предводителя доказательством о дворянстве и достовернейшего о крещении его от приходского священника свидетельства»30.
В какой именно корпус хотел Николай Львович поместить сына — кадетский или пажеский — не ясно. Что-то помешало этому намерению: вероятно, за хлопотами о больной жене отцу стало уже не до сына... Вряд ли в Даниловское приглашались специальные гувернеры: во всяком случае, в цитированной выше описи имения какой-либо комнаты для гувернеров не указано. Так что самым вероятным «воспитателем» будущего поэта был единственный из обитателей Даниловского, живший там постоянно,— старый хозяин Лев Андреевич, «муж, важный твердостью».
Он обладал, как видно из сохранившихся его распоряжений к сыновьям и приказчикам, характером крутым и упорным, был весьма начитан и мог научить многому. Во всяком случае, русской грамоте научил Батюшкова дед.
Сохранилось письмо десятилетнего Константина к сестрам; оно свидетельствует, что мальчик, писавший еще детским почерком, уже неплохо владел грамотой. Совершенно неожиданной и не детской оказывается стилистика письма: оно пестрит выражениями и оборотами, бывшими в ходу именно у дворянина «галантной» эпохи шестидесятых — семидесятых годов XVIII века. Приведем его целиком, сохраняя орфографию письма:
«Любезные сестрицы! Вы неможете себе представить, сколь я сожалею, что так долгое время не имел удовольствия получать от вас известия с новостями о вашем здоровьи. Вчерашний день препроводил я очень весело у сестриц моих, которые в присудствии моем писали к вам письма с не весьма великим выговором, который подносят они вам зато, что вы к ним не пишите, может быть, что сей выговор возымеет свое действие и произведет у вас желание повеселить нас вашим уведомлением. Извещая вас о сем, с почтением остаюсь ваш брат Константин Б.»31.
Вычурные обороты эпистолярного стиля десятилетнего мальчика появляются, конечно же, в подражание «взрослым» письмам, а сам образец для подражания — «семейное» письмо XVIII века - позволяет конструировать и его носителя: тип человека,
очень близкого по социальному и психологическому облику к деду
поэта...
Письмо датировано 6 июля 1797 года. Из его содержания (брат навещает сестер, живущих отдельно) видно, что Константин в Петербурге (сестры живут в пансионе) и что прибыл он сюда недавно, ибо в собственном сознании мальчик еще ощущает себя неким связующим звеном между теми, от кого он уехал, и теми, к кому приехал. Так что, скорее всего, именно летом 1797 года Николай Львович привез сына из Даниловского в Петербург для помещения в учебное заведение.
Николай Львович задержался в Петербурге на полтора года. Сохранился отрывок из его прошения на высочайшее имя, показывающий, в какое тягостное материальное положение попала в то время его семья:
«Надворный советник Батюшков, имея четырех дочерей и пятого сына, всеподданнейше просит о всемилостивейшем их награждении, объясняя в просьбе своей, что семилетним воспитанием трех старших дочерей в пансионе, двулетнею болезнию умершей его жены и двулетним же проживанием в Петербурге без жалованья ввергнут он в несчастное состояние, по случаю коего, задолжав до 10000 руб., не в состоянии доставить приличного воспитания меньшим его сыну и дочери. Упоминает при том о службе деда своего при государе Петре Первом во время войны со шведами, брата внучатого при вашем величестве в наследничьем Кирасирском полку, родного брата гвардии Семеновского полку. Равно и о своем служении, в продолжении которого взыскано казенной недоимки до 100000 руб. и приращение последовало казне до 50 000 руб., также и о том, что в течение 10-летней надворным советником службы были два производства, но он при обеих обойден и уволен до выздоровления с тем же чином»32.
Прошение это, по всей видимости, было удовлетворено частично: уволенный от службы Н. Л. Батюшков получил следующий чин. Долги же, сделанные им во второй половине 1790-х годов, стали основой всех его будущих хозяйственных неурядиц. Николай Львович прожил до шестидесяти четырех лет, но так и не смог расплатиться с долгами, хотя помаленьку спускал нажитое отцом состояние. В октябре 1815 года его имение было за долги (двадцать две тысячи рублей) отдано в опеку; в 1819 году, уже после смерти его, село Даниловское вместе с усадьбой было за
долги же продано33.
Пока же, в 1797 — 1798 годах, Лев Андреевич, предчувствуя, что петербургские похождения сына добром не кончатся, зовет его в Даниловское: приезжай домой, незачем заживаться в столицах, делать долги... Николай Львович отца побаивался,—
но с отъездом тянул. Тогда старик написал весьма грозно, адресовав письмо младшему сыну, Павлу, который в Петербурге же служил: «И получа сие письмо, того ж часу съезди к брату твоему, и покажи ему сие письмо, и усовести его об отъезде, и скажи ему, чтоб ехал ко мне как наискорее, и с девками его, большими тремя дочерьми. Ежели же не исполнит моего повеления, то поеду вскорости сам в Петербург, и когда его тут найдут, то приезд мой будет к его несчастию, о чем я к нему писал на прошедшей почте. Не допустил бы меня до оного»34.
Константин в дедовском письме не упоминается: к тому времени он уже был благополучно пристроен в пансион.