Ворог його батька знае! почнуть що-небудь
робить люди крещенi, то мурдуютця, мурдуютця,
мов хорти за зайцем, а все щось не до шмигу;
тiльки ж куди чорт уплетецця, то верть
хвостиком - так де воно й вiзмецця, неначе з
неба.
I
ГАННА
Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то время, когда
утомленные дневными трудами и заботами парубки и девушки шумно собира-
лись в кружок, в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки,
всегда неразлучные с уныньем. И задумавшийся вечер мечтательно обнимал
синее небо, превращая все в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а
песни все не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от пе-
сельников молодой козак Левко, сын сельского головы. На козаке решети-
ловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подплясы-
вает. Вот он тихо остановился перед дверью хаты, уставленной невысокими
вишневыми деревьями. Чья же это хата? Чья это дверь? Немного помолчавши,
заиграл он и запел:
Сонце низенько, вечiр близенько,
Вийди до мене, мое серденько!
- Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица! - сказал козак,
окончивши песню и приближаясь к окну. - Галю! Галю! ты спишь или не хо-
чешь ко мне выйти? Ты боишься, верно, чтобы нас кто не увидел, или не
хочешь, может быть, показать белое личико на холод! Не бойся: никого
нет. Вечер тепел. Но если бы и показался кто, я прикрою тебя свиткою,
обмотаю своим поясом, закрою руками тебя - и никто нас не увидит. Но ес-
ли бы и повеяло холодом, я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелу-
ями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое, рыбка моя,
ожерелье! выгляни на миг. Просунь сквозь окошечко хоть белую ручку
свою... Нет, ты не спишь, гордая дивчина! - проговорил он громче и таким
голосом, какие выражает себя устыдившийся мгновенного унижения. - Тебе
любо издеваться надо мною, прощай!
Тут он отворотился, засунул набекрень свою шапку и гордо отошел от
окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у двери в это
время завертелась: дверь распахнулась со скрытом, и девушка на поре сем-
надцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и не выпуская дере-
вянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке горели привет-
но, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое монисто, и
от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспых-
нувшая на щепах ее.
- Какой же ты нетерпеливый, - говорила она ему вполголоса. - Уже и
рассердился! Зачем выбрал ты такое время: толпа народу шатается то и де-
ло по улицам... Я вся дрожу...
- О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне покрепче! - го-
ворил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую на длинном ремне у
него на шее, и садясь вместе с нею у дверей хаты. - Ты знаешь, что мне и
часу не видать тебя горько.
- Знаешь ли, что я думаю? - прервала девушка, задумчиво уставив в не-
го свои очи. - Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не ви-
даться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистли-
во, а парубки... Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала су-
ровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
Какое-то движение тоски выразилось на лице ее при последних словах.
- Два месяца только в стороне родной, и уже соскучилась! Может, и я
надоел тебе?
- О, ты мне не надоел, - молвила она, усмехнувшись. - Я тебя люблю,
чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты
ими - у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что
приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице, поешь и
играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
- О моя Галя! - вскрикнул парубок, целуя и прижимая ее сильнее к гру-
ди своей.
- Постой! полно, Левко. Скажи наперед, говорил ли ты с отцом своим?
- Что? - сказал он, будто проснувшись. - Что я хочу жениться, а ты
выйти за меня замуж - говорил.
Но как-то унывно зазвучало в устах его это слово "говорил".
- Что же?
- Что станешь делать с ним? Притворился старый хрен, по своему обык-
новению, глухим: ничего не слышит и еще бранит, что шатаюсь бог знает
где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам. Но не тужи, моя Галю! Вот
тебе слово козацкое, что уломаю его.
- Да тебе только стоит, Левко, слово сказать - и все будет по-твоему.
Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы тебя, а скажешь слово - и
невольно делаю, что тебе хочется. Посмотри, посмотри! - продолжала она,
положив голову на плечо ему и подняв глаза вверх, где необъятно синело
теплое украинское небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями стоявших пе-
ред ними вишен. - Посмотри, вон-вон далеко мелькнули звездочки: одна,
другая, третья, четвертая, пятая... Не правда ли, ведь это ангелы божии
поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на нас? Да,
Левко? Ведь это они глядят на нашу землю? Что, если бы у людей были
крылья, как у птиц, - туда бы полететь, высоко, высоко... Ух, страшно!
Ни один дуб у нас не достанет до неба. А говорят, однако же, есть
где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в
самом небе, и бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.
- Нет, Галю; у бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее
становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как только бог
ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами
попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не
бывает на земле.
- Как тихо колышется вода, будто дитя в люльке! - продолжала Ганна,
указывая на пруд, угрюмо обставленный темным кленовым лесом и оплакивае-
мый вербами, потопившими в нем жалобные свои ветви. Как бессильный ста-
рец, держал он в холодных объятиях своих далекое, темное небо, обсыпая
ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли среди теплого
ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного ца-
ря ночи. Возле леса, на горе, дремал с закрытыми ставнями старый дере-
вянный дом; мох и дикая трава покрывали его крышу; кудрявые яблони раз-
рослись перед его окнами; лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую
мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к пруду.
- Я помню будто сквозь сон, - сказала Ганна, не спуская глаз с него,
- давно, давно, когда я еще была маленькою и жила у матери, что-то
страшное рассказывали про дом этот. Левко, ты, верно, знаешь, расска-
жи!..
- Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут бабы и народ
глупый. Ты себя только потревожишь, станешь бояться, и не заснется тебе
покойно.
- Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! - говорила она,
прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. - Нет! ты, видно, не
любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я не буду бояться; и буду спо-
койно спать ночь. Теперь-то не засну, если не расскажешь. Я стану му-
читься да думать... Расскажи, Левко!..
- Видно, правду говорят люди. что у девушек сидит черт, подстрекающий
их любопытство. Ну слушай. Давно, мое серденько, жил в этом доме сотник.
У сотника была дочка, ясная панночка, белая, как снег, как твое личико.
Сотникова жена давно уже умерла; задумал сотник жениться на другой. "Бу-
дешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?"
- "Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу!
Буду, моя дочка; еще ярче стану дарить серьги и монисты!" Привез сотник
молодую жену в новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна и бела
собою была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу,
что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала су-
ровая мачеха. Настала ночь: ушел сотник с молодою женой в свою опочи-
вальню; заперлась и белая панночка в своей светлице. Горько сделалось
ей; стала плакать. Глядит: страшная черная кошка крадется к ней; шерсть
на ней горит, и железные когти стучат по полу. В испуге вскочила она на
лавку, - кошка за нею. Перепрыгнула на лежанку, - кошка и туда, и вдруг
бросилась к ней на шею и душит ее. С криком оторвавши от себя, кинула ее
на пол; опять крадется страшная кошка. Тоска ее взяла. На стене висела
отцовская сабля. Схватила ее и бряк по полу - лапа с железными когтями
отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу. Целый день не выходи-
ла из светлицы своей молодая жена; на третий день вышла с перевязанною
рукой. Угадала бедная панночка, что мачеха ее ведьма и что она ей пере-
рубила руку. На четвертый день приказал сотник своей дочке носить воду,
мести хату, как простой мужичке, и не показываться в панские покои. Тя-
жело было бедняжке, да нечего делать: стала выполнять отцовскую волю. На
пятый день выгнал сотник свою дочку босую из дому и куска хлеба не лал
на дорогу. Тогда только зарыдала панночка, закрывши руками белое лицо
свое: "Погубил ты, батьку, родную дочку свою! Погубила ведьма грешную
душу твою! Прости тебя бог; а мне, несчастной, видно, не велит он жить
на белом свете!.." И вон, видишь ли ты... - Тут оборотился Левко к Ган-
не, указывая пальцем на дом. - Гляди сюда: вон, подалее от дома, самый
высокий берег! С этого берега кинулась панночка в воду, и с той поры не
стало ее на свете...
- А ведьма? - боязливо прервала Ганна, устремив на него прослезившие-
ся очи.
- Ведьма? Старухи выдумали, что с той поры все утопленницы выходили в
лунную ночь в панский сад греться на месяце; и сотникова дочка сделалась
над ними главною. В одну ночь увидела она мачеху свою возле пруда, напа-
ла на нее и с криком утащила в воду. Но ведьма и тут нашлась: обороти-
лась под водою в одну из утопленниц и через то ушла от плети из зеленого
тростника, которою хотели ее бить утопленницы. Верь бабам! Рассказывают
еще, что панночка собирает всякую ночь утопленниц и заглядывает пооди-
ночке каждой в лицо, стараясь узнать, которая из них ведьма; но до сих
пор не узнала. И если попадется из людей кто, тотчас заставляет его уга-
дывать, не то грозит утопить в воде. Вот, моя Галю, как рассказывают
старые люди!.. Теперешний пан хочет строить на том месте винннцу и прис-
лал нарочно для того сюда винокура... Но я слышу говор. Это наши возвра-
щаются с песен. Прощай, Галю! Спи спокойно; да не думай об этих бабьих
выдумках!
Сказавши это, он обнял ее крепче, поцеловал и ушел.
- Прощай, Левко! - говорила Ганна, задумчиво вперив очи на темный
лес.
Огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться
из земли. Еще половина его была под землею, а уже весь мир исполнился
какого-то торжественного света. Пруд тронулся искрами. Тень от деревьев
ясно стала отделяться на темной зелени.
- Прощай, Ганна! - раздались позади ее слова, сопровождаемые поцелу-
ем.
- Ты воротился! - сказала она, оглянувшись; но, увидев перед собою
незнакомого парубка, отвернулась в сторону.
- Прощай, Ганна! - раздалось снова, и снова поцеловал ее кто-то в ще-
ку.
- Прощай, милая Ганна!
- Еще и третий!
- Прощай! прощай! прощай, Ганна! - И поцелуи засыпали ее со всех сто-
рон.
- Да тут их целая ватага! - кричала Ганна, вырываясь из толпы паруб-
ков, наперерыв спешивших обнимать ее. - Как им не надоест беспрестанно
целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет показаться на улице!
Вслед за сими словами дверь захлопнулась, и только слышно было, как с
визгом задвинулся железный засов.