Стиль
прозы Батюшкова и ее место в истории русской
литературы
Мы рассмотрели стилевые
особенности отдельных прозаических
произведений Батюшкова. Теперь обратимся к тому,
что представляла собой проза Батюшкова как
художественное единство и как определенный этап
в развитии русской литературы.
В прозе Батюшкова легко
заметить резкий отход от стиля классицизма с его
риторической приподнятостью и обилием
мифологических образов. Правда, в прозаических
вещах Батюшкова иногда встречается
"серьезное" применение мифологических
образов в качестве изобразительного средства. В
"Путешествии в замок Сирей" Вольтер назван
"Протеем ума человеческого", а его подруга
маркиза дю Шатле - "Си-рейской нимфой",
"Уранией" Вольтера; здесь же мы находим и
мифологический образ, часто встречающийся в
поэзии Батюшкова: прочитав несколько стихов из
"Альзиры" Вольтера, русские воины
"примирились... с пенатами замка". Однако
мифологических образов в прозе Батюшкова мало.
Кроме того, они часто выступают как средство
стилизации, дающее возможность охарактеризовать
определенную историческую Эпоху или создать
впечатление высокого образного строя. Так, в
"Предславе и Добрыне" славянская мифология
должна воспроизвести исторический колорит эпохи
Владимира; в "Отрывке из писем русского
офицера о Финляндии" скандинавская мифология
возникает, когда поэт начинает мечтать "о
временах протекших". В "Похвальном слове
сну" оратор, произносящий речь, прославляющую
лень, на каждом шагу обращается к мифологическим
образам (например, говорит ленивцам: "Морфей
сыплет на вас зернистый мак свой"), но Это всего
лишь стилистический ход, цель которого обнажить
комическую серьезность речи оратора,
противоречие между торжественной формой и
легкомысленным содержанием этой речи. И очень
часто Батюшков обыгрывает мифологические образы
в остро сатирическом плане. В "Прогулке по
Москве" они выступают на бытовом фоне и
помогают читателю понять мелкотравчатость и
ничтожность занятий и интересов московского
барства. Иронически утверждая, что
"гульбище" на Пресне "имеет великое
сходство с Полями Елисейскими", Батюшков
называет все замечающую московскую сплетницу,
пожилую бригадиршу, "Аргусом неусыпным", а
идущих мимо старух - "двумя столетними
Парками". При этом мифологические образы
заметно снижаются, теряют свою "высокость"
от соседства с бытовыми деталями. Мы узнаем,
например, о плохом французском актере, что его
черные волосы, которые "вились кудрями,
подобно кудрям Аполлона Бельведерского, сии
волосы - порыжели".
Отказу от торжественной
приподнятости стиля классицизма в прозе
Батюшкова соответствует отказ от
"славянского" архаического языка,
защищавшегося шишковистами. Более того, на
страницах своих прозаических сочинений
Батюшков, как мы видели, борется с литературными
врагами. Он подчеркивает, что Кантемир
"осмелился писать так, как говорят" и
"изгнал из языка нашего грубые слова
славянские, чужестранные, несвойственные языку
русскому", и что "подражатели Ломоносова"
напрасно считают достоинством его произведений
"долготу периодов" и "знание языка
славенского" [1] [II, 235, 345.]. Полемическим выпадом
против сторонников архаического языка
несомненно являются и слова Батюшкова в его
критическом разборе сочинений М. Н. Муравьева:
"Пускай другие ищут ошибок грамматических,
галлицизмов и пр." [2] [II, 86.].
При этом надо помнить, что, как
показали специальные лингвистические
исследования, Батюшков не отвергал
церковнославянизмы вообще; он тщательно отбирал
их и использовал лишь те, которые не являлись
"архаизмами, морфологически тяжелыми и
грубыми" [3] [К. А. Немировская.
Церковнославянизмы в лексике прозаических
произведений К. Н. Батюшкова. "Ученые записки
Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена", т. 59,
1948, стр. 129.].
Однако следует подчеркнуть, что
основатели и сторонники классицизма,
ориентировавшиеся на высокие поэтические жанры,
не создали своего прозаического стиля. Шаг
вперед, сделанный Батюшковым в истории русской
прозы, должен измеряться не его отталкиванием от
традиций классицизма, но тем, насколько далеко он
отошел от художественной манеры Карамзина,
наиболее влиятельного русского прозаика того
времени.
Отход Батюшкова от традиций
карамзинской прозы сказался буквально во всех
стилевых элементах его прозаических
произведений. Если Карамзин и его последователи
выдвигали на первый план жанр чувствительной
повести типа "Бедной Лизы", иногда придавая
ей исторический колорит (см. "Наталью -
боярскую дочь"), то Батюшков, создав вещь этого
типа, совершенно неудачную, - "Предславу и
Добрыню", решительно переключается на жанр
очерка, вмещающий разнообразие реальной жизни
(очерками были все лучшие прозаические вещи
Батюшкова, в частности его "прогулки"). В
связи с этой жанровой эволюцией Батюшков-прозаик
постепенно отказывается от культа мечты,
утверждавшегося в предромантической литературе
и встречавшегося в его ранних прозаических
произведениях (в "Похвальном слове сну"
Батюшков прославляет сон за то, что он украшает
жизнь "прелестными мечтами", в "Отрывке из
писем русского офицера о Финляндии"
подчеркивает, что "пламенное воображение"
северных народов "создавало себе новый мир и
украшало его прелестными вымыслами", а в
"Предславе и Добрыне" рассматривает вымысел
как законное право писателя на "отступления от
истории"). Напротив, в зрелых вещах
Батюшкова-прозаика дано понятие вымысла -
воображения, позволяющего автору создать вполне
жизненные образы. В "Прогулке в Академию
художеств" Батюшков рассказывает, что, сидя у
окна своей петербургской квартиры, он
"предался сладостному мечтанию"; однако это
"мечтание" связано с совершенно конкретными
образами, отнюдь не оторванными от
действительности. "И воображение мое
представило мне Петра", - пишет Батюшков и
далее реалистически рисует фигуру основателя
Петербурга.
Отход от карамзинской манеры
ясно ощущается в портретах, нарисованных
Батюшковым-прозаиком. В "Предславе и
Добрыне" описание внешности и движений героев
чрезвычайно условно и не заключает никаких
конкретных черт, присущих данному лицу. Автор,
например, сообщает, что глаза Предславы
"блистают огнем", а ее грудь "волнуется,
как лебедь на заливах", или что "черные
кудри" Добрыни, "колеблемые дыханьем ветра,
развевались по плечам". Между тем в очерках и
заметках Батюшкова, знаменующих формирование
его оригинального прозаического стиля, даны
портреты, передающие характерные особенности
внешности и движений героев. Здесь можно указаи,
на портреты обладающего "благородной
осанкой" генерала Раевского, глаза которого
разгораются, "как угли", в момент опасности
[4] [II, 329.], французского офицера Кроссара (он
"прыгал беспрестанно в пыли, в поту, в
треугольной шляпе, оборванный и красный, как
рак" [5] [II, 357.], - писал Батюшков, рисуя его
поведение в одном из сражений), наконец, на
автопортрет Батюшкова ("он тонок, сух, бледен,
как полотно" [6] [II, 348.], - говорит о себе поэт). В
высшей степени выразительна и конкретна
батюшковская зарисовка Кантемира,
перечитывающего одно из своих посланий; особенно
примечательна в ней живая передачу движения:
"При чтении, спокойное и даже холодное лицо
Кантемира приметным образом изменялось: глаза
его сверкали, как молния, щеки разгорелись и рука
его ударяла такту по отверзтой пред ним книге"
[7] [II, 221.].
Та же эволюция происходила в
пейзажах Батюшкова-прозаика. Батюшков начинает с
условных пейзажей, не имеющих индивидуальных
черт, повторяющих общие места сентиментальной
прозы. Таково, например, описание лунной ночи в
"Предславе и Добрьше": "Месяц осребрял
высокие верхи дубов и кленов, и тихое дыхание
полночи колебало листы, перебирая их один после
другого..." Напротив, у зрелого Батюшкова мы
находим показательное заявление: "Пейзаж
должен быть портрет. Если он не совершенно похож
на природу, то что в нем?" [8] [II, 97.]. В
соответствии с этим заявлением Батюшков дает на
страницах "Прогулки в Академию художеств"
очень конкретный пейзаж Москвы-реки) которая
"извивается по лугу вокруг стен и высоких
башен Девичьего монастыря", или рассказывает о
том, как "великолепные здания, позлащенные
утренним солнцем, ярко отражались в чистом
зеркале Невы", снова создавая живую картину. И
Москва-река и Нева в этом очерке Батюшкова не
"реки вообще"; их облик обладает
неповторимостью и своеобразием.
Интересна эволюция cpавнений и
метафор в прозе Батюшкова. В той же "Предславе,
и Добрыне" сравнения и метафоры отличаются
отвлеченностью: чаше всего это стандартные
формулы, связанные с миром природы. Предслава,
"осененная длинною фатою", сопоставляется
со "стыдливым месяцем", а ее ланиты пылают,
"подобно алой заре пред утренним солнцем".
Именно в сравнениях и метафорах у
Батюшкова-прозаика дольше всего держалось
влияние карамзинской традиции. В такой своей
поздней вещи, как "Воспоминание о Петине"
Батюшков сравнивает юношу, умирающего "на заре
своей", с цветком, "который видел одно
восходящее солнце и увянул прежде, нежели оно
потухло". Даже в "Речи о влиянии легкой
поэзии на язык" Батюшков ввел длинное
метафорическое отступление, сопоставляющее
обильную продукцию русских поэтов с водами,
орошающими землю: "Так светлые ручьи, текущие
разными излучинами по одному постоянному
наклонению, соединяясь в долине, образуют
глубокие и обширные озера; благодетельные воды
сии не иссякают от времени; напротив того, они
возрастают и увеличиваются с веками извечно
существуют для блага земли, ими орошаемой!" [9]
[Ср. сходное развернутое сравнение в
"Предславе и Добрыне", где сердиа влюбленных
сопоставляются с "двумя ручьями" (II, 45).]. Это
запутанное и искусственное сравнение вызвало
законную иронию У читателя "Опытов" Никиты
Муравьева. На полях книги он остроумно заметил:
"Рыбье сравнение! Куда же деваться людям, когда
воды будут возрастать и увеличиваться с
веками?" [10] [См. II, 527.]. Однако в очерках
Батюшкова все чаше появляются сравнения и
метафоры другого типа. Вме-сто абстрактных
"вод" в них фигурируют гораздо более
конкретные образы. "Я сравниваю ум его с
запруженным источником - пишет Батюшков о
Монтене: - поднимите шлюзу, и вода хлынет и течет
беспрестанно, пенясь, кипя, течет всегда чистая,
всегда здоровая..." [11] [II, 325.]. Ср. в "Прогулке
по Москве" слова, иллюстрирующие вред
бездеятельности: "Стоячая вода гниет".
Батюшков все реже и реже
применяет сентиментальные штампы заменяя их
точным значением слова. Эти штампы (например,
выражение "священный занавес целомудрия")
раздражают уже раннего Батюшкова. Тем не менее в
прозе раннего Батюшкова мы еще можем обнаружить
множество таких сентиментальных штампов. В
"Предславе и Добрыне" фигурируют выражения:
"тайная обитель невинности", "розы
сладострастия", "горестный поцелуй
прощания" и т. п. Иногда эта метафоричность
языка производит здесь комическое впечатление. О
переживаниях Предславы, увидевшей таинственного
незнакомца, Батюшков пишет: "Невольный
румянец, заменяемый смертною бледностию,
обнажали страсти, волнующие грудь красавицы".
Подобных штампов сравнительно мало в очерках
зрелого Батюшкова, правда, иногда они выступают
рядом с реалистическими деталями (в
"Воспоминании о Петине" автор вспоминает,
как к нему и его другу "подошел нищий, ужасный
плод войны, в лохмотьях, на костылях"), но все же
их удельный вес в языке писателя становится
незначительным.
Общая эволюция прозы Батюшкова
определила изменение ее синтаксического строя.
От карамзинской риторичности с характерным
обилием восклицаний и вопросов Батюшков идет к
конструкциям живой речи. В "Предславе и
Добрыне" читаем: "Прекрасна ты была, княжна
Киевская!... Но отчего сильно бьется девическое
сердце твое под парчами и златою дымкою?". Иным,
близким к разговорной речи, оказывается строение
фразы, например, в "Путешествии в замок
Сирей". См. хотя бы обращение автора к
читателям: "Вот, скажете вы, - прекрасное
предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради,
сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь
красавицу от разбойников или заезжай в древний
замок". Ср. заключительные строки очерка:
"Сказан поход; вдали слышны выстрелы.
Простите!". И если речевые периоды в ранних
прозаических произведениях Батюшкова были, как и
у Карамзина, округленными и ритмическими
(Батюшков даже ставил в вину Шишкову, что в его
"Слове", читавшемся в "Беседе", нет
"гармонии в периодах") [12] [Батюшков - Гнедичу,
29 мая 1811 г. (III, 127).], то в зрелой прозе Батюшкова
чувствуется тяготение к коротким синтаксическим
конструкциям. Первая же фраза первого
прозаического произведения Батюшкова может
служить примером округленности и ритмичности:
"Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю
Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма,
где солнце греет постоянно только в течение двух
месяцев, но где, так же как в странах
благословенных природою, люди могут находить
счастие" [13] [II, 1.]. Эта ровная музыкальность
исключала выявление острых и сложных эмоций
автора. Между тем, в более поздних,
историко-культурных очерках Батюшкова и в его
заметках разнообразие синтаксических форм
отражает богатство содержания. Так, в
"Путешествии в замок Сирей" короткие
отрезки речи передают переживания торопливого
путешественника, отправляющегося в путь:
"Топот конских ног раздался по мостовой
обширного двора. Мы удалились от замка... Между
тем ночь становилась темнее и темнее". Ср.
начало автобиографической зарисовки Батюшкова,
где применение таких же коротких отрезков речи
имеет описательное значение - они фиксируют
детали обстановки, окружающей автора: "Болезнь
моя не миновала, а немного затихла. Кругом
мрачное молчание, дом пуст, дождик накрапывает, в
саду слякоть. Что делать? Все прочитал, что было,
даже "Вестник Европы". Давай вспоминать
старину" [14] [II, 325.].
Отказываясь от традиций
карамзинской "стихотворной прозы", Батюшков
вставал на реалистические пути. Обращаясь к
действительности, он старался верно и детально
изобразить русский быт. В очерках Батюшкова мы
узнаем, как в помещичьем саду в каждой беседке
стоит "канапе или постель с большими
занавесами и со всеми предосторожностями от
комаров и мошек" [15] [II, 208.]; перенося читателя в
московский дом Карамзина, Батюшков не забывает
отметить, что в нем "комнаты чисты, стены
расписаны искусной кистию, а под ногами богатые
ковры и пол лакированный" [16] [II, 30.]. Вводя такие
детали, Батюшков не смущается их прозаичностью. В
"Прогулке в Академию художеств" он,
вспоминая о старом Петербурге, рисует
"безобразную длинную фабрику, окруженную
подъемными мостами, рвами глубокими, но
нечистыми, заваленными досками и бревнами".
Но, разумеется, эти бытовые
подробности, свидетельствуя о стремлении
писателя наблюдать жизнь, еще не были признаком
реализма как художественного метода. Мы можем
считать лучшие прозаические вещи Батюшкова
("Прогулку по Москве", "Прогулку в
Академию художеств", "Путешествие в замок
Сирей", "Вечер у Кантемира" и др.)
реалистичными произведениями потому, что в них
созданы живые типические образы и раскрыта суть
социально-исторических явлений. В "Прогулке по
Москве" обнаружена паразитическая природа
московского барства, перед нами проходят его
яркие представители. В "Прогулке в Академию
художеств" дана свежая характеристика
созидательной работы Петра (далеко не случайно
перешедшая потом в "Медного всадника"
Пушкина). В "Путешествии в замок Сирей"
реалистичен самый образ повествователя -
просвещенного русского офицера, испытывающего
во Франции глубокий интерес к истории и культуре
Западной Европы. В "Вечере у Кантемира"
превосходно показана деятельность первого
русского сатирика и нарисован его бытовой облик.
А в автопортрете, набросанном в записной книжке
"Чужое - мое сокровище", Батюшков очерчивает
фигуру типичного представителя своего поколения
- человека, "каких много", - и раскрывает его
психологию во всей сложности, во всех ее
внутренних противоречиях, т. е. прибегая к методу
реалистического искусства. При этом Батюшков
совершенно сознательно ставит перед собой
"задачу обрисовки типов, стараясь замечать
"характеры и лицы" - поведение и социальные
"физиономии" окружающих его людей [17] [II, 19 и
26.]. Образы, возникающие в очерках Батюшкова, как
правило, связаны с определенной социальной
средой: тот или иной герой берется не
изолированно, а в бытовом окружении, во многом
определяющем его поступки. Приведем весьма
показательный пример. В известном стихотворении
Батюшкова "Разлука" дан эффективный, но мало
конкретный образ гусара. Стихотворение
начинается словами:
Гусар, на саблю опираясь,
В глубокой горести стоял...
Далее рассказывается очень
условная любовная история гусара и пастушки: оба
ее персонажа оказываются неверными в любви.
Совсем иной,
реалистически-бытовой характер приобретает
образ гусара в "Прогулке по Москве". Здесь
Батюшков старается раскрыть мысли
гусара-сердцееда и нарисовать его на фоне
определяющей их среды московского барства: "А
этот гусар о чем призадумался, опершись на свою
саблю! О, причина важная! Вчера он был один во всей
Москве,- теперь явился другой гусар, во сто раз
милее и любезнее: по крайней мере так говорят в
доме княгини N., которая по произволению раздает
ум и любезность - и его бедного забыла!". В
данном случае "глубокая горесть" гусара
вызвана уже не довольно банальной любовной
историей, а толками света, где роль
законодательницы играет московская княгиня,
похожая на грибоедовскую "княгиню Марью
Алекоевну", мнения которой так боится Фамусов
в "Горе от ума".
Конечно, Батюшков-прозаик не
создал таких ярких и многогранных
реалистических образов, как Пушкин. Не случайно
он обращался почти исключительно к жанру очерка,
включающему материал непосредственных
жизненных наблюдений, - к форме, которая не
позволяла раскрыть характер и поведение героев с
такой глубиной, как в повести или в романе. Однако
наиболее значительные произведения
Батюшкова-прозаика были бесспорно
реалистичными.
Реалистические устремления
заставляли Батюшкова искать и создавать простой
и точный язык прозы, чуждый всякой украшенности.
Утверждая, что проза должна быть "живой,
красноречивой" [18] [II, 119.] и "живописной" [19]
[II, 322.] и что в ней могут иметь место "ораторские
движения" [20] [II, 346.], т. е. защищая право прозаика
на художественную выразительность, Батюшков все
же резче всего настаивал на необходимости
выработки ясного языка прозы. Он связывал этот
тезис с тем, что проза должна верно передавать
мысли автора. Слова Кантемира в батюшковском
очерке: "Русский язык... со временем будет точен
и ясен" [21] [II, 223.] - по сути дела определяют
программу Батюшкова в деле создания
прозаического языка. Батюшков ценит в
писателе-прозаике "чистоту и точность
выражений" [22] [II, 85.]. И одно из главных
достоинств собственных произведений он видит в
ясности и обработанности прозаического слога. В
письме к Гнедичу, отправленном накануне душевной
болезни, Батюшков, подводя итоги своего
творческого пути, прямо заявляет, что его
достижение в прозе - "одно приличие слога и
ясность" [23] [Батюшков - Гнедичу, 26(14) марта 1821 г.
(III, 569).]. Эта борьба за ясность и чистоту слога
была очень плодотворной. Как показала
исследовательница языка Батюшкова К. А.
Немировская, в период формирования русского
литературного языка на национальной основе она
приобретала исключительное значение, так как
Батюшков заботился "о выработке и закреплении
строгих норм литературного языка, норм, которые в
значительной мере только возникали в его
время" [24] [К. А. Немировская.
Церковнославянизмы в лексике прозаических
произведений К. Н. Батюшкова, стр. 128.].
Необходимым положительным
качеством языка писателя-прозаика Батюшков
считает простоту, отказ от всяких искусственных
средств воздействия на читателя. Благодаря
Вяземскому, приславшему ему свою статью об
Озерове, и предрекая России нового "писателя в
прозе", Батюшков говорит об этой статье:
"Слог быстрый, сильный, простой; простой - Это
всего милее" [25] [Батюшков - Вяземскому, 13
сентября 1817 г. (III, 467 и 468).]. По-видимому, простоту
Батюшков больше всего ценил и в стиле "Записок
капитана Головкина". "Вот человек, вот
проза!" - писал он об этом произведении [26]
[Батюшков - Гиедичу, конец февраля - начало марта
1817 г. (III, 423).], выдержанном в реалистической
манере. Отличительными чертами "Записок
Головкина" были исключительная простота
изложения и спокойный эпический тон
повествования. Эти черты производили сильное
впечатление и в пушкинское время; перечитавший
"Записки Головкина" в крепости в 1832 г.
Кюхельбекер с удовлетворением констатировал,
что "в них нет никакого притязания на
витиеватость и тем-то именно так хороши" [27]
["Дневник В. К. Кюхельбекера". Л., 1929, стр. 54
(запись от 31 мая 1832 г.). ]. И, конечно, эти же черты
должны были нравиться Батюшкову.
Язык прозы Батюшкова ценился
современниками именно за точность и ясность. Они
отмечали, что в русской прозе "ни один писатель
не может похвалиться такою верностию и
отчетливостию выражения", как Батюшков [28] [В. Т.
П л а к с и н. Заметка о Батюшкове в
"Энциклопедическом лексиконе", т. V. СПб., 1836,
стр. 97.]. "Не во многих русских книгах, - говорил
о прозе Батюшкова рецензент "Вестника
Европы", - можно найти эту ясность, эту живость,
силу выражений, гибкость языка, увлекающую
быстроту" [29] ["Вестник Европы", 1817, ч. 96, N 23
и 24, стр. 207 ("О сочинениях г. Батюшкова").]. Ср.
высказывание Вяземского об одном из очерков
Батюшкова: "Тут все просто и стройно, и все
художественно" [30] [Полное собрание сочинений
П. А. Вяземского, т. I. СПб., 1878, стр. 414 ("К. Н.
Батюшков").].
В целом деятельность Батюшкова
была важным этапом в развитии русской прозы. В
этом отношении Батюшков стоял между Карамзиным и
Пушкиным (мы видели, что в некоторых ярких чертах
он предвосхитил и творчество Грибоедова).
Обращение к быту, стремление нарисовать типичные
образы, работа над созданием точного и ясного
языка, - все эти качества определили место
Батюшкова в истории русской прозы как прямого
предшественника Пушкина. Как уже было сказано,
Пушкин в 1822 г. писал: "Вопрос, чья проза лучшая в
пашей литературе? - Ответ - Карамзина". Однако
он сейчас же прибавлял: "Это еще похвала не
большая..." [31] ["О прозе" (XI, 19).] и тем самым
подчеркивал, что русская проза требует
значительного усовершенствования. Шаг вперед от
Карамзина удалось сделать Батюшкову,
выработавшему вполне самостоятельный
прозаический стиль. Белинский утверждал, что
Батюшков "двинул вперед" не только
"версификацию", но и "прозу русскую" и
тем самым "победил" Карамзина (см. об этом на
стр. 4). Но эти высказывания Белинского,
совершенно правильно ставившие вопрос, не были
им развернуты и не стали основой дальнейшего
изучения прозы Батюшкова. И нельзя не
согласиться с К. А. Немировской, писавшей о том,
что роль Батюшкова, "как зачинателя русской
художественной прозы" "до сего времени не
была по заслугам оценена" [32] [К. А. Н е м и р о в с
к а я. Церковнославянизмы в лексике прозаических
произведений Батюшкова, стр. 128.].
Современники Батюшкова дружно
хвалили "изящество и красоту ("elegance et
agrement" [33] [См. статью С. С. Уварова в газете "Le
Conservateur Impartial", 1817, N 83, стр. 414.]) - "приятность
его плавной и умной прозы" [34] [А. С. С т у р д з а.
Беседа любителей русского слова и Арзамас в
царствование Александра I ("Москвитянин", 1851,
N 21, кн. I, стр. 15).] (отрицательный отклик Грибоедова
и Катенина на появление прозаической части
"Опытов" был только отдельной ноткой,
тонувшей в общем хвалебном хоре). И Белинский
говорил о том, что произведения
Батюшкова-прозаика написаны "хорошим языком и
слогом" [35] ["Сочинения в прозе и стихах
Константина Батюшкова" (I, 167).]. Однако между
отзывами Белинского о прозе Батюшкова и
журнальными статьями о выходе в свет
прозаического тома "Опытов" существовало
значительное различие. Рецензенты,
откликнувшиеся на появление "Опытов",
старались доказать, что "проза г. Батюшкова не
уступает его стихам" [36] [См. об этом на стр. 3-4.].
Белинский стоял на противоположной точке зрения.
Считая, что проза Батюшкова "любопытна как
выражение мыслей и понятий одного из умнейших и
образованнейших людей своего времени" [37]
["Сочинения в прозе и стихах Константина
Батюшкова" (I, 167). ], Белинский вместе с тем
совершенно правильно указывал на художественные
преимущества его поэзии: "Со стороны поэзии
заслуги Жуковского и Батюшкова были несравненно
выше и действительнее, чем со стороны прозы" [38]
["Русская литература в 1841 году" (V, 545). ]. Стихи
Батюшкова, конечно, гораздо выше по своему
эстетическому качеству, чем его проза; они
сохраняют и будут сохранять особенно живой
интерес для целого ряда поколений. Что же
касается прозы Батюшкова, то она стояла на менее
высоком художественном уровне, но ее
историко-литературное место было едва ли не
более прогрессивным и передовым. Если
Батюшков-поэт лишь приближался к романтизму, то
Батюшков-прозаик явился предшественником
писателей-реалистов. Правда, и в поэзии
Батюшкова, как было отмечено выше, есть
реалистические тенденции. Но нет никакого
сомнения в том, что реалистические устремления
Батюшкова выразились в прозе несравненно шире и
определеннее, чем в поэзии [39] [Эти реалистические
устремления заставляли Батюшкова принципиально
отвергать архаические явления в области прозы. В
предисловии к вышедшему под его редакцией в 1815 г.
изданию "Обитателя предместия" и
"Эмилиевых писем" М. Н. Муравьева он
утверждал, что "лучшие произведения в прозе
наших писателей не могут находиться вполне в
руках юношества по возвышенности слога..." (II,
422). О редакторской работе Батюшкова,
устранявшего архаические выражения в
произведениях М. Н. Муравьева, см. интересную
статью В. Д. Левина "Карамзин, Батюшков,
Жуковский - редакторы сочинений М. Н.
Муравьева" ("Проблемы современной
филологии". М., 1965, стр. 188).].