- Если вспоминать, кто что пережил... - сказала она.
Все мои усилия пропадали втуне; у нее на уме было что-то иное. Я
нащупал в кармане пальто сухой гладкий шарик - каштан на счастье. Раз
вечером, в кино, мне сунула его Джоджо, завернув в фантик: шотландский юмор.
Джоджо... может, в этот момент, в миле-другой отсюда, за кирпичом и шумом
машин, она закадрила еще кого-то, медленно прощаясь с девичеством; ее
кургузая рука во тьме кинозала. Внезапно мне захотелось взять руку Алисон в
свою.
Я вновь произнес ее имя.
Но она непреклонно (не тронь!) отбросила желтый лист.
- Я приехала в Лондон переоформить квартиру.
Возвращаюсь в Австралию.
- В такую даль из-за подобной ерунды?
- И повидаться с тобой.
- Милая встреча.
- На случай, если... - Не договорила.
- Если?
- Я не хотела приходить.
- Так зачем пришла? - Пожала плечами. - Заставили, что ли?
Нет, не ответит. Загадочная, почти незнакомая; отступи назад, пытайся
снова; и увидишь свои край впервые. Будто некогда податливое, доступное, как
солонка на обеденном столе, ныне заключено в фиал, стало сакральным. Но я
знал Алисон. Знал, как она перенимает окраску и привычки тех, кого любит или
уважает, хоть в глубине ее души и таится непокорство. И знал, откуда эта
замкнутость. Рядом со мной сидела жрица из храма Деметры.
Пора перейти к делу.
- Куда ты поехала из Афин? Домой?
- Возможно. Я перевел дух.
- Ты хоть вспоминала обо мне?
- Иногда.
- У тебя кто-нибудь есть?
- Нет, - помедлив, ответила она.
- Не слышу уверенности в голосе.
- Всегда кто-нибудь найдется... если поискать.
- А ты искала?
- У меня никого нет, - сказала она.
- "Никого" - значит, и меня тоже?
- И тебя тоже, с того самого... дня.
Угрюмый, нарочито устремленный вдаль профиль. Чувствуя мой взгляд, она
следила за каким-то прохожим, словно он интересовал ее больше, чем я.
- Что я должен сделать? Заключить тебя в объятия? Пасть на колени? Чего
им надо?
- Не понимаю, о чем ты.
- Нет, понимаешь, черт побери!
Быстро посмотрела на меня, отвела глаза.
- В тот день я тебя раскусила, - сказала она. - И конец. Такое не
забывается.
- Но в тот же день мы любили друг друга. Такое тоже, в общем, не
забывается.
Набрала воздуха, словно собираясь сказать колкость; ну скажи
что-нибудь, все равно что, хоть колкость; сдерживая бешенство, я старался
говорить спокойно.
- Там, в горах, я в какой-то момент любил по-настоящему. Ты это поняла,
тут и гадать нечего. Я видел - ты поняла. Я слишком хорошо тебя знаю и
потому уверен: поняла, запомнила. - И добавил: - Я не секс имею в виду.
Снова помедлила, прежде чем ответить.
- На кой мне помнить? Наоборот, я должна была поскорее забыть.
- И на этот вопрос ответ тебе известен.
- Неужели?
- Алисон... - сказал я.
- Отодвинься. Пожалуйста, отодвинься.
Я не видел ее глаз. Но в голосе слышалась неявная дрожь, глубинная,
словно трепетали нейроны. Не поворачиваясь, она сказала:
- Ну да, я понимаю. - Пряча лицо, достала еще сигарету, закурила. - Или
- понимала. Когда любила тебя. Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, все
было важно. В духовном плане. Все задевало, волновало меня. Подавляло и... - Перевела дыхание. - Скажем, сидишь ты после всего в этом павильоне и
смотришь на меня, как на шлюху, что ли, и...
- Я растерялся. Бога ради...
Тут я прикоснулся к ней, положил руку на плечо, но она сбросила руку.
Чтобы расслышать, я придвинулся ближе.
- Быть с тобой - все равно что упрашивать: мучь меня, терзай. Задай мне
жару. Ведь...
- Алисон.
- Да, сейчас ты хороший. Сейчас ты хороший. Лучше некуда. Но это - на
неделю, на месяц. А потом - снова-здорово.
Она не плакала - я заглянул ей в лицо. Я смутно догадывался, что она
играет и не играет одновременно. Пусть она выучила свои слова наизусть - и
все же они искренни.
- Ты же все равно уезжаешь в Австралию.
Я сказал это мягко, без иронии, но она посмотрела так, точно я грязно
выругался. Я сдуру улыбнулся, протянул руку. Тут она вскочила. Пересекла
дорожку, прошла меж деревьев на газон. И почти сразу замерла.
Как порыв это выглядело правдоподобно, как поступок - не слишком,
особенно остановка. Нечто в ее позе, в повороте головы... и вдруг меня
озарило. Газон простирался на четверть мили, до границы парка. За ним
вздымался фасад Камберленд-террейс: статуи эпохи Регентства, изящные окна.
Множество окон, изваяния античных божеств. Парк просматривался оттуда,
как с бельэтажа. Вот к чему ухищрения Алисон - выманить меня из павильона,
сесть на нужную скамейку, остановиться на самом виду, поджидая меня. С меня
хватит: я подошел, стал напротив, спиной к комплексу. Она опустила голову.
Роль несложная: подведи глаза, сглатывай слезы.
- Вот что, Алисон. Я знаю, кто за нами наблюдает, откуда и зачем. Так
вот, во-первых. Я на мели. У меня нет пристойной работы и едва ли будет. Так
что я - не самая удачная партия. Во-вторых. Появись сейчас там, на аллее,
Лилия и помани... не уверен, что устою. Запомни: не уверен и никогда не буду
уверен. А тебе бы надо знать, что она не просто девушка, а идеал разлучницы.
- Я помолчал. - И в-третьих. Как ты любезно сообщила в Афинах, в постели я
далек от совершенства.
- Я этого не говорила.
Глядя на ее макушку, я ощущал своей пустые высокие окна
Камберленд-террейс, белых каменных богов.
- В-четвертых. Как-то он сказал мне одну вещь. О мужчинах и женщинах.
Что мы воспринимаем людей по отдельности, а вы - то, что их связывает.
Отлично. Ты всегда чувствовала то, что... между нами, как его ни назови.
Общее. А я - нет. И все, что я могу тебе предложить - надежда, что я тоже
научусь это чувствовать.
- Можно перебить?
- Нет. Выбирай. Чем скорее, тем лучше. Я или они. Как скажешь, так и
будет.
- Ты не имеешь права...
- А ты имела - тогда, в гостинице? Вот и я имею. Полное. - И добавил: - На тех же основаниях.
- Это нельзя сравнивать.
- Можно, можно. Мы поменялись ролями. - Я указал за спину, в сторону
Камберленд-террейс. - У них есть все. А у меня, как и у тебя - только одно.
Если ты повторишь мою ошибку, выберешь их все, а не наше с тобой будущее,
обижаться нечего. Но выбрать ты должна. Здесь, при них. И сейчас.
Она взглянула на постройки, я тоже обернулся. В лучах вечернего солнца
они сочились безмятежным, вышним, благостным сиянием олимпийской возгонки,
каким подчас осеняются летние облака.
- Я возвращаюсь в Австралию, - сказала она, отвергая и меня, и их.
Между нами как бы разверзлась пропасть, бездонная, но невероятно узкая,
такая узкая, что ее можно пересечь, сделав шажок по траве газона. Я
безотрывно смотрел в ее лицо: ошеломление, упрямство, скованность. Запахло
костром. Ярдах в ста прогуливался слепой - непринужденно, как зрячий. Лишь
белая тросточка свидетельствовала, что он не видит.
Я направился к аллее, ведущей к южному выходу, к дому. Два шага,
четыре, шесть. Десять.
- Нико!
Это прозвучало неожиданно властно, резко; без тени раскаяния. Я вмиг
остановился, почти обернулся, но через силу пошел дальше. Слыша ее шаги, я
не поворачивался, пока она не догнала меня. Стала футах в пяти-шести,
немного запыхавшись. Она не блефовала, она действительно возвращалась в
Австралию - по крайней мере, в некую Австралию мысли и чувства, чтобы
коротать там век без меня. Но уйти просто так она не могла мне позволить.
Боль, ярость во взгляде. Я был ей невыносим, как никогда раньше. Шагнул к
ней, шагнул еще, в сердцах погрозил пальцем.
- Ты так ничего и не поняла. Все пляшешь под их дудку. Мы смотрели друг
на друга, истекая злобой.
- Я пришла, потому что надеялась, что ты переменился. Не знаю, что на
меня нашло. Я действовал не обдуманно и не по наитию, не хладнокровно и не в
запале; сделав же, понял, что это было необходимо; я не нарушил заповедь.
Выбросил руку вперед и изо всех сил хлестнул ее по левой щеке. Удар застиг
ее врасплох, чуть не вывел из равновесия, она испуганно заморгала; затем
медленно прижала к щеке ладонь. В бешеном ужасе мы долго глядели друг на
друга; мир распался, мы очутились в открытом космосе. Пропасть хоть и узка,
но бездонна. На дорожке за спиной Алисон остановились гуляющие. С лавочки
вскочил какой-то мужчина. Индиец, оцепенев, уставился на нас. Она не
отрывала руки от лица, глаза наполнились слезами - слезами боли, конечно,
но, похоже, отчасти и растерянности.
Пока мы стояли, трепеща и взыскуя, между прошлым и будущим; пока, чтобы
перерасти в слияние, разрыву не хватало пустяка, слабого жеста, попытки
довериться, понять - мне открывалась истина.
За нами никто не наблюдал. Никто не стоял у окон. Театр был пуст. Это
был не театр. Они внушили ей, что это театр, и она поверила им, а я ей. Не
затем ли внушили, чтобы довести меня до этой черты, преподать последний
урок, подвергнуть финальному испытанию?.. Я, как в "Астрее", должен был
обратить в каменных истуканов львов, единорогов, волхвов и иных сказочных
чудищ. Я вперился в далекие окна, в фасад, в белые торжественные силуэты на
фронтоне. Что ж, логично. Прекрасный апофеоз для игры в бога. Они скрылись,
оставив нас вдвоем. Я был убежден в этом... но, после всего происшедшего,
мог ли не колебаться? Неужели они столь холодны, бесчеловечны... столь
нелюбопытны? Поставить на кон так много и выйти из игры?
Я посмотрел на дорожку. Случайные свидетели тоже потихоньку
рассасывались, потеряв интерес к этой вспышке повседневной мужской
жестокости, поначалу столь занимательной. Алисон не двигалась, не отнимала
ладонь от щеки, только голову опустила. Судорожно вздохнула, борясь с
подступающим рыданием; затем сказала ломким, еле слышным, упавшим голосом,
словно сама себе удивляясь:
- Ненавижу тебя. Ненавижу.
Я молчал, не пытаясь дотронуться до нее. Вот она подняла голову; в
лице, как в словах и голосе, ничего, кроме ненависти, страдания, женской
обиды, накопившейся от сотворения мира. Но в глубине серых глаз я схватил и
нечто иное, чего не замечал прежде, - или замечал, но боялся осознать? - отблеск естества, что не могли заслонить ни ненависть, ни обида, ни слезы.
Несмелое движение, разбитый кристалл, ждущий воссоединения. Она вновь
произнесла, точно уничтожая то, что я увидел:
- Не-на-ви-жу.
- Почему же не отпускаешь меня?
Помотала склоненной до предела головой, словно вопрос был некорректен.
- Знаешь ведь, почему.
- Нет.
- Я понял это, как только увидел тебя. - Я подошел ближе. Она поднесла
и другую руку к лицу, как бы предчувствуя повторный удар. - Теперь я
понимаю, что означает это слово, Алисон, это твое слово. - Она ждала, закрыв
лицо ладонями, будто внимая вестнику горя. - Нельзя ненавидеть того, кто
стоит на коленях. Того, кто не человек без тебя.
Склоненная голова, лицо в ладонях.
Молчит, не скажет ни слова, не протянет руки, не покинет застывшее
настоящее время. Все замерло в ожидании. Замерли дерева, небо осени, люди
без лиц. В ивах у озера поет весеннюю песню дурашка дрозд. Голубиная стая
над кровлями; кусочек свободы, случайности, воплощенная анаграмма. Откуда-то
тянет гарью палой листвы.
cras amet qui numquam amavit
quique amavit сras amet
{завтра познает любовь не любивший ни разу,
и тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь (лат.).}