Мы вошли в квартиру. Я закрыл дверь.
      - А мне казалось. Британский совет теперь не занимается вербовкой.
      - Разве? Видимо, подкомиссия решила, что раз мистер Кончис все равно здесь, он может заодно со мной побеседовать. - В комнате он подошел к окну и залюбовался унылой Шарлотт-стрит. - Потрясающе. Знаете, я просто влюблен в ваш город.
      Я предложил ему кресло поприличнее.
      - Так это... мистер Кончис Дал вам мой адрес?
      - Конечно. Что-нибудь не так?
      - Нет. Все в порядке. - Я сел у окна. - Он рассказывал обо мне?
      Он поднял руку, будто успокаивая.
      - Ну да, он... то есть я понимаю, он говорил, учителя просто погрязли в интригах. Чувствую, вы имели несчастье... - Он не закончил фразу. - Вам до сих пор неприятно об этом вспоминать?
      Я пожал плечами.
      - Греция есть Греция.
      - Уверен, они уже потирают руки при мысли, что к ним едет настоящий американец.
      - Непременно потирают. - Он покачал головой, убежденный, что втянуть настоящего американца в левантийскую школьную интригу просто невозможно. - Когда вы виделись с Кончисом? - спросил я.
      - Три недели назад, когда он был тут. Я бы раньше к вам зашел, но он потерял адрес. Прислал уже из Греции. Только утром.
      - Только утром?
      - Угу. Телеграммой. - Усмехнулся. - Я тоже удивился. Думал, он и забыл об этом. А вы... вы с ним близко знакомы?
      - Ну... встречались несколько раз. Я так и не понял, какой пост он занимает в педкомиссии.
      - По его словам, никакого. Просто содействует им. Господи, как же виртуозно он владеет английским!
      - Не говорите.
      Мы приглядывались друг к другу. Он сидел с беззаботным видом, в котором угадывалась не природная непринужденность, а тренировка, чтение книг типа "Как разговаривать с незнакомыми". Чувствовалось, что все в жизни ему удается; но завидовать его чистоте, восторженности, энергии было совестно.
      Я напряженно размышлял. Мысль, что его появление совпало с моим звонком в Мач-Хэдем случайно, казалась столь абсурдной, что я готов был поверить в его неведение. С другой стороны, из нашего телефонного разговора г-жа де Сейтас могла заключить, что я сменил гнев на милость; самое время аккуратно проверить, насколько мои намерения искренни. Он сказал о телеграмме: еще один довод в его пользу; и, хотя я знал, что выбор "объекта" производится на основе случайностей, может быть, Кончис по какой-то причине, подведя итоги последнего лета, решил приготовить себе кролика заблаговременно. Глядя на бесхитростного, ничего не подозревающего Бриггса, я начал понимать Митфорда, его злобное ликование; в данном случае оно осложнялось злорадством европейца при виде американца-воображалы, которого вот-вот окоротят; и еще человеколюбивым нежеланием - я не признался бы в нем ни Кончису, ни Лилии де Сейтас - портить ему удовольствие.
      Они, конечно, понимают (если Бриггс не лжет), что я могу все ему рассказать; но они понимают также, что мне известно, чего это будет стоить. Для них это значило бы, что я так ничего и не усвоил; а следовательно, не заслуживаю снисхождения. Опасная игра; что я выберу: сладкую месть или дарованное блаженство? Мне снова сунули в руку плеть, и я снова не решался размахнуться и ударить.
      Бриггс вынул из кейса блокнот.
      - Можно, я задам вам несколько вопросов? Я приготовил список.
      Очередное совпадение? Он вел себя так же, как я в Динсфорд-хаусе несколько дней назад. Открытая, добродушная улыбка. Я улыбнулся в ответ.
      - Огонь!
      Он оказался невероятно предусмотрительным. Программа, пособия, одежда, климат, спортивные принадлежности, выбор лекарств, стол, размеры библиотеки, достопримечательности, будущие коллеги - он хотел знать о Фраксосе абсолютно все. Наконец он отложил свой список, карандаш и подробный конспект моих ответов, принялся за пиво, которым я его угостил.
      - Тысяча благодарностей. Просто превосходно. Мы не упустили ни одной детали.
      - За исключением той, что жить там надо еще научиться.
      Кивнул.
      - Мистер Кончис предупреждал.
      - По-гречески говорите?
      - Плохо. По-латыни - получше.
      - Ничего, навостритесь.
      - Я уже беру уроки.
      - Придется обходиться без женщин.
      Кивок.
      - Тяжело. Но я обручен, так что меня это мало волнует. - Вытащил бумажник и показал мне фото. Брюнетка с волевой улыбкой. Рот маловат; уже вырисовываются контуры лика развратной богини по имени Самовлюбленность.
      - С виду англичанка, - сказал я, возвращая снимок.
      - Да. Точнее, валлийка. Сейчас она здесь, учится на актрису.
      - Вот как.
      - Надеюсь, будущим летом она выберется на Фраксос. Если я до тех пор не соберу чемоданы.
      - А БЫ... говорили о гей Кончису?
      - Говорил. Он был очень любезен. Предложил, чтобы она остановилась у него.
      - Интересно, где именно. У него ведь два дома.
      - Кажется, в деревне. - Усмешка. - Правда, предупредил, что возьмет с меня плату за комнату.
      - Да что вы?
      - Хочет, чтоб я помог ему, ну, в... - махнул рукой: да вы и сами знаете.
      - В чем?
      - А вы разве не... - По моему лицу он понял, что я действительно "не". - В таком случае...
      - Господи, какие от меня могут быть тайны? Поколебавшись, он улыбнулся.
      - Ему нравится держать это в секрете. Я думал, вы знаете, но если вы редко виделись... про эту ценную находку в его владениях?
      - Находку?
      - Вы ведь знаете, где он живет? На той стороне острова.
      - Знаю.
      - Так вот, кажется, летом там отвалился кусок скалы и обнажился фундамент дворца - он считает, микенской эпохи.
      - Ну, этого ему скрыть не удастся.
      - Конечно, нет. Но он хочет немного потянуть время. Пока что замаскировал все рыхлой землей. Весной начнет раскопки. А то народу набежит - никакого покоя.
      - Понятно.
      - Так что скучать мне не придется.
      Я представил себе Лилию в облике кносской богини-змеи; в облике Электры; Клитемнестры; талантливого молодого археолога, доктора Ванессы Максвелл.
      - Да, похоже, не придется.
      Он допил пиво, взглянул на часы.
      - Ох, я уже опаздываю. Мы с Амандой встречаемся в шесть. - Он пожал мне руку. - Вы сами не знаете, как помогли мне. Честное слово, я напишу и сообщу вам, как идут дела.
      - Напишите. Буду ждать с нетерпением. Спускаясь по лестнице, я разглядывал его флотскую стрижку. Я начал понимать, почему Кончис выбрал именно его. Возьмите миллион молодых американцев с высшим образованием, извлеките из них общее, и вы получите нечто вроде Бриггса. Конечно, грустно, что вездесущие американцы добираются до самых сокровенных уголков Европы. Но имя у него гораздо более английское, чем у меня. И потом, на острове уже есть Джо, трудолюбивая доктор Маркус. Мы вышли на улицу.
      - Последние напутствия?
      - Да нет, пожалуй. Просто добрые пожелания.
      - Что ж...
      Мы еще раз пожали друг другу руки.
      - Все будет хорошо.
      - Вы правда так считаете?
      - Приготовьтесь, кое-что вам покажется странным.
      - Я готов. Вы не думайте, у меня широкие взгляды. Я ничего не стану отвергать. Спасибо вам.
      Я медленно улыбнулся; хотелось, чтобы он запомнил эту улыбку, что красноречивее слов, на которые я не смог отважиться. Он вскинул руку, повернулся. Через несколько шагов посмотрел на часы, перешел на бег; и я затеплил в сердце свечку во здравие Леверье.
     
     
      75
     
      Она опоздала на десять минут; скорым шагом приблизилась к почтовому киоску, где я ждал ее; на лице - вежливая, извиняющаяся улыбка досады.
      - Простите. Такси еле ползло.
      Я пожал ее протянутую руку. Для женщины, у которой за плечами полвека, она удивительно хорошо сохранилась; одета с тонким вкусом - в то хмурое утро посегители музея Виктории и Альберта рядом с ней казались тусклее, чем были на самом деле; с вызывающе непокрытой головой, в бело-сером костюме, подчеркивавшем загар и ясные глаза.
      - И как мне могло прийти в голову назначить вам встречу именно здесь! Вы не сердитесь?
      - Нисколько.
      - Я тут купила блюдо XVIII века. А здесь прекрасные эксперты. Это не отнимет много времени.
      В музее она себя чувствовала как дома; направилась прямо к лифтам. Пришлось ждать. Она улыбалась; родственная улыбка; взыскующая того, к чему я еще не считал себя подготовленным. Намереваясь лавировать меж ее мягкостью и своей твердостью, я запасся дюжиной подходящих фраз, но ее быстрые шаги и чувство, что я отнимаю ее драгоценное время, все обратили в прах.
      - В четверг я виделся с Джоном Бриггсом, - сказал я.
      - Как интересно. Я с ним не знакома. - Мы как будто нового дьякона обсуждали. Приехал лифт, мы вошли в кабину.
      - Я все ему рассказал. Все, что ждет его в Бурани.
      - Мы предполагали, что вы это сделаете. Потому и послали его к вам.
      Оба мы слабо улыбались; напряженное молчание.
      - Мог ведь и правда рассказать.
      - Да. - Лифт остановился. Мы очутились на мебельной экспозиции. - Да. Могли.
      - А если это была просто проверка?
      - Проверять вас ни к чему.
      - Вы так убеждены в этом?
      Взглянула на меня в упор - так же она смотрела, протягивая второй экземпляр письма Невинсона. Мы уткнулись в дверь с надписью "Отдел керамики". Она нажала кнопку звонка.
      - По-моему, мы начали не на той ноте, - сказал я. Она опустила глаза.
      - Пожалуй. Попытаемся еще раз? Подождите минутку, будьте добры.
      Дверь открылась, ее впустили. Все - в спешке, все скомкано, некогда передохнуть, хотя, войдя, она оглянулась почти виновато; словно боялась, что я сбегу.
      Через две минуты она вернулась.
      - Удачно?
      - Да, я не прогадала. Бау.
      - Значит, вы не во всем полагаетесь на интуицию? Задорный взгляд.
      - Если б я знала, где находится отдел молодых людей...
      - То нацепили бы на меня бирку и поставили в витрину? Она снова улыбнулась и окинула взглядом зал.
      - Вообще-то я не люблю музеи. Особенно - устаревших ценностей. - Двинулась вперед. - Они говорят, тут выставлено похожее блюдо. Вот сюда.
      Мы попали в длинный безлюдный коридор, уставленный фарфором. Я начал подозревать, что вся сцена отрепетирована: она без колебаний подошла к одной из витрин. Вынула блюдо из корзинки и медленно, держа его перед собой, зашагала вдоль рядов посуды, пока не углядела за чашками и кувшинами почти такое же, белое с голубым. Я подошел к ней.
      - Вот оно.
      Сличив блюда, она небрежно завернула свое в папиросную бумагу и, застав меня врасплох, протянула мне.
      - Это вам.
      - Но...
      - Прошу вас. - Моя чуть ли не оскорбленная мина ее не смутила. - Его купили мы с Алисон. - Поправилась.- Алисон была со мной, когда я его покупала.
      Мягко всучила блюдо мне. Растерявшись, я развернул его и уставился на наивный рисунок - китаец с женой и двумя детишками, вечные кухонные окаменелости. Я почему-то вспомнил крестьян на палубе, зыбь, ночной ветер.
      - А я думала, вы научились обращаться с хрупкими предметами. Гораздо ценнее, чем этот.
      Я не отрывал взгляд от синих фигурок.
      - Из-за этого я и хотел встретиться с вами. Мы посмотрели друг другу в глаза; и я впервые почувствовал, что меня не просто оценивают.
      - А не выпить ли нам чаю?
      - Ну, - сказала она, - из-за чего вы хотели со мной встретиться?
      Мы нашли свободный столик в углу; нас обслужили.
      - Из-за Алисон.
      - Я ведь объяснила. - Она подняла чайник. - Все зависит от нее.
      - И от вас.
      - Нет. От меня - ни в малейшей степени.
      - Она в Лондоне?
      - Я обещала ей не говорить вам, где она.
      - Послушайте, г-жа де Сейтас, мне кажется... - но я прикусил язык. Она разливала чай, бросив меня на произвол судьбы. - Что ей, черт побери, еще нужно? Что я должен сделать?
      - Не слишком крепко?
      Я недовольно покачал головой, глядя в чашку, которую она мне протянула. Она добавила себе молока, передала мне молочник. Улыбнулась уголками губ:
      - Злость редко кого красит.
      Я хотел было отмахнуться от ее слов, как неделю назад хотел стряхнуть ее руку; но понял, что, помимо неявной издевки, в них содержится прямой намек на то, что мир мы воспринимаем по-разному. В ее фразе таилось нечто материнское; напоминание, что, ополчаясь против ее уверенности, я тем самым ополчаюсь против собственного недомыслия; против ее вежливости - против собственного хамства, Я опустил глаза.
      - У меня просто нет сил больше ждать.
      - Не ждите; ей меньше хлопот.
      Я глотнул чаю. Она невозмутимо намазывала медом поджаренный хлебец.
      - Называйте меня Николасом, - сказал я. Рука ее дрогнула, затем продолжала размазывать мед - возможно, вкладывая в это символический смысл. - Теперь я послушен своей епитимье?
      - Да, если искренни.
      - Столь же искренен, как были искренни вы, когда предложили мне помощь.
      - Ходили вы в Сомерсет-хаус?
      - Ходил.
      Отложила нож, взглянула на меня.
      - Ждите столько, сколько захочет Алисон. Не думаю, что ждать придется долго. Приблизить вас к ней - не в моей власти. Дело теперь в вас двоих. Надеюсь, она простит вас. Но не слишком на это уповайте. Вам еще предстоит вернуть ее любовь.
      - Как и ей - мою.
      - Возможно. Разбирайтесь сами. - Повертела хлебец в руках; улыбнулась. - Игра в бога окончена.
      - Что окончено?
      - Игра в бога. - В ее глазах одновременно сверкнули лукавство и горечь. - Ведь бога нет, и это не игра.
      Она принялась за хлебец, а я обвел взглядом обыденный, деловитый буфет. Резкий звон ножей, гул будничных разговоров вдруг показались мне не более уместными, чем какой-нибудь щебет ласточек.
      - Так вот как вы это называете!
      - Для простоты.
      - Уважай я себя вот на столечко, встал бы и ушел.
      - А я рассчитывала, что вы поможете мне поймать такси. Нужно прикупить Бенджи кое-что к школе.
      - Деметра в универмаге?
      - А что? Ей бы там понравилось. Габардиновые пальто, кроссовки.
      - А на вопросы отвечать ей нравится?
      - Смотря на какие.
      - Вы так и не собираетесь открыть мне ваши настоящие цели?
      - Уже открыли.
      - Сплошная ложь.
      - А если иного способа говорить правду у нас просто нет? - Но, будто устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила: - Я как-то задала Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: "Получить ответ - все равно, что умереть".
      На лице ее появилось новое выражение. Не то чтобы упорное; непроницаемое.
      - А для меня задавать вопросы - это все равно, что жить. - Я подождал, но она не ответила. - Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина, все что хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы доказать мне, что я ничтожество, конченый человек?
      - Вы когда-нибудь задумывались, зачем природе понадобилось создавать столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством.
      - Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то смутно, отвлеченно.
      - А ну-ка, послушаем, что вы понимаете.
      - Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга отличаемся, должен быть какой-то высший смысл.
      - Какой именно?
      Я пожал плечами.
      - Гот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют шанс хоть немного приблизиться к совершенству?
      - А до того, что случилось летом, вы это понимали?
      - Что далек от идеала, понимал очень хорошо.
      - И что предпринимали?
      - Да, в общем, ничего.
      - Почему?
      - Потому что... - Я перевел дух, опустил глаза. - Я же не защищаю себя, каким был раньше.
      - И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба?
      - Это не лучший способ преподать человеку урок. Она помедлила, снова оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче.
      - Я знаю, Николас, на том шутливом суде вы наслушались неприятных вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас сказать было нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор. Все это понимали. И не в последнюю очередь - мои дочки.
      - Почему она мне отдалась?
      - Мне кажется, то была ее воля. Ее решение.
      - Это не ответ.
      - Тогда, наверное, чтоб доказать вам, что плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях. - Я вспомнил, что сказала Лилия перед тем, как меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События той ночи не укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком, то не для меня одного. Ее мать продолжала:
      - Николас, если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия - все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. - Улыбка. - Что-то я копнула глубже, чем собиралась.
      Я слабо улыбнулся в ответ.
      - Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали именно меня, не добрались.
      - Основной принцип бытия - случай. Морис говорит, что этого уже никто не оспаривает. На атомном уровне миром правит чистая случайность. Хотя поверить в это до конца, естественно, невозможно.
      - Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее?
      - Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема.
      - А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была.
      - Скажу вам только одно. Морис бы сразу увидел, что ее искренность подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза.
      - Она знает о...?
      - Чего мы добиваемся, ей известно. Подробности - нет.
      - И она сразу согласилась?
      - По крайней мере, инсценировать самоубийство - не сразу, и при том условии, что обманывать вас мы будем недолго.
      Я помолчал.
      - Вы сказали ей, что я хочу с ней увидеться?
      - Она знает мое мнение на сей счет.
      - Что не стоит принимать меня всерьез?
      - Когда вы говорите подобные глупости - пожалуй. Я обводил вилочкой узор на скатерти; пусть видит, что я настороже, что см не удалось усыпить мою бдительность.
      - Расскажите, с чего все это началось.
      - С желания быть с Морисом, помогать ему. - Она на секунду умолкла, затем продолжала: - В один прекрасный день, вернее, ночь, у нас был долгий разговор о чувстве вины. После смерти моего дяди оказалось, что мы с Биллом
      - сравнительно богатые люди. Мы испытали то, что теперь называется стрессом. И поделились этим с Морисом. И - знаете, как это бывает? Рывок, гора с плеч. Все озарения приходят именно так. Сразу. Во всей полноте. И ничего не остается, как воплощать их в жизнь.
      - Ив чужую боль?
      - Мы никогда не были уверены в успехе, Николас. Вы проникли в нашу тайну. И теперь вы - как радиоактивное вещество. Мы пытаемся контролировать вас. Но удастся ли?
      - Потупилась. - Один человек... ваш товарищ по несчастью... как-то сказал мне, что я похожа на озеро. В которое так и тянет бросить камень. Я переношу все это не так спокойно, как кажется.
      - Ничего, у вас ловко выходит.
      - Один: ноль. - Поклонилась. Потом сказала: - На той неделе я уезжаю - в сентябре уже не надо присматривать за детьми. Я не прячусь, я поступаю так каждый год.
      - К... нему?
      -Да.
      Воцарилось странное, почти извиняющееся молчание; словно она поняла, что во мне вспыхнула незваная ревность и что эта ревность оправданна; что властная связь, выстраданная общность существуют не только в моем воображении.
      Взглянула на часы.
      - Друг мой. Мне так жаль. Но Гунхильд и Бенджи будут ждать меня у Кингз-Кросс. Ох, пирожные, такие аппетитные...
      Они остались на тарелке, нетронутые, во всем своем вычурно-пестром великолепии.
      - За удовольствие так их и не попробовать стоит заплатить.
      Она весело согласилась, и я помахал официантке. Пока мы ждали счет, она сказала:
      - Забыла вам сообщить, что за последние три года Морис дважды перенес тяжелый инфаркт. Так что следующего... лета может и не быть.
      - Да. Он говорил мне.
      - И вы не поверили?
      - Нет.
      - А мне верите?
      - Из ваших слов трудно заключить, что с его смертью все кончится, - уклончиво ответил я.
      Она сняла перчатки.
      - Как странно вы это сказали.
      Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ.
      Она хотела что-то добавить, но передумала. Я вспомнил, как Лилия иногда "выходила из роли". Дочь, мерцающая в матери; лабиринт; дары пожалованные, дары отвергнутые. Замирение.
      Через минуту мы очутились в коридоре. Навстречу шли двое мужчин. Поравнявшись с нами, тот, что слева, негромко вскрикнул. Лилия де Сейтас остановилась; встреча и для нее была полной неожиданностью. Темно-синий костюм, галстук-бабочка, ранняя седина в густой шевелюре, румяные щеки, живые, пухлые губы. Она быстро обернулась ко мне.
      - Николас, извините... вы не поймаете такси?
      У него было комичное лицо человека - солидного человека, - который вдруг снова стал мальчишкой, которому эта случайная встреча вернула молодость. Я с преувеличенной учтивостью посторонился, уступая дорогу идущим в буфет, и благодаря этому на секунду задержался. Он за обе руки тянул ее к себе, а она улыбалась своей загадочной улыбкой, как Церера, вновь сошедшая на бесплодную землю. Нужно было идти, но у дверей я еще раз обернулся. Его попутчик прошел дальше и ждал у входа в буфет. Те двое не двигались с места. Морщинки нежности у его глаз; она с улыбкой принимает дань.
      Такси не попадались; я стоял у края тротуара. Может, это и есть "знаменитость", сидевшая в портшезе? - но я его не узнал. Узнал лишь его благоговение. Он видел одну ее, словно ее присутствие отменяло все дела разом.
      Минуты через две она подбежала ко мне.
      - Вас подвезти?
      Она не собиралась ничего объяснять, и вновь что-то в этой нарочитой таинственности вызвало во мне не любопытство, а пресыщенность и досаду. Она не была вежливой; скорее умела быть вежливой; хорошими манерами она пользовалась как рычагом, чтобы двигать мою неподъемную тушу в нужном направлении.
      - Нет, спасибо. Мне в Челси. - Мне вовсе не надо было в Челси; я просто хотел от нее избавиться.
      Украдкой взглянув на нее, я сказал:
      - При встречах с вашей дочерью у меня все время крутилась в голове одна байка, но к вам она даже больше подходит. - Она улыбнулась, слегка растерявшись. - Байка про Марию-Антуанетту и мясника - скорее всего, легенда. В первых рядах черни к Версальскому дворцу подошел мясник. Размахивал ножом и вопил, что перережет Марии-Антуанетте горло. Толпа расправилась со стражей, и мясник ворвался в королевские покои. Вбежал в спальню. Она была одна. Стояла у окошка. Мясник с ножом в руке и королева. Больше никого.
      - И что дальше?
      Я увидел такси, едущее в обратном направлении, и махнул шоферу, чтобы тот развернулся.
      - Он упал на колени и разрыдался.
      Она помолчала.
      - Бедный мясник.
      - Кажется, то же сказала и Мария-Антуанетта. Она следила, как такси подруливает к нам.
      - Главный вопрос: кого, собственно, оплакивал мясник? Я отвел глаза.
      - А по-моему, не главный.
      Такси остановилось, я открыл дверцу. Она смотрела на меня, собираясь что-то сказать, но потом либо передумала, либо вспомнила о другом.
      - Ваше блюдо. - Вынула его из корзинки.
      - Постараюсь не разбить.
      - С наилучшими пожеланиями. - Протянула руку. - Но Алисон вам никто не подарит. За нее придется заплатить.
      - Ее месть затягивается.
      Еще на мгновение задержала мою руку в своей.
      - Николас, я так и не назвала вам вторую заповедь, которой мы с мужем придерживались всю жизнь.
      И назвала, глядя на меня без улыбки. Еще секунду смотрела мне прямо в лицо, потом наклонилась и села в такси. Я провожал машину глазами, пока она не скрылась за Бромптонской часовней; в точности как тот мясник вглядывался, болван, в обюссонский ковер; только что не плакал.
     
     
      76
     
      Итак, я ждал.
      Жестокость этих бесплодных дней казалась чрезмерной. Словно Кончис, с согласия Алисон, следовал давнишним рецептам викторианской кухни - варенья, лакомых перемен, не получишь, пока не объешься хлебом, черствыми корками ожидания. Но философствовать я разучился. На протяжении последующих недель нетерпение вовсе не утихало, наоборот, и я отчаянно пытался хоть как-то развеяться. Каждый вечер находил предлог, чтобы прогуляться по Рассел-сквер - наверное, так, движимые скорее скукой, нежели надеждой, бродят по причалу моряцкие жены и черноглазые зазнобы. Но огни моего корабля все не зажигались. Два-три раза я ездил в Мач-Хэдем; окна вечернего Динсфорд-хауса были еще чернее окон на Рассел-сквер.
      Не зная, чем заняться, я часами сидел в кино, читал, в основном всякую чушь: книги мне нужны были исключительно для того, чтобы одурманить себя. А ночами, бывало, бесцельно устремлялся прочь из города - в Оксфорд, Брайтон, Бат. Дальние поездки успокаивали, будто, мчась сквозь тьму, несясь во весь дух по спящим улочкам, возвращаясь в Лондон на рассвете, ложась измотанным и просыпаясь лишь к вечеру, я делал что-то стоящее.
      Перед самым знакомством с Лилией де Сейтас к моей тоске добавилась другая напасть.
      Я часто забредал в Сохо и Челси - места, мало подходящие для невинных прогулок, если не жаждешь подвергнуть свою невинность серьезному искушению. Чудищ в этих дебрях хватало - от размалеванных кляч у подъездов Грик-стрит до столь же сговорчивых, но более аппетитных фиф и помятых барышень на Кингз-роуд. К некоторым из них меня тянуло. Сначала я отмахивался от этой мысли; потом смирился. Избегал, или, точнее, не ввязывался в соблазн я по многим причинам; скорее по соображениям выгоды, чем из брезгливости. Пусть те видят - если они где-то рядом, ведь нельзя исключить, что за мной наблюдают, - что я могу прожить и без женщин; а в глубине души я сам хотел удостовериться в этом. При встрече с Алисон эта уверенность станет оружием, лишним ударом плети - если дойдет до плетей.
      Дело в том, что чувства, которые я теперь питал к Алисон, не имели ничего общего с сексом. Может, тут сыграла роль пропасть, отделявшая меня от Англии и всего английского, моя безымянность, неприкаянность; но, похоже, я мог ежедневно менять партнерш, а по Алисон тосковать при этом ничуть не меньше. От нее я ждал совсем иного, и это иное могла дать мне только она. Вот в чем разница. Секс я получу от кого угодно; но лишь от нее получу... это не назовешь любовью, - гипотеза, требующая экспериментального подтверждения, реальность, еще до всяких проверок зависящая от глубины ее раскаяния, от искренности признаний, от того, насколько полно она докажет, что сама еще любит меня; что предать ее побудила именно любовь. В такие моменты игра в бога вызывала во мне смешанное чувство восторга и отвращения, словно замысловатая религия: наверно, в этом что-то есть, но сам я никогда не уверую. Кстати, из того, что граница любви и секса становилась все резче, вовсе не следовало, что я собирался вести жизнь праведника. И все проповеди г-жи де Сейтас, призывавшей отсечь верх от низа взмахом скальпеля, были в каком-то смысле избыточны.
      Но некая часть меня еще сопротивлялась. Басни, которыми г-жа меня накормила, мертвым грузом лежали в желудке. Они противоречили не только общепринятой морали. Нет, они вступили в конфликт с подсознательной уверенностью, что никто, кроме Алисон, мне не нужен, а если все же понадобится кто-то еще, то пострадают не одни лишь нравственность и принципы, но нечто трудноопределимое, плотское и духовное одновременно, связанное с воображением и смертью. Возможно, Лилия де Сейтас предвосхищала законы взаимоотношений полов, какие установятся в двадцать первом веке; но чего-то не хватало, какого-то жизненно важного условия - как знать, не пригодится ли оно в двадцать втором?
      Все это легко сказать; труднее воплотить в жизнь, ведь век-то нам достался двадцатый. Век, когда инстинкты отпущены на свободу, чувства и желания - все скоротечнее. Викторианцу моего возраста ничего не стоило дожидаться возлюбленной хоть пятьдесят - что там дней! - месяцев и при этом ни разу не согрешить даже в мыслях, не то что в делах своих. С утра мне еще удавалось подражать викторианцам; но днем, стоя в книжной лавке рядом с очаровательной девушкой, я молил бога, в которого не верил, чтобы она не повернула головы, не улыбнулась.
      И как-то вечером в Бейсуотере улыбнулась-таки; поворачивать голову ей не потребовалось. Она сидела напротив меня в закусочной и болтала с приятелем; я смотрел во все глаза, забыв о еде: обнаженные руки, высокая грудь. Похожа на итальянку; черноволосая, волоокая. Приятель ушел, девушка откинулась на спинку стула и взглянула на меня с недвусмысленной, обезоруживающей улыбкой. Она не была потаскухой; просто сигнализировала: хочешь познакомиться? Вперед!
      Я неуклюже поднялся, пошел к выходу и топтался там, пока не расплатился с официанткой. Мое позорное бегство отчасти объяснялось чрезмерной подозрительностью. Девушка с приятелем вошли после меня и сели так, чтобы наверняка попасться мне на глаза. Чистое безумие. Я вот-вот поверю, что любая женщина, попавшаяся на пути, послана мучить и искушать; теперь перед тем, как войти в кафе или ресторан, я заглядывал в окно и заранее намечал себе место в закутке, где не услышу и не увижу этих ужасных тварей. Я все больше и больше походил на шута и злился, что не в силах вести себя иначе. И тут появилась Джоджо.
      Это было в конце сентября, с Лилией де Сейтас мы распрощались две недели назад. Под вечер, измаявшись от безделья, я пошел на старый фильм Рене Клера. Плюхнулся рядом с какой-то нахохлившейся фигурой и стал смотреть бессмертную "Соломенную шляпку". По гнусавым придыханиям я догадался, что сосед, словно сошедший со страниц Беккета - женщина. Через полчаса она попросила огоньку. Я различил круглое лицо, не тронутое косметикой, рыжеватые, прихваченные резинкой волосы, густые брови, руку с грязными ногтями, держащую бычок. В перерыве она принялась со мной заигрывать, так неумело, что я ее даже пожалел. На ней были джинсы, засаленный серый свитер с широким воротом, древнее мужское шерстяное пальто; но три вещи в ней вызывали неожиданную симпатию: зияющая ухмылка, хриплый шотландский выговор и такая бесприютная слезливость, что я сразу узнал в ней родственную душу и сердце, достойное нового Мэйхью {Генри Мэйхью (1812-1887) - публицист, автор очерковых книг из жизни лондонского "дна".}. Ухмылка казалась неестественной, словно кто-то невидимый растягивал ей рот пальцами. Похилившись набок, как расстроенный карапуз, она безуспешно пыталась вытянуть из меня, чем я занимаюсь, где живу; и тут, то ли сжалившись над ее жабьей ухмылкой, то ли потому, что уж с этой-то стороны опасность явно не грозила (наша встреча, вне всякого сомнения, случайна), я пригласил ее выпить кофе.
      Мы отправились в кафе. Я заявил, что голоден, и предложил ей порцию спагетти. Сперва она наотрез отказалась; затем призналась, что истратила последние деньги на билет в кино; затем набросилась на еду так, что за ушами трещало. Я преисполнился умиления, точно хозяин, кормящий собаку.
      Продолжили мы в баре. Она приехала из Глазго изучать искусство - два, что ли, месяца назад. В Глазго вращалась в кругах маргинально-выморочной кельтской богемы, здесь не вылезала из кафе и кинотеатров, "благо ребята деньжат подбрасывают". С искусством она завязала; типичная бродяжка из захолустья.
      Я все больше убеждался, что за свою нравственность с ней могу быть спокоен; может, потому мы и подружились так быстро. Она была забавная, с характером, сипатая, начисто лишенная какой бы то ни было женственности. Как, впрочем, и эгоизма; зато отзывчивости хоть отбавляй. Я довез ее до меблирашек в Ноттинг-хилле, и она решила, что я ожидаю приглашения. Но я разочаровал ее.
      - Так мы больше не увидимся?
      - Ну почему... - Я оглядел ее поникшую фигурку. - Тебе сколько лет?
      - Двадцать один.
      - Не ври.
      - Двадцать.
      - Восемнадцать?
      - Пошел к черту. Двадцать, правда.
      - Хочу сделать тебе предложение. - Фыркнула. - Да я не то имел в виду. Дело в том, что я сейчас дожидаюсь одну... девушку... она в Австралию уехала. И на ближайшие две-три недели не отказался бы от компании. - Улыбнулась до ушей. - Я тебе работу предлагаю. В Лондоне куча агентств этим занимается. Подыскивает сопровождающих и компаньонов.
      Она все ухмылялась.
      - Что ты мне мозги пудришь?
      - Нет... я правду говорю. Ты сейчас за бортом. Я тоже. Давай вылезать вместе... деньги - моя забота. Никакой постели. Просто дружба.
      Она сделала движение, будто намылила руки; снова ухмыльнулась, пожала плечами: психом больше, психом меньше.
      И мы стали встречаться. Если они следят за мной, должны отреагировать. Вдруг хоть это поможет форсировать события.
      Джоджо была странное создание, флегматичное, как дождь (лондонский дождь: она редко мылась), добродушное и безвредное. С предложенной ролью справлялась прекрасно. Мы шатались по киношкам, барам, выставкам. Иногда с утра до вечера сидели у меня. Но ближе к ночи я всякий раз отвозил ее домой. Мы могли часами сидеть за столом в полном молчании, читая газеты и журналы. Через семь дней у меня появилось чувство, что мы знакомы семь лет. Я платил ей четыре фунта в неделю, предлагал купить кое-что из одежды и оплачивать ее грошовую квартиру. Отказалась, взяла только темно-синий вязаный жакет от Маркса и Спенсера. Большего и желать было нельзя: она отпугивала от меня девушек, а я взамен уделял ей толику своей сублимированной верности.
      Она не роптала, довольствуясь малым, будто старая дворняга; терпеливая, кроткая, ни на что не претендующая. На вопросы об Алисон я не отвечал, и Джоджо, похоже, перестала верить в ее существование; смирилась с тем, что я "слегка чокнутый", как мирилась со всем на свете.
      Как-то в октябре, ощутив приближение бессонницы, я предложил махнуть куда ее душе угодно, только чтобы за ночь обернуться. Поразмыслив, она, бог знает почему, выбрала Стоунхендж {О Стоунхендже, древнем языческом храме-обсерватории, Фаулз написал документальную книгу; именно сюда приведет своих спутников загадочный мистер Бартоломью из романа "Личинка" (1985) - приведет, дабы устроить им первую встречу со сверхъестественными существами-пришельцами, носителями Знания.}. И мы отправились в Стоунхендж, бродили там в три часа ночи под пронизывающим ветром, натыкаясь на менгиры; чайки ерзали над нашими головами в своих гнездах из водорослей, полных лунного света. Потом мы залезли в машину и подкрепились шоколадом. Я едва различал ее лицо: темные кляксы глаз, наивная кукольная улыбка.
      - Чему смеешься, Джоджо?
      - Я такая счастливая.
      - Не устала?
      - Нет.
      Я наклонился, поцеловал ее в висок. Раньше я никогда не целовал ее; быстро включил зажигание. Вскоре она заснула и медленно сползла мне на плечо. Во сне она казалась девочкой лет пятнадцати-шестнадцати. Пряди ее волос, давно не мытых, касались моего лица. И я ощутил к ней почти то же, что к Кемп: нестерпимую нежность, подспудное желание.
      Через несколько дней мы отправились в кино на вечерний сеанс. Кемп, считавшая, что у меня не все дома, раз я сплю с такой никчемной уродкой - объяснить ей, что к чему, я даже не пытался, - но довольная, что хоть с этим у меня наконец наладилось, присоединилась к нам, и после фильма мы зашли в ее "мастерскую" залить глаза какао и остатками рома. Около часу Кемп нас выставила; ей хотелось спать, да и мне тоже. Мы с Джоджо остановились в подъезде. Это была первая по-настоящему промозглая осенняя ночь, к тому же лило как из ведра. Мы выглянули на улицу.
      - Ник, я переночую у тебя, в кресле.
      - Нет. Все в порядке. Подожди-ка. Я подгоню машину. - Машину я оставил в переулке. Сел, затаив дыхание, завел мотор, тронулся с места, но уехал недалеко: переднее колесо спустило. Я вылез под дождь, осмотрел шину, чертыхнулся, сунулся в багажник. Насоса там не было. В последний раз я пользовался им дней десять назад, так что неизвестно, когда его сперли. Я захлопнул крышку и побежал обратно в подъезд.
      - Наверху полный бардак.
      - У тебя настоящие хоромы.
      - Спасибо.
      - Не психуй. Лягу на твое старое кресло.
      Разбудить Кемп? Но выслушивать ее смачную ругань что-то не хотелось. Мы поднялись по лестнице, миновали пустое ателье и вошли в квартиру.
      - Ложись-ка в кровать. А я как-нибудь перекантуюсь. Кивнув, она вытерла нос тыльной стороной руки; отправилась в ванную, оттуда - в спальню, легла, натянула на себя свое потрепанное пальто. В глубине души я злился на нее, я устал как собака, но сдвинул два стула и улегся. Прошло пять минут. Она выглянула из-за двери.
      - Ник!
      - У-у?
      - Иди.
      - Куда?
      - Сам знаешь.
      - Нет.
      Она не уходила. Обдумывала следующий шаг.
      - Но я хочу. - Удивительно: до сих пор она ни разу не употребляла глагол "хотеть" в первом лице.
      - Мы же друзья, Джоджо. Не любовники.
      - Просто полежим рядом.
      - Нет.
      - Один разочек.
      - Нет.
      Она стояла в дверном проеме, толстая, в джинсах и синем жакете, смутное пятно безмолвного упрека. В свете фонаря ее силуэт казался плоским, а черты лица - необычайно рельефными, как на литографиях Мунка. "Ревность"? "Зависть"? "Невинность"?
      - Я замерзла.
      - Ну так залезь под одеяло.
      Помедлив, заковыляла к кровати. Еще пять минут. У меня занемела спина.
      - Я легла. Ник, ты можешь спать тут, на одеяле. - Я глубоко вздохнул. - Слышишь?
      -Да. Молчание.
      - Я думала, ты спишь.
      Лило, шелестело в водосточных трубах; сырая лондонская мгла заполняла комнату. Одиночество. Зима.
      - Можно к тебе на секундочку, огонь зажечь?
      - О боже.
      - Я тихенько.
      - Трогательная заботливость.
      Пошла по комнате, натыкаясь на мебель; чиркнула спичкой. Фукнул, зашипел газ. По стенам заплясали розоватые отблески. Она двигалась тихо-тихо, но я наконец сдался, приподнял голову.
      - Не смотри. Я без ничего.
      Но я посмотрел. Она стояла над огнем, путаясь в моем джемпере. Я с раздражением подумал, что в свете газа она почти красива, по меньшей мере женственна. Отвернулся достал сигарету.
      - Слушай, Джоджо, ничего не выйдет. Не буду я спать с тобой.
      - Не могла же я лезть в твою чистую постель одетая.
      - Грейся - и немедленно назад.
      Я успел выкурить полсигареты, пока она снова заговорила:
      - Просто ты так добр ко мне. - Я упрямо молчал. - Я хочу тебе отплатить добром.
      - Если в этом дело - не беспокойся. Ты мне ничего не должна.
      Я взглянул на нее. Она сидела на полу, спиной ко мне, обняв пухлые коленки, уставясь в огонь. Снова молчание.
      - Не только в этом, - сказала она.
      - Иди оденься. Или ляг. Тогда поговорим.
      Шипение газа утихло. Я прикурил новую сигарету от первой.
      - Сказать, почему ты не хочешь?
      - Ну скажи.
      - Боишься подцепить какую-нибудь вашу болезнь.
      - Джоджо!
      - Может, я и заразная. Что с того, что нет симптомов? А вдруг я бациллоноситель?
      - Перестань.
      - Но ведь ты так думаешь.
      - Никогда я этого не думал.
      - Ты не виноват. Ни капельки.
      - Заткнись, Джоджо. Заткнись сейчас же.
      Молчание.
      - Замараться боишься, индюк надутый.
      Прошлепала по полу, хлопнула дверью так, что та снова открылась. Послышались всхлипывания. Черт бы побрал мою недогадливость; мог бы и заметить, что сегодня она вела себя не так, как обычно: вымыла голову, завязала "хвост", поглядывала со значением. Я представил себе настойчивый стук, Алисон за дверью. И потом, я обиделся. Джоджо никогда не сквернословила и употребляла эвфемизмы раз в пятьдесят чаще, чем требовало ее социальное положение. А последняя ее фраза меня по-настоящему задела.
      Полежав минуту, я пошел в спальню, тоже освещенную теплым пламенем газа. Завернул ее в одеяло.
      - Ох, Джоджо. До чего ты смешная.
      Я гладил ее по голове, другой рукой придерживая одеяло, чтобы она на меня не бросилась. Зашмыгала носом. Я сунул ей платок.
      - Знаешь что?
      - Что?
      - Я ни разу этого не делала. Ни разу не спала с мужчиной.
      - Господи.
      - Чиста как младенец.
      - Ну и слава богу.
      Повернулась на спину, посмотрела мне в глаза.
      - И теперь меня не хочешь?
      Эта ее реплика перечеркнула две предыдущие. Я дотронулся до ее щеки, покачал головой.
      - Я люблю тебя. Ник.
      - Нет, Джоджо. Тебе кажется.
      Снова захлюпала; я начал злиться.
      - Так ты что, специально? Проткнула покрышку? - Пока Кемп возилась с какао, она ненадолго отлучилась, соврав, что ей нужно наверх.
      - Я не могла иначе. Помнишь, мы ездили в Стоунхендж? Я на обратном пути вовсе не спала. Притворялась.
      - Джоджо... Хочешь, я расскажу тебе то, что никому не рассказывал? Хочешь?
      Я вытер ей глаза платком и заговорил, сидя на краю постели, спиной к ней. Ничего не приукрашивая, поведал об Алисон, о том, как потерял ее. О Греции. О Лилии - пусть без подробностей, но по сути точно. О Парнасе, о своем позорном поведении. И так - до сегодняшнего дня, до встречи с Джоджо. Рассказал, зачем она мне понадобилась. Неожиданный, но не худший исповедник; ибо она отпустила мне грехи.
      И почему я не рассказал все с самого начала? Она бы вела себя умнее.
      - Я был слеп. Прости.
      - Что уж тут поделаешь.
      - Прости. Пожалуйста, прости.
      - Да я просто сопливая идиотка из Глазго. - Напустила на себя важный вид. - Мне семнадцать, Ник. Я все наврала.
      - Хочешь, я куплю тебе билет?
      Но она замотала головой.
      В наступившей тишине я размышлял о том, что есть только одна истина, только одна мораль, один грех, одно преступление. Прощаясь со мной. Лилия де Сейтас сформулировала эту истину; тогда я подумал, что она говорит о прошлом, о моей притче про мясника. Но теперь понял: она говорила о будущем.
      Десять библейских заповедей не выдержали испытания временем; для меня они были пустым звуком, в лучшем случае - мертвой догмой. Но, сидя в спальне, глядя на блики огня на дверном косяке, я чувствовал, как эта сверхзаповедь, соединившая в себе все десять, овладевает мною; да, я всегда знал о ее существовании, всю жизнь пытался ей следовать, но снова и снова нарушал. Кончис считал, что есть опорные точки поворота, моменты, когда сталкиваешься с собственным будущим. И я понял, что все упирается в Алисон, в мою верность ей, которую нужно доказывать ежедневно. Зрелость, как гора, возвышалась передо мною, а я стоял у подножья этого ледяного утеса, этого невозможного, неприступного "Не терзай ближнего своего понапрасну".
      - Ник, дай курнуть.
      Я сходил за сигаретой. Она лежа затягивалась, высвечивая свои румяные щеки, внимательные глаза. Я взял ее за руку.
      - О чем ты думаешь, Джоджо?
      - А если она...
      - Так и не вернется?
      -Да.
      - Женюсь на тебе.
      - Ври больше.
      - У нас будет куча детишек с толстой мордой и обезьяньей улыбкой.
      - Ах ты злобная скотина.
      Ее глаза; молчание; тьма; сдерживаемая нежность. Я вспомнил ночь с Алисон в комнате на Бейкер-стрит, в прошлом октябре. И память просто и откровенно подсказала мне: ты уже не тот.
      - У тебя будет другой муж, гораздо лучше.
      - Я хоть немного на нее похожа?
      -Да.
      - Так я и поверила. Свистишь.
      - Потому что вы обе... не такие, как все.
      - Каждый человек - не такой.
      Я пошел в комнату, бросил шиллинг в прорезь газового счетчика; остановился на пороге спальни.
      - Тебе, Джоджо, надо жить в особняке. Или на заводе работать. Или ходить в школу. Или обедать в посольстве.
      За окном закричал юстонский поезд, затих на севере.
      Она нагнулась, потушила сигарету.
      - Если бы я была красивой.
      Натянула одеяло на подбородок, словно пряча свое уродство.
      - Иногда красота - это внешнее. Как обертка подарка. Но не сам подарок.
      Долгая пауза. Ложь во спасение. Соломки подстелить.
      - Ты забудешь меня?
      - Нет. Запомню. Навсегда.
      - Дай бог раз в год вспомнишь. - Зевнула. - А вот я тебя не забуду. - И через несколько минут пробормотала, как бы уже не отсюда, будто ребенок во сне: - И эту вонючую Англию.
     
     
      77
     
      Заснул я после шести и часто просыпался. Наконец, к одиннадцати, набрался мужества посмотреть в лицо дневному свету. Зашел в спальню. Джоджо и след простыл. Заглянул в кухню (она же - ванная). Обмылком на зеркале выведены три креста, "Пока" и подпись. Выскользнула из моей жизни с той же легкостью, с какой вошла в нее. На кухонном столе лежал насос.
      Снизу доносилось стрекотание швейных машинок; женские голоса, избитая мелодия из радиоприемника. А я был один в своей квартире.
      Ожидание. Бесконечное ожидание.
      Прислонившись к старой деревянной сушилке, я запивал жесткое печенье растворимым кофе. Хлеба я, как всегда, забыл купить. На глаза мне попалась коробочка из-под кукурузных хлопьев. Рисунок изображал тошнотворно довольную "среднюю" семейку за завтраком; загорелый, веселый папа, симпатичная моложавая мама, сыночек, дочка; рай земной. Хорошо бы прочистить желудок. Но кто знает - а вдруг за этой трусливо-подловатой жаждой походить на других, эгоистичным желанием, чтобы кто-то стирал тебе носки, пришивал пуговицы, удовлетворял твою похоть, восторгался тобой, готовил обед из трех блюд, и есть что-то стоящее, некое стремление к порядку, к гармонии?
      Я сделал себе кофе, помянул недобрым словом чертову сучку Алисон. Почему я должен ее дожидаться? Это в Лондоне-то, где больше сговорчивых девушек на единицу площади, чем в любом другом европейском городе, настоящих красоток, искательниц приключений, стаями слетающихся сюда, чтобы их умыкнули, раздели, запихали в постель!..
      А Джоджо, которую я меньше всего хотел оскорбить? Это все равно что ударить голодную псину по тонким, дрожащим ребрам.
      Смятение, разжигаемое отвращением к себе и обидой, охватило меня. Всю жизнь я ненавидел компромиссы. И вот я раздавлен; я дальше от свободы, чем когда бы то ни было.
      Я лихорадочно схватился за мысль о том, чтобы забыть Алисон, вновь пуститься в скитания... одинокие, но вольные. Даже трагические; ведь, что бы ни делал, я обречен причинять боль. Может, в Америку? В Южную Америку?
      Свобода - это сделать решительный выбор и стоять на своем до последнего; так было в Оксфорде; раскрепощенные воля и инстинкт выталкивают тебя по касательной в новую, чуждую среду. Положусь на случай. Разрушу зал ожидания, где я заперт.
      Я пересек унылую квартиру. Над каминной полкой висело "китайское" блюдо. Опять семья; порядок и долг. Плен. За окном - дождь; серое ветреное небо. Окинув взглядом Шарлотт-стрит, я решил съехать от Кемп немедленно, сейчас же. Чтобы доказать себе, что еще способен двигаться, бороться, что я свободен.
      Я спустился к Кемп. Она выслушала меня холодно. Похоже, она знала, что произошло между мной и Джоджо, ибо в глазах ее светился стойкий огонек презрения; она отмахнулась от моих оправданий - я, дескать, собираюсь снять загородный дом, буду писать книгу.
      - А Джоджо с собой возьмешь?
      - Нет. Мы решили расстаться.
      - Ты решил расстаться.
      Да, знает.
      - Ну хорошо, я решил.
      - Что, замучился с нами, плебеями, прынц хренов?
      - Как тебе не стыдно!
      - Дуришь башку бедной девчонке, на кой ляд - непонятно, потом, когда она втюрилась в тебя по уши, поступаешь как настоящий джентльмен. Гонишь ее на все четыре стороны.
      - Послушай...
      - Мне-то не заливай, не на ту напал. - Она сидела передо мной, прямая, непреклонная. - Уматывай. Возвращайся домой.
      - Нет у меня дома, чтоб тебя!
      - Есть, есть. Называется - буржуазия.
      - Избавь меня от этих глупостей.
      - Не ты первый. Ах, они тоже люди! Восторга полные штаны. - И с едкой снисходительностью добавила: - Ты не виноват. Ты жертва диалектики.
      - А ты - наглая старая...
      - Да пошел ты! - Отвернулась, словно меня тут уже не было; словно весь мир был похож на ее мастерскую - сплошные обломы, хлам, беспорядок, здесь и в одиночку-то не выживешь. Заплесневелая мамаша Кураж, она направилась к мольберту и принялась перекладывать краски с места на место.
      Я пошел восвояси. Но не успел подняться и на пролет, как она высунулась и загавкала вдогонку:
      - Послушай-ка, тупица! - Я обернулся. - Знаешь, что теперь будет с этой малышкой? Пойдет по рукам! И знаешь, кто в этом виноват? - Ее указательный палец, как пулемет, поливал меня негодованием. - Святой Николас Эрфе, эсквайр! - Это последнее слово показалось мне самым грязным ругательством, какое я от нее слышал. Ошпарив меня глазами, захлопнула дверь мастерской. Между Сциллой и Харибдой, между Лилией де Сейтас и Кемп долго не повиляешь: клац - и нет тебя.
      В холодном бешенстве я паковался; и, увлекшись воображаемым спором с Кемп, где она терпела поражение по всем пунктам, небрежно сдернул с гвоздя блюдо. Оно выскользнуло из моих пальцев; ударилось о газовую колонку; упало в камин, расколовшись на две равные половинки.
      Я опустился на колени. Кусал губы, как безумный, чтобы не разрыдаться. Я стоял на коленях, держа в руках осколки. Даже не пытаясь сложить их. Даже не двигаясь, когда с лестницы донеслись шаги Кемп. Она вошла, а я стоял на коленях. Не знаю уж, что она хотела сказать, но, увидев мое лицо, промолчала.
      Я показал ей осколки: смотри, что случилось. Жизнь моя, прошлое, будущее. И вся королевская конница, и вся королевская рать...
      Она долго переваривала увиденное: полупустой чемодан, груда книг и бумаг на столе; и тупица, униженный мясник, на коленях у очага.
      - Силы небесные, - сказала. - В твоем-то возрасте. И я остался у Кемп.
     
     
      78
     
      Крупица надежды, право на существование - что еще нужно антигерою? Оставь его, говорит век, оставь на распутье, перед выбором: разве не в том же положении и человечество - оно может проиграть все, а выиграть лишь то, что имело; сжалься над ним, но не выводи на дорогу, не благодетельствуй; ибо все мы ждем, запертые в комнатах, где никогда не звонит телефон, одиноко ждем эту девушку, эту истину, этот кристалл состраданья, эту реальность, загубленную иллюзиями; и то, что она вернется - ложь.
      Но лабиринт не имеет оси. Конец - лишь точка на прямой, лязг сходящихся ножниц. Да, Бенедикт поцеловал Беатриче; а десять лет спустя? И что случилось в Эльсиноре, когда пришла весна?
      Словом - еще десять дней. А дальнейшие годы - молчание; иная тайна.
      Еще десять дней без телефонных звонков.
      Взамен, 31 октября, в канун Дня всех святых, Кемп позвала меня на субботнюю прогулку. Это предложение, дикое в ее устах, насторожило бы меня, если б день не выдался таким роскошным, с нездешним весенним небом, синим, как лепесток дельфиниума, с бурой, янтарной, желтой листвой, безветренным, точно во сне.
      Кстати, Кемп потихоньку начала со мной нянчиться. Этот процесс требовал столь обильной компенсации в виде сквернословия и непрестанной грубости, что наши отношения дослужились до того чина, когда внешнее - полная противоположность внутреннему. Но стоило облечь это внутреннее в слова, перестать притворяться, что мы о нем не догадываемся - и все было бы испорчено; само это притворство непонятным образом казалось важнейшим условием взаимной привязанности. Не признаваясь друг другу в симпатии, мы проявляли некую обоюдную деликатность, служившую залогом того, что на деле симпатия имеет место. За эти десять дней у меня поднялось настроение - то ли стараниями Кемп; то ли благодаря запоздалому влиянию Джоджо, гадкого ангела, по ошибке ниспосланного мне лучшим миром; то ли пришло сознание, что я способен ждать дольше, чем казалось до сих пор. По той ли, по иной причине, но что-то во мне изменилось. Я перестал быть просто игрушкой в чужих руках: во мне укрепились истины Кончиса, особенно та, которую он воплотил в Лилии. Я трудно привыкал улыбаться той особой улыбкой, на какой настаивал Кончис. Наверное, можно принимать, не прощая; можно прийти к решению, но сидеть сложа руки.
      Мы отправились на север, за Юстон-роуд, по Внешней кольцевой - в Риджентс-парк. Кемп вырядилась в черные клеши и изгвазданную фуфайку, во рту - потухший окурок, чтобы свежий воздух помнил: если его и допустили в легкие, то весьма ненадолго. В парке нас окружили древесные панорамы, бесчисленные группки гуляющих, влюбленных, семейных, одиночек с собаками, краски, смягченные неуловимой дымкой, незамысловатой и живописной, как побережья на полотнах Будена.
      Мы бродили, любуясь утками, морщась при виде хоккеистов.
      - Ник, родной, - сказала Кемп, - а не хлебнуть ли нам национального напитка?
      И тут я не насторожился: ведь волосатики пьют только кофе.
      Мы зашли в чайный павильон, отстояли очередь, отыскали два свободных стула. Кемп отлучилась по нужде. Я вытащил из кармана книжку. Парочка, сидевшая за нашим столиком, ушла. Шум, толкотня, нехитрая закуска, хвост у стойки. Видно, в женском туалете тоже очередь. Я погрузился в чтение.
      Села у прохода, наискосок от меня.
      Так спокойно, так просто.
      Смотрела не на меня, на скатерть. Я завертел головой в поисках Кемп. Но понял, что Кемп уже на пути домой.
      Она молчала. Ждала реакции.
      А я-то воображал впечатляющий выход на сцену, загадочный звонок, нисхождение, может, и буквальное, в новый Тартар. Но сейчас, глядя на нее, слова не в силах вымолвить, видя, как избегает она моих глаз, я признал, что вернуться она могла только таким способом; всплыть сквозь суету буден, сквозь пошлую лондонскую сутолоку, сквозь бытие, привычное и пресное, как хлеб. Ей отвели роль Реальности, и возникла она соответственно, хотя и не без многозначительности, отчужденности, не без привкуса иного мира; не из, а из-за мельтешения толпы.
      Твидовый костюм с изящным рисунком (осенние листья и снег); темно-зеленый, завязанный по-крестьянски платок. Руки чинно сложены на коленях, как после тяжелой работы; вернулась. Мой ход. Но в этот долгожданный миг оказалось, что я не в состоянии двигаться, говорить, мыслить. Я многажды представлял себе нашу встречу, но не думал, что она будет именно такой. Наконец уставился в книгу, словно не желал иметь с вернувшейся ничего общего, потом злобно воззрился на семейку любознательных дебилов, рассматривавших нас через проход. Тут она искоса взглянула на меня; в этот момент я как раз грозно нахмурился, выражая им свое возмущение.
      Внезапно поднялась, пошла прочь. Я смотрел, как она лавирует меж столиками: такая маленькая, вызывающе маленькая и тщедушная, такая желанная в своей крохотности. Мужчины оборачивались ей вслед. Она скрылась за дверью.
      В оцепении и муке я выждал несколько секунд. Затем взял след, расчищая дорогу локтями. Она медленно брела по траве на восток. Я догнал ее, и она скользнула взглядом по моим ботинкам: значит, заметила. Мы пока не обменялись ни единым словом. Меня будто застигли врасплох - это было видно даже по одежде. Я давно перестал интересоваться, что ношу, как выгляжу... перенял у Кемп и Джоджо их неброскую гамму. А рядом с ней почувствовал себя оборванным и оскорбился: кто дал ей право притворяться модной, невозмутимой зажиточной матроной? Словно ей хотелось выпятить тот факт, что мы поменялись ролями и судьбами. Я осмотрелся. Столько народу, но лиц не различить, далеко. Риджентс-парк. Я вспомнил другую встречу, встречу юного дезертира со своей возлюбленной; аромат сирени, бездонная тьма.
      - Где они?
      Чуть заметно пожала плечами.
      - Я одна.
      - Так я и поверил.
      Шла дальше, не отвечал. Кивком указала на свободную скамейку у дорожки, под деревьями. Словно и вправду явилась из Тартара: холодная, невозмутимая.
      Мы подошли к скамейке. Она села с краю, я - посредине, лицом к ней. Меня бесило, что она не глядит в мою сторону, не выказывает ни тени раскаянья; молчит как рыба.
      - Я жду, - сказал я. - Как три с половиной месяца ждал.
      Развязала платок, встряхнула головой. Волосы отросли, как при нашем знакомстве, на коже слабый загар. С первого же взгляда я понял - и от этого растерялся еще сильнее - что Лилия затмила Алисон в моей памяти; о первой я помнил одно лестное, о второй - одно плохое. Из-под пиджака выглядывала светло-коричневая блузка. Костюм дорогой; похоже, Кончис ей заплатил. Красивая, желанная даже без... я вспомнил Парнас, другие ее обличья. Она не отрывала глаз от своих туфель с низким каблуком.
      Я отвернулся.
      - Чтобы сразу внести ясность. - Молчание. - Я простил тебе тот подлый летний розыгрыш. Простил бабскую мелочную мстительность... ты же заставила меня так долго ждать.
      Пожала плечами. После паузы:
      - Но?
      - Но я хочу знать, чего вы добивались в тот день Афинах. Чего добивались все это время. И добиваетесь сейчас.
      - А дальше что?
      - Дальше посмотрим.
      Вынула из сумочки сигареты, закурила; с подчеркнутой вежливостью протянула пачку мне.
      - Нет, спасибо, - сказал я.
      Она смотрела вдаль, на изысканные постройки Камберленд-террейс, что спускаются к парку. Кремовая штукатурка, белые рельефы карнизов, небесный негромкий тон.
      Подбежал пудель. Я дрыгнул ногой, а она - погладила его по голове. Женский зов: "Тина! Радость моя! Ко мне!" Раньше мы бы насмешливо переглянулись. Она снова принялась разглядывать архитектуру. Я осмотрелся. На скамейках неподалеку - сидят, наблюдают. Вдруг Показалось: людный парк - сцена, за каждым кустом лазутчик. Я вынул свою пачку, закурил, напрягся: взгляни на меня! Не взглянула.
      - Алисон.
      Посмотрела искоса, отвела глаза. В пальцах дымилась сигарета. Словно ничто не могло заставить ее заговорить. С платана сорвался лист, косо спланировал, чиркнул по юбке. Она нагнулась, подняла его, разгладила на колене желтые зубчики. На дальний конец скамьи сел индиец. Потертое черное пальто, белый шарф; узкое лицо. Маленький, несчастный в давяще-чуждой стране; официант, раб дешевой закусочной? Я придвинулся к ней, понизил голос, следя, чтобы слова звучали так же сухо, как у нее.
      - Как насчет Кемп?
      - Нико, прекрати меня допрашивать. Сейчас же прекрати.
      Мое имя; что-то подалось. Нет - все та же замкнутость, настороженность.
      - Они наблюдают? Они где-то здесь?
      Сердитый вздох.
      - Они здесь?
      - Нет. - И сразу поправилась: - Не знаю.
      - Значит, здесь.
      Она все отводила глаза. Произнесла тихо, почти устало:
      - Дело теперь не в них.
      Долгая пауза.
      - Ты лжешь мне? Вот так, в лицо? - спросил я. Поправила волосы; волосы, запястье, ее манера встряхивать головой. Мелькнула мочка уха. Меня охватила ярость, словно я лишился принадлежащего мне по праву.
      - А я считал тебя единственной, кому можно верить. Ты хоть понимаешь, что я пережил летом? Когда получил письмо, эти цветы...

К титульной странице
Вперед
Назад