Как вы думаете, есть надежда на
Надеждина или Надоумко недоумевает?
Записка А. С. Пушкина к М. П.
Погодину, май-июнь 1830 г. Москва
"Вот я и в Вологде, мой добрый,
незабвенный друг! Проехал с лишком четыреста
верст, а еще только ступил на порог моего
печального странствования. Прибыл сюда вчера, в
три часа пополудни; следовательно, путешествовал
около четырех суток: я сделал прекрасное
введение в новой моей жизни..."
Так писал 8 февраля 1837 года
политический изгнанник, высланный по
высочайшему повелению "на жительство в
Вологодскую губернию, в город Усть-Сысольск, под
присмотр полиции" Николай Иванович Надеждин.
Он же - профессор Московского университета по
кафедре теории изящных искусств, ученый с очень
широким научным диапазоном, занимавшийся
философией и эстетикой, энтографией и
лингвистикой, историей и географией, археологией
и фольклористикой. Он же - редактор-издатель
журнала "Телескоп", популярного и боевого
печатного органа 30-х годов XIX столетия. Он же -
"Никодим Аристархович
Надоумко, с Патриарших прудов, экс-студент из
простых", блестящий критик, центральная фигура
литературных споров, чьи статьи непосредственно
подготовили деятельность Белинского.
Его "вологодская история"
как бы открывает нам сложное и емкое понятие
"вологодская ссылка".
В Вологде, в месте "не столь
отдаленном", но все же достаточно захолустном,
в разное время, не по своей воле, а по повелению
"свыше", побывали многие известные
революционеры и писатели. В 1860-е годы - Н. В.
Шелгунов, П. Л. Лавров, В. В. Берви-Флеровский, М. П.
Сажин, Д. К. Гирс и другие. В 1870-е годы - Г. А.
Лопатин, О. Д. Мельников, Е. П. Карпов... В начале XX
века - В. В. Боровский, А. В. Луначарский, И. В.
Сталин, М. И. Ульянова, А. А. Богданов -
революционеры-марксисты. И писатели: А. М.
Ремизов, А. В. Амфитеатров, П. Е. Щеголев, О. В.
Аптекман, Н. А. Бердяев, А. П. Булгаков и так далее,
и так далее...
Многие страницы "вологодской
ссылки" изучены, многие - еще предстоит
изучить. Сейчас мы перелистываем ее первые
главы...
Итак, Николай Надеждин,
"Никодим Надоумко".
Что я? Где я? Где вы, мои друзья,
мои искренние, мои желанные?.. Одних уж нет...
другие странствуют далече!.. Да! далече... Какие
ужасные катастрофы! Какое прошедшее! Какое
настоящее! Каким еще будет будущее! И будет ли оно
вовсе - это будущее!..
Из письма Н. И. Надеждина к С Т.
Аксакову из Вологды от 17 мая 1837 г.
Жизненный и идейный облик Н. И.
Надеждина во многом загадочен.
И. И. Панаев. "Литературные
воспоминания": "Надеждин по своим обширным
сведениям и по уму стоял во главе тогдашних
литераторов. Наружность Надеждина была мало
привлекательна. Черты болезненного лица его были
резки; у него был длинный красный нос, рот почти
до ушей, раскрывавшийся совсем не только при
смехе, даже при улыбке, и обнаруживавший не
только зубы, даже десны. Манеры его были неуклюжи
и аляповаты, голос криклив... Но несмотря на все
это, он имел в себе много симпатического. Такова
сила ума, смягчающая даже самое безобразие и
придающая одушевление и приятность самым грубым
и неприятным чертам".
Сын бедного рязанского
священника, бывший семинарист, маленький,
некрасивый человечек в круглых очках. Он обладал
удивительным даром слова, и лекции его в
Московском университете возбуждали большой
энтузиазм среди студентов - а среди них были
такие умные русские головы, как И. А. Гончаров, Н.
П. Огарев, Н. В. Станкевич, К. С. Аксаков, О. М.
Бодянский, В. Г. Белинский... Литературная
деятельность Белинского и его шумная
известность началась с сотрудничества в журнале
Надеждина "Телескоп" - но в дальнейшем
Надеждин и Белинский стали не друзьями, а
врагами.
По словам Чернышевского,
Надеждин "первый дал прочные основания нашей
критике" и, приблизившись "силою
самостоятельного мышления к Гегелю", первый
выдвинул тезис о необходимости какого-то нового
искусства, которое должно прийти на смену
романтическому. В сущности, он обосновал первые
принципы русского реализма.
Но он же стал литературным
противником Пушкина, иногда грубо нападал на
поэта. И вместе с тем Надеждин-критик был одним из
первых (и одним из немногих) современников,
сумевших понять и по достоинству оценить
"Бориса Годунова". "Надеждин, - пишет И.
Панаев, - был человек вполне просвещенный и
свободомыслящий, но не имевший никаких твердых
убеждений..."
И это утверждение, в свою
очередь, неверно. Просто Надеждин, критик,
профессор университета, редактор одного из самых
читаемых русских журналов, - слишком рано
появился для читающей публики и был оценен по
достоинству много лет спустя.
По своим политическим
убеждениям Надеждин был монархистом, печатно
заявлявшим свою преданность власти. А вместе с
тем он упрямо боролся против всех форм
российской отсталости и косности. Как знать, не
потому ли он оказался политическим ссыльным?
В сентябре 1836 года, в 15-й книжке
журнала "Телескоп", в отделе "Наука и
искусство" появилась статья
"Философические письма к г-же***. Письмо
первое". Автором этой статьи был Петр
Яковлевич Чаадаев.
А. И. Герцен. "Былое и думы":
"Письмо" Чаадаева было своего рода
последнее слово, рубеж. Это был выстрел,
раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и
возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на
помощь, весть об утре или о том, что его не будет, -
все равно надобно было проснуться... "Письмо"
Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию".
"Выстрел" был сделан:
николаевское правительство приступило к
уничтожению противника. В октябре 1836 года журнал
"Телескоп" был запрещен к изданию. 15-й номер -
изъят из продажи, а следующий, с уже набранным
новым "Письмом" Чаадаева, - растерзан.
К. С. Аксаков. Из частного письма:
"Статья, за которую запрещен журнал, наделала
ужасно шуму в Москве; не осталось человека,
который бы не говорил об ней. Люди, самые не
литературные, люди, едва знающие грамоту, люди,
которые никогда в руки не брали русской <книги>,
- все теперь читают 15 номер "Телескопа",
шумят и по большей части негодуют на
сочинителя" [1] [Письмо не опубликовано: ИРЛИ, ф.
Маркевича, 10604, XV, с. 1.].
В ноябре 1836 года последовало
новое "высочайшее повеление", направленное
на окончательный разгром "врагов". Чаадаев
был официально объявлен сумасшедшим (с
ежедневным освидетельствованием врачей и с
подпискою ничего не печатать). Цензор Болдырев,
ректор московского университета, был отставлен
от должности. Издатель журнала Надеждин - сослан
в Усть-Сысольск.
В Петербурге, куда Надеждин был
"вытребован к ответу", на следствии, он
пытался доказать, что не увидел в "Письме"
Чаадаева ничего "опасного" и
демонстрировал, как определила комиссия,
"умышленно преувеличенный монархический
образ мыслей". В таком случае оказывалось
неясно, почему "выстрел, раздавшийся в темную
ночь", прозвучал с "благословения"
Надеждина? Объяснить это пытались по-разному.
Злые языки в Москве утверждали даже, что виною
дерзкого поступка "благонамеренного"
издателя была его страстная любовь к Е. В.
Сухово-Кобылиной, сестре известного драматурга,
впоследствии популярной русской писательнице,
выступавшей под псевдонимом Евгения Тур.
Дескать, Чаадаев обещал Надеждину в качестве
компенсации за опубликование "Письма"
помочь ему, безродному поповичу, получить
согласие родственников из "благороднейшего
сословия" на брак по любви... История эта
"темная", не все в ней понятно, поэтому
договоримся не трогать ее. Правда, когда в 1837 году
ссыльный На-деждин узнал, что его возлюбленная
вышла замуж за графа Генриха Салиас-де-Турнемира,
он глубоко страдал...
Одно несомненно: ссылка была для
Надеждина не только бедствием, но и
неожиданностью. В письме к С. Т. Аксакову из
Вологды от 10 мая 1837 года он недоуменно вопрошает:
"За что же такое ужасное наказание послал на
меня Промысл?., признаюсь, часто адский хохот
вырывается невольно из груди, когда подумаешь: я
сослан как неблагомыслящий, как
неблагонамеренный, как мятежная, опасная
голова... Я?!" [1] [Здесь и далее в статье
цитируются выдержки из неопубликованных писем Н.
И. Надеждина к С. Т. Аксакову. ИРЛИ, ф. 3, оп. 13, ед. хр.
47. Далее цитаты из этих писем специально не
оговариваются.]
Попробуем представить себе
исключительную тяжесть этой неожиданной участи:
тяжесть не столько физическую, сколько
нравственную. Вдумаемся: сын бедного священника
своей головой и огромным трудом пробил себе
дорогу в жизни, выбился, что называется, "из
грязи в князи". Труден, но благодарен этот путь,
потому что человек имеет перед собою твердую
цель: стать лицом известным, богатым,
значительным... Он использует все свои
способности, знания, умения...
Но наступает катастрофа, и
человеку предстоит обратный путь: из "князи"
- снова в "грязи"! И из-за чего? Из-за статьи
московского чудака Чаадаева, с которой он даже и
не согласен вполне... И куда? И почему? И где то
"дно омута", куда загоняет его судьба, очень
крутая и жестокая в своих поворотах? Начинать все
сначала - где взять силы? Да и как начнешь?..
А. В. Никитенко. Дневник от 11
декабря 1836 г.: "Участь Надеждина решена: его
сослали на житье в Усть-Сысольск, где должен он
существовать на сорок копеек в день. Впрочем, это
последнее смягчено. Когда ему объявили о ссылке,
он просил Бенкендорфа исходатайствовать ему
вместо того заключение в крепость, потому что там
он, по крайней мере, может не умереть с голоду.
Бенкендорф исходатайствовал ему вместо того
позволение писать и печатать сочинения под своим
именем".
Надеждин тотчас же
воспользовался предоставленным разрешением и в
декабре 1836 года отослал в журнал "Библиотека
для Чтения" статью "Об исторических трудах в
России". Председатель цензурного комитета М. А.
Дондуков-Корсаков ("князь Дундук" из
пушкинской эпиграммы) заручился официальной
справкой Л. В. Дубельта, что "со стороны
Третьего Отделения нет препятствий к печатанию
сочинений г. Надеждина", и уведомлением
министра просвещения С. С. Уварова, что
"цензорам надлежит в сих случаях
руководствоваться общими правилами, для цензуры
постановленными". Статья была напечатана, но,
на всякий случай, наполовину урезана.
В середине декабря Надеждин
отправился из Петербурга в Москву, а к концу
января - из Москвы в ссылку...
Мы приводим ниже выдержки из
писем Н. И. Надеждина к известному русскому
писателю С. Т. Аксакову. Они публикуются впервые и
освещают некоторые темные места, связанные с
пребыванием критика в нашем крае, а также дают
большой исторический и этнографический материал
для характеристики Вологды 1830-х годов...
Написав эту "строгую"
фразу, оговоримся: все это не просто так - взял да
и "вошел в эпоху"... Чувство "вхождения"
испытываешь, пожалуй, только в стенах архива,
который сам по себе место "заколдованное".
Одно дело, когда письма читаешь в автографе,
другое - когда они тобой же перепечатаны... Сидишь
потом и прислушиваешься к их отзвеневшим
голосам, помня слова Юрия Тынянова:
"Сам человек - сколько он
скрывает, как иногда похожи его письма на
торопливые отписки! Человек не говорит главного,
а за тем, что он сам считает главным, есть еще
более главное. Ну, и приходится заняться его
делами и договаривать за него".
Итак, 7 февраля 1837 года, в три
часа пополудни, Надеждин въехал в Вологду. Дорога
от Москвы, несмотря на скорые
"фельдъегерские" тройки, заняла около
четырех суток.
Первое впечатление:
"Дорога ужасная, ухаб на
ухабе; точно море, застывшее в самом бурном
волнении; я нырял в буквальном смысле слова.
Оттого меня укачало донельзя, хотя я давал себе
ночную передышку два раза: у Троицы и в Ярославле.
Около Вологды засинелись уже безбрежные леса, в
которые должен я погрязнуть: перспектива
мрачная, но она имеет в себе и то утешительное,
что дорога летом будет лучше, глаже. В том только
беда, что едва ли не придется мне бросить здесь
мою кибитку и взять здешний омнибус. Дороги так
тесны, что обыкновенными христианскими санями не
проедешь...
Об Усть-Сысольске везде и от
всех слышу горькие отзывы. Канада - общий
приговор! Впрочем, говорят, местоположение,
несмотря на леса, сухо, потому что город
расположен на горе. Ртуть зимою беспрестанно
мерзнет, так что можно делать из нее биллиардные
шары. К счастию, теперь уже идет к весне,
следовательно, первые месяцы можно прожить, не
опасаясь замерзнуть.
Сама Вологда - город большой, но
не завидной. Строение - святая старина. Церквей
множество, и все носят печать глубокой древности.
Это дает городу особую физиономию. Жизни,
сравнительно с другими губернскими городами,
меньше: может быть, оттого, что дома разбросаны;
на улицах мертво и пусто..." (письмо от 8 февраля)
За ссыльным издателем тотчас
после приезда учреждается неусыпный полицейский
"присмотр", что тоже отразилось в письмах
Надеждина к Аксакову:
8 февраля: "В городе я уже
представлялся начальству. Вчера, тотчас после
приезда, явился к жандармскому полковнику и
получил прием самый утешительный. Это достойный
представитель графа (Бенкендорфа. - В. К.), с
Дуббельтовским радушием и благородством...
Сегодня был у виц-губернатора, управляющего
губернией: старик прекрасный, добрый и ласковый:
вдобавок еще земляк - рязанец".
22 марта: "Сделайте милость,
добрый друг, перешлите прилагаемое письмо по
адресу. Я не отдал его здесь на почту, потому что
боюсь возбудить толки. Здесь городишко такой -
настоящая провинция. Заграничное письмо подаст
повод к толкованиям и догадкам месяца на два.
Подумают, и невесть что, подумают, что измена,
бунт, тайные сношения".
12 апреля: "Губернатор... послал
в Петербург представление, в котором просит
объяснение: должен ли он, как водится с другими
прочими, имеющими здесь проживание, иметь надзор
за мною и за моей перепискою. Не знаю, что будут
отвечать. Впрочем, я совершенно равнодушен ко
всему, как бы ни решилось. Одно только
огорчительно будешь принужден в письмах, когда
знаешь, что изъясняешься не на один, но пред
свидетелем. Видно, пить - так пить до дна".
Этой "принужденностью в
письмах" объясняется и лесть "отцам"
губернии, которая проскальзывает в письмах
Надеждина из Вологды. Почему же не польстить
губернатору или полицеймейстеру, если
достоверно знаешь, что "ласковые" и
"благородные" начальства будут, как это
водится, почитывать твои письма?..
Впрочем, и тут все не просто.
Взять, например, фразу о "дуббельтовском
радушии и благородстве". Леонтий Васильевич
Дубельт - мрачная фигура николаевской эпохи,
начальник III Отделения. Именно его профиль был
нарисован Лермонтовым на рукописи стихотворения
"Смерть поэта". Он - типичный "убийца"
российских Пушкиных...
Но Надеждин - статья особая. В
конце 1836 года Л. В. Дубельт, тогда еще полковник,
ведал им во время месячного ареста Бенкендорф и
Дубельт понимали, что Надеждин, сторонник
существующих порядков, переживает ужасное
потрясение, оказавшись в тюрьме, и были с ним
довольно мягкими. Недаром, как пишет в дневнике
Никитенко, Надеждин "с благодарностью
отзывается о Бенкендорфе и особенно о
Дубельте". В Пушкинском Доме хранится письмо
Дубельта к нему в Вологду... Дубельт познакомил
его с губернатором Болговским еще в Петербурге,
вследствие чего с самого приезда в Вологду
Надеждин мог рассчитывать на "самую лестную
снисходительность, самое обязательное внимание
ко всем нуждам моего положения..."
То ли с долгой зимней дороги, то
ли от огорчений и страха перед будущим Надеждин,
приехав в Вологду, заболел. В феврале 1837 года к
нему "пожаловал опять старый гость,
ревматизм..." "То-то будет славный собеседник
в Усть-Сысольске! Этого еще недоставало! (15
февраля). Болезнь оказалась серьезной: "Вот уже
три недели, как я страдаю жесточайшим образом.
Рев-матизмы мои возвратились. Беда да и только.
Между тем, время идет к весне. Санная дорога
каждую минуту портится. И я боюсь, что мне
придется плыть в ужасный Усть-Сысольск" (15
марта).
В конце февраля Д. Н. Болговской,
находившийся в то время в Петербурге, вошел к
Бенкендорфу с докладом, что ввиду ревматизма
обеих ног, "геморрийдальных припадков" и
боли в груди Надеждин вынужден оставаться в
Вологде, - на что, вероятно, получил устное
разрешение. А по прибытии в Вологду Болговской
тотчас послал Бенкендорфу представление об
ослаблении надзора за критиком и о юридическом
переводе его в Вологду. Тут уже было отвечено:
"Надзор должен быть обыкновенный,
полицейский" - не может быть и речи о каком-то
"послаблении". А делать доклад государю о
Вологде, замечает Бенкендорф, он "не счел себя
вправе"... [1] [Материалы о Надеждине из фонда III
Отделения впервые опубликованы в кн.: Лемке М. К.
Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг. Изд.
2-е, СПб., 1909, с. 359-461. Материалы Государственного
архива Вологодской области. - В кн.: Г у-ра В. В.
Русские писатели в Вологодской области. Вологда,
1951, с. 60-67. Здесь цитируются по этим изданиям.]
Как бы то ни было, Надеждин
вместо 3-4 дней задержался в Вологде почти на
полгода. Пришла весна, поздняя и грязная, дороги
развезло. Томительно потянулись бесхлопотные
непривычные провинциальные будни. Вологодская
гостиница, которая "течет вокруг", в которой
"холодно, сыро и угарно". Без денег, без
друзей. И это после горячих дней активнейшей
деятельности издателя журнала, профессора,
критика-бойца. После романтической любви. После
недавнего путешествия по Германии. После... А что
впереди?
Так он и жил в Вологде до конца
июля, хотя, если судить по письмам, горел желанием
"опуститься скорее на самое дно омута"...
15 марта: "Временами находит на
меня бесчувственная апатия. И тогда не легче. О
как горько, что я не один на свете, что есть
существа милые, драгоценные, для которых и мое
существование дорого... Не будь этого со мной - я
бы смелее схватился с судьбою, бесстрашнее был бы
под ее ударами".
26 апреля: "Что сказать вам?..
Худо!.. Горе ужасное! ' Страдания невыносимые!..
Камень треснул от жара".
10 мая: "О себе ничего не могу
вам сказать нового. Все по-прежнему. Живу и бьюсь
кое-как с жизнью. Истинно бывают минуты, когда с
радостью встретил бы конец этого боя. Нет
мочи".
Ссылка Надеждина явилась
переломным этапом в его творческой эволюции, той
совокупностью "жизненных катаклизмов", под
давлением которых публицист, критик, страстный
полемист и боец, - он решил остаться только
ученым. Гнет изгнания оказался невыносим прежде
всего с точки зрения моральных устоев - и
"бесчувственная апатия", в состоянии
которой критик находится, быстро переделывает
его неуемную натуру... "Стоит ли после этого
дорожить этим фальшивым, бесчувственным,
неблагодарным светом, - этой гадкой, презренной
жизнью?" (10 мая).
Распорядок жизни его в Вологде
не отличается особенным разнообразием:
"Разумеется, я все сижу, если не лежу, дома"...
Но это "безделье" Надеждин понимает
по-своему, по-разночински, потому что и в период
вынужденного спада и апатии ссыльный журналист,
человек огромного трудолюбия, работает очень
плодотворно. В письме от 15 марта, когда
"ревматизмы" допекали его особенно сильно,
он сообщает: "Несмотря на жестокие страдания, я
могу заниматься: читать всегда - писать
временами. Пишу и посылаю в Петербург статьи для
"Лексикона"..."
В 1830-х годах книгоиздатель
Адольф Плюшар выпускал "Энциклопедический
лексикон" - одну из первых русских
энциклопедий. За период ссылки Надеждин написал
для него более 100 статей, в том числе, что для нас
особенно важно, статьи "Вологда", "Великий
Устюг", "Вологодская губерния". Он пишет
для "Библиотеки для чтения", для
"Литературных прибавлений к Русскому
инвалиду", для "Одесского альманаха" и
альманаха "Утренняя заря"... Он должен
работать, чтобы не умереть с голоду - род
"литературной поденщины". Впрочем, не только
"поденщина": в эти два года проявилась
важная сторона его облика - широта научных
интересов. Он занимается и этнографией, и
лингвистикой, и археологией, и историей, и
географией, и фольклористикой, и политической
экономией...
Сам страдая от безденежья,
Надеждин тем не менее смог оказать материальную
помощь своему недавнему другу (и будущему
литературному противнику) В. Г. Белинскому. После
закрытия "Телескопа" Белинский оказался в
исключительно трудном положении: он лишился
работы и куска хлеба насущного, на подозрении у
властей, в ею квартире произвели обыск... Вот что
пишет Надеждин 26 апреля: "Как поразила меня
участь, грозившая Виссариону! Вот человек,
истинно достойный сострадания! Однако я виню и
самого его. Как же он так беспечен - не подумает
устроить своей будущности? Почему он не идет в
службу, не возьмет уроков? Ведь делать-то нечего!
Я не только одобряю ваше распоряжение насчет
выдачи ему ста рублей, но даже благодарю вас, что
вы это сделали. Жалею только, что не могу больше
помочь ему. Сам нищ, как Ир!.."
И как утешение изгнанника в
тоске и титанической работе - бесчисленные
письма: С. Т. Аксакову, Д. М. Княжевичу, М. А.
Максимовичу, М. П. Погодину, московским друзьям...
"Да! Вологда еще не край света!" (12 апреля).
Впрочем, о Вологде у Надеждина
впечатления не очень веселые:
28 марта: "Здесь, кажется, весны
не бывает вовсе... Вообразите, что с Благовещенья,
когда птичка божия в вашем мире завивает свое
гнездышко, у нас повалил снег хлопьями, а ныне
завернул мороз, и ветер бушует, бушует, так что
одурь берет".
26 апреля: "Погода всю неделю
стояла преужасная... Опять на небе непроницаемая
мгла, на земле непроходимая грязь, в воздухе
сырость и стужа. Между тем, время близится к
маю..."
"Вологодские новости" тоже
не блещут особым разнообразием. Вот обыкновенный
провинциальный шум вокруг готовящегося приезда
"государя-наследника" (будущего царя
Александра II). "Здесь все готовятся к принятию
наследника. Будет непременно в конце Фоминой
недели" (12 апреля). Приезду высокого гостя
препятствуют объективные обстоятельства: "по
дорогам нет проезду", "в Вологде
свирепствует корь". "Опустошения,
производимые этой болезнию, в самом деле ужасны.
Вчера, против моих окон, в церкви, хоронили
двадцати-двухлетнюю жену одного здешнего
протопопа с двумя детьми: все трое умерли в три
дня от кори!!" (26 апреля). Наконец, в письме от 10
мая Надеждин сообщает, что на сей раз "Вологда
не удостоилась счастия видеть
государя-наследника".
А вот - самое яркое событие,
происшедшее в ночь на 26 апреля:
"Нынешнюю ночь я всю не спал. В
городе был пожар. На колокольнях били в набат.
Шум, крик, гам - среди темной, хоть глаза уколи,
ночи. Горело не очень далеко от моей квартиры.
Стали было готовиться выбираться. К свету,
однако, огонь был прекращен. Сгорело в рядах две
лавки. Вот вам мои новости, вот вам наша
вологодская история!.."
В середине июля 1837 года Никодим
Надоумко, еще не выздоровевший, но уже
отчаявшийся, оказался в Усть-Сысольске.
28 июля: "Я - в Усть-Сысольске!..
Конец благополучному бегу... Странствование мое
кончилось - и с ним кончилось все, что мог я еще
ожидать, что разнообразило хоть сколько-нибудь
печальную жизнь мою... Теперь нет ничего впереди -
ни в физическом, ни в нравственном отношении. Все
осталось назади - и люди, и свет, и жизнь, и
счастье. Впрочем, на первый раз хорошо и то, что я,
по крайней мере, достиг берега... Отдохну хоть
телом после дальнего, трудного путешествия. Для
души же одна надежда - окончание всех надежд..."
Очень характерно: ни в одном из
"усть-сысольских" писем нет жалоб на
житейские трудности. Их как бы не стало, они
исчезли, растворились в том общем моральном
состоянии трагического "конца" и полной
безнадежности, в котором очутился "Никодим
Аристархович Надоумко, экс-студент из
простых"...
19 октября: "В самом деле, пора
положить конец всему. Отныне ни слова ни о чем.
Прошедшее прошло. И, конечно, Усть-Сысольск не
место золотым мечтам Аркадским..."
31 октября: "Теперь - по крайней
мере - развязка. Занавесь опустилась на
прошедшее, и мы не будем шевелить ее".
Надеждин - сломлен, смят,
"стерт". 31-м августа датировано его
покаянное письмо Болговскому. Там, сообщая про
обострение своей болезни, он просит, молит о
переводе его снова в Вологду, где мог бы он
"сохранить остатки бедного моего
существования". Вологодский губернатор вновь
возбудил ходатайство, коему Бенкендорф на сей
раз дал ход, и 3 ноября последовала резолюция
Николая I: "Согласен, но иметь под строгим
надзором".
25 декабря: "Это уже последнее
письмо к вам из Усть-Сысольска. Разве - по
несчастию - заживусь опять долго... В Вологде есть,
по крайней мере, хоть два-три человека с образом и
подобием божиим..."
10 января 1838 года Надеждин выехал
из Усть-Сысольска и, преодолев "тысячу ужасных
верст", 20 января въехал в Вологду.
21 января: "Прием, сделанный
мне в Вологде, очень утешителен. В несчастии моем
я еще бесконечно счастлив, что нахожу везде
истинно благородных людей, из-за которых можно
помириться с человечеством".
Вологда в этот, второй, приезд
(на сей раз не из Москвы, а из Усть-Сысольска)
воспринимается Нико-димом Надоумком по-иному,
становится даже символом освобождения: "Вчера
был ровно год, как я приехал в Вологду, имея в
перспективе Усть-Сысольск, оставляя назади
Москву со всем, что привязывало меня к улетающей
жизни. Теперь я стою опять в Вологде, но уже с
Усть-Сысольском назади, обращенный лицом к
Москве..." (8 февраля).
Да и положение ссыльного в
Вологде заметно улучшилось: появились
знакомства, появилась квартира, подысканная
друзьями-литераторами, отношения с Бол-говским
стали почти дружескими.
22 февраля. "Рад сердечно, что
мои зырянские гостинцы доставили вам
удовольствие. Посланы они были с губернатором,
который отправился в Петербург через Москву...
Жизнь моя так однообразно уныла. Теперь я
поселился на квартире, отброшенной в край города,
в настоящей "тишине". Мало кого вижу, кроме
людей нужных, которые, по счастию для меня, люди
очень добрые и благородные. День идет за днем. Не
скажу, чтобы отчаяние, а какое-то хладнокровное
равнодушие ко всему есть господствующая стихия
моей внутренней жизни".
Надеждин "переменяется".
Надеждин начинает заживо умирать как
литературный "боец" и критик. Это чувствуют
уже его знакомые.
Одновременно с ним отбывает
ссылку в Вологде поэт В. И. Соколовский (о нем -
речь впереди), который находится в тесных
дружеских отношениях с известным журналистом
1830-1840-х годов А. А. Краев-ским. Краевский
собирается купить журнал "Отечественные
записки" (ставший самым популярным в 1840-е годы),
и ему позарез нужен боевой и активный критик и
публицист. Таковым с 1840 года стал Белинский, но в
1838 году Краевский еще имеет в виду Надеждина.
Письма Краевского к Соколовскому до нас не дошли,
но по ответным письмам Соколовского [1] [ГПБ, ф. 391,
ед. хр. 720.] видно, что Краевский питал надежду
привлечь к своему журналу видного критика и
неустанно тормошил по этому поводу своего
опального друга-поэта.
В письмах Соколовского Надеждин
упоминается трижды:
10 января 1838: "Надеждина мы
ждем каждый день; для него нанята квартира; он сам
писал давно, что будет к Новому году... Когда он
явится, то я, по твоему желанию, непременно
вовлеку его в переписку с тобою".
1 февраля: "Надеждин приехал и
напорядках посещает меня. Он с радостью готов
вступить с тобою в переписку и только ждет твоего
письма. Он хочет поместить в твоем журнале статью
о духовной поэзии..."
29 марта: "...Я не мог ни вчера,
ни сегодня исполнить твои поручения
относительно Надеждина, но думаю, что завтра
поеду на несколько часов в город и в таком случае
непременно заверну к нему... Только, брат, вряд ли
мы с тобою дождемся от него статьи "О духовной
поэзии" - он, между нами говоря, ни рыба, ни мясо
и с ним каши не сваришь".
Соколовский недалек от истины.
Надеждин - уже "пуст", и весной 1838 года
рассуждает как заурядный вологодский обыватель:
13 марта: "Вы уже знаете образ
жизни в Вологде. Он нисколько не переменился и не
переменится. Как отшельник сижу дома... Наш добрый
губернатор, который теперь там (в Петербурге. - В.
К.), принят милостиво государем-императором. Едва
ли он не переименован уже в генерал-губернаторы
Вологодской и новооткрываемой Устюжской
губернии. Вот, однако, что значит Вологда".
В письме от 22 февраля Надеждин
просил Аксакова прислать ему фрак и панталоны.
"В Усть-Сысольске можно было бы обойтись без
этого. Но Вологда, какова ни на есть, - а
губернский город!"
Но щеголять по Вологде во фраке
Никодиму Надо-умку долго не пришлось. В марте 1838
года Болговской в Петербурге просил Бенкендорфа
о полном прощении ссыльного издателя и вполне
ручался за его будущую лояльность. 8 апреля
последовала резолюция царя, в коей Надеждину
разрешалось "жить всюду", где пожелает".
В конце апреля он уехал в
Петербург, затем - в Одессу [1] [О литературной и
научной деятельности Надеждина в Одессе см : О с о
в ц о в С. Кто был автором "Литературной
летописи Одессы"? - Русская литература, 1966, N 1, с.
145-150.].
И. И. Панаев. "Литературные
воспоминания": "В 1838 году Надеждин
возвратился из места своего изгнания,
Усть-Сысольска, в Петербург, расслабленный и без
ног. Он остановился в гостинице Демута. Здесь
перебывали у него все петербургские литераторы,
за исключением некоторых аристократов...
Усть-Сысольск значительно охладил его
литературную деятельность. Он, после своего
приезда оттуда, начал смотреть на литературу как
на дело, отошедшее для него на второй план. Он
решился всего себя посвятить служебной
деятельности, и мечты о служебной карьере
занимали его уже гораздо более".
Никодим Надоумко прожил еще 18
лет. Он стал довольно крупным чиновником и
серьезным ученым...
Впрочем, он был уже не
"Никодим Надоумко"...