Торопецкая идеально владела искусством писать на
машинке. Никогда я ничего подобного не видел. Ей не
нужно было ни диктовать знаков препинания, ни повторять
указаний, кто говорит. Я дошел до того, что, расхаживая
по предбаннику взад и вперед и диктуя, останавливался,
задумывался, потом говорил: "Нет, погодите..." - менял
написанное, совсем перестал упоминать, кто говорит,
бормотал и говорил громко, но, что бы я ни делал,
из-под руки Торопецкой шла почти без подчисток идеально
ровная страница пьесы, без единой грамматической ошибки
- хоть сейчас отдавай в типографию.
Вообще Торопецкая свое дело знала и справлялась с
ним хорошо. Писали мы под аккомпанемент телефонных
звонков. Первоначально они мне мешали, но потом я к ним
так привык, что они мне нравились. Поликсена расправля-
лась со звонящими с необыкновенной ловкостью. Она сразу
кричала:
- Да? Говорите, товарищ, скорее, я занята! Да?
От такого приема товарищ, находящийся на другом
конце проволоки, терялся и начинал лепетать всякий
вздор и был мгновенно приводим в порядок.
Круг деятельности Торопецкой был чрезвычайно обши-
рен. В этом я убедился по телефонным звонкам.
- Да, - говорила Торопецкая, - нет, вы не сюда
звоните. Никаких билетов у меня нет... Я застрелю тебя!
(Это - мне, повторяя уже записанную фразу.)
Опять звонок.
- Все билеты уже проданы, - говорила Торопецкая, -
у меня нет контрамарок... Этим ты ничего не докажешь.
(Мне.)
"Теперь начинаю понимать, - думал я, - какое коли-
чество охотников ходить даром в театр в Москве. И вот
странно: никто из них не пытается проехать даром в
трамвае. Опять-таки никто из них не придет в магазин и
не попросит, чтобы ему бесплатно отпустили коробку ки-
лек. Почему они считают, что в театре не нужно пла-
тить?"
- Да! Да! - кричала Торопецкая в телефон. - Каль-
кутта, Пенджаб, Мадрас, Аллогобад... Нет, адрес не да-
ем! Да? - говорила она мне.
- Я не позволю, чтобы он распевал испанские сере-
нады под окном у моей невесты, - с жаром говорил я, бе-
гая по предбаннику.
- Невесты... - повторяла Торопецкая. Машинка дава-
ла звоночки поминутно. Опять гремел телефон.
- Да! Независимый Театр! Нет у меня никаких биле-
тов! Невесты...
- Невесты!.. - говорил я. - Ермаков бросает гитару
на пол и выбегает на балкон.
- Да? Независимый! У меня никаких билетов нет!..
Балкон.
- Анна устремляется... нет, просто уходит за ним.
- Уходит... да? Ах да. Товарищ Бутович, вам будут
оставлены билеты у Фили в конторе. Всего доброго.
"А н н а. Он застрелится!
Б а х т и н. Не застрелится!"
- Да! Здравствуйте. Да, с нею. Потом Андамонские
острова. К сожалению, адрес дать не могу, Альберт Аль-
бертович... Не застрелится!..
Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой:
дело свое она знала. Она писала десятью пальцами - обе-
ими руками; как только телефон давал сигнал, писала од-
ной рукой, другой снимала трубку, кричала: "Калькутта
не понравилась! Самочувствие хорошее..." Демьян Кузьмич
входил часто, подбегал к конторке, подавал какие-то бу-
мажки. Торопецкая правым глазом читала их, ставила пе-
чати, левой писала на машинке: "Гармоника играет весе-
ло, но от этого..."
- Нет, погодите, погодите! - вскрикивал я. - Нет,
не весело, а что-то бравурное... Или нет... погодите, -
я дико смотрел в стену, не зная, как гармоника играет.
Торопецкая в это время пудрилась, говорила в телефон
какой-то Мисси, что планшетки для корсета захватит в
Вене Альберт Альбертович. Разные люди появлялись в
предбаннике, и первоначально мне было стыдно диктовать
при них, казалось, что я голый один среди одетых, но я
быстро привык.
Показывался Миша Панин и каждый раз, проходя, для
поощрения меня, жал мне предплечье и проходил к себе в
дверь, за которой, как я уже узнал, помещался его ана-
литический кабинет.
Приходил гладко выбритый, с римским упадочным про-
филем, капризно выпяченной нижней губой, председатель
режиссерской корпорации Иван Александрович Полторацкий.
- Миль пардон. Второй акт уже пишете? Грандиозно!
- восклицал он и проходил в другую дверь, комически
поднимая ноги, чтобы показать, что он старается не шу-
меть. Если дверь приоткрывалась, слышно было, как он
говорил по телефону:
- Мне все равно... я человек без предрассудков...
Это даже оригинально - приехали на бега в подштанниках.
Но Индия не примет... Всем сшил одинаково - и князю, и
мужу, и барону... Совершенные подштанники и по цвету и
по фасону!.. А вы скажите, что нужны брюки. Мне нет де-
ла! Пусть переделывают. А гоните вы его к чертям! Что
он врет! Петя Дитрих не может такие костюмы рисовать!
Он брюки нарисовал. Эскизы у меня на столе! Петя...
Утонченный или неутонченный, он сам в брюках ходит!
Опытный человек!
В разгар дня, когда я, хватаясь за волосы, пытался
представить себе, как выразить поточнее, что вот... че-
ловек падает... роняет револьвер... кровь течет или не
течет?.. - вошла в предбанник молодая, скромно одетая
актриса и воскликнула:
- Здравствуйте, душечка, Поликсена Васильевна! Я
вам цветочков принесла!
Она расцеловала Поликсену и положила на конторку
четыре желтоватые астры.
- Обо мне нет ли чего из Индии?
Поликсена ответила, что есть, и вынула из конторки
пухленький конверт. Актриса взволновалась.
- "Скажите Вешняковой, - прочитала Торопецкая, -
что я решил загадку роли Ксении..."
- Ах, ну, ну!.. - вскричала Вешнякова.
- "Я был с Прасковьей Федоровной на берегу Ганга,
и там меня осенило. Дело в том, что Вешнякова не должна
выходить из средних дверей, а сбоку, там, где пианино.
Пусть не забывает, что она недавно лишилась мужа и из
средних дверей не решится выйти ни за что. Она идет мо-
нашеской походкой, опустив глаза долу, держа в руках
букетик полевой ромашки, что типично для всякой вдо-
вы..."
- Боже! Как верно! Как глубоко! - вскричала Вешня-
кова. - Верно! То-то мне было неудобно в средних две-
рях.
- Погодите, - продолжала Торопецкая, - тут есть
еще, - и прочитала: - "А впрочем, пусть Вешнякова выхо-
дит, откуда хочет! Я приеду, тогда все станет ясно.
Ганг мне не понравился, по-моему, этой реке чего-то не
хватает..." Ну, это к вам не относится, - заметила По-
ликсена.
- Поликсена Васильевна, - заговорила Вешнякова, -
напишите Аристарху Платоновичу, что я безумно, безумно
ему благодарна!
- Хорошо.
- А мне нельзя ему написать самой?
- Нет, - ответила Поликсена, - он изъявил желание,
чтобы ему никто не писал, кроме меня. Это его утомляло
бы во время его раздумий.
- Понимаю, понимаю! - вскричала Вешнякова и, рас-
целовав Торопецкую, удалилась.
Вошел полный, средних лет энергичный человек и еще
в дверях, сияя, воскликнул:
- Новый анекдот слышали? Ах, вы пишете?
- Ничего, у нас антракт, - сказала Торопецкая, и
полный человек, видимо распираемый анекдотом, сверкая
от радости, наклонился к Торопецкой. Руками он в это
время сзывал народ. Явился на анекдот Миша Панин и Пол-
торацкий и еще кто-то. Головы наклонились над контор-
кой. Я слышал: "И в это время муж возвращается в гости-
ную..." За конторкой засмеялись. Полный пошептал еще
немного, после чего Мишу Панина охватил его припадок
смеха "ах, ах, ах", Полторацкий вскричал: "Грандиозно!"
- а полный захохотал счастливым смехом и тотчас кинулся
вон, крича:
- Вася! Вася! Стой! Слышал? Новый анекдот продам!
Но ему не удалось Васе продать анекдот, потому что
его вернула Торопецкая.
Оказалось, что Аристарх Платонович писал и о пол-
ном.
- "Передайте Елагину, - читала Торопецкая, - что
он более всего должен бояться сыграть результат, к чему
его всегда очень тянет".
Елагин изменился в лице и заглянул в письмо.
- "Скажите ему, - продолжала Торопецкая, - что в
сцене вечеринки у генерала он не должен сразу здоро-
ваться с женою полковника, а предварительно обойти стол
кругом, улыбаясь растерянно. У него винокуренный завод,
и он ни за что не поздоровается сразу, а..."
- Не понимаю! - заговорил Елагин, - простите, не
понимаю, - Елагин сделал круг по комнате, как бы обходя
что-то, - нет, не чувствую я этого. Мне неудобно!.. Же-
на полковника перед ним, а он чего-то пойдет... Не
чувствую!
- Вы хотите сказать, что вы лучше понимаете эту
сцену, чем Аристарх Платонович? - ледяным голосом спро-
сила Торопецкая.
Этот вопрос смутил Елагина.
- Нет, я этого не говорю... - Он покраснел. - Но,
посудите... - И он опять сделал круг по комнате.
- Я думаю, что в ножки следовало бы поклониться
Аристарху Платоновичу за то, что он из Индии...
- Что это у нас все в ножки да в ножки, - вдруг
пробурчал Елагин.
"Э, да он молодец", - подумал я.
- Вы лучше выслушайте, что дальше пишет Аристарх
Платонович, - и прочитала: - "А впрочем, пусть он дела-
ет, как хочет. Я приеду, и пьеса станет всем ясна".
Елагин повеселел и отколол такую штуку. Он махнул
рукой у щеки, потом у другой, и мне показалось, что у
него на моих глазах выросли бакенбарды. Затем он стал
меньше ростом, надменно раздул ноздри и сквозь зубы,
при этом выщипывая волоски из воображаемых бакенбард,
проговорил все, что было написано о нем в письме.
"Какой актер!" - подумал я. Я понял, что он изоб-
ражает Аристарха Платоновича.
Кровь прилила к лицу Торопецкой, она тяжело зады-
шала.
- Я попросила бы вас!..
- А впрочем, - сквозь зубы говорил Елагин, пожал
плечами, своим обыкновенным голосом сказал: - Не пони-
маю! - и вышел. Я видел, как он в сенях сделал еще один
круг в передней, недоуменно пожал плечами и скрылся.
- Ох, уж эти середняки! - заговорила Поликсена. -
Ничего святого. Вы слышали, как они разговаривают?
- Кхм, - ответил я, не зная, что сказать, и, глав-
ное, не понимая, что означает слово "середняки".
К концу первого дня стало ясно, что в предбаннике
пьесу писать нельзя. Поликсену освободили на два дня от
ее непосредственных обязанностей, и нас с ней перевели
в одну из женских уборных. Демьян Кузьмич, пыхтя, при-
волок туда машинку.
Бабье лето сдалось и уступило место мокрой осени.
Серый свет лился в окно. Я сидел на кушеточке, отража-
ясь в зеркальном шкафу, а Поликсена на табуреточке. Я
чувствовал себя как бы двухэтажным. В верхнем происхо-
дила кутерьма и беспорядок, который нужно было превра-
тить в порядок. Требовательные герои пьесы вносили нео-
быкновенную заботу в душу. Каждый требовал нужных слов,
каждый старался занять первое место, оттесняя других.
Править пьесу - чрезвычайно утомительное дело. Верхний
этаж шумел и двигался в голове и мешал наслаждаться
нижним, где царствовал установившийся, прочный покой.
Со стен маленькой уборной, похожей на бонбоньерку,
смотрели, улыбаясь искусственными улыбками, женщины с
преувеличенно пышными губами и тенями под глазами. Эти
женщины были в кринолинах или в фижмах. Меж ними свер-
кали зубами с фотографий мужчины с цилиндрами в руках.
Один из них был в жирных эполетах. Пьяный толстый нос
свисал до губы, щеки и шея разрезаны складками. Я не
узнал в нем Елагина, пока Поликсена не сказала мне, кто
это.
Я глядел на фотографии, трогал, вставая с кушетки,
негорящие лампионы, пустую пудреницу, вдыхал чуть ощу-
тимый запах какой-то краски и ароматный запах папирос
Поликсены. Здесь было тихо, и тишину эту резало только
стрекотание машинки и тихие ее звоночки, да еще иногда
чуть скрипел паркет. В открытую дверь было видно, как
на цыпочках проходили иногда какие-то пожилые женщины,
сухонького вида, пронося груды крахмальных юбок.
Изредка великое молчание этого коридора нарушалось
глухими взрывами музыки откуда-то и дальними грозными
криками. Теперь я знал, что на сцене, где-то глубоко за
паутиной старых коридоров, спусков и лестниц, репетиру-
ют пьесу "Степан Разин".
Мы начинали писать в двенадцать часов, а в два
происходил перерыв. Поликсена уходила к себе, чтобы на-
вестить свое хозяйство, а я шел в чайный буфет.
Для того чтобы в него попасть, я должен был поки-
нуть коридор и выйти на лестницу. Тут уже нарушалось
очарование молчания. По лестнице подымались актрисы и
актеры, за белыми дверями звенел телефон, телефон дру-
гой откуда-то отзывался снизу. Внизу дежурил один из
вышколенных Августой Менажраки курьеров. Потом железная
средневековая дверь, таинственные за нею ступени и ка-
кое-то безграничное, как мне казалось, по высоте кир-
пичное ущелье, торжественное, полутемное. В этом
ущелье, наклоненные к стенам его, высились декорации в
несколько слоев. На белых деревянных рамах их мелькали
таинственные условные надписи черным: "I лев. зад",
"Граф. заспин.", "Спальня III-й акт". Широкие, высокие,
от времени черные ворота с врезанной в них калиткой с
чудовищным замком на ней были справа, и я узнал, что
они ведут на сцену. Такие же ворота были слева, и выво-
дили они во двор, и через эти ворота рабочие из сараев
подавали декорации, не помещавшиеся в ущелье. Я задер-
живался в ущелье всегда, чтобы предаться мечтам в оди-
ночестве, а сделать это было легко, ибо лишь редкий
путник попадался навстречу на узкой тропе между декора-
циями, где, чтобы разминуться, нужно было поворачивать-
ся боком.
Сосущая с тихим змеиным свистом воздух пружина-ци-
линдр на железной двери выпускала меня. Звуки под нога-
ми пропадали, я попадал на ковер, по медной львиной го-
лове узнавал преддверие кабинета Гавриила Степановича и
все по тому же солдатскому сукну шел туда, где уже
мелькали и слышались люди, - в чайный буфет.
Многоведерный блестящий самовар за прилавком пер-
вым бросался в глаза, а вслед за ним маленького роста
человек, пожилой, с нависшими усами, лысый и со столь
печальными глазами, что жалость и тревога охватывали
каждого, кто не привык еще к нему. Вздыхая тоскливо,
печальный человек стоял за прилавком и глядел на груду
бутербродов с кетовой икрой и с сыром брынзой. Актеры
подходили к буфету, брали эту снедь, и тогда глаза бу-
фетчика наполнялись слезами. Его не радовали ни деньги,
которые платили за бутерброды, ни сознание того, что он
стоит в самом лучшем месте столицы, в Независимом Теат-
ре. Ничто его не радовало, душа его, очевидно, болела
при мысли, что вот съедят все, что лежит на блюде, съ-
едят без остатка, выпьют весь гигантский самовар.
Из двух окон шел свет слезливого осеннего дня, за
буфетом горела настенная лампа в тюльпане, никогда не
угасая, углы тонули в вечном сумраке.
Я стеснялся незнакомых людей, сидевших за столика-
ми, боялся подойти, хоть подойти хотелось. За столиками
слышался приглушенный хохот, всюду что-то рассказывали.
Выпив стакан чаю и съев бутерброд с брынзой, я шел
в другие места театра. Больше всего мне полюбилось то
место, которое носило название "контора".
Это место резко отличалось от всех других мест в
театре, ибо это было единственное шумное место, куда,
так сказать, вливалась жизнь с улицы.
Контора состояла из двух частей. Первой - узкой
комнатки, в которую вели настолько замысловатые сту-
пеньки со двора, что каждый входящий впервые в Театр
непременно падал. В первой комнатенке сидели двое курь-
еров, Катков и Баквалин. Перед ними на столике стояли
два телефона. И эти телефоны, почти никогда не умолкая,
звонили.
Я очень быстро понял, что по телефонам зовут одно-
го и того же человека и этот человек помещался в смеж-
ной комнате, на дверях которой висела надпись:
Заведующий внутренним порядком
Филипп Филиппович Тулумбасов
Большей популярности, чем у Тулумбасова, не было
ни у кого в Москве и, вероятно, никогда не будет. Весь
город, казалось мне, ломился по аппаратам к Тулумбасо-
ву, и то Катков, то Баквалин соединяли с Филиппом Фи-
липповичем жаждущих говорить с ним.
Говорил ли мне кто-то или приснилось мне, что буд-
то бы Юлий Кесарь обладал способностью делать несколько
разных дел одновременно, например, читать что-либо и
слушать кого-нибудь. Свидетельствую здесь, что Юлий Ке-
сарь растерялся бы самым жалким образом, если бы его
посадили на место Филиппа Филипповича.
Помимо тех двух аппаратов, которые гремели под ру-
ками Баквалина и Каткова, перед самим Филиппом Филиппо-
вичем стояло их два, а один, старинного типа, висел на
стене.
Филипп Филиппович, полный блондин с приятным круг-
лым лицом, с необыкновенно живыми глазами, на дне кото-
рых покоилась не видная никому грусть, затаенная,
по-видимому, вечная, неизлечимая, сидел за барьером в
углу, чрезвычайно уютном. День ли был на дворе или
ночь, у Филиппа Филипповича всегда был вечер с горящей
лампой под зеленым колпаком. Перед Филиппом Филиппови-
чем на письменном столе помещалось четыре календаря,
сплошь исписанные таинственными записями, вроде: "Прян.
2, парт. 4", "13 утр. 2", "Мон. 77727" и в этом роде.
Такими же знаками были исчерчены пять раскрытых
блокнотов на столе. Над Филиппом Филипповичем высилось
чучело бурого медведя, в глаза которого были вставлены
электрические лампочки. Филипп Филиппович был огражден
от внешнего мира барьером, и в любой час дня на этом
барьере лежали животами люди в самых разнообразных
одеждах. Здесь перед Филиппом Филипповичем проходила
вся страна, это можно сказать с уверенностью; здесь пе-
ред ним были представители всех классов, групп, просло-
ек, убеждений, пола, возраста. Какие-то бедно одетые
гражданки в затасканных шляпах сменялись военными с
петлицами разного цвета. Военные уступали место хорошо
одетым мужчинам с бобровыми воротниками и крахмальными
воротничками. Среди крахмальных воротничков иногда
мелькала ситцевая косоворотка. Кепка на буйных кудрях.
Роскошная дама с горностаем на плечах. Шапка с ушами,
подбитый глаз. Подросток женского пола с напудренным
носиком. Человек в болотных сапогах, в чуйке, подпоясан
ремнем. Еще военный, один ромб. Какой-то бритый, с за-
бинтованной головой. Старуха с трясущейся челюстью,
мертвенными глазами и почему-то говорящая со своей
спутницей по-французски, а спутница в мужских калошах.
Тулуп.
Те, которые не могли лечь животом на барьер, тол-
пились сзади, изредка поднимая вверх мятые записки, из-
редка робко вскрикивая: "Филипп Филиппович!" Временами
в толпу, осаждавшую барьер, ввинчивались женщины или
мужчины без верхнего платья, а запросто в блузочках или
пиджаках, и я понимал, что это актрисы и актеры Незави-
симого Театра.
Но кто бы ни шел к барьеру, все, за редчайшими
исключениями, имели вид льстивый, улыбались заискиваю-
ще. Все пришедшие просили у Филиппа Филипповича, все
зависели от его ответа.
Три телефона звенели, не умолкая никогда, и иногда
оглашали грохотом кабинетик сразу все три. Филиппа Фи-
липповича это нисколько не смущало. Правой рукой он
брал трубку правого телефона, клал ее на плечо и прижи-
мал щекою, в левую брал другую трубку и прижимал ее к
левому уху, а освободив правую, ею брал одну из протя-
гиваемых ему записок, начиная говорить сразу с тремя -
в левый, в правый телефон, потом с посетителем, потом
опять в левый, в правый, с посетителем. В правый, с по-
сетителем, в левый, левый, правый, правый.
Сразу сбрасывал обе трубки на рычаги, и так как
освобождались обе руки, то брал две записки. Отклонив
одну из них, он снимал трубку с желтого телефона, слу-
шал мгновение, говорил: "Позвоните завтра в три", - ве-
шал трубку, посетителю говорил: "Ничего не могу".
С течением времени я начал понимать, чего просили
у Филиппа Филипповича. У него просили билетов.
У него просили билетов в самой разнообразной фор-
ме. Были такие, которые говорили, что приехали из Ир-
кутска и уезжают ночью и не могут уехать, не повидав
"Бесприданницы". Кто-то говорил, что он экскурсовод из
Ялты. Представитель какой-то делегации. Кто-то не экс-
курсовод и не сибиряк и никуда не уезжает, а просто го-
ворил: "Петухов, помните?" Актрисы и актеры говорили:
"Филя, а Филя, устрой..." Кто-то говорил: "В любую це-
ну, цена мне безразлична..."
- Зная Ивана Васильевича двадцать восемь лет, -
вдруг шамкала какая-то старуха, у которой моль выела на
берете дыру, - я уверена, что он не откажет мне...
- Дам постоять, - внезапно вдруг говорил Филипп
Филиппович и, не ожидая дальнейших слов ошеломленной
старухи, протягивал ей какой-то кусочек бумаги.
- Нас восемь человек, - начинал какой-то крепыш, и
опять-таки дальнейшие слова застревали у него в устах,
ибо Филя уже говорил:
- На свободные! - и протягивал бумажку.
- Я от Арнольда Арнольдовича, - начинал какой-то
молодой человек, одетый с претензией на роскошь. "Дам
постоять", - мысленно подсказывал я и не угадывал.
- Ничего не могу-с, - внезапно отвечал Филя, один
только раз скользнув глазом по лицу молодого человека.
- Но Арнольд...
- Не могу-с!
И молодой человек исчезал, словно проваливался
сквозь землю.
- Мы с женою... - начинал полный гражданин.
- На завтра? - спрашивал Филя отрывисто и быстро.
- Слушаю.
- В кассу! - восклицал Филя, и полный протискивал-
ся вон, имея в руках клок бумажки, а Филя в это время
уже кричал в телефон: "Нет! Завтра!" - в то же время
левым глазом читая поданную бумажку.
С течением времени я понял, что он руководится
вовсе не внешним видом людей и, конечно, не их засален-
ными бумажками. Были скромно, даже бедно одетые люди,
которые внезапно для меня получали два бесплатных места
в четвертом ряду, и были какие-то хорошо одетые, кото-
рые уходили ни с чем. Люди приносили громадные красивые
мандаты из Астрахани, Евпатории, Вологды, Ленинграда, и
они не действовали или могли подействовать только через
пять дней утром, а приходили иногда скромные и молчали-
вые люди и вовсе ничего не говорили, а только протяги-
вали руку через барьер и тут же получали место.
Умудрившись, я понял, что передо мною человек, об-
ладающий совершенным знанием людей. Поняв это, я по-
чувствовал волнение и холодок под сердцем. Да, передо
мною был величайший сердцеведец. Он знал людей до самой
их сокровенной глубины. Он угадывал их тайные желания,
ему были открыты их страсти, пороки, все знал, что было
скрыто в них, но также и доброе. А главное, он знал их
права. Он знал, кто и когда должен прийти в Театр, кто
имел право сидеть в четвертом ряду, а кто должен был
томиться в ярусе, присаживаясь на приступочке в бредо-
вой надежде, что как-нибудь вдруг освободится для него
волшебным образом местечко.
Я понял, что школа Филиппа Филипповича была школой
величайшей.
Да и как же ему было не узнать людей, когда перед
ним за пятнадцать лет его службы прошли десятки тысяч
людей. Среди них были инженеры, хирурги, актеры, женор-
ганизаторы, растратчики, домашние хозяйки, машинисты,
учителя, меццо-сопрано, застройщики, гитаристы, карман-
ные воры, дантисты, пожарные, девицы без определенных
занятий, фотографы, плановики, летчики, пушкинисты,
председатели колхозов, тайные кокотки, беговые наездни-
ки, монтеры, продавщицы универсальных магазинов, сту-
денты, парикмахеры, конструкторы, лирики, уголовные
преступники, профессора, бывшие домовладельцы, пенсио-
нерки, сельские учителя, виноделы, виолончелисты, фо-
кусники, разведенные жены, заведующие кафе, игроки в
покер, гомеопаты, аккомпаниаторы, графоманы, билетерши
консерватории, химики, дирижеры, легкоатлеты, шахматис-
ты, лаборанты, проходимцы, бухгалтеры, шизофреники, де-
густаторы, маникюрши, счетоводы, бывшие священнослужи-
тели, спекулянты, фототехники.
Зачем же надобны были бумажки Филиппу Филипповичу?
Одного взгляда и первых слов появившегося перед
ним ему было достаточно, чтобы знать, на что тот имеет
право, и Филипп Филиппович давал ответы, и были эти от-
веты всегда безошибочны.
- Я, - волнуясь, говорила дама, - вчера купила два
билета на "Дона Карлоса", положила в сумочку, прихожу
домой...
Но Филипп Филиппович уже жал кнопку звонка и, не
глядя более на даму, говорил:
- Баквалин! Потеряны два билета... ряд?
- Одиннадц...
- В одиннадцатом ряду. Впустить. Посадить... Про-
верить!
- Слушаю! - гаркал Баквалин, и не было уже дамы, и
кто-то уже наваливался на барьер, хрипел, что он завтра
уезжает.
- Так делать не годится! - озлобленно утверждала
дама, и глаза ее сверкали. - Ему уже шестнадцать! Нече-
го смотреть, что он в коротких штанах...
- Мы не смотрим, сударыня, кто в каких штанах, -
металлически отвечал Филя, - по закону дети до пятнад-
цати лет не допускаются. Посиди здесь, сейчас, - гово-
рил он в это же время интимно бритому актеру.
- Позвольте, - кричала скандальная дама, - и тут
же рядом пропускают трех малюток в длинных клешах. Я
жаловаться буду!
- Эти малютки, сударыня, - отвечал Филя, - были
костромские лилипуты.
Наставало полное молчание. Глаза дамы потухали,
Филя тогда, оскалив зубы, улыбался так, что дама вздра-
гивала. Люди, мнущие друг друга у барьера, злорадно хи-
хикали.
Актер с побледневшим лицом, со страдальческими,
помутневшими глазами, вдруг наваливался сбоку на барь-
ер, шептал:
- Дикая мигрень...
Филя, не удивляясь, не оборачиваясь, протягивал
руку назад, открывал настенный шкафчик, на ощупь брал
коробочку, из нее вынимал пакетик, протягивал страдаль-
цу, говорил:
- Водой запей... Слушаю вас, гражданка.
Слезы выступали у гражданки, шляпка съезжала на
ухо. Горе дамы было велико. Она сморкалась в грязный
платочек. Оказывается, вчера, все с того же "Дон-Карло-
са", пришла домой, ан сумочки-то и нет. В сумочке же
было сто семьдесят пять рублей, пудреница и носовой
платок.
- Очень плохо, гражданка, - сурово говорил Филя, -
деньги надо на сберкнижке держать, а не в сумочке.
Дама таращила глаза на Филю. Она не ожидала, что к
ее горю отнесутся с такой черствостью.
Но Филя тут же с грохотом выдвигал ящик стола, и
через мгновение измятая сумочка с пожелтевшей металли-
ческой наядой была уже у дамы в руках. Та лепетала сло-
ва благодарности.
- Покойник прибыл, Филипп Филиппович, - докладывал
Баквалин.
В ту же минуту лампа гасла, ящики с грохотом зак-
рывались, торопливо натягивая пальто, Филя протискивал-
ся сквозь толпу и выходил. Как зачарованный, я плелся
за ним. Ударившись головой об стенку на повороте лест-
ницы, выходил во двор. У дверей конторы стоял грузовик,
обвитый красной лентой, и на грузовике лежал, глядя на
осеннее небо закрытыми глазами, пожарный. Каска сверка-
ла у него в ногах, а в головах лежали еловые ветви. Фи-
ля без шапки, с торжественным лицом, стоял у грузовика
и беззвучно отдавал какие-то приказания Кускову, Баква-
лину и Клюквину.
Грузовик дал сигнал и выехал на улицу. Тут же из
подъезда театра раздавались резкие звуки тромбонов.
Публика с вялым изумлением останавливалась, останавли-
вался и грузовик. В подъезде театра виден был бородатый
человек в пальто, размахивающий дирижерской палочкой.
Повинуясь ей, несколько сверкавших труб громкими звука-
ми оглашали улицу. Потом звуки обрывались так же вне-
запно, как и начинались, и золотые раструбы и русая эс-
паньолка скрывались в подъезде. Кусков вскакивал в гру-
зовик, трое пожарных становились по углам гроба, и,
провожаемый напутственным Филиным жестом, грузовик уез-
жал в крематорий, а Филя возвращался в контору.
Громаднейший город пульсирует, и всюду в нем волны
- прильет и отольет. Иногда слабела без всякой видимой
причины волна Филиных посетителей, и Филя позволял себе
откинуться в кресле, кой с кем и пошутить, размяться.
- А меня к тебе прислали, - говорил актер како-
го-то другого театра.
- Нашли, кого прислать, - бузотера, - отвечал Фи-
ля, смеясь одними щеками (глаза Фили никогда не смея-
лись).
В Филину дверь входила очень хорошенькая дама в
великолепно сшитом пальто и с черно-бурой лисой на пле-
чах. Филя приветливо улыбался даме и кричал:
- Бонжур, Мисси!
Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в
комнату входил развинченной походкой, в матросской шап-
ке, малый лет семи с необыкновенно надменной физиономи-
ей, вымазанной соевым шоколадом, и с тремя следами от
ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные
промежутки времени. За малым входила полная и расстро-
енная дама.
- Фуй, Альеша! - восклицала она с немецким акцен-
том.
- Амалия Иванна! - тихо и угрожающе говорил малый,
исподтишка показывая Амалии Ивановне кулак.
- Фуй, Альешь! - тихо говорила Амалия Ивановна.
- А, здоро'во! - восклицал Филя, протягивая малому
руку. Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.
- Фуй, Альешь! - шептала Амалия Ивановна.
- Что же это у тебя под глазом? - спрашивал Филя.
- Я, - икая, шептал малый, повесив голову, - с
Жоржем подрался...
- Фуй, Альеша, - одними губами и совершенно меха-
нически шептала Амалия Ивановна.
- Сэ доммаж[1]! - рявкал Филя и вынимал из стола
шоколадку.
[1] Жаль! (франц.).
Мутные от шоколада глаза малого на минуту загора-
лись огнем, он брал шоколадку.
- Альеша, ти съел сегодня читирнадцать, - робко
шептала Амалия Ивановна.
- Не врите, Амалия Ивановна, - думая, что говорит
тихо, гудел малый.
- Фуй, Альеша!..
- Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! - тихо
восклицала дама.
- Нон, мадам, энпоссибль! - рявкал Филя. - Мэ ле
заффер тужур[2]!
[2] Нет, это невозможно, но все дела! (франц.).
Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой
по руке.
- Знаете что, - вдохновенно говорила дама, - Дарья
моя сегодня испекла пирожки, приходите ужинать. А?
- Авек плезир[3]! - восклицал Филя и в честь дамы
зажигал глаза медведя.
[3] С удовольствием! (франц.).
- Как вы меня испугали, противный Филька! - воск-
лицала дама.
- Альеша! Погляди, какой медведь, - искусственно
восторгалась Амалия Ивановна, - якоби живой!
- Пустите, - орал малый и рвался к барьеру.
- Фуй, Альеша...
- Захватите с собой Аргунина, - восклицала как бы
осененная вдохновением дама.
- Иль жу! [4]
[4] Он играет! (франц.).
- Пусть после спектакля приезжает, - говорила да-
ма, поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.
- Же транспорт люи. [5]
[5] Я привезу его (франц.).
- Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к
вам просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить ку-
да-нибудь на "Дон-Карлоса"? А? Хоть в ярус? А, золотко?
- Портниха? - спрашивал Филя, всепонимающими гла-
зами глядя на даму.
- Какой вы противный! - восклицала дама. - Почему
непременно портниха? Она вдова профессора и теперь...
- Шьет белье, - как бы во сне говорил Филя, вписы-
вая в блокнот:
"Белошвей. Ми. боков. яр. 13-го".
- Как вы догадались! - хорошея, восклицала дама.
- Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, -
рявкал Баквалин.
- А я пока мужу позвоню, - говорила дама. Филя
выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала
номер.
- Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я
сегодня Филю позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи
часок. Да, еще Аргунин напросился... Ну, неудобно же
мне... Ну, прощай, золотко. А что у тебя голос какой-то
расстроенный? Ну, целую.
Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закры-
вая глаза, мечтал. "О, какой мир... мир наслаждения,
спокойствия..." Мне представлялась квартира этой неиз-
вестной дамы. Мне казалось почему-то, что это огромная
квартира, что в белой необъятной передней на стене ви-
сит в золотой раме картина, что в комнатах всюду блес-
тит паркет. Что в средней рояль, что громадный ков...
Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное
ворчание. Я открыл глаза.
Малый, бледный смертельной бледностью, закатив
глаза под лоб, сидел на диване, растопырив ноги на по-
лу. Дама и Амалия Ивановна кинулись к нему. Дама поб-
леднела.
- Алеша! - вскричала дама, - что с тобой?!
- Фуй, Альеша! Что с тобой?! - воскликнула и Ама-
лия Ивановна.
- Голова болит, - вибрирующим слабым баритоном от-
ветил малый, и шапка его съехала на глаз. Он вдруг на-
дул щеки и еще более побледнел.
- О, боже! - вскричала дама.
Через несколько минут во двор влетел открытый так-
сомотор, в котором, стоя, летел Баквалин.
Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из
конторы.
О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро
не будет. Вспомните же меня и вы!
