Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар,
полный света, сбоку серебряный колоссальных размеров
венок в стеклянном шкафу с лентами и надписью: "ЛЮБИМО-
МУ НЕЗАВИСИМОМУ ТЕАТРУ ОТ МОСКОВСКИХ ПРИСЯЖНЫХ..." (од-
но слово загнулось), перед собою я видел улыбающиеся
актерские лица, по большей части меняющиеся.
Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то
дружное тоскливое пение, потом какой-то шум, как в ба-
не. Там шел спектакль, пока я читал свою пьесу.
Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед со-
бою коренастого плотного человека, гладко выбритого, с
густыми волосами на голове. Он стоял в дверях и не
спускал с меня глаз, как будто что-то обдумывая.
Он только и запомнился, все остальное прыгало,
светилось и менялось; неизменен был, кроме того, венок.
Он резче всего помнится. Таково было чтение, но уже не
на Учебной сцене, а на Главной.
Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был.
В центре города, там, где рядом с театром гастрономи-
ческий магазин, а напротив "Бандажи и корсеты", стояло
ничем не примечательное здание, похожее на черепаху и с
матовыми, кубической формы, фонарями.
На следующий день это здание предстало передо мною
в осенних сумерках внутри. Я, помнится, шел по мягкому
ковру солдатского сукна вокруг чего-то, что, как мне
казалось, было внутренней стеной зрительного зала, и
очень много народу мимо меня сновало. Начинался сезон.
И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет,
чрезвычайно приятно обставленный, где застал пожилого,
приятного же человека с бритым лицом и веселыми глаза-
ми. Это и был заведующий приемом пьес Антон Антонович
Княжевич.
Над письменным столом Княжевича висела яркая ра-
достная картинка... помнится, занавес на ней был с пун-
цовыми кистями, а за занавесом бледно-зеленый веселый
сад...
- А, товарищ Максудов, - приветливо вскричал Кня-
жевич, склоняя голову набок, - а мы уж вас поджидаем,
поджидаем! Прошу покорнейше, садитесь, садитесь!
И я сел в приятнейшее кожаное кресло.
- Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу, - говорил,
улыбаясь, Княжевич и почему-то развел руками, - прек-
расная пьеса! Правда, таких пьес мы никогда не ставили,
ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, да и поставим...
Чем больше говорил Княжевич, тем веселее станови-
лись его глаза.
- ...и разбогатеете до ужаса, - продолжал Княже-
вич, - в каретах будете ездить! Да-с, в каретах!
"Однако, - думалось мне, - он сложный человек,
этот Княжевич... очень сложный..."
И чем больше веселился Княжевич, я становился, к
удивлению моему, все напряженнее.
Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.
- Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу,
прямо ему, так сказать, в руки передадим, в руки! Чу-
деснейший человек Гавриил-то наш Степанович... Мухи не
обидит! Мухи!
Но вошедший на звонок человек в зеленых петлицах
выразился так:
- Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.
- А не прибыл, так прибудет, - радостно, как и
раньше, отозвался Княжевич, - не пройдет и получасу,
как прибудет! А вы, пока суд да дело, погуляйте по те-
атру, полюбуйтесь, повеселитесь, попейте чаю в буфете
да бутербродов-то, бутербродов-то не жалейте, не оби-
жайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!
И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну дос-
тавляло мне физическое удовольствие, и еще радовала та-
инственная полутьма повсюду и тишина.
В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек
моих примерно лет, худой, высокий, подошел ко мне и
назвал себя:
- Петр Бомбардов.
Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал,
что слышал мою пьесу и что, по его мнению, это хорошая
пьеса.
С первого же момента я почему-то подружился с Бом-
бардовым. Он произвел на меня впечатление очень умного,
наблюдательного человека.
- Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в
фойе? - спросил вежливо Бомбардов.
Я поблагодарил его за предложение, и мы вошли в
громадное фойе, также устланное серым сукном. Простенки
фойе в несколько рядов были увешаны портретами и увели-
ченными фотографиями в золоченых овальных рамах.
Из первой рамы на нас глянула писанная маслом жен-
щина лет тридцати, с экстатическими глазами, во взбитой
крутой челке, декольтированная.
- Сара Бернар, - объяснил Бомбардов.
Рядом с прославленной актрисой в раме помещалось
фотографическое изображение человека с усами.
- Севастьянов Андрей Пахомович, заведующий освети-
тельными приборами театра, - вежливо сказал Бомбардов.
Соседа Севастьянова я узнал сам, это был Мольер.
За Мольером помещалась дама в крошечной, набок надетой
шляпке блюдечком, в косынке, застегнутой стрелой на
груди, и с кружевным платочком, который дама держала в
руке, оттопырив мизинец.
- Людмила Сильвестровна Пряхина, артистка нашего
театра, - сказал Бомбардов, причем какой-то огонек
сверкнул у него в глазах. Но, покосившись на меня, Бом-
бардов ничего не прибавил.
- Виноват, а это кто же? - удивился я, глядя на
жесткое лицо человека с лавровыми листьями в кудрявой
голове. Человек был в тоге и в руке держал пятиструнную
лиру.
- Император Нерон, - сказал Бомбардов, и опять
глаз его сверкнул и погас.
- А почему?..
- По приказу Ивана Васильевича, - сказал Бомбар-
дов, сохраняя неподвижность лица. - Нерон был певец и
артист.
- Так, так, так.
За Нероном помещался Грибоедов, за Грибоедовым -
Шекспир в отложном крахмальном воротничке, за ним - не-
известный, оказавшийся Плисовым, заведующим поворотным
кругом в театре в течение сорока лет.
Далее шли Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов,
Щепкин. А потом из рамы глянул на меня лихо заломленный
уланский кивер, под ним барское лицо, нафиксатуаренные
усы, генеральские кавалерийские эполеты, красный лац-
кан, лядунка.
- Покойный генерал-майор Клавдий Александрович Ко-
маровский-Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии
уланского его величества полка. - И тут же, видя мой
интерес, Бомбардов рассказал: - История его совершенно
необыкновенная. Как-то приехал он на два дня из Питера
в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш те-
атр. Ну, натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не
помню, какую пьесу играли, но очевидцы рассказывали,
что во время картины, где был изображен лес, с генера-
лом что-то сделалось. Лес в закате, птицы перед сном
засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье
дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым платком
утирает глаза. После спектакля пошел в кабинет к Арис-
тарху Платоновичу. Капельдинер потом рассказывал, что,
входя в кабинет, генерал сказал глухо и страшно: "Нау-
чите, что делать?!"
Ну, тут они затворились с Аристархом Платонови-
чем...
- Виноват, а кто это Аристарх Платонович? - спро-
сил я.
Бомбардов удивленно поглядел на меня, но стер
удивление с лица тотчас же и объяснил:
- Во главе нашего театра стоят двое директоров -
Иван Васильевич и Аристарх Платонович. Вы, простите, не
москвич?
- Нет, я - нет... Продолжайте, пожалуйста.
- ...заперлись, и о чем говорили, неизвестно, но
известно, что ночью же генерал послал в Петербург те-
леграмму такого содержания: "Петербург. Его величеству.
Почувствовав призвание быть актером вашего величества
Независимого Театра, всеподданнейше прошу об отставке.
Комаровский-Бионкур".
Я ахнул и спросил:
- И что же было?!
- Компот такой получился, что просто прелесть, -
ответил Бомбардов. - Александру Третьему телеграмму по-
дали в два часа ночи. Специально разбудили. Тот в одном
белье, борода, крестик... говорит: "Давайте сюда! Что
там с моим Эшаппаром?" Прочитал и две минуты не мог ни-
чего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит:
"Дайте карандаш!" - и тут же начертал резолюцию на те-
леграмме: "Чтоб духу его в Петербурге не было. Алек-
сандр". И лег спать.
А генерал на другой день в визитке, в брюках при-
шел прямо на репетицию.
Резолюцию покрыли лаком, а после революции телег-
рамму передали в театр. Вы можете видеть ее в нашем му-
зее редкостей.
- Какие же роли он играл? - спросил я.
- Царей, полководцев и камердинеров в богатых до-
мах, - ответил Бомбардов, - у нас, знаете ли, все боль-
ше насчет Островского, купцы там... А потом долго игра-
ли "Власть тьмы"... Ну, натурально, манеры у нас, сами
понимаете... А он все насквозь знал, даме ли платок,
налить ли вина, по-французски говорил идеально, лучше
французов... И была у него еще страсть: до ужаса любил
изображать птиц за сценой. Когда шли пьесы, где дейс-
твие весной в деревне, он всегда сидел в кулисах на
стремянке и свистел соловьем. Вот какая странная исто-
рия!
- Нет! Я не согласен с вами! - воскликнул я горя-
чо. - У вас так хорошо в театре, что, будь я на месте
генерала, я поступил бы точно так же...
- Каратыгин, Тальони, - перечислял Бомбардов, ведя
меня от портрета к портрету, - Екатерина Вторая, Кару-
зо, Феофан Прокопович, Игорь Северянин, Баттистини, Эв-
рипид, заведующая женским пошивочным цехом Бобылева.
Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех,
что были в зеленых петлицах, и шепотом доложил, что
Гавриил Степанович в театр прибыли. Бомбардов прервал
себя на полуслове, крепко пожал мне руку, причем произ-
нес загадочные слова тихо:
- Будьте тверды... - И его размыло где-то в полум-
раке.
Я же двинулся вслед за человеком в петлицах, кото-
рый иноходью шел впереди меня, изредка подманивая меня
пальцем и улыбаясь болезненной улыбкой.
На стенах широкого коридора, по которому двигались
мы, через каждые десять шагов встречались огненные
электрические надписи: "ТИШИНА! РЯДОМ РЕПЕТИРУЮТ!"
Человек в золотом пенсне и тоже в зеленых петли-
цах, сидевший в конце этого идущего по кругу коридора в
кресле, увидев, что меня ведут, вскочил, шепотом гарк-
нул: "Здравия желаю!" - и распахнул тяжелую портьеру с
золотым вышитым вензелем театра "НТ".
Тут я оказался в шатре. Зеленый шелк затягивал по-
толок, радиусами расходясь от центра, в котором горел
хрустальный фонарь. Стояла тут мягкая шелковая мебель.
Еще портьера, а за нею застекленная матовым стеклом
дверь. Мой новый проводник в пенсне к ней не приблизил-
ся, а сделал жест, означавший "постучите-с!", и тотчас
пропал.
Я стукнул тихо, взялся за ручку, сделанную в виде
головы посеребренного орла, засипела пневматическая
пружина, и дверь впустила меня. Я лицом ткнулся в
портьеру, запутался, откинул ее...
Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решил-
ся, но все же это страшновато... Но, умирая, я буду
вспоминать кабинет, в котором меня принял управляющий
материальным фондом театра Гавриил Степанович.
Лишь только я вошел, нежно прозвенели и заиграли
менуэт громадные часы в левом углу. В глаза мне броси-
лись разные огни. Зеленый с письменного стола, то есть,
вернее, не стола, а бюро, то есть не бюро, а какого-то
очень сложного сооружения с десятками ящиков, с верти-
кальными отделениями для писем, с другою лампою на гну-
щейся серебристой ноге, с электрической зажигалкой для
сигар.
Адский красный огонь из-под стола палисандрового
дерева, на котором три телефонных аппарата. Крохотный
белый огонек с маленького столика с плоской заграничной
машинкой, с четвертым телефонным аппаратом и стопкой
золотообрезной бумаги с гербами "НТ". Огонь отраженный,
с потолка.
Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским,
а бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок
толщины, ковер. Колоссальный диван с подушками и турец-
кий кальян возле него. На дворе был день в центре Моск-
вы, но ни один луч, ни один звук не проникал в кабинет
снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя
портьерами. Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло
кожей, сигарой, духами. Нагретый воздух ласкал лицо и
руки.
На стене, затянутой тисненным золотом сафьяном,
висел большой фотографический портрет человека с артис-
тической шевелюрой, прищуренными глазами, подкрученными
усами и с лорнетом в руках. Я догадался, что это Иван
Васильевич или Аристарх Платонович, но кто именно из
двух, не знал.
Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обра-
тился небольшого роста человек с французской черной бо-
родкой, с усами-стрелами, торчащими к глазам.
- Максудов, - сказал я.
- Извините, - отозвался новый знакомый высоким те-
норком и показал, что сейчас, мол, только дочитаю бума-
гу и...
...он дочитал бумагу, сбросил пенсне на черном
шнурке, протер утомленные глаза и, окончательно повер-
нувшись спиной к бюро, уставился на меня, ничего не го-
воря. Он прямо и откровенно смотрел мне в глаза, внима-
тельно изучая меня, как изучают новый, только что при-
обретенный механизм. Он не скрывал, что изучает меня,
он даже прищурился. Я отвел глаза - не помогло, я стал
ерзать на диване... Наконец я подумал: "Эге-ге..." - и
сам, правда сделав над собою очень большое усилие, ус-
тавился в ответ в глаза человеку. При этом смутное неу-
довольствие почувствовал почему-то по адресу Княжевича.
"Что за странность, - думал я, - или он слепой,
этот Княжевич... мухи... мухи... не знаю... не знаю...
Стальные, глубоко посаженные маленькие глаза... в них
железная воля, дьявольская смелость, непреклонная реши-
мость... французская бородка... почему он мухи не оби-
дит?.. Он жутко похож на предводителя мушкетеров у Дю-
ма... Как его звали... Забыл, черт возьми!"
Дальнейшее молчание стало нестерпимым, и прервал
его Гавриил Степанович. Он игриво почему-то улыбнулся и
вдруг пожал мне коленку.
- Ну, что ж, договорчик, стало быть, надо подпи-
сать? - заговорил он.
Вольт на табурете, обратный вольт, и в руках у
Гавриила Степановича оказался договор.
- Только уж не знаю, как его подписывать, не сог-
ласовав с Иваном Васильевичем? - И тут Гавриил Степано-
вич бросил невольный краткий взгляд на портрет.
"Ага! Ну, слава богу... теперь знаю, - подумал я,
- это Иван Васильевич".
- Не было б беды? - продолжал Гавриил Степанович.
- Ну, уж для вас разве! - Он улыбнулся дружелюбно.
Тут без стука открылась дверь, откинулась порть-
ера, и вошла дама с властным лицом южного типа, глянула
на меня. Я поклонился ей, сказал:
- Максудов...
Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку, ответила:
- Августа Менажраки, - села на табурет, вынула из
кармашка зеленого джемпера золотой мундштук, закурила и
тихо застучала на машинке.
Я прочитал договор, откровенно говорю, что ничего
не понял и понять не старался.
Мне хотелось сказать: "Играйте мою пьесу, мне же
ничего не нужно, кроме того, чтобы мне было предостав-
лено право приходить сюда ежедневно, в течение двух ча-
сов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах таба-
ка, слушать звон часов и мечтать!"
По счастью, я этого не произнес. Запомнилось, что
часто в договоре попадались слова "буде" и "поелику" и
что каждый пункт начинался словами: "Автор не имеет
права".
Автор не имел права передавать свою пьесу в другой
театр Москвы.
Автор не имел права передавать свою пьесу в ка-
кой-либо театр города Ленинграда.
Автор не имел права передавать свою пьесу ни в ка-
кой город РСФСР.
Автор не имел права передавать свою пьесу ни в ка-
кой город УССР.
Автор не имел права печатать свою пьесу.
Автор не имел права чего-то требовать от театра, а
чего - я забыл (пункт 21-й).
Автор не имел права протестовать против чего-то, и
чего - тоже не помню.
Один, впрочем, пункт нарушал единообразие этого
документа - это был пункт 57-й. Он начинался словами:
"Автор обязуется". Согласно этому пункту, автор обязы-
вался "безоговорочно и незамедлительно производить в
своей пьесе поправки, изменения, добавления или сокра-
щения, буде дирекция, или какие-либо комиссии, или уч-
реждения, или организации, или корпорации, или отдель-
ные лица, облеченные надлежащими на то полномочиями,
потребуют таковых, - не требуя за сие никакого вознаг-
раждения, кроме того, каковое указано в пункте 15-м".
Обратив свое внимание на этот пункт, я увидел, что
в нем после слов "вознаграждение" следовало пустое мес-
то.
Это место я вопросительно подчеркнул ногтем.
- А какое вознаграждение вы считали бы для себя
приемлемым? - спросил Гавриил Степанович, не сводя с
меня глаз.
- Антон Антонович Княжевич, - сказал я, - сказал,
что мне дадут две тысячи рублей...
Мой собеседник уважительно наклонил голову.
- Так, - молвил он, помолчал и добавил: - Эх,
деньги, деньги! Сколько зла из-за них в мире! Все мы
только и думаем о деньгах, а вот о душе подумал ли кто?
Я до того во время моей трудной жизни отвык от та-
ких сентенций, что, признаться, растерялся... подумал:
"А кто знает, может, Княжевич и прав... Просто я за-
черствел и стал подозрителен..." Чтобы соблюсти прили-
чие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне, в свою
очередь, вздохом, потом вдруг игриво подмигнул мне, что
совершенно не вязалось со вздохом, и шепнул интимно:
- Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?
Должен признаться, что я огорчился. Дело в том,
что у меня как раз не было ни копейки денег и я очень
рассчитывал на эти две тысячи.
- А может быть, можно тысячу восемьсот? - спросил
я, - Княжевич говорил...
- Популярности ищет, - горько отозвался Гавриил
Степанович.
Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах
внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе поме-
щался серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые
чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри,
два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым проз-
рачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом.
- Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? - спросила
вошедшего Августа Менажраки.
Тот изменился в лице и покосил поднос.
- Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с
пакетом побежал, - заговорил он.
- Я не Игнутову приказывала, а вам, - сказала Ме-
нажраки, - это не игнутовское дело пакеты Ивану Василь-
евичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не
так скажет... Вы, что же, хотите, чтобы у Ивана Василь-
евича температура поднялась?
- Убить хочет, - холодно сказал Гавриил Степано-
вич.
Человек с подносом тихо простонал и уронил ложеч-
ку.
- Где Пакин был в то время, как вы пропадали в бу-
фете? - спросила Августа Авдеевна.
- Пакин за машиной побежал, - объяснил спрашивае-
мый, - я в буфет побежал, говорю Игнутову - "беги к
Ивану Васильевичу".
- А Бобков?
- Бобков за билетами бегал.
- Поставьте здесь! - сказала Августа Авдеевна, на-
жала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.
Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос,
задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в
нее.
- О душе, о душе подумайте, Клюквин! - вдогонку
ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне,
интимно сказал:
- Четыреста двадцать пять. А?
Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо засту-
чала одним пальцем.
- А может быть, тысячу триста? Мне, право, нелов-
ко, но я сейчас не при деньгах, а мне портному пла-
тить...
- Вот этот костюм шил? - спросил Гавриил Степано-
вич, указывая на мои штаны.
- Да.
- И сшил-то, шельма, плохо, - заметил Гавриил Сте-
панович, - гоните вы его в шею!
- Но, видите ли...
- У нас, - затрудняясь, сказал Гавриил Степанович,
- как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам
деньги при договоре выдавали, но уж для вас... четырес-
та двадцать пять!
- Тысячу двести, - бодрее отозвался я, - без них
мне не выбраться... трудные обстоятельства...
- А вы на бегах не пробовали играть? - участливо
спросил Гавриил Степанович.
- Нет, - с сожалением ответил я.
- У нас один актер тоже запутался, поехал на бега
и, представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам
смысла нет брать. Дружески говорю, переберете - пропа-
дете! Эх, деньги! И зачем они? Вот у меня их нету, и
так легко у меня на душе, так спокойно... - И Гавриил
Степанович вывернул карман, в котором, действительно,
денег не было, а была связка ключей на цепочке.
- Тысячу, - сказал я.
- Эх, пропади все пропадом! - лихо вскричал Гаври-
ил Степанович. - Пусть меня потом хоть расказнят, но
выдам вам пятьсот рублей. Подписывайте!
Я подписал договор, причем Гавриил Степанович
разъяснил мне, что деньги, которые будут даны мне, яв-
ляются авансом, каковой я обязуюсь погасить из первых
же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семь-
десят пять рублей, через два дня - сто рублей, потом в
субботу - еще сто, а остальные - четырнадцатого.
Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась
мне улица после кабинета. Моросило, подвода с дровами
застряла в воротах, и ломовой кричал на лошадь страшным
голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды лица-
ми. Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной
прозы. Заветный договор хранился у моего сердца.
В своей комнате я застал своего приятеля (смотри
историю с револьвером).
Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор,
вскричал:
- Читайте!
Друг мой прочитал договор и, к великому моему
удивлению, рассердился на меня.
- Это что за филькина грамота? Вы что, голова са-
довая, подписываете? - спросил он.
- Вы в театральных делах ничего не понимаете, ста-
ло быть, и не говорите! - рассердился и я.
- Что такое - "обязуется, обязуется", а они обязу-
ются хоть в чем-нибудь? - забурчал мой друг.
Я горячо стал рассказывать ему о том, что такое
картинная галерея, какой душевный человек Гавриил Сте-
панович, упомянул о Саре Бернар и генерале Комаровском.
Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымит-
ся кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне,
но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой
мундштук, и адский огонь в электрической печке, и даже
императора Нерона, но ничего этого передать не сумел.
- Это Нерон у них составляет договоры? - дико
сострил мой друг.
- Да ну вас! - вскричал я и вырвал у него договор.
Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в мага-
зин.
Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое мас-
ло! Минуты счастья.
Московский климат известен своими капризами. Через
два дня был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я
спешил в Независимый. Со сладким чувством, предвкушая
получку ста рублей, я приблизился к Театру и увидел в
средних дверях скромную афишу.
Я прочитал:
Репертуар,
намеченный в текущем сезоне:
Эсхил - "Агамемнон"
Софокл - "Филоктет"
Лопе де Вега - "Сети Фенизы"
Шекспир - "Король Лир"
Шиллер - "Орлеанская дева"
Островский - "Не от мира сего"
Максудов - "Черный снег"
Открывши рот, я стоял на тротуаре, - и удивляюсь,
почему у меня не вытащили бумажник в это время. Меня
толкали, говорили что-то неприятное, а я все стоял, со-
зерцая афишу. Затем я отошел в сторонку, намереваясь
увидеть, какое впечатление производит афиша на проходя-
щих граждан.
Выяснилось, что не производит никакого. Если не
считать трех-четырех, взглянувших на афишу, можно ска-
зать, что никто ее и не читал.
Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден
сторицей за свое ожидание. В потоке шедших к театру я
отчетливо разглядел крупную голову Егора Агапенова. Шел
он к театру с целой свитой, в которой мелькнул Ликос-
пастов с трубкой в зубах и неизвестный с толстым прият-
ным лицом. Последним мыкался кафр в летнем, необыкно-
венном желтом пальто и почему-то без шляпы. Я ушел
глубже в нишу, где стояла незрячая статуя, и смотрел.
Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не
знаю, как описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он
первый задержался и прочел. Улыбка еще играла на его
лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его гу-
бы. Вот он дошел до "Сетей Фенизы". Вдруг Ликоспастов
стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его выра-
зился неподдельный ужас.
Агапенов прочитал, сказал:
- Гм...
Толстый неизвестный заморгал глазами... "Он припо-
минает, где он слышал мою фамилию..."
Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его
спутники... Агапенов сказал:
- Афиш, афиш, - и стал чертить в воздухе четыреху-
гольник. Кафр мотал головой, ничего не понимая.
Публика шла валом и то заслоняла, то открывала го-
ловы компании. Слова то долетали до меня, то тонули в
уличном шуме.
Ликоспастов повернулся к Агапенову и сказал:
- Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что ж это такое? -
Он тоскливо огляделся. - Да они с ума сошли!..
Ветер сдул конец фразы.
Доносились клочья то агапеновского баса, то ликос-
пастовского тенора.
- ...Да откуда он взялся?.. Да я же его и отк-
рыл... Тот самый... Гу... гу... гу... Жуткий тип...
Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших. Ликос-
пастов первый увидел меня, и меня поразило то измене-
ние, которое произошло в его глазах. Это были ликоспас-
товские глаза, но что-то в них появилось новое, отчуж-
денное, легла какая-то пропасть между нами...
- Ну, брат, - вскричал Ликоспастов, - ну, брат!
Благодарю, не ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это
проделал, не понимаю, но это гениально! Ну, теперь ты,
конечно, приятелей узнавать не будешь! Где уж нам с
Шекспирами водить дружбу!
- А ты бы перестал дурака валять! - сказал я роб-
ко.
- Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-бо-
гу! Ну, я зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся,
старик! - И я ощутил прикосновение щеки Ликоспастова,
усеянной короткой проволокой. - Познакомьтесь! - И я
познакомился с толстым, не спускавшим с меня глаз. Тот
сказал:
- Крупп.
Познакомился я и с кафром, который произнес очень
длинную фразу на ломаном английском языке. Так как этой
фразы я не понял, то ничего кафру и не сказал.
- На Учебной сцене, конечно, играть будут? - допы-
тывался Ликоспастов.
- Не знаю, - ответил я, - говорят, что на Главной.
Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее
небо.
- Ну что ж, - сказал он хрипло, - давай бог. Да-
вай, давай. Может быть, тут тебя постигнет удача. Не
вышло с романом, кто знает, может быть, с пьесой вый-
дет. Только ты не загордись. Помни: нет ничего хуже,
чем друзей забывать!
Крупп глядел на меня и почему-то становился все
задумчивее; причем я заметил, что он внимательнее всего
изучает мои волосы и нос.
Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор,
пожимая мне руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я
похолодел от страху и сказал, что не читал. Тут поблед-
нел Егор.
- Где уж ему читать, - заговорил Ликоспастов, - у
него времени нету современную литературу читать... Ну,
шучу, шучу...
- Вы прочтите, - веско сказал Егор, - хорошая кни-
жица получилась.
Я вошел в подъезд бельэтажа. Окно, выходящее на
улицу, было открыто. Человек с зелеными петлицами про-
тирал его тряпкой. Головы литераторов проплыли за мут-
ным стеклом, донесся голос Ликоспастова:
- Бьешься... бьешься, как рыба об лед... Обидно!
Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувс-
твовал только одно, что пьеса моя, по существу дела,
чрезвычайно, между нами говоря, плоха и что что-то надо
бы предпринять, но что - неизвестно.
...И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо
мною предстал коренастый блондин с решительным лицом и
встревоженными глазами. Блондин держал пухлый портфель.
- Товарищ Максудов? - спросил блондин.
- Да, я...
- Ищу вас по всему театру, - заговорил новый зна-
комый, - позвольте представиться - режиссер Фома Стриж.
Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь и не беспокойтесь,
пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?
- Да.
- Теперь вы наш, - решительно продолжал Стриж.
Глаза его сверкали, - вам бы вот что сделать, заключить
бы с нами договор на всю вашу грядущую продукцию! На
всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели желаете, мы
это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! - И Стриж плюнул в
плевательницу. - Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в
два месяца обломаем. Пятнадцатого декабря покажем гене-
ральную. Шиллер нас не задержит. С Шиллером дело глад-
кое...
- Виноват, - сказал я робко, - а мне говорили, что
Евлампия Петровна будет ставить...
Стриж изменился в лице.
- Какая такая Евлампия Петровна? - сурово спросил
он меня. - Никаких Евлампий. - Голос его стал металли-
ческим. - Евлампия не имеет сюда отношения, она с Иль-
чиным "На дворе во флигеле" будет ставить. У меня твер-
дая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели кто
подкоп поведет, то я и в Индию напишу! Заказным, ежели
уж на то пошло, - угрожающе закричал Фома Стриж, поче-
му-то впадая в беспокойство. - Давайте сюда экземпляр,
- скомандовал он мне, протягивая руку.
Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.
- Об чем же они думали? - возмущенно оглядываясь,
вскричал Стриж. - Вы у Поликсены Торопецкой в предбан-
нике были?
Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
- Не были? Сегодня она выходная. Завтра же захва-
тите экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте!
Смело!
Тут очень воспитанный, картавый изящный человек
появился рядом и сказал вежливо, но настойчиво:
- В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начи-
наем.
И Фома перехватил портфель под мышку и скрылся,
крикнув на прощанье мне:
- Завтра же в предбанник! Моим именем!
А я остался стоять и долго стоял неподвижно.
