ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КОНТЕКСТ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1.0. - 1.3.
Если лингвистика как наука ведет свое начало с древности (“старейшее из дошедших до нас грамматических описаний отделено от нас почти четырьмя тысячелетиями”/Якобсон 1985, 370/), то семиотика (семиология) сформировалась как научная дисциплина менее 100 лет тому назад, хотя подходы и подступы к ней также уходят вглубь истории /см.: Моррис, 85/. Создание этой науки связано с именами Ч. Пирса и Ф. де Соссюра: именно работа последнего “привлекла внимание к знаковому аспекту языка, породила огромную литературу, посвященную этой проблеме, и в конечном счете создала основу для установления связи между лингвистикой и семиотикой”/Звегинцев 1970,95-96/. За те десятилетия, что прошли со времени издания соссюровского “Курса общей лингвистики” (1916), семиотика прошла путь интенсивного развития, однако нельзя сказать, что ею однозначно решены все главные вопросы. Даже определения семиотики как науки весьма разнотипны: согласно одному из них семиотика представляет собой теорию коммуникации (Леви-Строс); в других случаях семиотика оказывается придатком лингвистики, в третьих - сводится лишь к одной из своих составляющих - к семантике (“Семиотическая теория должна представлять собой с самого начала то, что она есть, а именно теорию значения” /Греймас, 537/). И все же эта наука обрела исключительно богатый и развитый аппарат исследования, обнаружила немало глубоких закономерностей, повлияла на смежные области знания (лингвистику, психологию, эстетику, философию) и более далекие (физику, биологию, информатику), сама заимствовала из них многое: уточнялась терминология, происходила конкретизация определенных областей знания, в их рамках выявились сущностные закономерности и т.п.
Уже первые соссюровские определения, связывающие мысль, язык и знак /Соссюр, 144-145/, призваны продемонстрировать сложнейший механизм, на основе которого осуществляется деятельность естественного языка. Только объединение мысли и знака на основе посредника - языка приводит поток мысли к разделению на понятия (представления), а речевой поток - на знаки (слова). Так формируется важнейшее свойство знака - означать, независимо от контекста /там же, 135,136/.
За истекшие со времени издания “Курса” десятилетия это свойство знака подтверждалось многократно и в самых различных областях действия законов семиотики. В частности, именно этот признак оказывается решающим для разделения Ю.Лотманом типов коммуникации на досемиотические, в основе которых находятся связанные элементы, неспособные к автономному бытию, и семиотические, где каждый элемент полностью самостоятелен, автономен /Lotman, 28/.
И именно это свойство отдельного знака - быть означаемым вне контекста (то есть обладать устойчивым, независимым от контекста значением) вызвало и продолжает вызывать весьма активную полемику. Ее источником являются широчайшие, почти неограниченные возможности слова-знака к обретению им бесконечной гаммы смысловых оттенков, более того - неожиданных значений, и напротив - к утере всего этого и превращению того же слова в условиях иного контекста в смысловой “фон”, в “словесную шелуху”. “ Вариативность значений и особенно разнообразие и широта метафорических переносов значений, а также возможность бесчисленных перефразировок - это как раз те свойства естественного языка, которые обуславливают творческую силу языка и полет фантазии не только в поэзии, но и в науке” /Якобсон 1985, 373/. Все эти метаморфозы слова-знака осуществимы только и исключительно, когда оно находится в ряду других слов, то есть включено в контекст.
Однако, как справедливо отметил Р.А. Будагов, “некоторую зависимость слова от контекста никто не собирается отрицать, но подобная зависимость нисколько не мешает слову: 1) сохранять свою самостоятельность и вне контекста; 2) в каждую историческую эпоху существования языка иметь основное значение, на фоне и на основе которого воспринимаются все остальные его значения, рождаются оттенки новых значений” /Будагов 1983, 25/. В настоящий момент ощутимое большинство лингвистов и представителей других отраслей знания, высказывающихся по вопросам семиотики, стоят на позиции, в наиболее обобщенно-философской форме выраженной С.Р. Вартазаряном: “Истинностное значение знака как его денотат удовлетворяет двум условиям, которые представляются нам обязательными для его определения. Во-первых, денотат является предметом, лежащим вне самой знаковой системы ... Во-вторых, этот ... предмет является инвариантным коррелятом знаковым выражениям, имеющим одно значение, хотя, возможно, разный смысл” /Вартазарян, 59/; или - в применении к языку: “Как бы ни видоизменялись воплощения слова, оно остается во всех случаях “одним и тем же словом”” /Якобсон 1983а, 116/. Эту же позицию отстаивают и искусствоведы, которые включили семиотику в арсенал используемых подходов к изучению явлений литературы и искусства (Храпченко, Лотман, Арановский и другие).
Теория знака как единства означаемого/означающего (и языкового знака - слова - как его разновидности) формировалась задолго до Ф. де Соссюра и продолжала развиваться и после опубликования “Курса”. Тем не менее, основные положения Соссюра, по сути, остались непоколебленными, хотя дальнейшая разработка теории привела к появлению ряда ограничений, оговорок, нюансов, имеющих немаловажное значение для семиотики и отчасти лингвистики, но по отношению к настоящему исследованию, в основном, факультативных и потому на его страницах не рассматриваемых.
В подавляющем большинстве работ по данной проблеме подчеркивается одно из наиболее фундаментальных соссюровских положений, касающихся языкового знака-слова. “Слово ... двусторонне как медаль. Одна его сторона - внешняя, звучащая или видимая (физическая), другая - внутренняя, неслышимая и невидимая (психическая). Первая - это звучание или написание слова, вторая - его смысл или значение ...” /Якушин Б., 5/. Специфической же чертой семиотики последних десятилетий (идущей уже не от Соссюра, но от Пирса) является отношение к любому предмету или объекту, замещающему собой другой предмет или объект, как к знаку: ”Знак - это материальным способом реализованная замена объектов, явлений и понятий в процессе коллективного обмена информацией”/Lotman, 12/. Знаками в этом случае являются не только слова, но и деньги, географические карты, воинские знаки различия и т.д. (вплоть до костюма, пищи, природных явлений). Возникает ситуация, при которой весь реальный мир выступает в качестве знаков. В настоящее время продолжается оживленная полемика по этому вопросу. Отголоски этой полемики имеют самое непосредственное отношение и к проблемам искусства.
То обстоятельство, что в художественном творчестве проблемы знака и значения не решаются столь же определенно, как в естественном языке или языке науки, вызвало стремление “устранить” эти сложности с помощью расширенного толкования самого понятия “знак”, в частности, путем отказа от тезиса о единстве знака и значения. Уже в начале 40-х годов американский поэт и критик Дж. Рэнсон выдвигает категорию “эстетических знаков” художественного произведения, которые принципиально отличаются от “знаков символических”, присущих языкам науки /Рэнсом,187; см. также комментарий Ю.В. Палиевской: там же, 740/. Но при таком подходе, как справедливо пишет Б.А. Серебренников, “понятие знака, не имеющего значения или же “отделенного” от своего значения, сразу же теряет смысл: знак без значения не есть знак, и можно лишь весьма приблизительно характеризовать его в этом случае как “материал знака”, “основу знака”, “фигуру знака” и т.д. Ведь материал знака, не обладающий значением, утрачивает всякую звуковую характеристику. ... Знак не может существовать без значения; только в значении коренится то, что делает его знаком” /Серебренников 1988, 133/. Особый аспект неразрывной связи знака и значения вскрыт Л.С. Выготским в контексте взаимосвязи речи и мышления. Позиция его в этом вопросе бескомпромиссна: ”Нет вообще знака без значения... Значение есть всюду, где есть знак. Это есть внутренняя сторона знака”, - пишет он в одной из своих работ, а в другой излагает ту же мысль в блестящей афористической форме: “Слово без значения есть не слово, но звук пустой”/Выготский 1,162;Выготский 2, 17, 197/. Являясь внутренней стороной слова, значение связывает слово и мысль в едином акте речевого мышления: ”Значение есть путь от мысли к слову” /Выготский 1, 160/; “Слово, лишенное значения, уже не относится более к царству речи. Поэтому значение в равной мере может рассматриваться и как явление речевое по своей природе, и как явление, относящееся к области мышления. ...Что оно (значение. - М.Б.) представляет собой? Речь или мышление? Оно есть речь и мышление в одно и то же время, потому что оно есть единица речевого мышления” /Выготский 2, 17/. Вместе с тем, Выготский предостерегает против отождествления значения со словом или мыслью, подчеркивая известную независимость каждого из трех понятий: “ Значение не равно слову, не равно мысли” ; или: ”Значение не равно мысли, выраженной в слове” /Выготский 1, 160, 161/; а в другой работе уточняет свою мысль: ”Значение слова есть феномен мышления лишь в той мере, в какой мысль связана со словом и воплощена в слове, и обратно: оно есть феномен речи лишь в той мере, в какой речь связана с мыслью и освещена ее светом” /Выготский 2, 197/, ибо “в сознании есть нечто, что ничего не значит” /Выготский 1, 164/. Значение слова, по его мнению, неотделимо не только от речи и мысли, но и от процессов общения и обобщения: “... так же, как невозможно общение без знаков, оно невозможно и без значения”/Выготский 2, 19/, - и далее: “... есть все основания рассматривать значение слова не только как единство мышления и речи, но и как единство обобщения и общения, коммуникации и мышления”/там же/.
Единство знака и значения отнюдь не вытекает из их взаимообусловленности: “значение слова “сыр” невозможно вывести из нелингвистического знания вкуса чеддера или камамбера без помощи словесного обозначения”, - пишет не без юмора Р.Якобсон /Якобсон 1985, 361/. Отсутствие обусловленности звуковой (графической) формы знака, ее независимость от значения (т.е. внутренней его формы) Соссюр назвал произвольностью /Соссюр, 100-102/; причем, категория эта рассмотрена им в паре с противоположной - относительной мотивированностью, которая также обнаруживается в достаточно обширном числе знаков, мотивированных другими знаками или природными факторами /там же, 163-166/.
Существует, однако, и противоположная точка зрения, согласно которой звуковая форма слов естественного языка рассматривается как изначально порожденная значением слова: “... и членораздельный звук, внешняя форма человеческой речи ... первоначально также непроизволен, хотя потом становится послушным орудием мысли. ...Произвольное и сознательное употребление слова необходимо предполагает непроизвольное и бессознательное” /Потебня, 99-100/. Еще более резко и непримиримо высказался о произвольности знака А.Ф.Лосев: “Эта теория, хотя она и общераспространена, нашла в советском языкознании убийственную критику, вскрывшую механицизм, антиобщественность и антитрадиционность языка, его антиисторизм при такой убежденности в чисто условном характере знака. ... В настоящее время можно прямо сказать, что языковый знак (да, вероятно, и все другие типы знаков) обязательно детерминирован, пусть не во всех отношениях, пусть не во всех проявлениях знака и пусть не во все исторические периоды его развития”/Лосев 1982б, 188; см. в этом же издании: с. 206 и далее/.
Обращают на себя внимание некоторые эксперименты, проведенные с детьми. Предположив, что звук “и” ассоциируется у детей с чем-то маленьким, а звук “о” - с большим, исследователи подвергли это предположение проверке: вручив ребенку деревянные фигурки разной величины, они предложили назвать их (произвольно) Бим и Бом и отложить в сторону те, что названы Бим. Маленькие фигурки, названные Бим, были отложены, и остались только большие (Бом) /Негневицкая, 22-23/. В этой ситуации бесспорно проявилось наличие изначальной связи между звучанием и определенным представлением. Но насколько такая связь обязательна для всех случаев?
Р.Якобсон считает, что необходимым отношением в связи означающего и означаемого “является объединение этих двух аспектов на основе смежности, то есть на основе внешнего фактора, в то время как объединение по сходству (то есть основанное на внутреннем факторе) является лишь факультативным” /Якобсон 1985, 89/. Как представляется, весьма глубоко в этот сложнейший механизм проник выдающийся антрополог К.Леви-Стросс: ”В современной действующей системе, - пишет он, - красный цвет вызывает представление об опасности, насилии, крови, зеленый же цвет говорит о надежде, покое и невозмутимом течении естественного процесса, как это имеет место при росте растений. Но что было бы, если бы красный цвет стал бы обозначать свободный путь, а зеленый - запрещение перехода? Красный цвет, несомненно, воспринимался бы как признак человеческого тепла и общительности, зеленый же как символ леденящего страха и опасности. Красный цвет не занял бы в простом и чистом виде места зеленого цвета, и наоборот. Выбор знака может быть произвольным, но тем не менее этот знак сохранит присущую ему ценность, независимое содержание, вступающее в комбинацию с функцией значения и ее изменяющее”. Отсюда и убедительность его вывода: ”...произвольность языкового знака носит лишь временный характер. После того как знак создается, его назначение уточняется, с одной стороны, в зависимости от особенностей строения мозга, а с другой - в соответствии с его отношением ко всему множеству знаков, т.е. ко всему миру языка в целом, стремящемуся, естественно, к системе” /Леви-Строс 1983б, 88-89/. Неожиданный и в то же время убедительный довод в пользу соссюровской трактовки явления произвольности/мотивированности находит Л.С.Выготский: ”... относительная независимость значения слова от его звуковой стороны проступает во внутренней речи чрезвычайно выпукло”/Выготский 2, 346; выд.мною.- М.Б./. Думается, что С.Р.Вартазарян прав, утверждая, что принцип произвольности едва ли может быть сейчас опровергнут в связи с отсутствием для этого достаточных теоретических оснований, хотя этот “принцип условности должен быть несколько ограничен и смягчен” /Вартазарян, 117, и далее/.
Сочетание в каждом языке произвольности и мотивированности /Соссюр, 165/ заставляет видеть в естественном языке весьма сложную, “ хаотичную по природе систему” , которая лишь частично исправлена /там же/. В исследованиях последнего времени фактор системности языка выявляется гораздо более отчетливо, и это позволяет утверждать, что “языковую систему ... можно рассматривать как макрокосм, каждый элемент которого микрокосмически отображает-воспроизводит структуру этого целого согласно своему в нем положению. Поэтому системен не только язык в целом, системна каждая в нем единица от текстов до звуков” /Атаян, 23/. Проявления этой системности многообразны, но к основным причислено то, “что каждый (значащий) элемент его (языка. - М.Б.) может быть объяснен через другие”/Николаева-Успенский, 71/.
Универсальность, действительно в большой мере присущая естественному языку, приводит иногда, однако, к известной переоценке его возможностей: ”Среди семантических систем важнейшее место занимает естественный язык: если и нельзя сказать, что все знаковые системы к нему сводимы, то все же можно без риска утверждать, что все семиотические системы из него выводимы” /Вартазарян, 61/. Однако, как это показано в первой части настоящего исследования (и будет прокомментировано далее), художественная речь не только не сводима к естественному языку, но и не выводима из него именно как из семиотической системы: даже в художественной словесной речи элементы языка (слова) из знаков превращаются в субзнаки, а знаком становится сама речь.
В трактовке проблемы изменчивости/неизменчивости языкового знака /Соссюр, 104-111/ Соссюр также имеет предшественников в лице В. фон Гумбольдта и А.А.Потебни, причем последний не только отметил невозможность произвольно воздействовать на язык (“ как ничтожна сила отдельных лиц при могуществе языка...”, - цитирует он слова Гумбольдта, полностью соглашаясь с ним), но и возможность изменений языка во времени (“каждое поколение изменяет его - если не в словах и формах, то в их употреблении”) /Потебня, 61/. Среди тех факторов, которыми, по мнению Соссюра, обусловлена неприкосновенность языка, он указывает на множественность (бесконечное число) языковых знаков, в отличие от алфавита, состоящего из 20-40 букв /Соссюр, 106/; дальнейшее изучение этого вопроса только подтвердило соссюровский тезис.
Резкие возражения части исследователей вызвал другой фундаментальный тезис Соссюра о линейности языка /там же, 155-156/. Уже в первые годы после выхода “Курса” из печати было обращено внимание на сочетание слов, которые образуют единый знак, хотя вне данных сочетаний эти же слова могут функционировать в комбинации с совершенно другими, и, кроме того, обладают самостоятельным словарным значением (“ хоть пруд пруди”, “ рубаха-парень”, “толочь воду в ступе” и т.д.). В.В.Налимов считает, что в данном случае знаки проникают ““друг в друга” по ходу речи”, а это явление выходит за рамки линейности знака /Налимов 1979, 61/.
В связи с этим необходимо учесть два момента. Во-первых, сам Соссюр не прошел мимо подобного явления, рассматривая данные сочетания слов как целостные знаки, которые “не могут быть импровизированы” и “ передаются по традиции” , подобно знакам языка (а не речи) /Соссюр, 157/. Во-вторых, все эти идиомы суть не что иное как художественная речь в миниатюре, в которой слова теряют свое значение самостоятельных знаков и превращаются в субзнаки нового целостного знака - идиоматического выражения (и, как справедливо оценивает этот эффект Налимов, обретают многомерность). Однако “Курс общей лингвистики” посвящен естественному языку, а не художественной речи, потому не случайно тезис о линейности, обогатившись новыми оттенками, все же занимает полноправное место в современном понимании сущности языка и языкового знака.
Здесь перечислены только основные свойства, которые образуют фундамент категории знак. Помимо этого, в литературе, посвященной проблемам семиозиса в лингвистике, искусствознании, эстетике, философии, логике, и в собственно семиотических трудах обнаружено и описано немало иных свойств, которые, однако, в свете настоящего исследования представляются факультативными.
1.4. - 1.5.
Так же, как и в случае с языковым знаком, ни одно определение языка не может быть достаточно полным; важно однако выделить те его свойства, которые, будучи фундаментальными для этой категории, позволили бы оперировать ею в процессе настоящего исследования. В частности, важнейшим представляется то обстоятельство, что язык - это знаковая система, то есть не просто “совокупность означающих” /Чередниченко 1988, 153/, но их упорядоченное (до известной степени) множество, обладающее определенной структурой. И хотя представление о языке как о системе, “обладающей словарем (набором элементов) и грамматикой (правилами их соотношения и сочетания)” , может показаться “тривиальным”, “бедным в концептуальном отношении”, все же именно оно “позволяет вычленить язык из ряда других систем прежде всего по такому основанию, как специфичность элементов” /Целищев, 118/. Именно способность этих элементов-знаков объединять в себе означающее/означаемое отличает язык как систему таких элементов “от всех остальных - несемиотических объектов” /там же/.
Из этих свойств, которыми обусловлен системный характер языка уже рассмотрена относительная мотивированность многих знаков (то есть их зависимость от других знаков) и упоминалась грамматика. Понимание грамматики как совокупности правил комбинирования (соотношения и сочетания) знаков идет от Соссюра и его непосредственных и более отдаленных последователей. По сути дела, грамматика в таком случае сводится к синтаксису и им ограничивается (“ с лингвистической точки зрения у морфологии нет своего реального и самостоятельного объекта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дисциплины”; “лексические факты могут совпадать с фактами синтаксическими”) /Соссюр, 168/.
Однако есть и другая точка зрения, согласно которой грамматика “располагает 1)средствами, указывающими на отношения между словами, и 2)средствами, которые выражают свойства различных предметов и явлений”/Серебренников 1988, 5/. И хотя Б.Серебрен-ников замечает далее, что “словообразованием языка должна была заниматься не грамматика”, он на ее место ставит лексикологию (или типологию), но не синтаксис, выделяя тот семантический аспект, который связан с действием словообразовательных элементов - суффиксов /там же/.
Эта полемика имеет принципиальное значение, ибо подход к языку как обладающему только синтаксическим грамматическим уровнем отражается и на решении проблем его иерархии: элементами в этом случае оказываются знаки (слова), субэлементами - фонемы и их различительные признаки, промежуточный же уровень между ними игнорируется, ибо на него не распространяются правила комбинирования знаков, с одной стороны, а с другой - он не является первичным. Между тем, как это показано в Тезисах, иерархия языка не может быть полной, если, наряду с фонемами и лексемами (словами) не будет учтен и этот уровень - субзнаков, осознание которого играет столь существенную роль в теории художественной речи.
Наиболее элементарный и знаковый уровни языка оцениваются, как правило, однозначно: “закрытому списку” фонем (“например, жители Кастилии различают 24 фонемы, ни на одну больше, и ни на одну меньше”) противостоит “открытый список” знаков-слов (лексем, монем): ”невозможно точно определить, сколько различных монем содержится в данном языке...” /Мартине 1963, 383/. Особенность фонем усматривается в том, что они вовсе не обладают значением, то есть знаки состоят из таких элементов, “ которые сами по себе ничего не значат” /Якобсон 1985, 63/. По мнению Р.Якобсона, “в других знаковых системах мы не находим сущностей, которые могли бы служить ее (фонемы. - М.Б.) аналогом. В этом отношении нет сходных сущностей ни в языке жестов, ни в языке научных формул, ни в геральдической символике, ни в знаковой системе изящных искусств, ни в языке обрядов... Только фонема является дифференциальным знаком в чистом виде, знаком пустым, лишенным какого бы то ни было значения” /там же, 65/. И если принять за истину, что “значащая функция в языке связана не с самими звуками, а со способом их сочетания между собой” /Леви-Строс 1983б, 185/, то поиск уровня, на котором эта функция начинает действовать (пусть и не в той мере, как это свойственно слову-знаку) приводит к категории морфемы.
Слово членится на морфемы, но оно, как известно, членится и на слоги. Однако этот последний вид членения не связан с реализацией функции значения, и потому исследователи, игнорирующие иной вид членения, не усматривают значения в элементах меньше, чем слово. Адекватным представляется подход к этой проблеме В.А.Зве-гинцева, утверждающего, что “не на всех уровнях язык носит знаковый характер. В нем выделяются знаковые уровни (например, морфемы и слова) и незнаковые (например, фонемы и слоги)” /Звегинцев 1970, 99/.
Значительно расхождение мнений при характеристике того уровня значения, который присущ морфемам. Если Бенвенист практически пренебрегает тем различием, которое существует в этом смысле между морфемой и словом /Бенвенист, 133/, то Комлев, например убежден, что в языке не существует единиц, обладающих референтивным значением, меньших, чем слово /Комлев 1969, 56/. Интересную попытку максимально точно определить уровень значимости морфемы осуществил Ю.К.Лекомцев. Суть его формулы заключается в том, что никакая часть морфемы уже не в состоянии быть означающей к тому означаемому, с которым связана сама морфема, то есть дальнейшее членение морфемы чревато неизбежной потерей ею значащей функции /Лекомцев, 209/.
Но главный вопрос заключается все же в другом: какой именно уровень означивания представлен морфемой? Как кажется, наиболее полный ответ на него дает В.М.Солнцев: “Значение морфемы ассоциативно, то есть морфемы не выражают отдельных понятий, но указывают на некоторую значимую или понятийную область” /Солнцев 1977а, 117/. Не вызывает сомнения близость этой характеристики к тем свойствам, которые характеризуют субзнак художественной речи /Т. 4.5.3.3./ и свойственную ему “зону значения”. Разброс значений морфемы, степень их соотнесенности со внеязыковой реальностью в значительной мере зависит от типа морфемы /Т. 1.4.2.5./, но во всех случаях эта зона значений имеет границы, хотя и не всегда четкие.
Обоснование статуса морфемы для настоящего исследования тем более важно, что в художественной речи, как это было показано, тексты складываются из субзнаков, подобных по функции и природе морфемам естественного языка.
В то же время, тексты как высший уровень иерархии языка формируются далеко не из всех разновидностей знаков одинаково естественно, ибо не все объекты, выступающие в функции знаков можно в принципе уложить в синтагматическую цепочку. “Cтановление предложения с помощью предметов, выставленных в витрине магазина..., восприятие существа связей между его составными элементами и установление между ними границ - принадлежит к задачам весьма сложным”, - пишет Ю.М.Лотман. - “Тем временем, достаточно заменить эти предметы словами, которые их означают, и предложение уложится само собой. Условные знаки приспособлены к рассказу и формированию повествовательных текстов, в то время как иконические знаки ограничены функцией наименования” /Lotman, 21-22/. Это рассуждение Ю.М.Лотмана хорошо подкрепляется проницательным средневековым латинским изречением: Nominatur singularia sed universalia significantur - “Именуется единичное, а общее означивается” /цит. по: Степанов Ю. 1985, 15/.
Оба приведенных суждения, среди прочего, свидетельствуют в пользу отношения к произведениям изобразительного, музыкального и киноискусства как к целостным текстам-знакам, складывающимся из субзнаков, но отнюдь не как к текстам, элементами которых являются знаки-иконы.
Оба эти термина, по сути,
идентичны /см.: Греймас, 526/.
назад
См. об истории семиотики
следующие работы: Апресян 1966; Иванов
1976; Harland; в этих же работах
помещена обширная библиография.
назад
О Ф. де Соссюре и его
“Курсе” см.: Холодович; там же
(с. 272-285) дана библиография.
назад
Леви-Строс говорит о
семиотике как о науке “об обмене
различными сообщениями” / Леви-Строс
1983б, 360/; см. также: Кёпеци, 43.
назад
См., например: Греймас,
527.
назад
См., например,
характерное замечание Р. Якобсона:
“...лингвистика находится на пороге
выполнения своей центральной
задачи, которую мудро предвидел
Фердинанд де Соссюр: “найти те
силы, которые постоянно и
универсально действуют во всех
языках”” /Якобсон 1985, 411/.
назад
В настоящей работе они
процитированы в Т. 1.0.1.-1.0.3. До и
одновременно с Соссюром подобные
мысли высказывались иными учеными -
от К. Маркса: язык -
“непосредственная
действительность мысли” /Маркс
1955,448/ и до Потебни: “Что могло
заключаться в мысли до языка?
...масса несвязных впечатлений” /Потебня,
302/. Однако именно Соссюру удалось
показать принцип взаимозависимости,
лежащий в основе отношения мысли,
знака и естественного языка.
назад
Об отождествлении
понятий знак - морфема - слово см.: Солнцев
1977а, 16; знак - лексема-слово: Николаева
1987, 45; Бенвенист, 133.
назад
С.Х. Раппопорт считает,
что это свойство только осведомляющих
знаков /Раппопорт 1973, 32-33/.
Основное противодействие такой
позиции было оказано
копенгагенской лингвистической
школой и ее главой - Е. Ельмслевым,
который считает, что “любое
знаковое значение возникает из
контекста” /Ельмслев, 303/. Как
это будет показано далее, широкой
поддержки этот тезис не получил. О
философских основах
дифференцированности знака см.: Степанов
Ю. 1985, 107.
назад
Об истории полемики по
данному вопросу см.: Шмидт, 94-95;
библиографию “спора о
наличии/отсутствии в системе языка
лексико-семантического инварианта
значения слов” см.: Структура...,
159, примечание 7.
назад
См. подобные взгляды в
следующих работах: Кацнельсон 1965;
Комлев 1966; Стивенсон; и др.
назад
См.,например: Арановский
1974б, 93; Волкова 1985, 74-75; Соколов
В., 37; Храпченко 1977, 11; Lotman,
14; и др.
назад
И сейчас - при
определенном расхождении взглядов
на языковую единицу, с оговорками
или без них - слово все же признано
языковым знаком /напр.: Комлев 1969,
55; Lotman, 17/ в отличие, скажем от
слога /см.: Реформатский 1987, 29/.
назад
Подробнее об этом см.: Барт
1975, 127-139; Лосев 1982а, 183; Психолингвистические...,
20-45; Реформатский 1987, 28-29; Якобсон
1985, 321-324.
назад
См. также: Психолингвистические...,
11; Ревзин; 760; ср.: “языковый знак
связывает не вещь и ее название, а
понятие и акустический образ” /Соссюр,
99/. Из непосредственных
предшественников Соссюра в
понимании этого тончайшего
свойства слова необходимо назвать
А.А. Потебню, писавшего 10 годами
ранее о слове как о ”звуке и как о
представлении” /Потебня, 301/.
назад
Наиболее
последовательно эта концепция
приводится в трудах Р.Барта,
К.Леви-Строса, семиотиков Тартуской
школы. См. также: Разлогов, 13.
назад
См. об этом: Исследование...,
119 и далее. Ср: “Семиотика ...изучает
не какой-то особый род объектов, а
обычные объекты в той (и только в
той) мере, в какой они участвуют в
семиозисе” /Моррис, 40/.
назад
Ср. позицию С.Х.
Раппопорта, дифференцирующего
знаки на осведомляющие (в науке) и
неосведомляющие - эстетические (в
искусстве) /наст. глава, сноска 9/.
назад
См. аналогичные
высказывания В.М. Солнцева /Солнцев1977б,17/,
Е.Ф. Тарасова /Психолингвистические...,
28/, Р. Якобсона / Якобсон 1985, 361/.
назад
См. также: Выготский 1,
144.
назад
См. также: Выготский 2,
296. Из современных лингвистических
и психолингвистических работ,
посвященных теории значения, см.,
например: Психолингвистические...,
5-20 (А.А.Леонтьев); Стивенсон,
137-154.
назад
О роли общего жизненного
опыта для понимания значения слова
как обобщения см.: Селье, 153.
Именно это обстоятельство имеет в
виду и А.Н.Леонтьев, когда
дифференцирует понятия “
значение” и “смысл”: “Смысл
<слов> отнюдь не содержится в
значении и не может возникнуть в
сознании их значения. Смысл
порождается не значением, а жизнью”
/ Леонтьев 1977, 179; выд. мною.-М.Б./;
убедительный пример тому приводит
и Выготский: ”... мысль “Я не
виноват” может быть выражена в
значениях: “Я хотел стереть пыль”;
“Я не трогал вещи”; “Часы сами
упали””/ Выготский 1, 62/.
назад
Подробное изложение
взглядов на проблему
произвольности/мотивированности
см.: Донских, 113-123; Жоль, 290-291; Исследование...,
120-121; Реформатский 1987, 28-29; Серебренников
1988, 133; Солнцев 1977б, 22-25; и др.
назад
См. указание на
литературу: Лосев 1982б, 188,
примечание 10; см. также: Якобсон 1985,
409-410.
назад
Характерное
противоречие терминологии: вначале
говорится о языке как о семантической
системе, а в конце этого небольшого
высказывания - о других семиотических
системах (см. также начало наст.
главы). Ср.: “... все случаи
неречевого поведения могут быть
вербализованы, то есть переведены в
речевое поведение - в ситуации либо
манифестированной, либо по крайней
мере внутренней речи” /Якобсон 1985,
378/.
назад
Ср.: Мартине 1963, 383; Серебренников
1988, 193; см. также замечания об
относительной стабильности
фонетической и грамматической
систем и непрерывной изменчивости
словаря: Жоль, 91.
назад
Большое число примеров
такого рода см.: Серебренников 1988,
86-87; см. также специальное издание: Дубровин
назад
Тезис о линейности
языкового знака связан с таким его
свойством как
дифференцированность, т.е.
отграниченность от контекста,
которое также является объектом
полемики /см,: Лосев 1982б, 59-62/.
Крупнейшие лингвисты - Р.Якобсон,
Б.Серебренников - убедительно
отстаивают линейность как
фундаментальное свойство
естественного языка и языкового
знака /Серебренников 1988, 132: Якобсон
1985, 410/. См. также: Солнцев 1977а,
157.
назад
См., например, о таких
свойствах знака как
воспроизводимость /Налимов 1979,
23; Токмергенова, 57/,
искусственный характер,
намеренность /Ибраев, 22/, и т.п.
назад
См. также: Бенвенист,
316-319; Налимов 1979, 23, 46; Якушин Б.,
5.
назад
См., например: Бенвенист,
133.
назад
Большинство современных
работ, в которых затронуты проблемы
иерархии языка, так или иначе
касается и этого уровня /см.: Волкова
1985, 66; Дюбуа, 62-66; Кондратов,
32, 122; Лекомцев, 85, 201-223; Степанов
Г. 1988, 33; Bristiger, 28-29 /; с другой
стороны, существуют и работы, в
которых отмечены только два уровня:
знаки и не-знаки /напр.: Ельмслев,
304-305; Мартине 1960, 446/.
назад
Наряду с фонемами,
упоминаются, как правило, и их
различительные признаки (меризмы).
См.: Бенвенист, 130 и далее; Якобсон
1985, 71 и далее; Косиков 1987б, 492,
прим. 40; и др.; последние аналогичны
элементам, из которых складываются
буквы - графемам /см.: Якобсон
1985, 65/.
назад
К этому необходимо
добавить, что существуют языковые
системы, лишенные фонетики и
фонологии /см.: Мартынов 1982, 178/;
следует также иметь в виду, что
фонема может выполнять функцию
морфемы и даже слова /см.: Солнцев
1977а, 119/. См. также: Якобсон 1985,
65-66; Кондратов; ср.: Бенвенист,
132.
назад
Так названы субзнаки не
только в работах, посвященных
проблемам языка /см.: Гринберг,
81; Дюбуа, 63; Колшанский 1960, 133;
Кондратов, 122; Лекомцев, 209; Мартине
1963, 379; Психолингвистические...,
119; Якобсон 1985, 62; Bristiger, 29/, но
и в исследованиях художественной
речи /см.: Разлогов, 22; Lotman, 75/.
назад
См., например: Ельмслев,
304; Разлогов, 22.
назад
См. также: Дюбуа, 63; Ельмслев,
303; и интерпретацию этого материала:
Bristiger, 29.
назад
См. также: Аспекты...,
58-59; Григорьев 1986, 295; Дюбуа,
66.
назад
См., например: Лотман 1970,
31, 63, и др.
назад
О зонах значений
различных по типу морфем см.: Лосев
1983, 165-178; Ревзин, 238-239; Серебренников
1988, 6-9; и др.
назад
О тексте см. специальную
работу Ю.М.Лотмана: Лотман 1970, в
особенности с.65-74. Кроме того, он
считает иконы понятными и без
знакомства со специальным кодом,
необходимым для расшифровки
условных знаков /Lotman, 19/.
назад
См., например: Мальцев
1981; Хусаинов, 10. См. также о языке
как семиотической (знаковой)
системе, включая язык архитектуры,
одежды, питания: Якобсон 1985, 325, и
далее. Характеристику языка как
средства общения, свертки и
хранения информации /Т. 1.4.3.0. - 1.4.3.2./
см. в следующих работах: Налимов
1979, 40-44; Серебренников 1988, 133; Якобсон
1985, 377-378; и др.
назад