всемирная слава идеализировали его личность, а уровень общественного понимания сделал выбор между его сочинениями, превознося одни, более общедоступные, и не понимая, не ценя других, более глубоких по своему смыслу. И Батюшкову, конечно, не были знакомы в своей полноте все сочинения Вольтера; в общей оценке их он подчинялся господствовавшим мнениям; но те произведения Вольтера, которые пользовались наибольшею популярностью и принадлежали преимущественно к области изящной словесности, он знал хорошо; он часто приводит цитаты из них, любуется остроумием их автора, восхищается меткостью его суждений, выражает негодование против его врагов и критиков, вообще относится к нему, как к непререкаемому авторитету. Но все это только внешняя сторона дела. Важнее то, что в образе мыслей Батюшкова, как он сложился в 1809 году и каким оставался до Отечественной войны и падения Наполеонова владычества, действительно видно внутреннее влияние тех идей, которые Вольтер проповедовал с такою настойчивостью и с таким талантом.
Сочинения Фернейского мудреца подействовали на нашего поэта главным образом своею культурною силой; на них воспиталась в Батюшкове глубокая любовь к просвещению и неразрывно связанной с нею свободе мысли; из них почерпнул он уважение к достоинству человека, к благородному умственному труду и к званию писателя, отвращение от педантизма, помрачающего ум и ожесточающего сердце; они же внушили ему общую гуманность понятий и терпимость к чужим убеждениям. Вместе с этими истинами, которые составляют основные и вековечные начала образованности, Батюшков позаимствовал у Вольтера и такие идеи, в которых последний является только сыном своего века. Вслед за Вольтером (и Кондильяком) Батюшков высказывает сенсуалистические понятия о неразрывности души с телом; под его влиянием берется он за чтение Локка и вооружается против метафизики, которую и Вольтер любил сводить к морали1. Наконец, и религиозные идеи Вольтера отразились на Батюшкове. Противник положительной религии, Вольтер оставался, однако, деистом и защищал идею Божества против Гольбаха. Батюшков, без сомнения, знал эти возражения Вольтера против атеизма; когда он прочел Гольбахову «Систему природы», он в следующих словах высказал Гнедичу свое впечатление: «Сочинитель в конце книги, разрушив все, смешав все, призывает природу и делает ее всему началом... Невозможно никому отвергнуть и не познать какое-либо начало; назови его как хочешь, все одно; но оно существует, то есть существует Бог»2.
Само собою разумеется, что сочинения Вольтера должны были оказать влияние на Батюшкова и в собственно литературном смысле. Ум Вольтера, столь смелый в вопросах религии и политики, оказался очень робким в сфере искусства: в деле литературной критики автор «Генриады» не вышел из рамок псевдоклассицизма. Впрочем, на Батюшкова он повлиял не столько как теоретик, а, скорее, как поэт, особенно как лирик. Но в этом случае отношение к нему нашего автора необходимо рассматривать в связи с другими литературными влияниями, испытанными Батюшковым.
Мы уже видели, что Батюшков с редким тактом и очень рано определил свойство и род своего дарования. В этом случае он обнаружил такое же верное чутье, как Жуковский. Как для последнего лиро-эпическая форма баллады сделалась любимою формою твор-
__________________
1 Соч., т. III, с. 49, 52, 56, 136.
2 Там же, с. 57.
__________________
чества, так Батюшков сосредоточился на тех родах лирики, которые служат поэтическим выражением интимного чувства и облекаются в форму иногда элегии, но чаще антологического стихотворения. Мы с намерением употребляем это последнее выражение, не имеющее вполне точного терминологического значения: пьесы Батюшкова, всего искреннее вылившиеся из его души, всего ярче характеризующие его талант, с трудом могут быть подведены под видовые определения; но и по внутреннему чувству, которым вызваны, и по художественным целям автора они вообще удобно входят в ту рубрику «антологических стихотворений», которую французы издавна привыкли называть poesies fugitives, а наш поэт называл произведениями «легкой поэзии». Термин этот, положим, неудачен, но смысл его достаточно ясен и верно соответствует характеру творчества Батюшкова.
Антологический род в то время был мало разработан в русской литературе; поэтому за образцами Батюшков должен был обращаться в другие литературы, более зрелые. Так он и делал; и нужно сказать, он любил сверять свое вдохновение с чужим; нередко брал он у того или другого поэта ту или иную черту и усваивал ее своему произведению; он сам говорит об этом в своих письмах1, и притом как о деле художественного выбора, а не простого заимствования. Таков был старый литературный обычай, быть может, завещанный молодому поэту Муравьевым, и если обычай этот стеснял иногда свободные порывы творчества, зато служил к выработке точности в поэтической речи. Батюшков любил говорить, что он не отделывает своих стихов1; но это неверно: за недостатком черновых, которых не сохранилось, сличение его стихотворений по несколь-
__________________
1 Соч., т. III, с. 99, 114 и др.
2 Там же, с. 187.
__________________
ким редакциям, последовательно являвшимся в печати, доказывает, что почти каждая пьеса его подвергалась неоднократной переработке, и этот внимательный труд составляет одну из главных заслуг нашего поэта в общем развитии русской литературы: Батюшков наряду с Жуковским должен быть признан одним из главных строителей нашей поэтической речи; в этом именно смысле их обоих называл своими учителями великий Пушкин.
Для антологических стихотворений Батюшков избрал себе образцами, с одной стороны – Горация и Тибулла, с другой – Вольтера и Парни. Но отношения его к этим образцам были неодинаковы; они различались сообразно свойству оригиналов.
Высокое мнение о таланте Вольтера как антологического поэта было внушено Батюшкову, без сомнения, еще Муравьевым. Вот что читаем мы у последнего в «Эмилиевых письмах»: «Наследник Ниноны, очистивший остроумие свое в школе хорошего вкуса, в обхождении знатнейших особ своего времени, удивил ожидание общества великими творениями, которые поставили его подле Корнеля и Расина. Величествен, иногда возвышает он глубокую мысль сиянием выражения, иногда последует своенравию граций:
Он в отрочестве был угодником Ниноне,
К Виргилью в двадцать лет в сообщество спешил,
Во зрелом мужестве Софоклов путь свершил;
У старца бог любви покоился на лоне.
Дорат
«Сии легкие или убегающие стихотворения (pieces fugitives), если можно занять сие слово, не стоили ему минуты размышления. Первая мысль, которая представлялась уму его, принимала без принуждения известные формы, и тонкая шутка становилась учтивым приветствием. Дружеские послания, сказочки, эпиграммы, все, чем забавлялся певец Генриха IV, дышало свободою и не было обезображено следами неблагодарного труда. Его образ писания сделался образцом и отчаянием последователей»1. Некоторые замечания Батюшкова в речи «о легкой поэзии» живо напоминают эти строки: видно, что понятия о ней сложились у Батюшкова именно по типу произведений Вольтера в этом роде. У него же мог он найти и теоретические рассуждения о том же предмете. Естественно, что в собственных своих антологических пьесах наш поэт старался уловить и воспроизвести непринужденную, игривую манеру французского автора, и это удавалось ему не только в эпиграммах и надписях, но и в других мелких стихотворениях, каковы: «На смерть Пнина», «К Семеновой», «К Маше», «На смерть Даниловой» и т. п. Но кроме оригинальных pieces fugitives, у Вольтера есть несколько опытов подражания античным поэтам; подражания эти, хотя и далекие от подлинников, служат доказательством тому, что Вольтер, несмотря на свои псевдоклассические предрассудки, способен был возвыситься до действительного понимания тонких красот поэзии, очень далекой от той среды, где он воспитался и жил; он был большим поклонником Горация и восхищался изяществом эпиграмм греческой Антологии. Эта сторона Вольтерова таланта и вкуса также не ускользнула от внимания Батюшкова: она навела его на первое знакомство с Антологией, и первая пьеса, заимствованная из нее нашим поэтом, была переведена с переложения Вольтера. Наконец, можно предположить, что и попытка воспроизвести в стихах библейскую «Песнь Песней» предпринята была им также по образцу Вольтера, у которого есть такой же опыт; но переложение
__________________
1 Полн. собр. соч. Муравьева, т. I, с. 191-192.
__________________
Батюшкова не сохранилось и известно только по упоминаниям о нем в письмах1.
Итак, Вольтер, как антологический поэт, дал в значительной мере тон поэзии Батюшкова. В том же смысле повлиял на нее и Гораций. По верному замечанию Вине, есть много общего между Горацием и Вольтером, как лириком: основа их миросозерцания – одна и та же, умеренный эпикуреизм; у обоих много изящной и остроумной непринужденности, даже небрежности, никогда, однако, не переходящей в пошлость; слог Горация выработаннее, зато слог Вольтера более блестящий, и притом у французского поэта звучит иногда струна чувствительности, которой нет у Горация2. При таких условиях знакомство с Горацием должно было отразиться на Батюшкове теми же результатами, что и изучение Вольтера, то есть посильным усвоением изящной художественной формы Горацианской оды и, в частности, заимствованием из нее некоторых образов и картин. Ярче всего подражание Горацию заметно в одной из ранних пьес Батюшкова «Совет друзьям», проникнутой чисто Горацианским эпикуреизмом. Этот гимн тихому, беззаботному веселью сложен нашим поэтом в ту пору его жизни, когда она не была еще омрачена никакими неудачами, и к той же теме он возвратился в пьесе «Веселый час» несколько позже, когда душевное спокойствие снова посетило его на короткое время.
Если в отношениях Батюшкова к Вольтеру и к Горацию замечается стремление усвоить не только форму, но отчасти содержание их лирики, то еще более видно это в том, как наш поэт воспринял в себя влияние Тибулла и Парни, двух писателей, дарование которых очень сродно его собственному.
__________________
1 Соч., т. III, с. 104.
2 Vinet. Histoire de la litterature franjaise au XVIII siecle, t. II, p. 52.
__________________
Небольшой сборник стихотворений, помеченных именем Тибула, составляет одно из лучших украшений римской литературы. Тибулл – поэт глубоко искренний и вместе с тем великий художник. Обычная тема его элегий – любовь, но какое разнообразие настроений, какую роскошь красок, какое обилие оттенков умеет он найти для изображения этого чувства! В его стихах слышатся все переливы сердечного недуга – первые робкие проявления зарождающегося чувства, надежда и страх, радость и горе, спокойствие любви удовлетворенной и затем случайно пробудившиеся тревоги сомнений и жестокие мучения ревности, следствие очевидной измены. Все эти разнообразные состояния любящей души поэт рисует яркими, но тонкими чертами, и притом без всякой изысканности, с неподдельною простотой. Стройное сочетание естественности и задушевности с художественною формой делает поэзию Тибулла легко доступною для читателя, даже малознакомого с древним миром. Это обстоятельство доставило ему прочный успех в новых литературах и привлекло к нему внимание множества переводчиков. Современная критика признает, однако, что в четырех книгах стихотворений, приписываемых Тибуллу, не все действительно принадлежит этому поэту1. Но в старину об этом не думали и верили преданию на слово. Так и Батюшков выбрал для первого перевода своего из Тибулла элегию, принадлежность которой ему весьма сомнительна; но выбор нашего поэта объясняется личным его настроением. В то время сам он еще носил в сердце глубокое чувство, но находился далеко от любимой им женщины и, несмотря на встреченную им взаимность, не мог быть уверен в ее
__________________
1 Teuffel. Studien und Charakteristiken zur Griechischen und Romischen so wie Deutschen Litteraturgeschichte. Leipzig, 1871, c. 372-378.
__________________
прочности. «Где истинная любовь? – писал он в ту пору Гнедичу. – Нет ее! Я верю одной вздыхательной, петраркизму, то есть живущей в душе поэтов, и более никакой»1. В этой-то душевной истоме Батюшков принялся переводить элегию, где поэт изображает свои сердечные страдания в разлуке с любимою женщиной, говорит, что не стал бы дорожить всеми благами, лишь бы быть всегда с нею, что без нее счастье для него невозможно, и заключает призывом к смерти, если ему не суждено обладать предметом своей страсти. Принадлежность именно этой элегии (кн. III, эл. 3) Тибуллу отвергается современною критикой весьма основательно; но, как мы уже сказали, подобные сомнения не существовали для Батюшкова; поэтому в своем переводе вместо находящегося в подлиннике имени Нееры он смело поставил имя Де-лии, действительно воспетой Тибуллом во многих стихотворениях (несомненно, ему принадлежащих), и, главное, взамен некоторой растянутости и риторичности оригинала придал своему свободному переложению сжатость и тот оттенок мечтательного чувства, которого нет в латинском псевдотибулловом стихотворении, но которым отличаются настоящие элегии римского лирика, действительно вышедшие из-под его пера. Это доказывает, что Батюшков своим художническим чутьем, несмотря на слабость филологической подготовки, верно угадал отличительный характер поэзии Тибулла – «сладкую задумчивость, истинный признак чувствительной и нежной души»2 – и сумел найти надлежащие оттенки речи
__________________
1 Соч., т. III, с. 46.
2 Слова эти сказаны Батюшковым, собственно, о М.Н. Муравьеве, но там именно, где он сравнивает его с Тибуллом (Соч., т. II, с. 90-91); прямо к этому последнему почти те же слова применяет Батюшков при другом случае (там же, с. 161).
__________________
для выражения такого настроения в своих стихах.
Другой любимый образец Батюшкова, Парни, считался в свое время обновителем интимной лирики в родной ему литературе. При первом появлении его любовных элегий близкий уже к смерти Вольтер назвал молодого автора французским Тибуллом, а другие ценители провозгласили, что Парни внес простоту и искренность чувства в поэтическую область, в которой до него господствовала изысканность, манерность и ловко сложенный комплимент заменял настоящее вдохновение. В самом деле, крупный поэтический талант Парни не может подлежать сомнению. В своих элегиях он, подобно Тибуллу, дал целую поэму о действительно пережитой им пламенной страсти; но при одинаковой правдивости в передаче своих ощущений, он, конечно, уступает римскому лирику в тонкости психологического наблюдения, в умении изображать различные настроения любящей души. Нравственная распущенность той среды, в которой он вращался, и ходячие идеи светского эпикурейства не могли не оставить на нем своего следа: чувственный порыв нередко заменяет у него более идеальное чувство. Зато в произведениях его много воображения, и стих его блещет яркою изобразительностью. Этою-то лучшею стороной своего таланта Парни, преимущественно, повлиял на Батюшкова. Правда, и у нашего поэта встречаются иногда образы и картины с оттенком чувственности; но мы не имеем права видеть здесь влияние одного Парни – это, скорее, общий характер эротической лирики; напротив того, когда Батюшков переводил французского поэта или, что чаще, только подражал ему, он обыкновенно смягчал слишком чувственный характер его образов, сохраняя в то же время их грацию и изящество. Родство поэзии Батюшкова с поэзией Парни было замечено еще современниками, между прочим – Карамзиным; но это родовое сходство не следует преувеличивать: дарование Парни словно замерло после того, как он написал свои знаменитые элегии; талант Батюшкова развивался постоянно.
Мы уже имели случай воспользоваться для биографии Константина Николаевича теми его стихотворениями, которые были им написаны в 1809 году, и мы должны были ими воспользоваться, потому что в них, в поэтическом отражении, правдиво сказались пережитые им впечатления боевых тревог и волнений любви. Вместе с указанными образцами эти глубокие впечатления довершили воспитание его таланта: поэт на- &;lt; шел свойственную ему форму в то время, когда жизнь дала его творчеству содержание. Мало того, он вполне овладел этою формой; отныне мы имеем дело уже не с начинающим стихотворцем, который испытывает свои силы, а с художником, который свободно распоряжается своим дарованием и лишь продолжает разрабатывать свое мастерство, свое умение творить.
Как ни тяжело было для Батюшкова деревенское уединение, но сознание успеха, достигнутого им теперь в разработке своего таланта, должно было укрепить его нравственно. Вдали от чужих суждений он яснее сознает и свое собственное призвание как писателя, и свои отношения к господствующим в литературе направлениям. Мы видели, что, еще живя в Петербурге, он не мирился ни с грубым вкусом тамошних литераторов, ни с их предубеждениями, ни с тенденциозным стремлением остановить развитие литературы. Теперь полемика между двумя литературными поколениями, вызванная книгой Шишкова о старом и новом слоге, получает для него более глубокое значение. Сторонники Шишкова, защищая старый слог и старых писателей, выдвинули вопрос о национальности в литературе. Но в неумелых и невежественных руках справедливая идея получила смешной и нелепый вид. Понятно поэтому, что мысль Батюшкова могла уклониться в противоположную крайность: он взглянул с отрицательной точки зрения на русскую жизнь, на русскую историю, на самую возможность самобытного развития. «Нет! – пишет он Гнедичу, – невозможно читать русской истории хладнокровно, то есть с рассуждением. Я сто раз принимался: все напрасно. Она делается интересною только со времен Петра Великого. Подивись, подивимся мелким людям, которые роются в этой пыли. Читай римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу. Читай историю средних веков, читай басни, ложь, невежество наших праотцов, читай набеги половцев, татар, Литвы и проч., и если книга не выпадет из рук твоих, то я скажу: или ты великий, или мелкий человек! Нет середины! Великий, ибо видишь, чувствуешь то, чего я не вижу; мелкий, ибо занимаешься пустяками». Запальчивые слова и сказанные слишком легкомысленно и поспешно; но самая их запальчивость свидетельствует об искреннем, в данную минуту, убеждении говорящего, хотя у него и нет твердых оснований для такого суждения. Батюшков продолжает: «Еще два слова: любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг. Но можно ли любить невежество? Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что еще более, целым веком просвещения? Зачем же эти усердные маратели выхваляют все старое! Я умею разрешить эту задачу, знаю, что и ты умеешь, – итак, ни слова. Но поверь мне, что эти патриоты, жалкие декламаторы, не любят или не умеют любить Русской земли. Имею право сказать это, и всякий пусть скажет, кто Добровольно хотел принести жизнь на жертву отечеству...»1 Эти последние замечания уже значительно уме-
__________________
1 Соч., т. III, с. 56-58.
__________________
ряют резкий смысл первой тирады. Очевидно, Батюшков вооружается не против любви к отечеству, даже не против национализма, а против того археологического отчизнолюбия, наивного у одних и поддельного у других, которое само не умело объяснить, что есть хорошего в прославляемой им старине. Эта общая смутность понятий, неизбежное, впрочем, следствие подражательного направления XVIII века, смутность, которую могло рассеять только время и в которую яркий луч света бросил великий труд Карамзина, исподволь в тиши подготовляемый, – достаточно объясняет горячую филиппику Батюшкова против тупых литературных староверов и вместе с тем снимает с него обвинение в сознательном отчуждении от своей народности. Но существенно важно для характеристики нашего поэта то, что он скоро и ясно понял весь объем вопроса, составлявшего предмет полемики, понял, что спор шел не о слоге только, а о целом строе идей. Дальнейшая литературная жизнь Батюшкова показывает, что он умел стать на достаточную высоту, чтоб участвовать в успешном решении этого спора.
Впрочем, и в первом пылу увлечения наш поэт уже обнаруживает наклонность вмешаться в полемику. При всей мягкости его натуры в нем была сатирическая жилка, было остроумие: рядом с критическими заметками на произведения старой литературной школы, которые он сообщает в своих письмах к Гнедичу, он пишет на них колкие эпиграммы для печати и затем сочиняет большое сатирическое стихотворение, где опять выводит в карикатурном виде представителей дурного вкуса в литературе. Это – «Видение на берегах Леты», в свое время наделавшее много шума в литературных кружках. Батюшков писал эту вещь с самым наивным увлечением и потому, отправив список сатиры к Гнедичу, живо интересовался, какое впечатление произвела эта шутка в Петербурге. «Каков Глинка? Каков Крылов? – спрашивает он своего приятеля в одном из писем. – Это живые портреты,, по крайней мере мне так кажется»1. Батюшков не придавал, однако, большого значения своей шутке: «Этакие стихи слишком легко писать и чести большой не приносят», – замечает он в другом письме2. Верный такт подсказывал ему, что талант его выше подобных мелочей.
Посылая в Петербург свои сатирические шалости, Константин Николаевич придерживал до времени в своих руках те более значительные свои произведения, которые были им написаны в деревне. При всей дружбе к Гнедичу он, кажется, не вполне доверял его эстетическому пониманию и часто возражал на те советы, которыми Гнедич желал руководить его литературные занятия. А между тем одиночество все более и более тяготило его; потребность общества, обмена мыслей с просвещенными людьми росла все сильнее. Так мало-помалу созрело в Батюшкове убеждение, что хоронить себя в деревне ему не следует. «С моею деятельностью и ленью, – писал он все тому же петербургскому приятелю, – я буду совершенно несчастлив в деревне, и в Москве, и везде. Служил всегда честно: это засвидетельствует тебе совесть моя. Служил несчастливо: ты сам знаешь; служил из креста и того не получил, и упустил все, даже время, невозвратное время!»3 Итак, обиженный своими служебными неудачами, Батюшков решил оставить военную карьеру и проложить себе путь к дипломатической службе: «Гнить не могу и не хочу нигде, а желаю, если возможно, быть послан в миссию; поговори об этом с людьми умными: нет ли способа?»4
__________________
1 Соч., т. III, с. 61.
2 Там же, с. 55.
3 Там же, с. 50.
4 Там же, с. 49.
__________________
Давая это поручение Гнедичу, Батюшков думал прибегнуть к содействию и других лиц. Он надеялся сделаться известным великой княгине Екатерине Павловне чрез гофмейстера ее князя И.А. Гагарина, представить ей, как любительнице литературы, свой перевод первой песни «Освобожденного Иерусалима» и на этом основании просить ее ходатайства для определения в иностранную коллегию1. Наконец, в случае не удачи, весьма возможной, он составил и другой план – просто ехать за границу, хотя бы это расстроило его состояние2. Как бы то ни было, но приступить к осуществлению этих намерений можно было только выеха1 из деревни. Как раз в это время пришло письмо от E. Муравьевой с приглашением Константину Николаевичу приехать к ней в Москву. Это как нельзя более отвечало его желаниям. 25 декабря Батюшков был уже w Никитской, в приходе Егорья на Всполье.
__________________
1 Соч., т. III, с. 72. Из упомянутого перевода сохранился только отрывок.
2 Там же, с. 50-51.
__________________
ГЛАВА V
ПРИЕЗД БАТЮШКОВА В МОСКВУ
Пребывание Батюшкова в Москве в первой половине 1810 года. – Впечатления Москвы. – Свидание с И.А. Петиным. – Отношения к московским литераторам. – Знакомство с В.Л. Пушкиным, В.А. Жуковским, князем П.А. Вяземским и Н.М. Карамзиным. – Пребывание Батюшкова в селе Остафьеве летом 1816 года.
«Я приехал сюда в Рождество и живу у Катерины Федоровны, которая не хочет, чтоб я жил один. Поэтому можешь рассудить, любезная сестрица, любит ли она меня; поэтому можешь рассудить, люблю ли я ее, я, который растворяю настежь обе двери сердца моего, когда дело идет до... любви, например»1.
Так писал Батюшков Александре Николаевне в своем первом письме из Москвы. Если не ошибаемся, это было первое свидание Константина Николаевича с Е.Ф. Муравьевой) после того, как
__________________
1 Соч., т. III, с. 71.
__________________
она овдовела. Ей, конечно, было больно, что Батюшков не приехал в Петербург по ее вызову летом 1807 года, во время предсмертной болезни Михаила Никитича; но Муравьев, умирая, поручал Батюшкова попечениям своей жены1, и достойнейшая Екатерина Федоровна сочла исполнение его завета своим священным долгом. Она следила за молодым своим родственником и писала ему еще во время Финляндского похода2. Теперь же, когда Батюшков задумал оставить военную службу и не знал сам, как устроится его судьба, она оказала ему истинно родственное внимание и участие. С этих пор между ними установились такие отношения, в которых на долю Екатерины Федоровны выпало заменить Константину Николаевичу родную мать.
Муравьева переселилась в Москву, чтобы дать своим сыновьям образование в университете, которого ее муж был столь заботливым попечителем. В 1810 году, при старшем их сыне, умном и даровитом Никите Михайловиче (ему было тогда 14 лет), находился воспитателем швейцарец Петра, по свидетельству Батюшкова – добрый и честный человек, внушивший горячее расположение к себе своему питомцу3. Дом Муравьевой посещали, между прочим, некоторые из московских профессоров и вообще лиц учебного ведомства, пользовавшиеся расположением покойного Михаила Ники-
__________________
1 Соч.,т. III, с. 341.
2 Там же, с. 20, 31.
3 Там же, с. 180, 186. Здесь кстати заметить, что известие Виге-ля, будто революционные идеи были внушены Никите Михайловичу его воспитателем Магиером (Воспоминания, ч. IV, с. 40-41, 131-132), крайне сомнительно. Из писем Батюшкова видно, что Петра оставался в доме Муравьевых до самой смерти своей в апреле 1812 года, а в августе того же года Вигель видел Магиера в Пензе. Когда же успел этот Магиер быть наставником Н.М. Муравьева?
__________________
тича, в особенности умный и деловитый П.М. Дружинин, директор училищ Московской губернии, некоторое время преподававший естественную историю в университете, и известный врач, питомец масонов, М.Я. Мудров. Кажется, что и профессор Буле, отличный знаток древних языков и истории искусства, бывший главным сотрудником М.Н. Муравьева по упрочению классических студий в Московском университете, также бывал у Екатерины Федоровны; старший сын ее готовился в то время к поступлению в университет и обучался древним языкам, если не ошибаемся, у Буле и его ученика Н.Ф. Кошанского1. В доме же Муравьевой Константин Николаевич встретился с родственником и другом ее мужа, И.М. Муравьевым-Апостолом, которого в юности знавал в Петербурге; это был один из самых умных и просвещенных людей своего времени. Наконец, своим человеком в том же доме был Карамзин; он называл Екатерину Федоровну «истинною женой Михаила Никитича» и считал ее «за свою родную»2; в 1809 году, несмотря на свои исторические работы, он согласился взять на себя наблюдение за изданием некоторых сочинений ее мужа, которое и появилось в Москве в начале 1810 года3. Но Карамзин был в то время отчаянно болен, Батюшков нескоро мог с ним познакомиться4.
Итак, уже в доме Муравьевой Батюшков нашел образованное общество, отсутствие которого столь тяготило его в деревне; но вскоре по приезде в Москву у него составилось обширное знакомство и вне семейного круга.
__________________
1 О знакомстве М.Н. Муравьева с древними языками упоминает и Батюшков (Соч., т. III, с. 515).
2 Неизданные сочинения и переписка Н.М. Карамзина. СПб., 1866,ч. I, с. 143, 151.
3 Письма Карамзина к Дмитриеву, с. 136.
4 Соч., т. III, с. 71.
__________________
Быть может, в детстве Батюшкову случилось быть в Москве; но взрослым он впервые посетил ее теперь, и древняя столица произвела на него сильное впечатление. Он задумал сейчас же дать о том отчет Гнедичу1; но это намерение нашего поэта постигла участь весьма многих обширных предприятий: оно не было приведено в исполнение, и памятником его остался лишь небольшой отрывок, очень, впрочем, любопытный во многих отношениях2.
Москва поразила Батюшкова и внешним видом своим, и характером своего населения. В допожарной Москве памятники древности сохранялись еще в большем количестве, чем сколько их уцелело после нашествия французов. Образованием своим Батюшков вовсе не был подготовлен к тому, чтобы ценить эти остатки прошлого, но и он не мог остаться равнодушным к тем историческим воспоминаниям, которые проснулись в нем, когда он вступил в Кремль. «Здесь, – говорил он, – представляется взорам картина, достойная величайшей в мире столицы, построенной величайшим народом на приятнейшем месте. Тот, кто, стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на исполинские башни, на древние монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу это смело) чуждо все великое, ибо он был жалостно ограблен природою при самом его рождении»3. Но рядом с этими остатками древности, пробудившими патриотическую гордость нашего поэта, глазам его представилась картина
__________________
1 Соч., т. III, с. 72,75.
2 Там же, т. II, статья: «Прогулка по Москве»; она написана, вероятно, в первой половине 1812 года, а содержание ее, очевидно, состоит из наблюдений, сделанных автором в течение пребывания его в Москве в 1810 и 1811 гг.
3 Там же, т. I, с. 21.
__________________
новой жизни в Москве. В ряде легких очерков Батюшков рисует пред читателем различные типы и сцены, подмеченные в московском обществе, и затем приходит к такому заключению: «Я думаю, что ни один город в мире не имеет ниже малейшего сходства с Москвою. Она являет редкие противоположности в строениях и нравах жителей. Здесь роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие, постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная, как враждебные стихии, в вечном несогласии и составляют сие чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем: Москва»1. Та же мысль о смешении резких противоположностей в московской жизни повторена Батюшковым и в другом месте статьи и дает повод к такому замечанию: «Москва есть вывеска иди живая картина нашего отечества... Видя отпечатки древних и новых времен, вспоминаю прошедшее, сравниваю оное с настоящим, тихонько говорю про себя: Петр Великий много сделал и – ничего не кончил»2.
Так наблюдения над Москвой привели Батюшкова к роковому вопросу нашей образованности – о значении Петровской реформы. Вопрос этот еще с екатерининских времен был возбуждаем в нашей литературе, и мы можем не сомневаться, что теоретически Батюшков сочувствовал тому его решению, которое было предложено также теоретически Карамзиным в ! «Письмах русского путешественника»3; но в своих московских очерках наш автор воздерживается от прямого ответа на поставленный вопрос; мало того, непосредственное наблюдение московской жизни вызывает его на следующее тонкое замечание: «Москва есть
__________________
1 Соч., т. III, с. 28.
2 Там же, с. 20.
3 Письмо из Парижа от мая 1790 г.
__________________
большой провинциальный город, единственный, несравненный, – ибо что значит имя столицы без двора? Москва идет сама собою к образованию, ибо на нее почти никакие обстоятельства влияния не имеют»1. Значит, в пестром составе московского общества Батюшков подметил действенный процесс умственного развития, совершающийся без толчков извне, естественною силою вещей, иначе – признал возможность и законность того, чтобы общечеловеческие начала образованности развивались на русской почве в применении к условиям страны и народности.
Таким образом, общие впечатления пребывания Батюшкова в Москве были самые благоприятные: он сразу понял и оценил ее великое значение в общей русской жизни; в этом отношении его непритязательные заметки напоминают известное суждение о Москве, высказанное Карамзиным несколько позже (в 1817 году) в «Записке о московских достопамятностях». Зато обыденное течение московской жизни, в котором выражался быт и характер ее обитателей, удовлетворило его гораздо менее.
Карамзин не без гордости называл Москву «столицей российского дворянства», куда охотнее, чем в Петербург, «отцы везут детей для воспитания, и люди свободные едут наслаждаться приятностями общежития». Коренной москвич, зоркий наблюдатель и деятельный участник прежней московской жизни, князь П.А. Вяземский в своих позднейших воспоминаниях о допожарной Москве написал ее апологию. «В то время, – говорил он, – были еще Европе памятны свежие предания о событиях, возмутивших и обагривших кровью почву Франции в борьбе со старыми порядками и в напряженных восторженных усилиях установить порядки новые. В самой Франции умы успокой-
__________________
1 Соч., т. II, с. 29.
__________________
лись и остыли. Эта реакция вызвала потребность и жажду мирных и общежитейских удовольствий. Эта реакция, хотя до нас собственно и не касавшаяся, потому что у нас не было перелома, неминуемо однако же должна была отозваться и в России. Праздная Москва обратилась к этим удовольствиям, и общественная жизнь сделалась потребностью и целью ее исканий и усилий. Было в этом много поверхностного, много, может быть, легкомысленного – не спорю; но по крайней мере внешняя и блестящая сторона умственной жизни, именно допожарной Москвы, была во всей силе своей и процветании»1.
На нашего поэта то, что в приведенных строках представлено в столь радужных красках, подействовало несколько иначе. Как ни ценил он приятность общества, однако шумная пустота и праздное легкомыслие московской общественной жизни не соблазнили его; если он иногда и жертвовал им, то никогда не отдавался всецело. «Праздность, – говорит он, – есть нечто общее, исключительно принадлежащее сему городу; она более всего приметна в каком-то беспокойном любопытстве жителей, которые беспрестанно ищут нового разъяснения. В Москве отдыхают, в других городах трудятся менее или более, и потому-то в Москве знают скуку со всеми ее мучениями. Здесь хвалятся гостеприимством, но – между нами – что значит это слово? Часто – любопытство. В других городах вас узнают с хорошей стороны и приглашают навсегда; в Москве сперва пригласят, а после узнают»2. В первое время по приезде Батюшков довольно много посещал общество; но вскоре эти бесцельные выезды потеряли для него интерес. «Свет, – пишет он Гнедичу чрез месяц по приезде в Москву, – так холоден и ничтожен, так
__________________
1 Поли. собр. соч. кн. Вяземского, т. VII, с. 113-144.
2 Соч., т. II, с. 28.
__________________
скучен и глуп, так для меня, словом, противен, что я решился никуда ни на шаг»1. «Сегодня, – читаем мы в другом письме, – ужасный маскарад у г. Грибоедова2, вся Москва будет, а у меня билет покойно пролежит на столике, ибо я не поеду... Я вовсе не для света сотворен премудрым Днем! Эти условия, проклятые приличности, эта суетность, этот холод и к дарованию, и к уму, это уравнение сына Фебова с сыном откупщика или выб..ком счастья, это меня бесит!»3 По уму и дарованиям своим Батюшков, конечно, имел право считать себя выше среднего уровня московского общества. Понятно поэтому, что он скоро стал уклоняться от встреч с людьми, к которым не чувствовал расположения, стал избегать толпы; но не следует придавать слишком большое значение тем частым жалобам на скуку, которые встречаются в его московских письмах. Рядом с этими жалобами в тех же письмах мы находим свидетельство, что он нигде не проводил время приятнее, чем в Москве. В одном из позднейших своих стихотворений4 он сам признается, что именно в Москве он «дышал свободою прямою».
Кроме случайных знакомств в разных московских гостиных, Батюшков с удовольствием встретил здесь и некоторых петербургских приятелей и, сверх того, сошелся с несколькими новыми лицами, которые вскоре стали его близкими друзьями.
Из петербуржцев он виделся в Москве с Л.Н. Львовым, К.М. Бороздиным, Н.А. Радищевым, А.И. Ермолаевым5, но всего более рад был встрече с И.А. Пе-
__________________
1 Соч., т. III, с. 76.
2 Алексей Федорович Грибоедов, дядя автора «Горе от ума», лицо с которого, как говорят, списан Фамусов.
3 Соч., т. III, с. 77-79.
4 Там же, т. I, с. 223; ср.: т. III, с. 303.
5 Там же, с. 75, 76, 78, 82 и др.
__________________
тиным, своим сослуживцем в двух походах. Беседы с ним развлекали Батюшкова в дни хандры1. Петин был натура серьезная и чрезвычайно гуманная, и этими сторонами своего характера он, по-видимому, оказывал отрезвляющее влияние на Батюшкова, в котором живость доходила порой до легкомыслия. Вот один случай из их дружеских сношений, рассказанный самим поэтом и свидетельствующий о благородном характере Петина: «По окончании Шведской войны мы были в Москве. Петин лечился от жестоких ран и свободное время посвящал удовольствиям общества, которого прелесть военные люди чувствуют живее других. Но один вечер мы просидели у камина в сих сладких разговорах, которым откровенность и веселость дают чудесную прелесть. К ночи мы вздумали ехать на бал и ужинать в собрании. Проезжая мимо Кузнецкого моста, пристяжная оторвалась, и между тем как ямщик заботился об упряжке, к нам подошел нищий, ужасный плод войны, в лохмотьях, на костылях. «Приятель, – сказал мне Петин, – мы намеревались ужинать в собрании; но лучше отдадим серебро наше этому бедняку и возвратимся домой, где найдем простой ужин и камин». Сказано – сделано. «Это безделка, если хотите, – заключает свой рассказ Батюшков, – но ее не надобно презирать... Это безделка, согласен; но молодой человек, который умеет пожертвовать удовольствием другому, чистейшему, есть герой в моральном смысле»2. Прибавим к этому, что и рассказчик, который умел оценить такого рода героизм в Петине, сам рисуется здесь очень симпатичными чертами.
Новые знакомые, с которыми Батюшков сблизился в Москве, принадлежали большею частью к литера-
__________________
1 Соч., т. I, с. 78-79.
2 Там же, т. II, с. 194.
__________________
турному кругу. Первая встреча Константина Николаевича с представителями московского Парнаса произвела на него неблагоприятное впечатление: в письме к сестре он отозвался о них очень насмешливо1, а в письме к Гнедичу выразил предположение, что они «хотят съесть» его2. В этом случае он имел в виду главным образом даровитого университетского стихотворца Мерзлякова, которого еще в 1805 году встречал в Петербурге у М.Н. Муравьева3, и бездарного князя П.И. Шаликова. Их обоих Батюшков осмеял в своем «Видении на берегах Леты», где Мерзлякор выведен в виде жалкого педанта. Это сатирическое стихотворение уже ходило тогда в Москве в списках4, и осмеянные действительно могли быть в обиде на остроумного автора. Притом же некоторая исключительность и самомнение в самом деле отличали тех из московских профессоров, которые принимали более деятельное участие в литературе; чувствуя превосходство своего образования, они свысока смотрели на писателей, избравших себе это поприще по непосредственному влечению таланта, а не по указаниям школы; так держал себя столь умный человек, как Каченовский; не совсем свободен был от этого недостатка и добродушный, но самолюбивый Мерзляков. Батюшков, однако, ошибся в своих опасениях; познакомившись с Каченовским, он встретил внимание с его стороны и в свою очередь не мог не оценить его ума и честности5, а сойдясь с Мерзляковым, убедился в благородстве его характера. В апреле месяце он писал уже Гнедичу: «Мерзляков...
__________________
1 Соч., т. III, с. 71: «Я познакомился здесь со всем Парнасом... эдаких рож и не видывал».
2 Там же, с. 76.
3 Там же, т. II, с. 507.
4 Там же, т. III, с. 86.
5 Там же, с. 77, 86.
__________________
обошелся (со мною), как человек истинно с дарованием, который имеет довольно благородного самонадеяния, чтоб забыть личность в человеке... Он меня видит – и ни слова, видит – и приглашает на обед. Тон его нимало не переменился... Я молчал, молчал и молчу до сих пор, но если придет случай, сам ему откроюсь в моей вине»1.
Батюшков встречался с Мерзляковым, между прочим, у Ф.Ф. Иванова, посредственного писателя, но занимательного собеседника и любезного, гостеприимного человека, в доме которого особенно часто сходились московские литераторы и любители литературы. На этих собраниях появлялись A.M. и В.Л. Пушкины, А.Ф. Воейков, князь И.М. Долгорукий, Ф.Ф. Кокошкин и князь П.А. Вяземский; по словам нашего поэта, здесь проводили время весело, «с пользою и с чашею в руках»2. Из названных лиц Константин Николаевич более коротко сошелся с В.Л. Пушкиным и князем Вяземским. В то же время он сблизился и с Жуковским, и таким образом положено было начало новым дружеским связям, которыми отмечен дальнейший период литературной жизни Батюшкова.
Василий Львович Пушкин в то время уже не был молодым человеком; но в его восприимчивой натуре столько было живости, в характере столько добродушия, что он легко становился товарищем самой зеленой молодежи. Остроумный и любезный собеседник в обществе, хорошо образованный на французский лад,
__________________
1 Соч., т. III, с. 86.
2 Там же, с. 86; ср.: с. 674 – 675. Быть может, не все названные лица находились в Москве в первой половине 1810 г., когда Батюшков впервые появился в доме Ф.Ф. Иванова, но наше указание относительно этих литературных собраний и их посетителей одинаково применяется и к первой половине 1810 г. и к первым месяцам 1811 -го, которые Батюшков также провел в Москве.
__________________
он был одним из самых горячих сторонников карамзинского направления. При всем его легкомыслии культ Карамзина составлял для него предмет твердого убеждения; он не без ловкости отстаивал его и чутко следил за всяким маневром противной партии. Собственная его литературная деятельность была ничтожна; но в то непритязательное время и он был, по выражению князя Вяземского, стихотворец на счету: ценили легкость его стиха и смеялись остроумию его сатирических выходок. Симпатии Батюшкова к Пушкину обозначились очень рано: еще в первой молодости он написал подражание одному из стихотворений Василия Львовича, некогда напечатанному в «Аонидах» Карамзина1. Личное знакомство поставило Константина Николаевича в приятельские отношения к Пушкину, которые хотя и не стали вполне задушевными, оставались, однако, постоянно неизменными.
Другим и более серьезным характером отличались связи Батюшкова с Жуковским и Вяземским. Первого Батюшков давно знал заочно по его произведениям; в то время, когда огромное большинство авторитетных петербургских литераторов и не подозревало, что в Москве появился писатель с крупным поэтическим талантом2, наш юный поэт уже следил за деятельностью автора «Сельского кладбища» и «Людмилы»3; знал он, без сомнения, и то, что М.Н. Муравьев, всегда столь внимательный ко всякому дарованию, заметил Жуковского и несколько раз предлагал ему свое покровительство4.
__________________
1 Ср.: в Соч. Батюшкова, т. 1, с. 7, стихотворение «Послание к стихам моим» с пьесой В. Пушкина «Вечер».
2 См. о том любопытное свидетельство С.П. Жихарева в Дневнике чиновника – Отеч. Записки, 1855, т. С1, с. 387-388.
3 Соч., т. III, с. 19.
4 Соч. Жуковского, 7-е изд., т. VI, с. 394.
__________________
Теперь Жуковский предстал Константину Николаевичу воочию, со всею привлекательностью своего характера, наивного, глубоко искреннего, но в то же время твердого, и с оригинальным взглядом на жизнь, очень далеким от воззрений самого Батюшкова. Последний, однако, скоро понял и оценил его; в письмах Гнедичу Батюшков беспрестанно говорит о нем, и всегда в самых нежных выражениях: «Жуковский – истинно с дарованием, мил и любезен и добр. У него сердце на ладони... Я с ним вижусь часто и всегда с новым удовольствием»1. Или еще: «Жуковского я более и более любить начинаю»2 и т. п. Как прежде с Гнедичем, Константин Николаевич сошелся с Жуковским отчасти в силу того, что их натуры и сами по себе, и в творчестве были совершенно различны и, как увидим впоследствии, эта разница придавала особенную прелесть их дружбе в глазах Батюшкова.
Что касается Вяземского, то к сближению с ним наш поэт ничем не был подготовлен: ни своего живого ума, ни своеобразного поэтического дарования семнадцатилетний юноша еще не успел обнаружить. Но встретившись с ним, Батюшков нашел много общего с собою и в складе его образования, и в направлении ума, и в воззрениях. Подобно Батюшкову, Вяземский вырос в среде очень просвещенной и потому развился очень рано; он тоже воспитался на свободных мыслителях XVIII века и также смотрел на жизнь глазами эпикурейца; таким образом, здесь именно сходство воззрений послужило основой для дружбы. Но под холодным лоском светскости, под несколько суровою внешностью, которою князь Петр Андреевич отличался и смолоду, в нем билось участливое сердце, способное к деятельной любви; никто лучше Вяземского
__________________
1 Соч., т. III, с. 81. 2 Там же, с. 87.
__________________
не умел понять, что тревожная натура Батюшкова нуждалась в особенно нежном уходе; Вяземский обратил на нее свою дружескую заботливость: он не только был путеводителем нашего поэта в московском обществе, но и ободрял его в житейских неудачах и готов был войти в его личные нужды, нимало притом не затрагивая чуткого самолюбия Константина Николаевича. Этим попечениям, этой приязни Вяземского наш поэт был обязан, может быть, счастливейшими минутами своей молодости.
Независимость холостого человека при хорошем достатке давала Вяземскому возможность стать центром дружеского кружка. Сходки приятелей и веселые ужины устраивались, преимущественно, в доме князя. Батюшков сохранил воспоминание об этом доме, сгоревшем в 1812 году, и о происходивших там собраниях в одном из своих стихотворений, которое написано уже после пожара Москвы:
Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,
И место поросло крапивой,
Но я узнал его: я сердцу дань принес
На прах его красноречивой.
Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,
Сияла Лила красотою?
Благия небеса, казалось, дали ей
Все счастье смертной под луною:
Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,
Любви и очи, и ланиты,
Чело открытое одной из важных муз
И прелесть девственной хариты.
Ты сам, забыв и свет, и тщетный шум пиров,
Ее беседой наслаждался
И в тихой радости, как путник средь песков,
Прелестным цветом любовался...
Кроме того, в самую бытность свою в Москве Батюшков написал стихотворение «Веселый час», которое служит памятником приятных минут, проведенных им там в дружеском кружке. В этой пьесе он повторил те же мотивы эпикурейского взгляда на жизнь, которые встречаются в стихах ранней его молодости1, и как бы в ответ нашему поэту, те же мотивы находим в пьесе, написанной в то же время Вяземским: «Молодой Эпикур»2.
Но не одни веселые пиры сблизили Батюшкова с новыми московскими приятелями. В беседах с ними он нашел то, чего ему недоставало не только в деревне, но и в Петербурге, нашел сочувственную, справедливую оценку своего дарования и проверил те литературные взгляды, которые вырабатывались у него в деревенском уединении. Правда, и на берегах Невы у него был близкий приятель, от которого он не скрывал своего отвращения от господствовавшего в Петербурге литературного вкуса; но Гнедич был человек чересчур осторожный и не решался разорвать вполне связи с литературными староверами. Когда «Видение на берегах Леты» распространилось в Петербурге и произвело взрыв негодования против смелого автора среди сторонников Шишкова, Гнедич понизил свое мнение об этой сатире нашего поэта, о которой прежде отзывался с восхищением3.
С новыми московскими друзьями Константина Николаевича не могло случиться чего-либо подобного: они были убежденные противники литературного староверства и не скрывали этого. Даже мирный Жуковский, вовсе не охотник до литературной полемики, при
__________________
1 «Веселый час» составляет переделку стихотворения 1805 года «Совет друзьям».
2 Полн. собр. соч. кн. П.А. Вяземского, т. III, с. 12.
3 Там же, с. 86.
__________________
самом начале своего знакомства с Батюшковым советовал ему приняться за новую сатирическую поэму на тему о распре нового языка со старым1, а Вяземский, сам прирожденный полемист, мог, разумеется, только поддерживать и укреплять в Батюшкове вражду против представителей «дурного вкуса». В том же смысле подавал свой голос и В.Л. Пушкин. Таким образом, Батюшков, не приученный прежнею жизнью в петербургских литературных кружках к самостоятельному изъявлению литературных мнений, выработал себе теперь ясное убеждение, какому направлению должно следовать в литературе. С этих пор он становится усердным вкладчиком в «Вестник Европы», в редакции которого Жуковский еще принимал участие и где вообще в то время стремления литературных староверов встречали себе дельный отпор.
Окончательно укрепило Батюшкова в сочувствии к новой школе знакомство его с Карамзиным. По причине болезни последнего оно состоялось не раньше, как месяца чрез полтора по приезде Константина Николаевича в Москву. Карамзин в то время уже был погружен в свой исторический труд и не только не принимал участия в полемике, вызванной прежнею его деятельностью, но и перестал писать в прежней своей литературной манере; опыт жизни изменил уже во многом убеждения Русского Путешественника. Батюшков никогда не был поклонником сентиментализма и даже смеялся над приторными крайностями, до которых его довели первые подражатели Карамзина. Он не посещал Лизина пруда, «сего места, очарованного Карамзиновым пером», как выразился один из его наивных почитателей2, и не пошел бы на поклон к «чувстви-
__________________
1 Поли. собр. соч. кн. П.А. Вяземского, т. III, с. 77. 2 Молодой художник И.А. Иванов, приятель А.Х. Востокова, в письме к нему от 1799 г. – Сборник 2-го отд. Акад. Наук, т. V, вып. 2, с. VIII.
__________________
тельному автору1; но он искренно уважал просвещенного писателя, который «показал нам истинные образцы русской прозы», дал новую обработку литературному языку и возбудил плодотворное движение в родной словесности. Со своей стороны и Карамзин был предрасположен в пользу даровитого воспитанника М.Н. Муравьева2. Первая их встреча произошла случайно, на улице3, но Батюшков тогда же получил приглашение к нему в дом. Карамзин вообще был довольно разборчив на знакомства и жил уединенно; к этому побуждала его и ограниченность его средств, и клеветы врагов и завистников, не брезгавших писать доносы, что он проповедует безбожие и якобинство. Зато в тесном кругу своих близких друзей он любил откровенную беседу, и речь его была поучительна и увлекательна:
С подъятыми перстами,
Со пламенем в очах,
Под серым юберроком
И в пыльных сапогах,
Казался он пророком,
Открывшим в небесах
Все тайны их священны.
Так изобразил Карамзина один из преданнейших его слушателей, Жуковский4, и таким же, без сомнения, представлялся он Батюшкову, когда тот стал постоянным посетителем его дома. Но первое посещение Карамзина нашим поэтом обошлось не без приключений. Константин Николаевич был приведен к Николаю Михайловичу Вяземским; как рассказывал князь
__________________
1 Соч., т. п, с. 83.
2 Там же, т. III, с. 75, 77.
3 Там же, с. 78.
4 Соч. Жуковского, 7-е изд., т. I, с. 307. Жуковский изображает Карамзина в дружеской беседе в саду И.И. Дмитриева.
__________________
впоследствии, он явился туда в военной форме и со смущением вертел своею огромною треугольною шляпой, составлявшею странную противоположность с его маленькою, «субтильною фигуркой»1; Карамзин же принял его с некоторою важностью, его отличавшею. Без сомнения, поэтому Батюшков, описывая вскоре затем Гнедичу свое первое появление в доме знаменитого писателя, говорил, что он «видел автора «Марфы» упоенного, избалованного постоянным курением»2. Но это первое впечатление было непродолжительно; самолюбивый молодой человек скоро освоился в степенном доме Карамзиных и стал бывать там очень часто3. «Я вчера ужинал и провел наиприятный вечер у Карамзина», – пишет Батюшков Гнедичу после одного из таких посещений4. Едва ли ошибемся мы, предположив, что в галерее московских сцен и лиц, представленной нашим поэтом в «Прогулке по Москве», следующие строки заключают в себе именно описание дома Карамзина: «Вот маленький деревянный дом, с палисадником, с чистым двором, обсаженным сиренями, акациями и цветами. У дверей нас встречает учтивый слуга не в богатой ливрее, но в простом опрятном фраке. Мы спрашиваем хозяина: Войдите! Комнаты чисты, стены расписаны искусною кистию, а под ногами богатые ковры и пол лакированный. Зеркала, светильники, кресла, диваны, все прелестно и, кажется, отделано самим богом вкуса. Здесь и общество совершенно противно тому, которое мы видели в соседнем доме (старого москвича, богомольного князя, который помнит страх Божий и воеводство). Здесь обитает приветливость, пристойность и люд-
__________________
1 Слышано от П.Н. Батюшкова.
2 Соч., т. III, с. 82.
3 Там же, с. 94.
4 Там же, с. 88.
__________________
скость. Хозяйка зовет нас к столу: мы сядем где хотим, без принуждения, и, может быть, развеселенный старым вином, я скажу, только не вслух:
Налейте мне еще шампанского стакан!
Я сердцем славянин, желудком галломан!1
В особенности Батюшков оценил ясный и трезвый ум Карамзина2. Приветствуя просветительные меры императора Александра в «Вестнике Европы», Карамзин не раз говорил, что желание быть русским, сохранить свою народность не исключает необходимости заботиться об образовании, которое есть «корень государственного величия», и что, наоборот, нельзя остаться русским, получив воспитание чужеземное. Этим патриотическим убеждениям Карамзина Батюшков вполне сочувствовал; те же мысли лежат в основе его взгляда на Москву, проведенного в не раз упомянутой «Прогулке», и если в умственной жизни древней столицы наш автор подметил, что она сама собою идет к образованию, то, без сомнения, такого москвича, как Карамзин, он считал лучшим представителем этого движения.
Таким образом вошел Батюшков в кружок Карамзина и его ближайших последователей и, сочувственно встреченный ими как новое, свежее дарование, как человек с чистыми, благородными стремлениями, легко освоился в этой среде. Между тем из Петербурга стали доходить до Константина Николаевича слухи, что «Видение на берегах Леты», распространившееся и там в рукописях, возбудило чрезвычайное негодование среди литературных староверов. Это огорчило и встревожило нашего поэта: он не ожидал, чтобы «шут-
__________________
1 Соч.,т. II, с. 30-31. 2 Там же, т. III, с. 91.
__________________
ка, написанная истинно для кружка друзей», могла быть встречена с такою нетерпимостью. «Бомарше, – пишет он по этому случаю Гнедичу, – сказал: Sans la liberte de blamer il n'est point d'eloge1. Слова, которых истина разительна. Я часто себя поставляю на месте людей, переплывших через Лету. Рассердился ли бы я? Нет, право, нет и нет»2. Он даже не спал несколько ночей, «размышляя, что-де наделал»; но при всем том оставался в убеждении, что написал вещь забавную и оригинальную, в которой, «человек, несмотря ни на какие личности, отдал справедливость таланту и взору»3. Он понял, однако, что огласка, которую получила его сатира, испортила ему петербургские отношения, понял, что ему невозможно теперь рассчитывать на петербургские связи для устройства своей будущности, которая таким образом становилась вполне неопределенною; это заставило его отказаться даже от намерения искать покровительства великой княгини Екатерины Павловны4. Зато тем сильнее привязывался он к московским друзьям и в письмах к Гнедичу хвалил даже осмеянного в «Видении» Мерзлякова, противополагая его «благородное самонадеяние» тупой нетерпимости петербургских «варяго-россов»5.
В конце мая или начале июня приехал в Москву Гнедич. Предубежденный против направления московских литературных кружков, он, по-видимому, недоверчиво и ревниво относился к новым московским симпатиям своего приятеля; в то время как Батюшков, в своих письмах, сообщал ему похвалы его произведениям, слышанные от Жуковского и Карамзина, Гне-
__________________
1 Без свободы бранить нет похвалы (фр.).
2 Соч., т. III, с. 83.
3 Там же, с. 86.
4 Там же, с. 82.
5 Там же, с. 86, 94.
__________________
дич высказывал сомнения насчет ума Жуковского, и Батюшкову приходилось возражать ему'. Теперь Гнедич своими глазами увидел Батюшкова в новой обстановке, и вот в каких словах выразил он свое впечатление в письме к их общему приятелю Полозову: «Батюшкова я нашел больного, кажется – от московского воздуха, зараженного чувствительностью, сырого от слез, проливаемых авторами, и густого от их воздыханий»2. Очевидно, Гнедич заметил в своем друге перемену, которая была ему не совсем по сердцу. Виделся Гнедич и с Жуковским и отозвался о нем в следующих выражениях: «Жуковский – истинно умный и благородный человек, но москвич и немец». Эта последняя оговорка относилась именно к литературному направлению Жуковского: Гнедич не любил баллад и в авторе «Людмилы» предполагал недостаток вкуса3. Все это, без сомнения, было высказано Гнедичем Батюшкову, но, как ни ценил последний литературные мнения своего старого петербургского приятеля и даже разделял его нерасположение к балладам4, он остался верен своим новым друзьям, московским карамзинистам. Гнедич советовал ему уехать из Москвы5; он и действительно уехал, но отправился в Остафьево, подмосковное именье князя Вяземского, где Карамзины обыкновенно проводили лето и куда они пригласили его6. Туда же поехал и Жуковский.
Карамзин особенно охотно предавался своим историческим трудам в мирной тишине Остафьева, где доселе уцелела скромная обстановка его рабочей комна-
__________________
1 Соч.,т. III, с. 73, 81,88.
2 Я. Я. Тихонов. Николай Иванович Гнедич, с. 40.
3 См. там же, с. 64, отзыв Гнедича о Жуковском в записной книжке первого.
4 Соч., т. II, с. 508.
5 Я. Я. Тихонов. Николай Иванович Гнедич, с. 40.
6 Соч, т. III, с. 88
__________________
ты и еще свежа та липовая аллея, которая служила любимым местом его прогулок. Летом 1810 года спокойное течение его деревенской жизни было отчасти нарушено продолжительною болезнью его детей и грустью по кончине одной из дочерей, последовавшей в весну того года1. Тем приятнее был для него отдых в беседе с молодыми приятелями. Для Батюшкова трехнедельное пребывание его в Остафьеве2 было, конечно, самым светлым заключением его московской жизни. С неохотой оставил он именье Вяземского для своего Хантонова и оттуда написал Жуковскому задушевное письмо, в котором высказал свои чувства: «Я вас оставил en impromptu, уехал, как Эней, как Тезей, как Улисс от... потому что присутствие мое было необходимо здесь, в деревне, потому что мне стало грустно, очень грустно в Москве, потому что я боялся заслушаться вас, чудаки мои. По прибытии моем сюда болезнь моя, tic douleureux, так усилилась, что я девятый день лежу в постели. Боль, кажется, уменьшилась, и я очень бы был неблагодарен тебе, любезный Василий Андреевич, если бы не написал несколько слов: дружество твое мне будет всегда драгоценно, и я могу смело надеяться, что ты, великий чудак, мог заметить в короткое время мою к тебе привязанность. Дай руку, и более ни слова!»3 Этими словами наш поэт как бы скреплял новый заключенный им дружеский союз.
__________________
1 Письма Карамзина к Дмитриеву, с. 128; Переписка Карамзина с братом. – Атеней, 1858, ч. III, с. 477.
2 Соч., т. III, с. 65.
3 Там же, с. 98.
__________________
ГЛАВА VI
БАТЮШКОВ В ДЕРЕВНЕ В 1810 ГОДУ
Пребывание Батюшкова в деревне во второй половине 1810 года. – Чтение Монтаня. – Литературные занятия. – Поездка в Москву в 1811 году. – Свидание с московскими приятелями. – Знакомство с Ю.А. Нелединским-Мелецким и Е.Г. Пушкиной. – Жизнь в Хантонове во второй половине 1811 года.
С возвращением Батюшкова в свою деревню возобновились столь тягостные для него дни одиночества. Если он мог теперь развлекаться перебором своих московских впечатлений, то воспоминания эти составляли слишком резкую противоположность со скучною обстановкой его жизни в деревенской глуши. Деятельной переписки с московскими друзьями у него пока не завязывалось. Оленин оставлял его письма без ответа1, как будто охладел к нему, и только Гнедич по-прежнему поддержи-
__________________
1 Соч., т. III, с. 63,67.
__________________
вал с ним корреспонденцию; но и в его письмах Батюшков уже не находил той отрады, как прежде: Гнедич журил его за бездействие и никак не мог помириться с тем, что Константин Николаевич сблизился с московскими карамзинистами.
Упрек в бездействии основывался на том, что Батюшков вышел в отставку. Его прошение о том было отправлено еще из Москвы, и в мае месяце он уже был уволен из полка1. Планам его о поступлении на дипломатическое поприще Гнедич, по-видимому, не придавал серьезного значения, да и в самом деле планы эти оставались в области весьма смутных надежд; в другую же службу по гражданской части Батюшков по-прежнему ни за что не желал определиться и не раз высказывал это Гнедичу. Все это давало последнему повод для упреков, которые тем больнее были нашему поэту, что он чувствовал в них долю справедливости и сам ясно сознавал неопределенность своего положения; ему приходилось оправдываться пред петербургским другом, и оправдания эти оказывались не совсем убедительными2. У него мелькнула было мысль ехать в Петербург, чтобы лично хлопотать об устройстве своих дел, но домашние обстоятельства задержали его в Хантонове3. Все это волновало и огорчало Константина Николаевича, и для него снова наступили дни уныния и хандры. «Поверишь ли? – писал он в таком настроении Гнедичу. – Я живу здесь четыре месяца и в эти четыре месяца почти никуда не выезжал. Отчего? Я вздумал, что мне надобно писать в прозе, если я хочу быть полезен по службе, и давай писать – и написал груды и еще бы написал, несчастный! И я мог
__________________
1 Соч., т. III, с. 89; формулярный список в архиве Имп. Публ. Библиотеки.
2 Там же, с. 101-103.
3 Там же, с. 103,105.
__________________
думать, что у нас дарование без интриг, без ползания, без какой-то расчетливости может быть полезно! И я мог еще делать на воздухе замки и ловить дым! Ныне, бросив все, я читаю Монтаня, который иных учит жить, а других ждать смерти»1. Словом, и на этот раз Батюшков переживал то же недовольство собою и другими, какое мы уже видели в его прошлогодних жалобах.