В. П. Ижевский исследовал и процессы горения. Анализируя работ Клеменса по газогенераторам, он провел большое изучение процесса в газогенераторах нормального типа и разработал новый тип генератора, радикально изменив самый процесс генерации топлива. И опять-таки делал он это не для объяснения процесса, а для изменения его.
Он считал, что воздух надо подавать сверху, а газы отбирать с низа слоя топлива. Свою точку зрения В. П. Ижевский доказал вычислениями и расчетами, опубликованными в журналах. Затем, по его инициативе был сконструирован и построен в Киеве, на нынешнем заводе «Большевик», а также в Коломне так называемый «обращенный газогенератор» или «тепловик», работавший на дровах.
Идеи о создании тепловика – обращенного генератора – появились у Ижевского давно, но наибольшее внимание этому вопросу он уделял в 1924 – 1925 гг. Он считал, что широкое внедрение такого принципа генерации топлива поможет электрифицировать наши деревни. Этому должна была способствовать невысокая стоимость газогенераторов, работа их на любом топливе и получение вполне пригодного для двигателей газа.
К сожалению, по ряду причин это дело не было завершено. Принципы же, положенные в основу печи В. П. Ижевского, являются, безусловно, правильными.
Сейчас мы можем сказать, что техническое решение им вопроса о газогенераторах не было оторвано от жизни, и будущее покажет, насколько выдвинутое положение было реально.
Надо вспомнить, что многие предложения даже таких ученых, как М. В. Ломоносов, Леонардо да Винчи, Д. И. Менделеев, Г. Бессемер и другие, очень часто вызывали недоверие.
Например, прокатка металла, предложенная Леонардо да Винчи, нашла применение через 200 лет. Прокатка жидкого металла, предложенная Бессемером, пока еще не вполне освоена. Но такие идеи не менее ценны, чем предложения по изменению уже действующих агрегатов. Они пробуждают человеческую мысль и зовут к новым крупным исканиям.
Внешне робкий В. П. Ижевский проявлял исключительную смелость во всем, что касалось науки и техники. Попав из лаборатории органической химии на завод, он не побоялся заняться усовершенствованием доменного процесса.
Столкнувшись с фактом, что новый в то время вид энергии – электричество – начинает прокладывать себе дорогу в жизнь, он немедленно и решительно стремился использовать электричество в металлургии.
В. П. Ижевский никогда не задавался вопросом, можно ли с имеющимися средствами браться за решение той или иной задачи. В этом его многие могут упрекнуть, но будет ли это правильно? Если воин науки отказывается от выполнения своего долга, объясняя это неимением соответствующих сил и средств, то это будет отступление, а не выполнение своего долга перед родиной, который надо выполнять при всех условиях. Этот же долг заставил его в тяжелые времена для жизни института принять на себя всю тяжесть управления и этот же долг ученого заставил его «не по принуждению, а с охотой» прийти на помощь молодой социалистической республике. Его тепловик – обращенный генератор – должен был электрифицировать русские деревни; последние его статьи нацеливали внимание металлургов на бессемеровский процесс.
Жизнь В. П. Ижевского оборвалась в то время, когда Советское государство лишь заканчивало восстановление народного хозяйства, разрушенного войной и интервенцией. Ему не пришлось увидеть расцвет металлургии, созданной и развитой в годы первых пятилеток.
IV
УЧЕНИЕ В КИЕВСКОМ ПОЛИТЕХНИЧЕСКОМ ИНСТИТУТЕ. ОКОНЧАНИЕ
ИНСТИТУТА И ПОИСКИ РАБОТЫ. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ.
РАБОТА НА ЗАВОДЕ «ДИР»
В Киеве я жил поблизости от института, на Борщаговке. Здесь существовало нечто вроде студенческой республики, обосновавшейся в доме старой отставной полковницы, прозванной нами «блохой». По своей подвижности старушка действительно напоминала блоху, а вообще была милой женщиной, довольно терпеливо относившейся к неаккуратным плательщикам квартирной платы.
Нас жило там человек двадцать. Большая часть вела общее хозяйство. Это был своеобразный коллектив. Мы стремились поддерживать все, что шло против существовавшего строя, любую демонстрацию, любую забастовку.
В отношении женщин действовал монашеский устав. Поощрялась самодеятельность – был свой духовой оркестр. Проводились еженедельные соревнования по французской борьбе. Жизнь была безалаберная, но интересная. Последний день пребывания в институте, когда нам предстояло сказать друг другу «прости», мы считали самым несчастным днем своей жизни.
В этом «стрелецком гнезде» был свой Досифей, который мог иногда, грозно повысив голос, сказать: «Братие, пошто беснуетесь?» Это был Александр Александрович Гезбург. Он отличался необыкновенной скромностью и сдержанностью, никогда не выходил из себя, хладнокровно разбирался во всех студенческих делах. А надо сказать, что наши увеселения иногда имели весьма шумный характер и беспокоили окружающих. Новые жильцы, появлявшиеся в доме № 87, не выдерживали такого соседства и быстро исчезали. Впрочем, дурные качества здесь не приобретались. Я помню многих скромных товарищей, которые такими же остались впоследствии.
В результате разнообразных «подвигов» на улицах Киева, часть студентов периодически отбывала наказание «за нарушение тишины и спокойствия», чего не миновал и я. Все это было обязательным, чтобы считаться хорошим и бравым студентом. Уклонявшихся от такого образа жизни относили к разряду «не настоящих людей».
Поэтому для некоторых студентов особенно полезным было посещение дома Василия Петровича, где они попадали совсем в другую обстановку. Благоприятное влияние семьи Ижевских сказывалось на всем нашем поведении.
Во время воскресных встреч Василий Петрович знакомил нас со своими взглядами на жизнь, затрагивал некоторые вопросы металлургии, вспоминал любимых учителей. Анастасия Александровна, много читавшая, делилась своими впечатлениями. Помню ее рассказы о произведениях Л. Андреева, М. Горького, В. Вересаева.
На лекциях и в частных беседах Василий Петрович часто говорил, что наиболее интересная отрасль металлургии – доменное дело. Многое надо постичь и много трудностей пережить, чтобы получить хоть некоторое понятие о происходящем внутри больших доменных печей процессе. Говорил о бессонных ночах, которые приходится проводить ил колерам у печей с расстроенным ходом, о трудных операциях, необходимых для налаживания их хода.
И, действительно, в те времена управление доменными печами очень напоминало плавание парусного судна по океану. И там и здесь больше требовалось интуиции, чем знаний. Иногда все печи сразу останавливались, и завод переживал тяжелые дни.
Трудности управления печью, ее «норовистость», зависимость от многих условий, которые надо было предугадать, огромный масштаб различных мероприятий, применявшихся при этом, подкупали молодежь. Все это влекло и меня, и я твердо решил стать доменщиком. Тяжесть труда, когда он манит неразрешенными проблемами, не страшна.
Перед окончанием института студентам полагалось защитить проект и сделать дипломную работу. Для дипломной работы Василий Петрович предложил мне заняться опытными плавками на его печи, действие которой основывалось на принципе проводников второго рода. Эта работа была проведена в литейной мастерской нашего института. Результаты оказались мало утешительными, но мой руководитель не пал духом и решил повторить опыты на Брянском заводе, в Бежице, где директором завода был Борис Иванович Пуховцев, прогрессивный человек, шедший навстречу новым идеям и экспериментам. Впоследствии на этом заводе мне, новоиспеченному инженеру, пришлось проводить опытные плавки, окончившиеся, впрочем, также неудачно.
После почти полутора лет работы в лабораториях профессоре Ижевского, летом 1908 года нас, студентов последнего курса, послали на практику. Мы выехали на заводы Днепровский, Каменской, Брянский, Юзовский, Кадиевский, Краматорский и Мариупольский. У нас имелся даже свой вагон, и поездка была очень удобной и интересной. После осмотра заводов мы разъехались по местам, к которым были приписаны на практику. Мне достался Брянский завод в Екатеринославе. Инженерная служба здесь делилась на ряд категорий. К самой высшей из них относилась работа в производственных цехах: доменном, мартеновском, прокатном. Попасть в них было трудно. Перевод из лаборатории или технического отдела в цех почти не практиковался. Это было хорошо всем известно, и потому каждый из нас при поступлении на завод стремился попасть обязательно в цех.
При всем желании, устроиться платным практикантом в доменном цехе мне не удалось: все вакансии были заняты. Поэтому с первых же дней работы в цехе я занялся подысканием себе какой-нибудь платной работы. Из особенностей практики следует отметить, что попытки студентов научиться чему-нибудь у инженеров или мастеров обычно ни к чему не приводили. Когда мы задавали вопросы, они отвечали большей частью весьма лаконично или просто уклонялись от объяснений. В доменном цехе студенты особенно интересовались составлением шихты. Считалось, что это одна из труднейших задач, в ней – главный секрет правильного ведения доменной печи, известный лишь немногим и передаваемый по наследству.
Составлением шихты на Брянском заводе занимался молодой инженер Василий Иванович Шешин. Особенно строго он следил за тем, чтобы хранить ее секрет. Поэтому Шешин весьма неодобрительно относился к студентам, списывавшим у крановщиков рецепт изменения шихты, и всегда делал им замечания.
Впоследствии, попав в другую обстановку, на Юзовский завод, я понял, что не следует уделять столько внимания этой довольно простой операции и что составление шихты никакого секрета не представляет.
Во время практики мы, студенты химики, были «продукцией» второго сорта. Преимуществом пользовались горные инженеры или инженеры-металлурги. Лишь после нескольких состязаний в наших познаниях при составлении балансов по мартеновским и доменным печам отношение к нам, несчастным химикам, изменилось.
Возвратившись в институт и закончив отчеты о проделанной на практике работе, я немедленно приступил к проектированию завода. Четыре месяца буквально не выходил из комнаты. Увлекли меня как вопросы организации большого металлургического завода, так и связанные с ней простейшие строительные расчеты.
Василий Петрович Ижевский все время торопил меня как можно скорее готовиться к сдаче государственных экзаменов, так как хотел оставить стипендиатом на кафедре металлургии для подготовки к профессорскому званию. Ближайший срок защиты намечался на 31 января 1910 года. К этому времени я и представил семь листов чертежей и объемистую записку по проекту завода. К тому же сроку нужно было ликвидировать задолженность по экзаменам.
В общем, все прошло у меня хорошо. По всем предметам я получил круглые пятерки, за исключением богословия, которое сдал на четверку. Защита проекта прошла успешно, я получил звание инженера-технолога первого разряда.
Итак, первого февраля 1910 года я стал инженером-технологом. Сразу же встал вопрос: что делать дальше?
Мест пока никаких нет. Правда, я мог продолжать существовать на том же «подножном корму», которым пользовался все годы студенчества, – заниматься производством анализов в лабораториях, составлять проекты, как делали многие другие. Но это, естественно, меня не прельщало. Даже перспектива профессуры, которую нарисовал мне Василий Петрович, не манила, так как я полагал, что не способен к каким-либо научным открытиям. К тому же я не видел проблем, разрешением которых можно было бы заняться.
Не буду много рассказывать о том, как я искал тогда работу. Пытаясь устроиться на Брянском заводе, я повидался со своим давним знакомым – агрономом Виктором Викторовичем Талановым, который работал в то время в Екатеринославе. Он сообщил мне, что в городе открыта сельскохозяйственная и промышленная выставка. На ней демонстрировалась американская сельскохозяйственная ферма с полным оборудованием, и там был нужен человек, который давал бы объяснения посетителям.
«Вам это будет тем более просто, – сказал он, – поскольку на выставке находятся представитель Екатеринославского земства у фирмы в Америке Исаак Борисович Розен и американский студент сельскохозяйственного отделения Миннесотского университета».
Судьба складывалась так, что я опять должен был зарабатывать на жизнь при помощи агрономии.
Со своими новыми обязанностями я освоился скоро. Несмотря на то, что многое оказалось незнакомым, быстро постиг технику объяснений. Со стороны можно было подумать, что все, о чем я говорил, я изучил и наблюдал непосредственно в Америке.
Время шло. Начинались холодные октябрьские дни. Выставка должна была закрыться. Опять встал вопрос: что делать? И тут Розой неожиданно предложил мне поехать в Америку: «Я дам письмо на имя мистера Мичмана на завод Дир. Вас примут и вы будете работать. На проезд нужно собрать 250 – 300 рублей. Кстати, туда едет еще один русский юноша, Мальчевский, с ним вы сможете жить вместе».
Я очень обрадовался этому предложению и принял его. Помню, что при переезде через границу не обошлось без инцидента. С формальной стороны у меня все обстояло, как будто, хорошо, в паспорте было указано, что я инженер и имею право выезда за границу, имелась квитанция о внесении сбора в размере 10 рублей и, наконец, в корзинке с моим скудным скарбом отсутствовали табак и духи, провоз которых запрещался. Однако, как только мы проследовали границу, вежливое обращение с «господином инженером» исчезло.
В вагон вошел жандармский чин и, тыча палкой в чемоданы и вещи пассажиров, велел раскрыть их и предъявить паспорта. На то, что я инженер, он не обратил никакого внимания, а скромная корзинка, составлявшая весь мой багаж, натолкнула его, вероятно, на мысль, что я принадлежу к категории людей, с которыми можно не церемониться. Поэтому после осмотра вещей он бесцеремонно сказал мне: «А ну-ка, пане, вышпентовывайтесь!».
Я никак не мог понять, в чем дело, почему я должен оставить вагон. Тем не менее, ничего возразить не мог, так как по-немецки и по-польски изъяснялся очень плохо.
Взяв корзинку, я, как и многие другие, оставил вагон, а поезд двинулся дальше. Все высаженные из поезда пассажиры, бедно одетые, главным образом старики и женщины с детьми, под надзором немецких жандармов потянулись в карантинное помещение. При этом разговор происходил исключительно на немецком и польском языке. Пригнали нас в грязное помещение за высоким забором, отделили женщин и детей от мужчин.
Несмотря на то, что все это происходило в карантине, т. е. в таком месте, где кроме медицинского осмотра ничего не должно быть, – немедленно появились какие-то пронырливые личности, предлагавшие купить через них шифскарты – билеты на проезд в Америку. Один из них сказал мне: «Если хотите уехать сегодня и сегодня же быть в Берлине, купите шифскарту у меня. Это вам будет стоить столько же, сколько и в Берлине, а времени потеряете меньше и будете спать в хорошей гостинице. Иначе будете здесь жить столько, сколько захотят чиновники».
He видя другого выхода, я купил билет второго класса. Тотчас же по оформлении сделки меня вызвали к доктору, который закапал в глаза какое-то лекарство, затем заставили принять «дизенфецирующий» холодный душ. В «карантине» все было грязно и не имело никаких признаков элементарной санитарии.
После этого меня отпустили, милостиво проводив до станции. Я купил билет и через несколько часов ночью прибыл в Берлин. Надо было торопиться в Гамбург, чтобы вовремя попасть к отплытию парохода, следовавшего в Америку, и я отправился за железнодорожным билетом. Чтобы сэкономить, купил билет четвертого класса.
Приехал в Гамбург. Как пассажира вагона четвертого класса, с вокзала меня не выпустили и оставили в специальном помещении, где собирают эмигрантов перед посадкой на пароход. Я не догадался показать свой билет в Америку (второго класса) и ночь провел на нарах в зале для пассажиров третьего класса. На обед нам подали брюкву.
...Поезд быстро идет по скучному побережью Эльбы. Долгое время едем по берегу Северного моря, окаймленному песчаными дюнами. Наконец подъезжаем к пристани. Здесь я впервые в жизни увидел океанский пароход. Он произвел на меня сильное впечатление, а масса движущихся людей и грузов, сцены расставания – совершенно ошеломили. Поразило выражение лиц эмигрантов, в особенности семейных, навсегда покидавших родину. Беспредельная тоска, грусть, страх перед неизвестностью – все это запечатлелось на их печальных лицах. Наблюдая эту, запомнившуюся на всю жизнь, картину, я испытывал тяжелое чувство, которое потом долго не покидало меня.
Жизнь на пароходе для меня, впервые очутившегося в море и не подверженного морской болезни, оказалась очень интересной. Наш тихоходный пароход почти все шесть дней пути через океан качался вдоль и поперек киля, волны перекатывались через палубу. Пассажиров, сохранивших аппетит, было мало. Ранним утром в густом тумане мы подплыли к Нью-Йорку. Подошел маленький пароходик. Выскочивший из него санитарный инспектор поинтересовался, нет ли больных, проверил документы. Затем пароходик поплыл в Гудзон.
Прошло немного времени, началась высадка пассажиров. Сначала разрешили выходить пассажирам первого и второго классов, на которых правила о карантине не распространялись. Пассажиров третьего класса выпустили лишь после того, как пароход подплыл к острову, где находился карантин.
Характерна процедура проверки прибывающих в Нью-Йорк. Как только пароход причаливает, пассажиров приглашают в кают-компанию. Здесь американский чиновник задает каждому из них следующие вопросы: есть ли паспорт, откуда и зачем приехал, как и на какие средства собирается жить в Америке? Затем предлагает показать 20 долларов – тот минимум денег, которым должен обладать каждый прибывший.
Заранее зная этот порядок, я быстро отделался и вышел на дебаркадер пристани. Здесь ко мне сразу же подбежали два человека, одинаково плохо говорившие на всех языках, и предложили помочь с комнатой, обедами, покупкой билетов для дальнейшего следования.
Не предвидя ничего лучшего, я решил воспользоваться услугами одного из них. Тот сейчас же повез меня в дешевый отель, с пивной внизу и несколькими комнатами наверху, где сдавались кровати. Заняв одну из них и уплатив за это доллар, я спустился вниз и снова подвергся атаке сопровождавшего, который, узнав, что я еду в Мулен, настаивал па покупке у него билета. Оказывается, в Америке железнодорожные билеты продаются также и в пивных, что меня очень поразило.
Попав в Нью-Йорк, я захотел посмотреть, что представляет собой Бродвей – улица, о которой я много читал и слыхал. Принялся бродить по Бродвею, заглядывая в окна магазинов. Решил купить себе безопасную бритву, чтобы не нуждаться в парикмахерских. Купил самую дешевую – за один доллар. Утром следующего дня при попытке побриться я изрезал все лицо. Пришлось несколько дней никуда не выходить.
Наконец я отправился на вокзал, чтобы следовать дальше. В поезде с оригинальным устройством вагонов, в купе которых могут находиться полулежа только два человека, я поехал на завод Дир, расположенный в глубине материка.
Не владея английским языком, я не понимал даже содержания вывесок. Ориентироваться было трудно, и все виденное воспринималось только зрительно. Запомнились большая скорость поездов и очень короткие остановки на станциях.
В Чикаго пересел на другой поезд, который меня доставил в Мулен поздним вечером следующего дня. Под свист холодного ветра я вышел из вагона и направился искать людей, у которых можно было бы что-нибудь узнать. На мое счастье бары еще не были закрыты. В одном из них я застал группу рабочих, кое-что понимавших по-русски.
Мои новые знакомые сказали, что в ближайшем ресторане есть гостиница, где можно устроиться. Направился туда. Хозяин ресторана, немец, сославшись на тяжелые времена и наплыв народа, взял за ночлег доллар. Улегся в холодной комнате и проспал ночь. Истратив рано утром за завтраком свой последний доллар, я оказался совершенно неимущим человеком. Пришлось тотчас же отправиться на завод.
В воротах завода я предъявил письмо, адресованное мистеру Мичману. Меня проводили в какой-то закоулок. Самого Мичмана я не видел, но он, видимо, заранее сделал соответствующее распоряжение – на меня заполнили анкету и привели в мастерские по сборке сельскохозяйственных машин. Тут же я приступил к работе и сразу же познакомился с русским, о котором говорил И. Б. Розен в Екатеринославе.
Выяснилось, что я буду зарабатывать 10 – 12 долларов в неделю. Это была немалая сумма. Но и расходы предстояли большие. Самая дешевая комната, которую я нашел – без водопровода, канализации и отопления, – стоила два доллара в неделю. На питание уходило от трех до трех с половиной долларов. Затем нужны были деньги на прачечную и ванну, покупку спецодежды, рабочих перчаток и ботинок. В общем, не говоря уже о развлечениях, из моего заработка могло оставаться максимум два доллара в неделю.
Ко всем моим расходам прибавились еще расходы по обучению английскому языку. Я платил по одному доллару в неделю за уроки, которые давал один из клерков завода.
Работа на сборке культиваторов меня не удовлетворяла, хотелось быть ближе к металлургии. Но к металлургическим процессам на этом заводе можно было отнести, и то с большим трудом, лишь кузницу. По моей просьбе меня назначили помощником кузнеца и поставили на работу, связанную с ковкой сельскохозяйственных деталей. Работать здесь было значительно труднее, но заработок был выше. Я зарабатывал до 18 долларов в неделю. Однако мое благополучие скоро кончилось, так как завод сократил производство.
Завод сельскохозяйственных машин Дир в свое время был самым большим в мире. Он выпускал в сутки от двух до трех тысяч сельскохозяйственных орудий. Производственного потока в том смысле, как мы понимаем его теперь, тогда не существовало, но производство велось так, что уже подготавливало переход к нему.
Вертикальное передвижение материалов производилось здесь подъемными лифтами, горизонтальное – при помощи монорельсов, прикрепленных к потолку. Расценки на работы были сдельные. Если рабочий делал меньше, чем предусматривалось нормой, – его увольняли, если больше, – он получал небольшую премию. Работа была значительно тяжелее той, какую мне приходилось видеть на русских заводах. Работать надо было обязательно в перчатках, иначе на ладонях образовывались мозоли.
В апреле мне предложили взять расчет, и я поехал на другой завод, изготовлявший тракторы, – в Чарлз-Сити (штат Айова), куда поступил опять-таки по рекомендации И. Б. Розена. Уходя с завода Дир, я расстался с двумя русскими товарищами – Молчановым, работавшим шаблонщиком в инструментальном цехе этого завода, и Доблинским, котельщиком железнодорожных мастерских Рок-Айленд. Эти товарищи очень помогли мне своими советами, но, в то же время, помешали усвоить английский язык, так как мы разговаривали только по-русски. Лучше всего, когда приехавшие за границу сразу же стараются не говорить на родном языке.
V
РАБОТА НА ЗАВОДЕ «ГАРД-ПАР». НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА УСТРОИТЬСЯ ИНЖЕНЕРОМ В ЧИКАГО.
РАБОТА НА МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ «ГЭРИ».
ВОЗВРАЩЕНИЕ В КИЕВ. РАБОТА НА ЮЗОВСКОМ МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ.
МИХАИЛ КОНСТАНТИНОВИЧ КУРАКО
В городе Чарлз-Сити находился тракторный завод фирмы Гард-Пар. Это небольшое предприятие выпускало в день три-четыре трактора 40-, 60- и 80-сильных, на колесном ходу, совершенно не похожих на современные тракторы. Они имели мотор, работавший на керосине. Роль радиатора выполняло довольно примитивное устройство, нечто вроде передвижной градирни. Пуск трактора производился вручную и требовал немалых усилий. Однако по тому времени тракторы завода Гард-Пар считались очень хорошими. Я собирался там работать слесарем по сборке тракторов. Предполагалось, что в дальнейшем я буду работать в отделении этой фирмы в России.
Гард-Пар, как и большинство американских заводов, все необходимые детали и полуфабрикаты – тракторные колеса, детали рам, магнето, арматуру для освещения – получал со стороны, от других заводов, у себя же производил только обработку полуфабрикатов и сборку машин. Чугунное и стальное литье производилось на самом заводе. Для этой цели завод имел даже мартеновскую печь тонн на 10 – 15, что представляло для меня особый интерес: это был первый металлургический агрегат, увиденный мною в Америке. Кроме того, на заводе было несколько вагранок, довольно хорошо оборудованных, имелись литейные мастерские и механические цеха для обработки деталей. Но главным цехом был сборочный, куда меня и направили. Здесь мне пришлось пройти все этапы сборки тракторов, начиная от рамы мотора до компоновки всех деталей и частей и опробования трактора на стенде. На все эти операции давалось 100 рабочих часов для двух человек – мастера и его помощника. Конвейера не существовало, и сборка производилась по отдельным пролетам, куда трактор переносился крапом в той или иной степени готовности.
Интересным было опробование тракторов: в течение 48 часов они приводили в движение динамомашины. Таким образом, шесть динамомашин, примерно по 40 лошадиных сил каждая, снабжали энергией весь завод. Надо сказать, такое решение вопроса не лишено оригинальности.
После опробования на стенде трактор в течение 20 часов испытывался на различных сельскохозяйственных работах: вспашке и бороновании поля, грейдировании дорог.
Для каждого вида работ существовала очень подробная инструкция. Как только та или иная операция по сборке заканчивалась, сейчас же производилась приемка ее начальником цеха. Некоторые операции, как, например, посадка маховика на главный вал, производились лично начальником цеха.
После нескольких месяцев работы на заводе мне было выдано свидетельство механика по этой специальности и права на управление трактором.
Чтобы закончить рассказ о моем пребывании здесь, скажу несколько слов о Чарлз-Сити. Это был небольшой городок с 5,5 тысячами жителей весьма благоустроенный. Спиртные напитки в городе продавать не разрешалось. Это был так называемый «сухой» город, что не мешало находящемуся от него в пяти милях другому, столь же маленькому городку быть «мокрым». Туда, в случае надобности, и совершали путешествие любители алкогольных напитков.
В начале июня 1911 г., расставшись с Чарлз-Сити и заводом Гард-Пар, я отправился в Чикаго. Мне он запомнился как очень грязный город. По примеру прочих американских городов, он делился на верхний и нижний. В верхнем городе население было богаче и улицы чище, а нижний представлял собой грязный поселок, населенный ремесленниками и рабочими, в том числе иностранными, жившими обособленными кварталами – итальянским, польским, еврейским.
Нужно было искать квартиру. Довольно скоро мне удалось снять комнату у какого-то румынского еврея. Она была темной, с засильем клопов, но зато очень дешевая. При моих скудных средствах мне предстояло прожить в ней не менее месяца.
Отсюда я начал свои походы на металлургические заводы, расположенные вокруг Чикаго, с тем, чтобы найти там работу по специальности. К этому времени профессор Ижевский прислал мне документ, нечто вроде удостоверения на английском языке, в котором было сказано, что я инженер, работающий в Киевском политехническом институте, и приехал ознакомиться с американской техникой.
Однако работы в качестве инженера, мне так и не удалось найти. Удостоверение помогло лишь ознакомиться с работой некоторых заводов. В конце концов, я разочаровался в удостоверении профессора Ижевского, решил наниматься просто рабочим и не говорить, что я инженер. Особенно мне хотелось попасть на новый достраивавшийся металлургический завод Гэри. Этот гигант металлургии находился в 30 километрах от Чикаго, на берегу озера Мичиган.
И вот регулярно, каждый день, я ездил к воротам завода, где производился наем рабочих. Желавшие поступить на завод выстраивались в ряд, затем выходили вачманы (что-то вроде заводских полицейских) и предлагали ту или иную работу. Они проверяли у нанимавшихся их физическую силу (осматривали, пробовали мускулатуру рук, ног) и заполняли какие-то анкеты.
В один из таких дней я был взят простым рабочий в прокатный цех. Сразу же после заполнения анкеты мне вручили номер 13 331 и с провожатым отправили на место работы. Это был самый большой в мире цех по прокатке рельсов.
Вначале я помогал в кантовке болванок, поступавших из нагревательных колодцев на рольганг первой клети непрерывного блюминга. Работа физически нетрудная, но приходилось подходить к раскаленной болванкам весом 4 – 5 тонн на близкое расстояние, что с непривычки казалось нелегким. Правда, это продолжалось только один день. На следующий день, вернее в следующую ночь, меня поставили на другую, опять-таки физическую, работу: оттаскивать от пилы отрезанные концы рельсов. Механизмы для уборки отходов рельсов были незакончены; концы рельсов приходилось брать клещами, тащить от горячей пилы по листовому настилу и грузить в мульду мартена. Эта операция требовала довольно большой физической силы, так как мы обслуживали переднюю часть рельсов, где отрезанные куски были длинные, а загрузка мульды производилась на разных уровнях, и надо было перебрасывать кусок рельса в 1 – 1,5 метра длиной, а иногда и больше на расстояние 4 – 5 метров.
На другом конце рельсов, где отрезанные куски были короче, работало двое негров, которые, посмеиваясь и жестикулируя, то и дело показывали нам, насколько их положение лучше нашего. Действительно, концы рельсов у них были более легкими, и негры работали весело. При перерывах в работе, когда мы спешили передохнуть, они обычно танцевали.
Во время длительных перерывов из-за поломки валков, неподачи энергии и по другим причинам, если нас не перебрасывали на подчистку и прочие работы, мы собирались вместе и при помощи ограниченного запаса слов, а главным образом жестов, пытались разговаривать с неграми. Основным переводчиком при этом был я, так как работавшие со мной два черниговских хлопца, прожившие в Америке три года, ни слова не знали по-английски.
Наконец мне удалось попасть на более интересную работу. Я был зачислен в бригаду по смене валков и по надзору за прокаткой. Мастером прокатного стана был хорват и, как практиковалось в Америке, он подбирал соотечественников. В бригаде из пяти человек четверо были хорваты и один я – русский. Хорваты сносно говорили по-английски, но между собой разговаривали только на родном языке, и мне с ними было нелегко, так как распоряжения большей частью отдавались на хорватском языке. Но работать здесь было значительно интереснее, и я кое-чему научился.
В то время завод работал с малой нагрузкой. Для меня это было, пожалуй, даже хорошо, так как в свободные дни я ездил в Чикаго, где проводил время в осмотре города, посещении музеев, библиотек. В летние дни здесь можно было искупаться в озере Мичиган. Желающий получал купальный костюм, который опрыскивался дезинфецирующей жидкостью. В воскресные дни пляж был заполнен доотказа.
Однажды, во время очередного обмена в одном из баров чека, полученного за двухнедельную работу1[1 Жалованье на многих заводах Америки выплачивалось чеками, которые затем обменивались на денежные знаки в банке или в любой пивной. Обычно большинство рабочих после получки направлялось в пивную выпить кружку пива. В такие дни «бармены» особенно приветливы и любезны с рабочими, угощают их разнообразными напитками], я встретил человека, который значительно изменил мои представления об американской технике. Бывший русский студент, окончивший в Германии Шарлотенбургский политехникум, он приехал в Америку как инженер-механик и работал конструктором в Америкен-Брик-Компани. Фамилия его была Зюкин. Я поделился с ним своими соображениями относительно американского метода работ и американской техники, которые, как мне казалось, были гораздо ниже немецких. По моему мнению, не имело смысла ездить так далеко, когда все лучшее можно позаимствовать в Германии. Однако Зюкин убедительно доказал мне обратное. Он отметил высокое качество и выносливость американских машин, несложность их конструкции, простоту в решении различных задач, связанных с американской техникой.
Зюкин познакомил меня с другим русским – Климовым, рабочим, токарем осевого цеха. С помощью Климова мне удалось познакомиться с прокаткой и механической обработкой железнодорожных осей на заводе Гэри.
Для металлургии США 1911 год был плохим годом. Внутри страны заказов не было. Мы катали рельсы для Канады и Аргентины, но и эти заказы прекратились. Рельсопрокатный цех был переведен на прокатку осевых блюмов. Меня вторично перевели из группы по настройке валков в группу, рабочие которой должны были увязывать цепями горячие блюмы и прикреплять их к крюкам крана. Это очень тяжелая, опасная работа. Уже через две недели у меня появились признаки сильнейшего невроза сердца. Пришлось начать лечиться.
Я обратился к одному из русских врачей. Надо сказать, что в Америке русские делились на две категории. Одни – это люди, не забывшие родной язык. Другие, – а их было большинство, – старались показать, что они уже настолько освоились в Америке и изучили английский язык, что забыли русский. К таким людям и принадлежал врач, у которого я начал лечиться. Он прожил в Америке всего два-три года, но старался показать, что совершенно забыл русский язык. Я ходил к нему неохотно. Неприятно было говорить с ним; к тому же за каждый визит приходилось платить по два доллара.
Время шло, и я все чаще стал подумывать о возвращении на родину. Все мои попытки устроиться в Америке по специальности и получить серьезные знания в области металлургии были тщетными. Как инженер я не мог найти себе применения, как рабочий – окапался физически слабым. А болеть в Америке нельзя, здесь надо быть только здоровым.
Деньги мои таяли. К счастью, мне прислали из России взаймы 50 долларов. Предъявив на почте извещение о переводе и паспорт, я полагал, что этого совершенно достаточно. Однако мне денег не выдали. «Вы, может быть, и паспорт и извещение нашли, – заявили мне. – До тех пор, пока не приведете человека, который бы знал вас и которого мы бы знали, денег выдать не можем».
Пришлось просить табельщика завода пойти подтвердить, что я, действительно, то лицо, за которое себя выдаю.
Окончательно решив возвратиться на родину, я отправился в Нью-Йорк. Настроение мое было мрачным. В Америке я почти не приобрел новых знаний, специальности не получил, языку хорошо не научился. Да и народа по существу не узнал, так как общение с американцами было весьма незначительным.
И вот, наконец, день отъезда. Ранним зимний утром английский пароход «Мавритания» отправился в Европу. Путь до Ливерпуля продолжался четверо с половиной суток.
Не могу не упомянуть об одном случае. Перед высадкой парохода всех пассажиров – не англосаксов – поместили в общей каюте и, когда надо было покидать пароход, заперли ее. Оказывается, обслуживающий персонал решил получить по шиллингу с человека и для ускорения сбора этой дани нас заперли в каюте.
В Лондоне я осмотрел те достопримечательности, какие были доступны с моими скудными средствами: доки, Гайд-парк, зоологический сад. Поразил большой музей мадам Тюссо с его восковыми фигурами различных знаменитостей. Насколько хорошо выполнены эти фигуры, можно судить по тому, что при входе в музей я обратился к одной из них – солдату шотландской гвардии – с вопросом, как пройти в кассу. Солдат не ответил. Девушка, державшая в руках программы, также промолчала.
Через неделю я был снова на вокзале, чтобы ехать в Россию. При отправлении поезда произошла неприятность – я потерял ключ от своего сундука. В дальнейшем это стоило мне длительной задержки на границе Германии. Таможенный чиновник потребовал вскрыть сундучок. Несмотря на то, что я был транзитным пассажиром, сундучок взломали. Содержимое его – дешевые детские игрушки, купленные по 5 – 10 центов в подарок детишкам сестры, – чиновника разочаровало и даже смутило.
В декабре 1911 года, подавленный неудачами, я возвратился в Киев, где меня тепло встретили Василий Петрович Ижевский и старые товарищи по институту. Тут же профессор Ижевский дал мне рекомендательное письмо на имя директора Юзовского завода Адама Александровича Свицына.
Баловень судьбы, горный инженер, молодой и еще более молодившийся, – по своему положению он распоряжался судьбами многих тысяч людей. Во всем его облике, в обращении с людьми, в разговоре явно сквозило желание показать, что он не такой человек, как все, что он наделен какими-то особыми качествами. Меня, малоопытного, он очаровал. Мне казалось, что это какой-то сверхчеловек – все знает, все может и что под его руководством можно добиться успеха.
Свицын принял меня сухо, но любезно, и предложил занять место переводчика у англичанина – мистера Линтерна, прибывшего из Англии на должность главного механика завода. Правда, при нем уже был переводчик – англичанин, родившийся в России, но, по-видимому, он не особенно нравился директору.
Пришлось признаться, что мои знания английского языка далеко недостаточны для того, чтобы стать техническим переводчиком. Тогда мне предложили должность конструктора. Выбора не было, и мне пришлось сесть за чертежный стол.
Здесь я попал под начало известного прокатчика-самоучки Николая Андреевича Соболевского. Это был инициативный конструктор, уже много сделавший для русской металлургии. Первое, что поручил мне Николай Андреевич, это расчеты реконструируемой моталки обручного стана. Работа по своей цели была очень важной, а принцип, который предполагалось положить в основу этой моталки (прихватывание полосы специальным магнитом), представлял большой интерес. После длительных расчетов построили модель моталки, которая работала неудовлетворительно (неправильно был рассчитан магнит).
Я сконструировал печь для нагрева костыльной заготовки, затем лебедку для бесконечной откатки на рудниках и кое-что еще. Но все это было далеко от того, чем мне хотелось заняться.
По вечерам за соседними чертежными столами велись горячие споры о различных деталях конструкций доменной печи и необходимых устройств, могущих обеспечить ее хорошую работу. Здесь дольше, чем у других столов, задерживались конструкторы и инженеры доменного цеха. Обычно днем или вечером быстрым и молодым шагом приходил сюда худощавый человек в высоких сапогах и синей куртке, поверх которой была надета кенгуровая шубка, с ушанкой в руках. Это был Михаил Константинович Курако. Он сразу оказывался в центре всех оживленных дебатов.
Я очень хотел работать в группе конструкторов-доменщиков, и мне удалось туда перейти. Здесь первой моей работой была разработка газового клапана, конструкция которого и сейчас применяется большинством доменщиков.
Ежедневное появление Михаила Константиновича вносило в мою жизнь что-нибудь новое. Хотелось как можно скорее попасть в доменный цех, где будет настоящая работа.
* * *
О том, что на юге есть знаменитый доменный мастер Курако1 [1 Текст воспоминаний о М. К. Курако воспроизводится по статье «Михаил Константинович Курако», опубликованной в журнале «Сталь» (1952, № 3). – Прим. ред.], я впервые узнал от В. П. Ижевского, слушая его лекции в 1907 г. в Киевском политехническом институте. Увидеть в то время Михаила Константиновича мне не пришлось, так как он находился сначала в ссылке, а затем в изгнании, где-то в Польше.
Василий Петрович Ижевский, зная, что я решил посвятить свою жизнь доменному делу, советовал мне поучиться этому мастерству у Курако.
М. К. Курако, большой знаток своего дела, знавший буквально всякие его мелочи, везде и всюду искал пути усовершенствования производства. Он, прежде всего, останавливался на оптимальном решении, которое наиболее полно отвечало на поставленный технический вопрос, а затем уже переходил к тому, каким это решение может быть в данный момент с учетом существующих условий. В каждом его решении было стремление не закрывать перспективы на будущее.
Из конструкций, разработанных под его руководством и вошедших в жизнь, следует, прежде всего, указать самую главную – горн доменной печи, который принят у нас в настоящее время и резко отличается от американского горна, не имеющего сплошной брони, а лишь броневые плиты, связанные бандажами. Горн М. К. Курако имеет сплошную броню, за которой устанавливаются холодильные плиты. Такая броня впервые применена в 1913 году на доменной печи Енакиевского завода, а затем на всех печах других заводов.
М. К. Курако разработал оригинальную конструкцию распределительного устройства для доменной печи Краматорского завода, пущенной в 1906 – 1907 годах, то есть еще до появления распределителя Мак-Ки. Там же – впервые в нашей стране – были построены русский наклонный мост, фурменный прибор, пушка, а американские конструкции этих устройств были усовершенствованы на наших заводах под руководством М. К. Курако.
Он первый отметил большое значение плана завода и влияние расположения цехов на условия работы и написал по этому вопросу небольшую, но очень содержательную статью.
Будучи прогрессивно настроенным человеком. Михаил Константинович был одновременно и большим патриотом, высоко ценившим способности русского рабочего и инженера.
М. К. Курако открыл определенные законы управления ходом печей. Например, количество вдуваемого в печь воздуха за минуту не должно было превышать 2,5 м3/м3 объема печи; во время подписаний, довольно частых в то время, следовало снижать объем и температуру вдуваемого воздуха, а также изменять порядок загрузки. Тем не менее, у инженера оставалось много возможностей проявить свою инициативу, причем М. К. Курако всегда это поощрял.
В трудные дни работы цеха, когда по тем или иным причинам работа печей нарушалась, Курако и днем и ночью приходил в конторку доменного цеха, беседовал с мастером и сменным инженером, разъясняя им причины неполадок и выслушивая предложения о быстрейшей их ликвидации. Его сильнее всего тянуло к строительству, к изысканию новых конструкций, новой планировки доменного цеха.
Вследствие низкой в то время техники безопасности в доменных цехах гибло много людей от взрывов в горне и на колошнике, от угорания при чистке газопроводов и от других причин. Конструктивные мероприятия, проводившиеся Курако, помимо основной задачи, которую они преследовали, всегда повышали безопасность работы. Его горн при надлежащем уходе практически не давал прорывов чугуна, обычно сопровождавшихся ожогами персонала, иногда даже со смертельным исходом.
Он впервые в России прикрепил болтами колошник доменных печей к кожуху, что предохраняло работающих на колошнике от опасности взрыва во время осадок печи.
Он также впервые закрыл предохранительные клапаны; на газопроводах; поэтому прекратились случаи смертельных угаров, и исчезла необходимость в излишней и опасной работе, связанной с частыми установками клапанов на место при повышении давления газа.
В результате доменные цехи, которыми руководил М. К. Курако, были самыми безопасными в старой России.
Не получив специального технического образования, но будучи высокообразованным человеком, он решал технические задачи, руководствуясь главным образом здравым смыслом и всегда привлекая людей, которые по своему опыту или по специальным знаниям могли дать ему полезный совет. Он никогда не оставлял своих помощников в стороне при решении новых задач и был прекрасным организатором, умевшим воодушевлять персонал на преодоление трудностей.
М. К. Курако не терпел проявлений мещанства и самоуспокоенности.
Работая уже самостоятельно, сначала в должности начальника цеха, а затем главного инженера, я всегда чувствовал, что получил хорошее наследство от М. К. Курако в лице воспитанных им специалистов-доменщиков.
Перейдя работать из Енакиева в Юзовку, он оставил хороший штат мастеров и механиков, которые существенно помогли впоследствии в пуске заводов Макеевского, им. Дзержинского, Кузнецкого.
Особенно могу отметить мастера Лаврентия Кузьмича Ровенского, который в трудные минуты пуска Кузнецкого завода благодаря своему опыту не раз выручал из затруднительного положения; механика Ивана Алексеевича Курчина, такелажника Ивана Андреевича Воронина, а также инженера Григория Ефимовича Казарновского и многих конструкторов.
Курако являлся активным борцом за развитие русской передовой техники и был одним из пионеров, участвовавших в развитии новой передовой техники в Советском Союзе.
Он – истинный патриот нашей Родины и непревзойденный мает ар доменного дела, отвоевавший у иностранцев командные высоты по руководству доменными печами.
* * *
В жизни всегда хорошие времена запоминаются лучше, ярче, чем плохие; так же и с людьми. Не обыватель, живущий сегодняшним днем, а человек настоящий, думающий о будущем, и о лучшем будущем, активно строящий его, останется в памяти крепко и навсегда1[1 Этот отрывок воспоминаний о М. К. Курако воспроизводится по предисловию к книге И. Александрова и Г. Григорьева «Курако» («Молодая гвардия». М., 1939). – Прим. ред.].
Меня жизнь столкнула с Михаилом Константиновичем Курако в 1911 году, когда я только что возвратился из Америки в подавленном состоянии и недовольный своей судьбой. Я, инженер, желавший работать у доменных печей, строить их, получив взамен этого от жизни несколько чувствительных тумаков, нашел в России работу только чертежника.
Я, как сейчас, помню нашу первую встречу. Во время ознакомления с доменным цехом, на что я употреблял каждое воскресенье, ко мне подошел человек, совершенно непохожий на других. Немолодой, с живыми глазами и быстрыми, но лишенными суетливости, движениями, он своей одеждой – шляпа, сапоги, синяя тужурка – явно нарушал заводской стандарт. Он заговорил со мной. Это не был обычный незначительный разговор случайно встретившихся людей, но полная интереса и вызывающая массу новых мыслей беседа. Он хотел знать обо всем, увиденном мною в Америке, но очень скоро мне стало ясно, что этот человек, никогда не покидавший России, угадал и знал уже все то, с чем я столкнулся в Новом свете, и притом четче, яснее, чем я.
Через некоторое время я стал работать под руководством Михаила Константиновича. Руководство его также было своеобразно. Он развивал в своих помощниках чувство смелости, самостоятельности и инициативы.
Всякий раз, когда приходилось решать ту или иную конструкторскую задачу, его помощь была почти незаметна: тонкие советы, необходимые объяснения пробуждали творческую мысль. Всю работу доверял он непосредственно молодому начинающему инженеру, что придавало особую ценность в работе с ним. Так это было и со мной. Будучи сам несравненным мастером своего дела, он быстро вводил другого во все секреты этого тяжелого в те времена и сложного ремесла, не умаляя ни достоинства своих учеников, ни их уменья самостоятельно работать. Он был смел, но смелостью не бравировал, а когда надо было, проявлял ее разумно и красиво. На Юзовском заводе во время большой осадки доменной печи, когда раскаленным коксом засыпало будку машиниста конусной лебедки, он не растерялся. Несмотря на нестерпимую жару, обмотав голову первой попавшейся под руки тряпкой, он быстро раскидал кокс у дверей будки и спас находившихся в ней рабочих.
Всегда окруженный людьми, он притягивал к себе, как магнит, молодых, начинающих свою трудовую жизнь инженеров и рабочих.
Он увлекал молодых специалистов обширностью познаний, умением вызвать интерес к работе. Вопросы, до сих пор казавшиеся скучными и обыденными, он умел делать по-новому интересными и увлекательными. Нам казалось, что только то, что он делал и как он делал, и будет самым лучшим. Он развил в нас здоровое чувство превосходства. Мы не представляли себе, например, что можно уступить в качестве работы другим заводам, большей частью обслуживавшимся в то время иностранцами. Мы его любили и беспредельно уважали, как нашего командира, а он нам платил величайшей заботой о расширении наших знаний, вниманием к нашей работе, к характеру каждого из нас. Исправляя: наши ошибки, умело щадя наше молодое самолюбие, он вырабатывал в нас любовь к делу, стойкость и уверенность в своих действиях. Он учил нас и науке обхождения с рабочими. Не сухой строгостью, не искусственным подделыванием под вкусы рабочей массы он учил нас руководить работой на производстве, а путем развития в рабочих чувства здорового соревнования. Успеху последнего способствовало также введение им целого ряда мероприятий, облегчающих труд рабочих.
Своих учеников он быстро выдвигал на самостоятельные посты. Он делал это настойчиво, стремясь внедрить новые свои приемы и на других заводах. Он часто говорил, что всякого человека, действительно желающего изучить доменное дело, можно через полтора года сделать начальником цеха – в противном случае он не годен для заводской работы. Отпуская своих учеников на другой завод, он в трудную минуту помогал им советом и людьми.
Курако дал нам, инженерам, умение управлять людьми и техникой, а рабочим – возможность в совершенстве овладеть доменным процессом
Этот мастер доменного дела и человеческих душ неожиданно для нас, в минуту, когда он был особенно нужен стране своими знаниями, 8 февраля 1920 г., скончался в Сибири, там, где он хотел построить завод, «как у американцев». В Кузнецке, в 30 километрах от его могилы1[1 После Великой Отечественной войны прах М. К. Курако был перенесен в Новокузнецк и похоронен в березовой роще неподалеку от Кузнецкого завода. – Прим. ред.], построен новой, Советской властью и новыми людьми по последнему слову американской техники завод, причем не только «как у американцев», а лучше, чем у американцев.
В этой большой работе, проведенной советским народом под руководством Коммунистической партии, есть немалая доля труда Михаила Константиновича Курако, передавшего свой опыт и знания своим ученикам – участникам проектирования, строительства и пуска этого гиганта первой пятилетки.
VI
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С ЕНАКИЕВСКИМ МЕТАЛЛУРГИЧЕСКИМ ЗАВОДОМ.
ОТГОЛОСКИ МИРОВОЙ ВОИНЫ. КОНФЛИКТ С АНГЛИЧАНАМИ. ПЕРЕХОД НА ЕНАКИЕВСКИЙ ЗАВОД.
МАРТОВСКИЕ СОБЫТИЯ 1917 года
В 1913 году М. К. Курако был приглашен в Енакиево на должность начальника доменного цеха вместо немецкого инженера Ляузиуса, вызванного в свое время хозяевами предприятия с германского металлургического завода. Двухлетняя работа этого специалиста, несмотря на введение некоторых технических усовершенствований, не привела к увеличению производительности, имелись даже многочисленные случаи брака. Все убедились в том, что Ляузиус ничего полезного дать не может. Бельгийцы поставили перед директором завода вопрос о приглашении единственно достойного для этой цели кандидата – М. К. Курако, большого мастера доменного дела.
Директором завода в то время был добродушный бельгиец «папаша» Потье, а его зять, немец Шлюпп, работал главным инженером. В основном состав руководящего персонала состоял из бельгийцев. Только в газосиловом цехе преобладали немцы, ставленники Шлюппа.
По контракту, заключенному с Енакиевским заводом, М. К. Курако должен был прибыть на завод через три месяца. До этого он послал в «разведку» на завод меня и инженера Толли. Получив благосклонное разрешение Шлюппа, мы приступили к ознакомлению с производством.
Исключительно удобное взаимное расположение четырех доменных печей, миксера, оборудования и агрегатов бессемеровского и других цехов сразу показывало, что в первоначальную планировку Енакиевского завода была вложена хорошая идея. Чувствовалась рука талантливого инженера. В повести А. Куприна «Молох» упоминается имя спившегося инженера Андреа. Прототипом для этого образа послужил бельгиец Фильпар – талантливый человек, которому обязан Енакиевский завод своими отличными качествами в первоначальном виде.
Однако в дальнейшем хорошо построенный, хорошо работающий и уже выросший завод безграмотные руководители начали расширять как попало, не уделяя никакого внимания одному из самых главных вопросов при строительстве завода – правильной планировке. Новые цехи строились где придется. В их оборудовании наблюдалось совершенно недопустимое разнообразие типов, мощностей и характера агрегатов; не было ни одной машины, похожей на другую.
В свое время фирма «Клейн» превратила Енакиевский завод в нечто вроде опытной станции: здесь были установлены единственные в мире газомоторы, работавшие на коксовом и доменном газе; работали очень редко встречавшиеся в прокатных цехах двигатели разных типов – четырехтактные и двухтактные; применялся переменный и постоянный ток от электромашин различных фирм.
Бельгийцы, люди чрезмерно экономные, старались покупать самое дешевое оборудование, что отрицательно сказывалось на производстве. Позднее мне самому пришлось убедиться в том, насколько трудно работать при таком дешевом некомплектном оборудовании.
Осматривая Енакиевский завод, где основным было газовое хозяйство, мы с Толли сразу обратили внимание на то, что этот завод в корне отличался от Юзовского, где преобладало исключительно паровое хозяйство. Вообще, по уровню техники, будь она в хороших руках и добросовестно поставлена, Енакиевский завод был бы гораздо лучше Юзовки. Здесь была частично проведена механизация доменных печей, широко развито дутье, имелось электрическое и газомоторное хозяйство. Коксовые печи работали с утилизацией химических продуктов; избыток газа, который очищался от серы, использовали для питания газовых моторов.
Все рабочие, занятые в наиболее тяжелых цехах – доменном и прокатном, – были русскими. Мастера – наполовину русские, наполовину бельгийцы и французы. Обыкновенно русских мастеров назначали но сменам: одного – в дневную, другого – в вечернюю. Это облегчало работу иностранцев, все неполадки и тяжести в работе, как правило, относили на счет русских мастеров, которые беспрекословно исполняли требования руководящих работников завода.
Обычно Курако, когда переходил работать на другой завод, брал с собой группу мастеров и даже горновых и подручных. Их слаженная работа позволяла сразу же поднять производительность труда. По некоторым соображениям приходилось привлекать и довольно бездарных, но безвредных иностранцев, что было сделано и на Енакиевском заводе. Здесь были оставлены два бельгийца – пьянчужка Волк и добросовестный человек преклонного возраста – Ломберт. Мастера-подхалимы любой национальности, посещавшие «кухню» Потье, из группы изгонялись. К сожалению, Михаил Константинович взял себе в помощники Толли.
Между тем на Юзовке меня назначили помощником начальника доменного цеха – заведующим производством. Начальником был англичанин Жорж Флод. Работа в цехе в первое время, как и раньше, шла с хорошими производственными показателями. Но влияние англичан – начальника цеха Флода, главного металлурга Ричардса и особенно мастера доменных печей Франка Кресвела – сказывалось весьма отрицательно. Желая показать свое умение работать и управлять доменными печами, они больше мешали, чем работали. Кресвел в Юзовку приехал из Мексики, где работал на каких-то печах, выплавлявших, по его словам, серебро. Надо полагать, то были ватержакеты, проплавлявшие медные руды с большим содержанием серебра. Работа на доменных печах Юзовского завода ему была мало знакома.
Несмотря на хорошую конструкцию и добросовестное обслуживание печей, другие причины – малый размер рудного двора, незначительный запасы руды, слабые воздуходувные машины, частые колебания в составе углей, идущих на коксование, устаревшие коксовые печи – порождали неспокойный ход печей; часто одна или обе печи останавливались, «зависали». Приходилось принимать меры к так называемой продувке. С этой операцией мы успешно справлялись. Весь секрет заключался в том, что на зависшую печь нельзя было давать большое количество дутья с высокой температурой. Следовало снижать температуру и давать около 20% нормального количества дутья. Но Кресвел, оставаясь в смене один, нарушал эту практику, не слушал молодых инженеров, хотя и находился у них в подчинении.
Чтобы показать, что его смена работает лучше, чем русская, он прибегал к недопустимым приемам. Например, чтобы обеспечить доменные печи большим числом подач, первые полтора-два часа он не загружал печь, заставляя ее «разойтись». Шихта при этом опускалась вниз и колошники начинали «реветь» от выделявшихся в большом количестве газов и искр. После этого он приказывал загружать печи. В результате на следующий день, в русской смене, происходило подвисание печей с неизбежным снижением выплавки чугуна.
* * *
Надвигались большие события. Началась первая мировая война.
На заводе стало тяжелее работать. На коксование теперь шли угли уже не тех марок, какие были нужны, а более загрязненные. Моек угля на Юзовке не было, поэтому зольность кокса сильно увеличилась. Печи начали все чаще капризничать. Мастер Кресвел, да и вообще все англичане на заводе стали вести себя более самоуверенно, стараясь заставить работать так, как они хотели, а не так, как считали нужным мы, русские. На этой почве у меня с Кресвелом произошел крупный конфликт. Я запретил ему появляться на заводе до тех пор, пока он не принесет мне свои извинения. Тут же я обратился за помощью к директору Свицыну. Увидев, что ждать помощи от него нечего, я решил покинуть завод, о чем и заявил директору.
Куда же податься? Единственным спасением был Енакиевский завод, где работал М. К. Курако.
Как сейчас помню мой приезд в Енакиево. Михаил Константинович принял меня душевно, познакомил со всей проведенной им на заводе работой, но затем посоветовал возвратиться на Юзовский завод, помириться с Кресвелом и продолжать работу. Если я уйду оттуда, сказал он, то завод попадет в руки иностранцев, пойдет упразднение всех наших начинаний, которые уже укоренились на Юзовском заводе. Этого нельзя допустить.
Я согласился с Михаилом Константиновичем. Отдавать завод на откуп иностранцам было бы преступлением. На следующий день я возвратился в Юзовку и попросил директора завода принять меня, чтобы поговорить о продолжении работы. Но Свицын заявил, что на мое место уже взят другой инженер.
Снова я поехал к Михаилу Константиновичу Курако. Решили пытаться устроить меня в Енакиево. Для этого он наметил некоторую «перестановку сил», рассчитывая дать в помощники главному инженеру Шлюппу помощника начальника доменного цеха Толли, а на его место назначить меня.
Вскоре я уже работал в Енакиево вместе с Курако. Прошло немного времени, и он, в результате конфликта с директором, решил уйти с завода. Англичане предложили ему возвратиться на Юзовский завод, где дела после нашего ухода сильно расстроились. Михаил Константинович согласился и рекомендовал бельгийцам на свою должность меня.
Я «вступил во владение» доменным цехом второго по величине завода в России, с очень сложным хозяйством, с двумя тысячами рабочих. Моя мечта о большой работе осуществилась.
1916 год для производства прошел хорошо. Завод дал чугуна больше, чем в какие-либо другие годы. Зима 1916 – 1917 года была очень снежной, и поэтому могли быть перебои в снабжении углем и железными рудами. Но запасы руды на Енакиевском заводе имелись большие, а угольный шахты находились очень близко. Поэтому до марта 1917 года цех работал без особых затруднений.
Страна была накануне революции. Затянувшаяся империалистическая война, слухи о влиянии на правительство в Петрограде каких-то темных сил, убийство Распутина – все это будоражило людей. Все ждали чего-то нового, что неизбежно должно было наступить.
В самом конце февраля мне удалось получить перепечатанную на машинке информацию о событиях в Петрограде. О них я сейчас же рассказал рабочим цеха. Было ясно, что в России назревает революция.
Ранним мартовским утром я отправился к М. К. Курако. На улицах Юзовки царило огромное возбуждение, происходили митинги. Михаила Константиновича, выступавшего на собраниях с революционными призывами, буквально разрывали на части. От него я узнал политические новости, а также о том, что ему предлагают взять на себя строительство доменного цеха Кузнецкого завода Общества Копикуз1 [1 Копикуз – акционерное общество Кузнецких каменноугольных копей. – Прим. ред.]. Снова возник старый вопрос: кто поедет с Михаилом Константиновичем на новое строительство, кто и в какой роли останется здесь?
VII
ВЕЛИКАЯ ОКТЯБРЬСКАЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
НАЦИОНАЛИЗАЦИЯ ЗАВОДА И ВЫБОРЫ РАБОЧЕГО ПРАВЛЕНИЯ.
ПОЕЗДКА В ПЕТРОГРАД ЗА ПОМОЩЬЮ. «СМУТНОЕ ВРЕМЯ» В ЕНАКИЕВЕ.
ПОМОЩЬ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ЗАВОДУ И РАБОЧИМ
В конце мая 1917 года Курако покинул Донбасс, уехав сначала в Петроград, а затем в Томск, где возглавил работы по проектированию доменного цеха Кузнецкого завода.
На Енакиевском заводе дела шли все хуже. Шахты Русско-Бельгийского общества давали плохой уголь. Качество кокса сильно ухудшилось, и доменные печи стали снижать производительности.
Властно заговорил рабочий класс. Постоянно шли митинги. Рабочие требовали лучших условий труда, повышения зарплаты, восьмичасового рабочего дня.
Ухудшению положения на заводе содействовала и неумная политика правления Общества, которое недооценивало серьезность происходящих событий и рекомендовало применять к рабочим самые строгие меры взыскания – штрафы, увольнения, составление списков наиболее активных и революционно настроенных рабочих.
Политическая атмосфера накалялась все больше и больше. Начиная с августа, когда установилась тесная связь завода с рудниками и шахтами, в митингах стали участвовать совместно с заводскими рабочими и шахтеры. Рабочим выплачивали зарплату нерегулярно. Все чаще говорили о национализации заводов и передаче их в руки рабочие. Директор завода Потье сидел в Петрограде и справлялся о работе через своих приближенных.
В таких условиях мы встретили Октябрь 1917 года.
В начале декабря до нас дошли слухи, что завод решено национализировать. Действительно, вскоре приехали представители Рабочего комитета, ездившие в Петроград, и объявили о предстоящей национализации. На общезаводском собрании Рабочий комитет доложил; что Совет Народных Комиссаров распорядился: ввиду жалоб рабочих Енакиевского завода арестовать директора Потье и отобрать ключи от касс.
Состоялись выборы Рабочего правления. Я был предупрежден, что рабочие хотят видеть меня техническим директором и членом Рабочего правления, и заявил, что согласен стать главным инженером завода, но в состав правления не войду. Возражений не последовало.
В марте 1918 года делегация нашего завода отправилась в Петроград за помощью. Денег мы привезли очень мало, и за старые долги рассчитаться с рабочими полностью не удалось. Чтобы получить средства для покрытия задолженности, необходимо было представить Совету Народных Комиссаров технический и бухгалтерский отчеты о положении дел на заводе и записку о мероприятиях, необходимых для улучшения его работы.
В общем, завод постепенно становился на ноги. Правда, работала только половина цехов. Бездействовали бессемер, рельсовый цех, обе доменные печи. На заводе стало тише. Производством интересовались только Рабочее правление, да наиболее сознательные рабочие.
В связи с предстоящей поездкой в Петроград я усиленно качал готовиться к докладу о состоянии завода и о необходимых мерах для улучшения его работы. В конце января мы выехали на лошадях до станции Никитовка, а оттуда – поездом через Харьков в Петроград.
Поездка проходила в духе того времени: битком набитые вагоны, выбитые стекла, постоянная проверка документов, пропажа вещей, долгие стоянки на каждой станции. Повсюду множество эшелонов, нагруженных лошадьми, различным вооружением, военным скарбом и уходившими с фронта войсками.
В Петрограде было неспокойно. Мы с трудом нашли гостиницу где-то на Александровском рынке и разместились там всем правлением.
Прежде всего, стали добиваться приема у Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина. Но, так как он был очень занят, нас направили к Ю. Ларину, находившемуся в гостинице «Астория». Я, как инженер и представитель завода, должен был объяснить ему все нужды завода. На второй день он принял нашу делегацию, внимательно выслушал меня и предоставил возможность осмотреть петроградские заводы с тем, чтобы эвакуировать из Петрограда все, что можно и что будет полезно для нашего завода.
Мы с товарищами с большим интересом осмотрели заводы: Балтийский, Металлический, Невский и Путиловский. Самое главное, что требовалось для укрепления энергетики Енакиевского завода, это – паровая турбина, которую я и нашел на Путиловском заводе. Разрешение на вывоз было получено. По возвращении в Енакиево я должен был направить в Петроград специальную бригаду для эвакуации турбины.
Кроме того, Ю. Ларин подписал распоряжение комиссару, ведающему Государственным банком, выдать нам около семи миллионов рублей для расчета с рабочими и организации дальнейшей работы завода.
Обратный путь прошел без особых приключений. По возвращении в Енакиево на большом митинге мы доложили обо всем проделанном в Петрограде и объявили, что долги всем рабочим будут выплачены.
Немедленно после получения зарплаты начался массовый уход рабочих с завода. Пришлось сократить производство. Работали только две доменные печи, два мартена и еле-еле – прокатка. Из 12 тысяч человек на заводе и рудниках осталось 3,5 тысячи. Не хватало, главным образом, неквалифицированных рабочих – на тяжелые физические работы.
Вскоре Енакиево заняли немцы. Вооруженные с ног до головы, они промаршировали по поселку. Немецкое начальство остановилось в директорском доме, а офицеры – в домах инженеров.
Оккупанты организовали на нашем заводе свое правление, приехали военизированные инженеры. Среди них я без труда узнал работавших в России – директора завода Клейна и других. Они интересовались, главным образом, готовой продукцией, рассчитывая немедленно начать ее вывоз. Никто не думал о том, как завод будет существовать, что он будет делать, как платить рабочим.