Мелодии старого патефона

     Приглашение на празднование семидесятилетнего юбилея Василия Белова я получил за два месяца до торжественной даты. Естественно, прежде чем ехать в гости к известному писателю, я позвонил ему в Вологду и спросил у него о желаемом подарке. Подумалось, что на такой славный юбилей надо приехать с оригинальным, запоминающимся на долгие годы, подарком.
      Василий Иванович долго мучил меня своими решительными отказами, просил не тратить время на поиски подарка и приехать просто так...
      — Как же можно приехать с пустыми руками?! — удивленно возмущался я.
      — Толя, ничего мне не нужно, — упрямился писатель. — Будет тебе семьдесят, и тебе ничего не потребуется.
      — И все-таки?!.. Подарки положено дарить... Будет мне семьдесят, вот и приезжайте ко мне без подарка. А к вам ехать без подарка — совесть не позволяет.

      — Привези тогда иголки для патефона...
      — Какие иголки? — удивленно переспросил я Белова, напугавшись просьбы. — К какому патефону?!
      — Мы ж с тобой слушали мой патефон, — спокойно пояснил Василий Иванович. — К нему и нужны новые иголки, старые-то изношены.
      — Понял. Буду искать.
      Поиски патефонных иголок по антикварным магазинам и столичным барахолкам не привели к успеху. С каждым днем настроение падало. Подвести писателя не хотелось. А угодить, вернее, порадовать — желание было огромное. Пришлось подключить всех своих друзей. Они тут же откликнулись: все знали и любили Белова... Один приятель
      предложил отдать писателю свой старый проигрыватель, другой — пластинки послевоенных лет, третий настаивал заказать слесарю выточить из прочной стали несколько иголок... Только мне казалось, эти предложения вряд ли устроили бы писателя. Ему хотелось найти иголки к своему любимому патефону. Старые иголки, действительно, искажали звук, грубо царапали полотно, скрипели.
      Две недели пролетели, как один день. Ехать на вологодские торжества пришлось с пустыми руками... Единственное, что я мог придумать хорошего для выхода из сложной ситуации, это подарить писателю современный музыкальный центр. Пусть патефонные иголки заменит магнитофон, на котором можно слушать и лазерные диски, и простые кассеты.
      Рано утром я нашел в Вологде магазин по продаже музыкальных инструментов и магнитофонов. Выбрал самый большой и звучный. Казалось, что идея заменить старый патефон, создающий все время проблемы писателю, на современный музыкальный центр, понравится писателю. На нем звук — чистый, мелодии — разборчивы, к тому же он дарил объемное стереозвучание, возможность слушать те песни, которые отсутствуют в старой коллекции.
      Музыкальный центр с колонками уместился в три коробки.
      Довольный покупкой, я поехал устраиваться в гостиницу «Спасская», где областной департамент культуры забронировал для меня комнату.
      По дороге мне попалась на глаза вывеска «Юношеская областная библиотека». Так как настроение было хорошее, а в машине лежали новые книги и мои, и Белова, то я решил заглянуть в библиотеку и вручить подарки. Директор обрадовалась книгам. Она провела меня в свой кабинет и сделала ответный добрый жест — подарила брошюру о творческих трудах Василия Белова, библиографический указатель его литературы. Из разговора с директором я узнал, что они принимают участие в юбилейных торжествах писателя-земляка. Отзывчивая женщина посетовала также на то, что между двумя крупными писателями Беловым и Астафьевым было нездоровое соперничество. Я возразил, откорректировал ее слова, сказав, что это политика их разводила, но, будучи писателями мудрыми и талантливыми, они понимали и ценили друг друга.
      Выйдя из библиотеки, я радостно вздохнул, подумал, как хорошо, что в Вологде люди знают своего писателя, переживают за него, готовятся отметить юбилей.
      В гостинице я сразу позвонил Белову домой и сообщил, что я уже в Вологде и приду поздравить его в здание театра. Ехать в этот торжественный день на квартиру к писателю я не осмелился. Гости, наверняка, и так надоели и утомили писателя своими посещениями и поздравлениями.
      — Ты где находишься? — спросил меня Василий Иванович.
      — Смотрю вот с седьмого этажа гостиницы, — разъяснил я панораму города, увиденную из окна. — Колокольню вижу. Собор, пять глав... Ищу ваш дом, он где-то рядом...
      — Давай ко мне, — предложил гостеприимно Василий Иванович. — Посидим, поговорим... Отдохнешь с дороги.
      — Да я здесь отдохну, сейчас на обед сходим... Потом в департамент культуры надо съездить.
      В департаменте меня ждали два букета роз. Чтобы не везти их издалека, я попросил по телефону купить их для меня в Вологде... Один букет предназначался для жены Белова, а другой для самого юбиляра.
      Белов пригласил еще раз меня заехать к нему, и когда я отказался, сказал:
      — Жена, Ольга Сергеевна, просит часть желудка оставить на наш обед. Хорошо?
      — Ладно, — соглашаюсь я.
      Вместе с водителем мы нашли в гостинице ресторан и заказали обед.
      Не прошло и десяти минут, как в вестибюле ресторана я увидел идущего к нам навстречу улыбающегося Белова. В руках у него надежная трость. Шаг ровный, степенный. Глаза торопливо бегают. Бледное лицо вспыхивает радостью. Мы обнялись. Полминуты рассматривали друг друга, будто давно не виделись. Я заказал ему рыбу. Ему захотелось попробовать семгу. Ел он ее, наслаждаясь, хваля, и в то же время как-то небрежно, неаккуратно. Видимо, торопился.
      В департамент культуры он поехал вместе со мной. Там цветов не оказалось. Работница учреждения сопроводила нас в специализированный Дом цветов. Там мы и забрали свои заказы. Белов мягко пожурил меня: зачем, мол, подобное баловство... Но больше всего его вдруг забеспокоило волнение о доме. Там, по его признанию, их заждалась жена.
      С трудом мы затащили большие коробки в квартиру писателя. Белов долгое время не мог понять, зачем ему они. В коридоре на меня с удивлением смотрели Ольга Сергеевна и дочь Анна. Вместе с коробками я затащил и несколько пачек книг. Их любезно предоставил для вручения писателю директор издательства «Рыбинское подворье» Сергей Хомутов. А автором книги был Василий Белов. Ее мы издали с Хомутовым на наши собственные средства.
      В просторной квартире писателя я не обнаружил наплыва гостей. Удивление пропало, когда хозяйка дома Ольга Сергеевна объяснила, что все актеры, писатели, ученые задействованы на конференциях и выставках. Через два часа должен уйти на одну из выставок и сам Белов.
      Распотрошив одну привезенную пачку, я достал из нее книгу и подарил Ольге Сергеевне. На первых страницах она увидела серию фотографий мужа, а на одной разглядела и себя.
      — Книга издана очень хорошо, — благожелательно сказала Ольга Сергеевна.
      Белов видел книгу в гостинице. Она тоже пришлась ему по душе. Но сейчас его взгляд пронизывал коробки с тайным тяжелым грузом.
      — Ты что привез? — спросил тревожным голосом он.
      — Иголки для патефона, — ответил я.
      — Какие еще иголки? — искренне удивился Василий Иванович.
      — Современные. Старых я не нашел, как Вы просили... Пришлось покупать новые, то есть музыкальный центр. Он позволит вам слушать любые песни — и старомодные, и новые. К нему не надо искать никаких иголок, включил, вставил любую кассету или диск — и слушай, наслаждайся чистотой звуков.
      Строгое, углубленное морщинами лицо Белова вытянулось от удивления. А дочь всплеснула руками от радости.
      — Какой прекрасный музыкальный центр! — выпалила она. — Мне его можно послушать?
      — Если Василий Иванович разрешит, — вяло прошептал я, осознавая, что подарок теперь, скорее всего, достанется не писателю, а его молодой дочери. — Центр теперь принадлежит ему.
      — Благодарю за такой щедрый подарок, — растерянно произнес Василий Иванович. После короткого осмотра центра он добавил:
      — Вот, Аня, кто тебя трудоустраивал.
      Белов вспомнил историю с увольнением в Москве Анны из музея Андрея Рублева и поисками ей нового места работы. Тогда писатель просил и меня, и известного депутата Анатолия Лукьянова помочь решить эту проблему. И мы ее решили. Анна трудится теперь в одном из кремлевских музеев. Вспомнил Белов эту историю только потому, что Анну тогда в столице я не видел, и сейчас он предоставил ей возможность сказать благодарственные слова.
      Вытаскивать музыкальный центр из коробок никто не стал. Ольга Сергеевна и Анна засуетились со сборами на выставку... Подходило время уезжать. Открытие выставки было намечено на три часа дня, и называлась она красиво и многообещающе «Лад Василия Белова: музейная версия». Подготовил ее, как сказано в пригласительной открытке, Вологодский музей-заповедник. Я всем видом показал, что готов ехать вместе с женщинами на выставку. Одно интересное мероприятие уже прошло мимо нашего внимания. Это — кинофестиваль художественных фильмов по произведениям Белова. В департаменте культуры мне разъяснили адрес кинотеатра «Салют», где демонстрировались известные кинокартины. Размещение в гостиничном номере сорвало поездку. И тут вновь возникла еще одна неожиданная неприятная новость.
      У Белова вдруг пропало желание ехать с нами.
      — Уговорите его, — попросила меня Ольга Сергеевна. — Там его ждут люди. Серьезная выставка. Ему выступать.
      Упрямство писателя сломить никому из нас не удалось. Он запротестовал горячо и сердито. Ольга Сергеевна поняла напрасность уговоров.
      — Придется нам ехать одним, — грустно заявила она. — Выступим от твоего имени.
      — Вот и хорошо, — успокоился Василий Иванович. Только женщины скрылись за дверью, Белов повел меня в зал. Мне хотелось, чтобы юбиляр открыл коробки и изучил чудо-технику. Но он равнодушно отнесся к ней, сразу забыв о ее существовании. Этого стоило ожидать. Я запамятовал о безразличном отношении писателя ко всякой современной технике. Не помню случая, чтобы он отзывался о ней так же восторженно, как о мельницах, озерах, монастырях. Усадив меня в мягкое кресло, он присел рядом с небольшим столиком, на котором стоял любимый им патефон.
      — Давай послушаем, — командирским голосом предложил он.
      На столике благоухали два оригинально составленных букета цветов. Рядом стояла хрустальная кубышка, предназначенная, видимо, для сладостей. Еще я заметил красивую коробку с японскими иероглифами. Все это были подарки друзей, навестивших писателя утром. Но более всего меня поразила груда телеграмм, писем и открыток, завалившая большую часть стола.
      Оставшееся пространство стола занимал патефон — уютный темный чемоданчик с потертыми углами. Под его открывшейся крышкой уже виднелась поставленная на диск пластинка. По вздернутой кверху ручке и закинутой набекрень головке с иголкой я понял: инструмент заранее подготовлен к работе.
      Не успел я подумать, какой песней или мелодией Василий Иванович решил меня встретить, как он крутанул ручку и бережно опустил головку с иголкой на пластинку.
      Потрескивание и глухое шуршание пластинки тут же заставили напрячь слух.
      Несколько секунд томительного ожидания и раздались знакомые слова:
     
      Летят перелетные птицы
      В осенней дали голубой,
      Летят они в жаркие страны,
      А я остаюся с тобой.
      А я остаюся с тобою,
      Родная навеки страна!
      Не нужен мне берег турецкий
      И Африка мне не нужна.
     
      Исполнителя песни я не знал. Голос звонкий, решительный. Нынче эту песню так не поют. Теряется почему-то у певцов и ощущение тревожного времени, и романтический настрой героя. У меня давнее, с армейской поры, душевное расположение к ней, слышал ее в исполнении разных певцов, но патефонный вариант откровенно удивил меня и порадовал.
      Поглядывая на Белова, я понял: песня звучит не случайно. Он нарочно ее нашел, приготовил перед моим появлением пластинку, чтобы встречу открыть волнующими душу знакомыми словами.
      — Откуда вы узнали, что именно эта песня моя любимая? — спросил я.
      — Знаю, — улыбнулся, прищурив глаза, Василий Иванович.
      Пришлось рыться в памяти, вспоминать, когда я мог сказать ему о том, что эта песня особенно дорога мне... И, кажется, вспомнил. Это произошло в Тимонихе. Василий Иванович играл на гармошке свою любимую песню «Услышь хорошая...», а я тогда признался, что люблю песню про перелетных птиц, которые летят «в осенней дали голубой». Прошло много времени, а он вот запомнил оброненное мною признание.
      Никогда я не думал, что приеду в Вологду на юбилей замечательного русского писателя, а он встретит меня подарком — заведет пластинку с любимой песней.
      Белов принес из кухни чашки, блюдца, чайник. Подзабытые мелодии разливались по комнате одна за другой. Он разлил густо заваренный чай, и мы, растягивая удовольствие, приступили к чаепитию. Заглянув в вазу с конфетами, я так удивился, что у меня глаза на лоб полезли. В ней лежали мои любимые конфеты «Лимонные», «Раковые шейки». Вновь Белов постарался угодить мне. Зачем ему понадобилось это делать, трудно было понять. Хотя, если проследить многие его добрые поступки по отношению к друзьям и близким, то все можно будет списать на особый заботливый характер писателя.
      Помнится, меня поразил рассказ художественного руководителя Государственного академического Кубанского хора Виктора Захарченко. Он приехал со своим прославленным хором в Москву на концерт и зашел с друзьями ко мне... Наш разговор коснулся столичных гастролей, новой программы, а также проблем лишения русской культуры государственной поддержки. Все признания навевали грустные мысли. Я пытался узнать, почему столь печален создатель всемирно известного хора, народный артист России и Украины, доктор искусствоведения, профессор... Но оптимизм, радостное настроение долго не возвращалось к Виктору Гавриловичу. И вдруг, как только речь зашла о Василии Белове, он оживился, глаза загорелись искренним теплым светом.
      Захарченко вспомнил трагическую историю, случившуюся с ним в Краснодаре. Тогда при переходе улицы его сбила машина. Жизнь висела на волоске. Врачи сделали одиннадцать операций.
      — Я уже умирал, — приниженным голосом говорил он. — Пригласили батюшку. Меня соборовали. И вдруг Бог спас. Очнулся после множества операций и первым, кого вижу в палате возле себя, — Белова. Он специально прилетел из Вологды в Краснодар. Я не только оценил поступок великого писателя, его заботу, переживания, но и понял: теперь не умру...
      Конечно, такое благородство поступков свойственно в основном героям кино. Рассказ Захарченко убеждает в другом: и в реальной жизни есть герои. Хотя для самого Белова его поездка к человеку, чье творчество он считает спасительным, нужным России, является обычным делом. Поддержать попавшего в беду, воодушевить его, нацелить на борьбу — это он никогда не считал поступком особого значения. Только вот многие ли люди готовы сегодня следовать этим правилам, многие ли способны оставить свои срочные дела, улететь далеко-далеко за пределы родных насиженных мест, чтобы быть в трудную минуту рядом со своим единомышленником?!
      После той встречи Белова и Захарченко появилась в репертуаре кубанского казачьего хора то ли случайно, то ли не случайно, одна прекрасная патриотическая песня, подтверждающая и любовь, и боль русских патриотов за судьбу братьев-сербов. Белов часто нахваливал мне строки той песни на стихи отца Константина Образцова, которые Захарченко положил на музыку:
     
      Родная Сербия — сестра Руси Великой,
      Какой тяжелый крест несешь ты на себе!
      Под натиском орды, безжалостной и дикой,
      Ты кровью истекла в мучительной борьбе.
     
      Белов в той далекой истории открылся для меня с неожиданной стороны. В таких поступках проявлялся не только писатель, но и большой человек.
      Благородство души, отзывчивость, рыцарство — сопровождали многие истории, связанные с Беловым. Эти истории я не успевал коллекционировать.
      Встреча с президентом непризнанной Республики Приднестровье Игорем Смирновым открыла для меня такую черту характера Белова, как рыцарство, защита правды от зла. При этом защита имела последовательный и смелый характер. Белов приезжал в республику в самые горячие неспокойные времена, то, когда было военное противостояние, то — в президентские выборы. И всякий раз его слово помогало народу Приднестровья противостоять не только Молдове и Румынии, но и Америке с ее устремлением расширить в этом крае зону своих геополитических интересов и ослабить связь республики с Россией. Кажется, зачем писателю рисковать жизнью, отрывать у себя время работы над рукописью новой книги? Сиди в тиши кабинета и трудись. Захотелось разнообразия впечатлений, отдыха — приезжай в Приднестровье в тихое время, попей сладкого виноградного вина, и все проблемы пройдут мимо. Подобный творческий и политический туризм выбирали многие писатели... Но только не Белов. Президент Смирнов с гордостью говорил, что благодаря Василию Белову приднестровцы хранят доверие и любовь к России. После таких слов более понятным стало заявление Белова во время выборной компании в Приднестровье. Я читал его в газете и поражался уровнем откровенности и прямоты: «Если его не любят недруги Приднестровья, значит, он — настоящий лидер. Сейчас Смирнов идет на выборы и, как всегда, на него спускают всех собак. Не ошибается тот, кто ничего не делает, а за деньги сейчас любую травлю можно организовать. Но, главное, — чтобы сам народ не поддался на посулы и обещания своих врагов...».
      Следующим открытием отзывчивости характера Белова стал случай с отставкой командующего Северным флотом, адмирала Вячеслава Попова. С трагической гибелью подводной лодки «Курск» началась травля адмирала. Кто-то жаждал, чтобы его мужественный образ быстрее померк... А кто-то просто обвинил флотское руководство в замалчивании фактов гибели подлодки и в неспешном разворачивании спасательных работ. И в те дни, наверняка, единственным человеком с гражданки, приславшим адмиралу телеграмму со словами поддержки, был Василий Белов. Но он не мог приостановить или отменить решение об отставке.
      Его телеграмма была лишь моральной поддержкой человека, оказавшегося крайним в общей истории развала российского флота и армии.
      Много таких добрых, искренних телеграмм направлял Белов. Часто писал письма, рецензии, положительные отзывы, напутствия, рекомендации. Я случайно узнавал о них, о том, кто из русских подвижников удостоился чести попасть в поле зрения писателя, но большинство случаев мне неизвестны. Как невозможно оценить и ценность той помощи. Может, одному писателю удалось благодаря заступничеству Белова издать книгу, другому — спастись от критиков, третьему — вылечиться от завышенной самооценки. Знавал я одного очеркиста, заявлявшего вслух о своей гениальности и особой православной миссии всех судить... Он так возгордился, особенно после того, как его родственник, будучи редактором известной газеты, назвал книжку непризнанного гения талантливой, что Белову пришлось публично одернуть «писарчука», и он притих. Зато напутственное прочувствованное предисловие к книге скромного, но очень самобытного и истинного народного художника Владимира Александровича Игошева помогло мастеру выйти к широкому зрителю. Его портретная и пейзажная одухотворенная живопись обрела замечательного, истового пропагандиста. Исходя из признания художника, Василий Иванович явился и тем главным человеком, кто поддержал его идею издания самой книги.
      Случались у Белова и неудачи. Не всегда положительное воздействие оказывало и слово писателя... Отказались прислушаться в ЦК КПСС к его ходатайству в защиту одного из ведущих литературных критиков, сотрудника журнала «Наш современник», автора нашумевших патриотических статей Юрия Селезнева. Уволили. История защиты и увольнения была столь драматичной, что Белов до сих пор не предал ее огласке... Печальным оказался поход Белова вместе с другом, писателем Распутиным на Старую площадь к главному «цековскому идеологу» господину Медведеву. Их желание добиться согласия кремлевского начальства на утверждение Станислава Куняева редактором журнала «Наш современник» потерпело фиаско. Ставленник Яковлева и Шеварднадзе отказал им. И только Его величество случай спас в то тревожное время Куняева...
      Таким Белов всегда и представал передо мной — вечным защитником правдолюбов и подвижников, никогда не устающим ходоком за справедливостью для других людей.
      ...Музыка звучит в комнате писателя все громче, отчетливее, а я смотрю на уставшего Василия Ивановича и не перестаю удивляться его энергии. Он видит, что мне нравится непроизвольный домашний концерт, как я погружаюсь вместе с ним в глубокие раздумья... Спокойствие и умиротворенность в его глазах выдают душевную радость...
      Он крутит ручку патефона, боясь паузы. Пластинки переворачиваются то на одну сторону, то на другую, то дарит нам «Старинный вальс», то «На сопках Манчжурских».
      Полчаса пролетают незаметно и красиво. Мы тихонько сидим в креслах, откинув головы, закрыв глаза... Музыка льется водопадом. В моей душе раскрывалась бездна, все пело, звенело бубенцами, бренчало, все становилось сказкой и сном. Я не мог поверить тому, что происходило. Песни хотелось слушать и слушать... Как только в патефоне угасала сила, и голос пластинки ослабевал, рука тянулась добавить энергии, звука. Белов, конечно же, опережал меня. Он тут же вращал таинственную ручку. Откуда-то вновь появлялась страсть, рождались чудеса. Пролетали минуты, а Белов продолжал колдовать с патефоном... Мои губы вторили знакомым песенным словам. Я принимал этот чудесный музыкальный подарок писателя, возможность спокойно мыслить рядом с непрерывно говорящим патефоном.
      Казалось, тишину вот-вот взорвет стук в дверь. Но нас никто не тревожил. Мучительные ностальгические чувства наплывали на меня от стародавних песен. Не хватало свечей, бокала ароматного коньяка. Белов догадливо поискал на кухне бутылку спиртного... Но хозяйка предусмотрительно все убрала, беспокоясь о предстоящем главном вечере встречи писателя с читателями. Ее твердая уверенность, что мы ограничимся чаем, помогла нам продлить и наполнить время хорошей музыкой.
      Из-под патефонной иглы зазвучал «Полонез Огинского». Давно я его не слышал. Удивительно даже, почему так давно! Скорее всего, оттого, что и телевидение, и радио увлеклись тиражированием блатных песен и бездарной рок-музыки.
      При звучании этой божественной мелодии у Белова перехватило дыхание. Он сидит завороженный, отрешившись от проблем дня и городских юбилейных мероприятий. У меня тоже такое ощущение от чистых и печальных звуков, от страданий и благостного покоя, будто душа подергивается на ниточках и вот-вот оторвется, улетит в неизведанный мир.
      Белов пронзает меня доверчивыми глазами. Ему вспомнилось детство, и он не удержался от рассказа.
      — Эту мелодию я ребенком играл на гармошке матери. Она плакала. Мелодию подбирал на слух. Нот я, конечно, никаких не знал. Как мать купила мне гармошку, так я самостоятельно и учился играть. В гармони нет такого звука, какой есть в «Полонезе». Потому его трудно играть.
      Перед моими глазами вдруг тоже открылась Тимониха, просторный бревенчатый дом писателя... На лавке сидит, съежившись, как воробей, застенчивый мальчуган и вымучивает, вытягивает из гармошки те самые известные звуки «Полонеза Огинского». Мать рядом, стирает у печки белье. Заслушается, присядет с сыном, белобрысая голова которого едва виднеется из-за гармони... Посидит немного, полюбуется им, смахнет набежавшие на уставшие глаза слезы. Смотрит на нее сын, никак понять не может, отчего мать плачет, и еще сильнее тянет лемеха звучного инструмента.
      Мне другое понять трудно. Откуда в деревенском мальчишке появилась тяга к прекрасной классической музыке? Почему он уцепился за нее душой, где вообще услышал ее? И как умудрился запомнить сложный полонез, чтобы вот так, с первого раза, без нот и учебы, воспроизвести его?!
      Я смотрю на притихшего, вжавшегося в диван, Василия Ивановича и не перестаю удивляться многообразию его талантов.
      Патефон медленно выводит печальные звуки. Сотни раз, видимо, слышал их Белов, но так и не смог насладиться, устать от них. Пластинка закончилась, игла скатилась на пустое поле, пронзительно зашипела. Он поднял головку патефона и долго думал, поставить заново отыгравшую пластинку или взять другую.
      В душе боролись ностальгические картинки детства и желание обновить их, услышать песни послевоенных лет. К последним он испытывал особое расположение. Они насквозь пронзали душу, задевали самые чувствительные ее струны, с ними прошли его лучшие годы. В песнях рассказывалось не только про военные подвиги русского солдата, но и про целинные земли и колхозную жизнь, про безответную любовь и весну на заречной улице. Они-то и пересилили полонез.
      Комната наполнилась морскими напевами... Стопка отыгранных пластинок постепенно увеличивалась, а та, из которой их брали, уменьшалась. Белов так бережно и ловко вытаскивал из бумажного конверта черные диски, потертые от частого использования, что походил на диск-жокея с большим опытом.
      — Василий Иванович, откуда у вас столько пластинок? — не удержался и спросил я.
      — Пластинки я собирал сам, — ответил тихо хозяин. — Часть от Ии Ивановны досталась.
      — Кто такая Ия Ивановна? — задал я естественный вопрос, так как раньше не слышал от Василия Ивановича про эту женщину.
      — Это отдельная история, — взгрустнул Белов. — От нее мне достался этот патефон... Я тебе разве не рассказывал историю об этом патефоне?!
      — Нет, не рассказывали.
      — Сейчас расскажу тогда. Только скажи вначале мне, как тебе нравится музыка Свиридова?
      — Потрясающий композитор. Мелодии — одна лучше другой...
      — Отчего тогда нигде не купишь пластинки Свиридова?
      — Сейчас вообще пластинок не выпускают.
      — Их и раньше было не найти. Я собирал пластинки, специально по магазинам ходил. Не встретил что-то Свиридова. Сейчас выпускают кассеты, но опять вопрос: а где музыка Свиридова?
      — Поищу. Если найду, то обязательно куплю вам. Тяготение к творчеству композитора Георгия Свиридова
      у Белова искреннее, давнее. Оно сродни любви. Они считали себя единомышленниками, часто поддерживали друг друга в трудные минуты жизни, встречались, переписывались.
      Недавно мне посчастливилось читать переписку Свиридова и Белова. Естественно, это произошло с согласия и при прямом содействии Василия Ивановича. Он доверил мне подготовить к изданию письма к нему известных людей... Работа эта оказалась настолько трудной, кропотливой, требующей согласования со всеми родственниками, имеющими отношение к авторам, что она растянулась уже не на один год. Если издание отдельной книгой острой и набатной публицистики заняло у меня с издателем Сергеем Хомутовым два года, то книга писем забирала гораздо больше времени.
      Сколько лет уйдет на выпуск новой книги в печать, мне неизвестно. Белов то торопит, то притормаживает, откладывает на потом... Письма Свиридова он дал мне прочесть одними из первых. Каждое письмо — образец патриотизма и гражданского служения, проповедь духовности и нравственности, острый и объективный взгляд на трагедию русского народа.
      Уже первое письмо было для меня неожиданным открытием великого защитника русской культуры и подвижника. Его откровенность, искренность, с коими он вел разговор с Беловым, до сих пор вызывают у меня чувство восхищения. А после прочтения книги мемуаров и дневниковых записей «Музыка, как судьба», я окончательно утвердился в мысли: Россия не заметила и потеряла гениального сына.
      Письмо написано Свиридовым 30 марта 1987 года:
      «Дорогой Василий Иванович!
      Получил от Гаврилина (уже с месяц назад) Ваше славное письмо. Спасибо за привет, за память. Отвечаю с некоторым опозданием: год этот у меня трудный. Много болел и до сих пор еще не пришел в себя. Речь на Пушкинском вечере — это был первый мой вылаз в свет почти за 10 месяцев. Настроение у меня, по правде сказать, грустноватое, в том числе и по той причине, о которой Вы пишете. Настойчивое насаждение «диссонанса» в искусстве и в сознании людском таит в себе дурной умысел. Так мне стало казаться особенно в последнее время, в последние годы. Главное, что старатели этого дела с необыкновенной ловкостью восприняли лозунги ускорения и перестройки и умело пользуются ими не на благо человеков. С каким-то садистическим удовольствием унижается и посрамляется культура, особенно русская, и вместо нее насаждается форменный разврат духовный и эстетический. Если бы Вы знали, что творится у нас в музыкальной среде, не описать словами! Союз композиторов превратился в организацию, подобранную совсем не по творческим признакам, и для дурного дела (Наверное, впрочем, зря досаждаю Вам своими цеховыми заботами!).
      Мне известен проект памятника Победы № 206. Это поистине талантливое, вдохновенное создание, а я горд, что Вы отождествляете его с моею музыкой, как Вы о том написали.
      Разумеется, столь выдающаяся работа вызывает взрыв зависти. Но дело не только в зависти к успеху, как мне кажется. Тут и по существу самого искусства, по душевному строю его — вражда. Ну да не Вам мне это объяснять. Говорить об этом надобно бы не с министром, а в другом, наверное, этаже. Ведь проект-206 отвергнут заодно с другими, и как бы уравнен с ними, что абсолютно несправедливо. Правда, дело еще не кончено!
      Образцовой я говорил и писал ей о сборнике Иваницкого. Но знаете, у нее сумасшедшая жизнь: сегодня в Москве, завтра в Лиссабоне. Треплют они себя беспощадно и дела большого не делают. Зарабатывают только деньги. Обидно, куда уходит сила!
      Желаю Вам здоровья и вдохновения. Сердечный привет семье, от меня и жены моей. Г. Свиридов».
      Не менее интересное письмо я обнаружил не в подаренной Беловым подборке, а в самой книге мемуаров Свиридова. Композитор по-дружески, с пророческой болью, пытался предостеречь вологодского рыцаря: «Вас постараются сейчас рассортировать и поссорить, рассорить (верное ли это слово?). Способ этот старый, но очень действенный. Для этой цели — одного возвышают, другого унижают. Ни один (достойный) настоящий русский художник не избежал глумления. Ни один, поверьте, будь он (литератор) поэт либо музыкант, либо живописец: Есенин, Горький, Бунин, Рахманинов, Прокофьев...».
      Размышления композитора о трагической судьбе истинно народных творцов в нынешней России проходят через все его дневники. В писателях-«деревенщиках» он видел соратников, способных возродить нацию, ибо именно они тревожились по поводу утраты национального мироощущения. Данное мироощущение, как и всякое национальное чувство, является основой культуры. Свиридов, как и Белов, считал, что главной их целью является выражение в их творчестве духовной жизни русского народа. Потому творчество Белова стояло особняком для композитора, имело особое звучание... Он не раз называл вологодского писателя «возвышенно-поэтическим». А по поводу наступления властолюбивых и русофобских чиновников на творчество писателей-«деревенщиков» (термин этот он не любил, заменяя его словами — высокообразованные, талантливые, тонкие и пр.), композитор оставил в книге решительно смелое заявление: «Ненависть в литературной среде к Астафьеву, Абрамову, Белову, Распутину — это ненависть к народному сознанию, народному строю чувств и мыслей».
      Порой, читая страницу за страницей книги, я приходил к мысли, что Свиридов высказал о Белове и его единомышленниках все то, что я ощущал, но не успел или не смог сказать. И как здорово, что эту правду донес до широкого читателя именно он — великий композитор двадцатого века Георгий Свиридов. Его утверждение, мысль, вывод — сильнее и доверительнее воспринимаются... Он — гений. Ему все дозволено. И если гений назвал другого коллегу гением, то не верить этому не приходится!
      Восемь упоминаний о Белове сделал Свиридов в своей книге. Восемь раз он прибегнул в своих раздумьях к пробуждающему мысль творчеству писателя. Это не много, и не мало. Это — лишнее подтверждение близости и духовного родства двух великих творцов.
      Свиридов, как автор романса из «Музыкальных иллюстраций к повести А. С. Пушкина "Метель"», вызывал у меня также восторженные чувства. Мне казалось, он известен был, как автор одной гениальной музыкальной композиции. И только благодаря Белову я узнал, что Свиридову принадлежат музыкальная поэма «Отчалившая Русь» на слова С. Есенина, «Пушкинский венок», «Гимны Родине», оратория-концерт «Русская старина» на слова И. Бунина, С. Есенина и Б. Корнилова. С трудом я находил возможность послушать эти произведения... Еще больших усилий потребовалось найти музыкальные записи, в которых композитор представал как автор целой серии композиций на слова глубоко русских народных поэтов «Из Пушкина», «Гробница Кутузова», «Из Рубцова», «Снег идет».
      Подсказал мне Белов посмотреть и фильмы с музыкой Свиридова — «Пржевальский», «Римский-Корсаков, «Красные колокола», «Доверие». Некоторые картины я смотрел раньше. Правда, не знал, что музыка в них принадлежит великому Свиридову. Тогда авторство не интересовало меня. Теперь — ждал случая, чтобы посмотреть эти фильмы и послушать музыку. Вот как увлек меня своими рассказами о русском композиторе Василий Иванович!
      Игла патефона в который раз заерзала на пустом пространстве пластинки. Ни я, ни Белов не заметили окончания мелодии. Задумались. Распереживались. И теперь патефон напомнил о себе, отвлек от посторонних мыслей, заставил писателя лихорадочно искать другую пластинку. Прочитав несколько названий песен на потрепанных и замусоленных конвертах, он отложил их в сторону. Не попалась на глаза мелодия, которая продолжила бы сложившийся поэтический настрой.
      — История этого патефона непростая, — вспомнил Белов обещание рассказать про патефон, который приковал нас в юбилейный день к себе.
      — Семейная реликвия? — спросил я вкрадчивым, настроенным на беседу, голосом.
      — Реликвия. Только не семейная...
      К Белову явилось какое-то беспокойство. Не меняя позы в кресле, он задумался. А вспомнив какие-то важные детали, ласково посмотрел на музыкальный чемоданчик... Уход за ним на протяжении нескольких лет, мелкий ремонт, чистка, смазывание, подбор иголок и пластинок — все говорило о том, что патефон был для него не игрушкой и забавой, а сокровенным талисманом, дающим и певучую радость, и благостный покой. Мне припомнились те дни, когда я гостил у Белова в этом доме, и все они неизменно сопровождались слушанием патефона. В деревне его тянуло к гармошке, здесь — к патефону. Видимо, музыка помогала ему чувствовать себя лучше, увереннее. С ней ему и думалось хорошо, и работа ладилась. И никогда я не видел, чтобы он остался бесстрастным к хорошей музыке. А сегодня Василий Иванович так меня удивил и порадовал, поставив на патефон пластинку с любимой песней, что, услышав ее, я невольно подумал: несмотря на наши давние дружеские отношения, этот человек остается для меня загадочным, а его характер и поступки — тайной за семью печатями.
      — Патефон мне подарила старуха из семейства железнодорожников, — продолжил Белов. — Они жили в Монголии, но всю жизнь стремились в Россию. А стоило им приехать из Монголии, как Берия упрятал их в лагерь, в Казахстан.
      — Почему?
      — Толя, не задавай глупых вопросов. Ты сам все знаешь. Упрятал и все. А они только и мечтали о России.
      — Ужасная история. А как патефон попал к вам?
      — Машинист привез патефон дочке. Железная дорога, где ее отец служил паровозным машинистом, была подарена Сталиным Мао Цзэдуну. Дочку звали Ия Ивановна Скворцова. Я тебе уже говорил про нее. Она давно умерла. Перед смертью подарила патефон мне. Вместе с пластинками. Вот и вся история с немецким патефоном. Я отдам его скоро в музей, который через год должен открыться.
      — Откуда вы знаете, что патефон — немецкий?
      — Старушка сказала... Да и на нем написано.
      Рассказ о патефоне выглядел, как мне показалось, незавершенным. У меня из груди рвались вопросы... Почему старушка подарила его именно Белову? И зачем писателю отдавать его в музей? Тут скрывалась еще какая-то недосказанная тайна.
      Задать новые вопросы я не успел. Раздался телефонный звонок. Звонила Ольга Сергеевна. Выставка завершилась. Народу на нее пришло много. Надежда организаторов на то, что современников заинтересует творчество земляка, и «Галерея на Маяковского» не будет пустовать, сбылась.
      — Жена интересуется, что мы тут делаем, не выпиваем ли, — сказал улыбающийся Белов, положив трубку на аппарат. — Удивлена, что мы столько времени слушаем музыку.
      Я и сам мог выразить точно такое же удивление. Прошло почти два часа нашего домашнего сидения, а за столом в юбилейный день — одни пластинки. Мы и не заметили скоротечности времени. За музыкой и песнями я чуть не забыл, ради чего примчался в Вологду, какой сегодня у писателя день. Успокаивало одно: желание посвятить время перед юбилейным вечером задушевной музыке и песням Василий Иванович принял самостоятельно, без какого-либо моего совета и уж тем более настойчивого давления. Выбор сделан был им. Я беспрекословно подчинялся его воле, тихо сидел, слушал и восхищался неожиданным открытиям. Никогда в своей жизни я не встречал людей, которые бы так хладнокровно и отвлеченно проживали часы перед долгожданными, трепетными юбилейными торжествами. Трудно представить, чтобы и я вот так мог отнестись к своему дню рождения — расположиться в кресле у патефона и слушать собранные годами пластинки.
      Иногда Василий Иванович отвлекался. То сходит в соседнюю комнату ответить на телефонный звонок. То зачитает принесенную почтальоном телеграмму. Правда, основная почта все-таки пришла в дообеденное время. Писатель сложил ее отдельной стопкой. По его признанию, в ней лежали поздравления от писателей, библиотекарей, историков, академиков, министра культуры, губернатора... Письма от простых читателей тоже лежали единой кучкой. Их оказалось больше, чем он ожидал. Они-то доставляли особую радость и гордость. Одно письмо он даже прочел мне. Читательница из далеких краев на склоне своих лет решила не только поздравить писателя, но и высказать слова восхищения его творчеством. Основная же часть письма — печаль по разрушенному ладу деревенской жизни. Как и Белов, она считает, что лад — это тот мир в душе человека, который определяет характер и поведение русского человека, это негласный, неписаный закон для него. Сама книга «Лад» — это не прощание с патриархальщиной, а гимн лучшим крестьянским традициям, подсказка властям, как наладить диалог человека с землей, как спасти деревню. Читательница, благодаря Белову, вернулась из города в деревню, восстановила отчий дом и поняла — дом для русского человека основа лада, главная опора и, как правильно пишет Белов, — «средоточие хозяйственной жизни, центр всего крестьянского мира». Здесь человек рождается, работает, мыслит, воспитывает детей и внуков, умирает... С разрушением родовых имений, кулацких домов и началось исчезновение лада. А как только рухнул лад, так крестьянин потерял смысл жизни и смысл труда, запил, духовно обнищал, стал равнодушен к окружающему и природе.
      Я согласен был с мыслями читательницы. Наверняка, нравились они и Белову. Зачем ему тогда читать письмо вслух?! Он не раз говорил мне о том же, о чем тревожилась женщина, нашедшая себя на земле. Действительно, вместе с ладом потерял крестьянин и философское осмысление жизни, и заботу о земле, ответственность за природу... И труд в результате этого перестал быть и привычным делом, и ладом с его нравственной сущностью и обязательностью. Высокую оценку читательница дала и романам «Кануны» и «Всё впереди». Давно пора было сказать правду о трагедии крестьянства, так как погиб деревенский мужик в двадцатом веке не от пьянства, равнодушия и рабской пассивности, а от злой мировой революционной воли Троцкого и Сталина. Именно для мировых вождей с их бредовыми идеями крестьяне всегда были и остались лучшим материалом для революций, войн и всяческих реформ. Настала необходимость показать в литературе и антигероя Мишу Бриша, который чудодейственным способом паразитирует на доверии добрых людей и разрушает нравственные, духовные основы общества. О единственном сожалеет читательница... Слишком много у писателя общественных дел, которые отрывают его от творчества, от написания нужных книг. Но тут уже я был не согласен с автором... Без гражданского служения, бунтарского напора, патриотического долга перед Тимонихой и Россией вряд ли бы состоялся Белов как значительный крупный писатель, творец масштаба Шолохова, Толстого, Лескова.
      — Приятно, когда помнят люди, — сказал я.
      — Приятно, — согласился Василий Иванович.
      — Многие горожане после прочтения ваших книг вернулись на землю. Особенно пробуждает чувство земли «Лад».
      — Да не сами книги, а генетика, корни — вот что зовет человека на землю.
      — Если бы только так! Я помню, купил пяток ваших книг «Лад» и подарил их как раз тем, кто сомневался в выборе города или деревни... Так они, оставшись на земле, сказали, все сказали, их остепенила и заземлила книга.
      Из всех поздравительных телеграмм Белов зачитал лишь две — от Президента Российской Федерации Владимира Путина и от писателя-сибиряка, единомышленника Валентина Распутина.
      Трогательно отнесся он и к подаркам. Расположил все коробки в зале на видном месте... А икону «Житие Николы-Угодника», подаренную известным политиком Сергеем Бабуриным, поставил на книжную полку. Красочная икона заметно выделялась среди неровного строя книг. Белов несколько раз брал ее в руки и высказывал мне вслух слова благодарности Бабурину, который утром приехал, поздравил и, извинившись, уехал, за дорогой и удачный подарок. По всему было видно, что Сергей Николаевич порадовал писателя не только своим приездом, пусть и скорым, сиюминутным, но и этим неожиданным подарком. Я знал о давних симпатиях писателя к политику, кои он неизменно хранил с первых дней знакомства в Верховном Совете РСФСР. Несомненно, поступок Бабурина заслуживал уважения... Не каждый политик мог примчаться из далекой Москвы в Вологду ради нескольких минут общения с юбиляром.
      За разговорами Белов не забыл про патефон... Повертев в руках несколько пластинок, он остановился на одной. Поразмыслил пару секунд, вчитываясь в короткую аннотацию на пластинке... Развернул ее, как руль автомобиля, прочел еще раз, и положил пластинку на твердое полотно. Опустил головку с иглой и тут же откинулся на кресло, улыбнулся тихой загадочной улыбкой.
      — Ну-ка, знаешь ли ты, что это за песня? — весело спросил он.
      Загадка оказалась легкой. Песню я узнал по первым же звукам мелодии и с ходу выпалил:
      — «Рябинушка»... «Ой, рябина кудрявая, белые цветы...».
      — Вот ты и купился, как Ельцин, — еще веселее заулыбался Белов. — Тот тоже не те слова назвал у песни. На всю страну отличился... Не знаете вы настоящих слов. Песня-то про рябину — это старая, редкая песня.
      Белов дал дослушать мне знакомую мелодию, которую я почему-то всегда считал прообразом песни про «уральскую рябинушку». Затем, ни слова не говоря, встал, отключил на время патефон и принес из библиотеки книгу.
      — Прочти слова настоящей песни, — попросил он меня. — Открывай на закладке.
      Песенник легко открылся на нужной странице. Мои глаза быстро пробежали по нескольким стихотворным абзацам.
      Действительно, в словах давнего, известного поэта Ивана Сурикова не оказалось знакомых фраз. Однако песня эта мне также была знакома, как и первая, упомянутая мною. Белов признался, что его мать Анфиса Ивановна любила песню про рябинушку, иногда пела ее для себя.
      По просьбе Белова я прочел песенные строки вслух:
      Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина, Головой склоняясь До самого тына?
      Там через дорогу, За рекой широкой Тоже одиноко Дуб стоит высокий.
      Белов послушал стихотворение, взял книгу из моих рук и, открыв еще одну страницу, вернул книгу.
      — А эта песня про рябину еще старше, — сказал он. Я с тем же интересом стал читать:
     
      Ты, рябинушка, ты кудрявая,
      Ты когда взошла, когда выросла?» —
      «Я весной взошла, летом выросла,
      По зарям цвела, в полдень вызрела», —
      «Под тобою ли, под рябиною,
      То не мак цветет, не огонь горит,
      Тут горит сердце молодецкое,
      Молодецкое, атаманское.
     
      В коридоре хлопнула дверь. С выставки вернулись Ольга Сергеевна и Аня. По их лицам я понял: прошедшим мероприятием довольны. Они подробно рассказали Василию Ивановичу о своих впечатлениях.
      Чуть попозже в квартире появился сотрудник департамента культуры Любим Кириллович Поздняк. Мы познакомились с ним заочно, когда он прислал мне почтой приглашение на юбилей Белова. Через него я заказывал цветы...
      — Это вы будете Грешневиков Анатолий Николаевич? — спросил он, пронзая меня любопытным взглядом.
      — Да, — охотно отозвался я.
      — Рад познакомиться. Хорошо, что приехали на юбилей к Василию Ивановичу. Он вас очень ждал, переживал. Мы хотим, чтобы вы одним из первых выступили на вечере...
      — Я готов в любую минуту...
      Мы обсудили программу вечера в театре. Мне необходимо было выступать третьим... Поздняк поинтересовался, почему я приехал не вместе с депутатами Лукьяновым, Купцовым, каких политических взглядов придерживаюсь... Белов его осадил, сказал, что мы все единомышленники... Для гостя эти слова не стали неожиданными, он радостно пожал мне руку, и когда я подарил ему из привезенной пачки новую книгу Белова, тут же взял у писателя автограф и уехал в театр.
      Патефон отдыхал в одиночестве.
      По разбросанным на столе пластинкам Ольга Сергеевна догадалась, чем мы занимались в ее отсутствие.
      — Это вы и чай не попили, — вздохнула она, слегка улыбнувшись и сложив несколько пластинок в ровную стопку. — Музыка музыкой, а я зову вас на кухню чай пить...
      — Идите, попейте чайку, а я немного подремлю, — сказал Белов.
      Кухонная комната просторна и светла. Мебель в ней не противоречит современности, проста, удобна и расположена, как обычно, вдоль стен. Обеденный стол немного выдвинут от стены к середине комнаты.
      Ольга Сергеевна заботливо угощает тортом. После чаепития достает бутылку сухого вина... Предлагает выпить за юбилей мужа. Пронзительный звон тонкого стекла бокалов наполняет комнату. Наш разговор, конечно же, о Василии Ивановиче. И жена, и дочь не скрывают радости от юбилейных торжеств, наполненной гордостью за мужа и отца, но все же переживают, пройдет ли весь день в том же спокойном, возвышенном и праздничном настроении.
      Я поинтересовался у Ани, как она освоилась на новом месте работы, нравится ли каждый день ходить в Кремль и вообще, не скучает ли в столице по родному городу Вологде.
      — Мне нравится Москва и не нравится Вологда, — призналась она. — Здесь тихая жизнь.
      — Это же хорошо, когда в городе тихо, спокойно и никто никуда не торопится, — попытался я возразить Ане и возвеличить жизнь малого города.
      — А я люблю, когда в городе суета, шум...
      Беседа наша подошла к концу. Не обнаружив в девушке единомышленницу, я оставил ее на кухне, ушел в зал, сел на диван и задумался о том, что мне следует сказать жителям Вологды об их земляке-юбиляре. Женщины увлеклись домашними делами.
      Передо мной встал один сложный вопрос: говорить ли в торжественный час про оппозиционность писателя существующему режиму власти? Если говорить, то как и о чем... Нельзя допустить, чтобы слова и мысли выступающих превратили праздник в политическую дискуссию. Если обойти вниманием общественную и гражданскую позицию писателя, то это тоже вызовет недоумение у вологжан, знающих характер, дела и поступки Белова.
      Мои мысли невольно привели меня к истории расстрела российского парламента. В те окаянные дни я часто встречался с Василием Ивановичем в стенах Белого дома и за его пределами, мы общались, вместе ходили к солдатам внутренних войск и ОМОНа, увещевали их, чтобы они вернулись в казармы и не поддерживали государственный переворот. Тогда я впервые в жизни ощутил чувство разочарования в народе. Вернее, открыл одну горькую истину: русские люди не признают своих лидеров, им не нужна национальная элита... Более того, большинство людей, выступивших против защитников Конституции и народных депутатов, отвергли просьбы и призывы своих кумиров, своих героев, они, наоборот, обрушились с руганью на них — ветеранов войны, космонавтов, писателей, художников. Кто-то из моих коллег-депутатов, увидев эти нелицеприятные сцены, сказал, повторяя афоризм древних мудрецов, что рабам не нужны герои. Меня эти слова так оскорбили, что мы тут же поссорились. Но потом, когда я сам увидел, как офицер-омоновец из оцепления толкнул Василия Белова и закричал на него, то все мои обиды исчезли...
      Я тоже закричал и нагрубил офицеру: «Как вы смеете поднимать руку на великого русского писателя?!.. Вы же давали присягу... Вы же знаете о решении Конституционного суда, он признал указ Ельцина о роспуске парламента неконституционным, незаконным!». Офицер немного смягчился и долго бубнил себе под нос, что ему дан приказ окружить Верховный Совет.
      Белов в те грозные дни вел себя достойно, героически. Он до последнего дня расстрелянного парламента был в Москве, находился там, где вершилась история страны, где бушевали народные страсти, и, к великому прискорбию, проливалась невинная кровь, вершился неправедный суд. Истинный патриот не мог поступить иначе. Он безропотно сносил все беды и обиды, обрушившиеся на ополченцев. Его слово звучало на многих баррикадах и митингах, оно обладало крепким зарядом нравственной силы.
      Когда русский парламент приговорили к расстрелу, Белов понял это раньше других, но не покинул баррикад, не отказался поддерживать защитников Конституции. Он продолжал говорить с народом. Совестил милиционеров, не пропускающих народ к обесточенному зданию Верховного Совета и раскручивающих вокруг него колючую проволоку и спираль Бруно, запрещенную международной конвенцией, но используемую ельцинской властью против мирного населения. Поднимал дух у юношей и девушек на баррикадах. Он все хотел понять: как можно в центре столицы устроить тюрьму для того, чтобы убить конституционную справедливость?! Ведь Ельцин нарушил главный закон страны — Конституцию... И еще требовал от народа, пришедшего ее защищать, от слуг народа — депутатов, не продавшихся за министерские должности и миллионные взятки, — предательства! Как можно было приветствовать и насаждать культ предательства!? И кроить-переписывать Конституцию под одного человека — под президента?! В России все прощаемо, но не предательство. Белов это знал. А злой офицер, махая на него руками, продолжал бубнить: «Мне все равно, нам — приказано...». А где же честь, а как же присяга?! Слова Белова нескончаемо гремели у Белого дома и близлежащего стадиона, где потом будут расстреляны воины, не сдавшие честь и присягу.
      Мне пришлось с трудом увести Белова от омоновцев... А он всю дорогу повторял: «Как же они забыли долг, честь, присягу!». И этот молитвенный призыв звучал, как и слова другого великого русского писателя — Достоевского, сокрушавшегося: «Если Бога нет, то все можно...». Только обманутые не могли слышать ни Достоевского, ни Белова. Они шли за слепыми поводырями, которые вели Россию в бездну... Потом танки ударили боевыми снарядам по парламенту, и он больше не задавал вопросов, лишь винился, что не остановил, не смог донести правду...
      А потом был импичмент властолюбивому президенту.
      По-русски говоря, был суд! С возможностью вынесения смелого и главное — справедливого приговора. Но приговор этот зависел от смелости и справедливости депутатов. И, к сожалению, не от Белова.
      Я хорошо помню тот день. Все боялись сказать ему — стрелявшему в парламент, обворовавшему народ, заведшему страну в экономическую и духовную пропасть, — то, что о нем думали многие, и то, что необходимо было сказать. И в парламент пришел Белов. Его пригласила наша депутатская группа «Народовластие», которой руководили Николай Рыжков и Сергей Бабурин. Председатель Государственной Думы России Геннадий Селезнев с трудом успокоил только что выступившего скандально известного депутата Жириновского, защищающего Ельцина, и предоставил слово Василию Белову: «Теперь у нас выступает, в качестве эксперта приглашен, Белов Василий Иванович. Василий Иванович здесь, и, я думаю, многие из нас просто за сам факт прихода к нам великого русского писателя с удовольствием его поприветствуют». Тут же раздался гром аплодисментов. Некоторые депутаты попытались отыскать глазами фигуру знакомого человека. Жириновский же испугался и прихода писателя, и его веских аргументов... Его выкрики, шум, перебивания должны были сорвать выступление Белова.
      Он с трудом взошел на трибуну и сказал: «Жириновский меня перебить может в любой момент... Я хочу сказать, что геноцид в нашей стране по вине господина президента существует, и вы это здесь сами знаете». Затем он продолжил говорить, несмотря на то, что оппоненты постоянно пытались его перебить, захлопать и сбить с толку... Он сказал о главном — о том, что наболело на душе. Про демографические проблемы, про убийства маршала Ахромеева и генерала Рохлина, про то что «юридический закон может существовать только на законах нравственных», про необходимые изменения новой Конституции... И звучали те слова, конечно же, как суровое обвинение — президент обманул и предал свой народ.
      Речь Белова была неспешной, тихой. Я вслушивался в каждый его аргумент и переживал: не вызовут ли эти открытые, прямолинейные обвинения протест со стороны представителя президента? Вспомнив, что эксперт на то и эксперт, чтобы смело излагать свои претензии к власти, не бояться давать личную оценку совершенным злодеяниям, ко мне на минуту пришло успокоение. Но писатель усердно накалял обстановку в зале. Его призыв «сменить Конституцию, которая позволяет бандитам ходить на воле», не мог остаться незамеченным. Жириновский первым ополчился на Белова: «Как писателя его талант признаю, но когда он закончил свое выступление призывом к смене Конституции — это опасно, это призыв к смене существующего режима. Вот это как можно квалифицировать?! Призыв к революции! Раз Конституцию меняем, значит, страну, режим, — все меняем! Вот этого нельзя допускать».
      Зал продолжал поддерживать аплодисментами Белова. Многим политикам известно было, каким недемократичным путем принималась Конституция, как она писалась-кроилась под одного человека и сколько бед она принесла россиянам... Исходя из всего сказанного, Белов и заключил свою речь мыслью, что вся вина за разруху и нищету лежит на нем — на Ельцине. Он мог этого не говорить и тогда получил бы кремлевский паек, допуск к привилегиям, возможность издать новые книги, поставить в театре пьесу «Александр Невский», получить в качестве гонорара деньги, которых катастрофически не хватает на жизнь... За молчание ему бы переиздали давние книги полным собранием сочинений.
      Некоторые знакомые писатели пошли на контакт с властью, в услужение ей, — и какие шикарные многотомники власть помогла им издать! Они живут в отличие от Белова в свое удовольствие, не мучаясь, не страдая, не вступая в полемику с политиками, не выходя из душевного равновесия. Белов мог остаться дома и писать художественный роман, посчитав, как это тоже уже бывало с наимудрейшими писателями, что каждый должен заниматься своим делом, что писатель не должен губить свой великий божественный талант в сиюминутности жизни и тем более в политике, которая зовется грязью. В конце-то концов, он был в тот день болен и потому без всяких угрызений совести мог оставаться на больничной койке и никто, даже он сам себе, не сказал бы, что струсил, смалодушничал, отсиделся. Но он пришел и произнес обвинение... Да, мол, есть в посрамлении державы виновный, и нет ему пощады.
      Единственный раз в жизни, как мне помнится, он говорил, немного волнуясь, сбиваясь, подбирая нужные слова. Я знал, какую тяжелую болезнь он только что перенес... Почувствовал это и Председатель Государственной Думы России Геннадий Селезнев. Он после сессии сделал мне выговор: «Зачем вы привели больного?!». Но что тут можно было ответить спикеру парламента, если я звонил Белову и просил его как раз об этом же — не приезжать. Не настаивал на приезде и депутат-аграрий Николай Харитонов, который общался с писателем после меня. Но Белов не был бы Беловым, если бы не приехал.
      Белов не был бы тогда тем русским писателем, которому дороги такие понятия и традиции, которые хоть и не вырублены в граните, но записаны в душе: как живешь, так и пиши, как пишешь, мыслишь, так и живи!
      Мы в тот день в парламенте долго обсуждали между собой мужественный поступок Василия Ивановича. Сергей Бабурин, Николай Павлов, Валерий Хайрюзов, Сергей Глотов... Все члены Российского общенародного союза. Все с гордостью говорили, что на многотысячную армию писателей только одному отважному рыцарю духа отведено было судьбой право вершить нравственный суд... И только один не побоялся сказать правду вслух.
      Из моих частых и продолжительных бесед с Беловым о трагических событиях октября 1993 года я узнавал всегда одно: разлад в экономике и падение нравов в обществе стали неизбежными после расстрела парламента. По его мнению, именно эта трагедия служила отправной точкой отсчета российских бед и преступлений.
      Говорить о смелом поведении писателя во время расстрела парламента со сцены театра мне показалось неуместным, и я напряженно стал искать другие примеры. Их возникало в памяти много, но они меркли либо казались малозначительными по сравнению с участием писателя в народном восстании. Хотя все они нравились мне. Чем, например, не героический поступок — поход Василия Белова к первому Президенту Советского Союза Михаилу Горбачеву в Кремль... Это случилось в то время, когда Белов работал депутатом союзного парламента. Великая страна расшатывалась, трещала, искала пути спасения... Ее лидер не знал, куда идти, какую модель экономического развития выбрать для страны, как спасти ее от разорения и развала. Тут-то Белов и спохватился, решил поговорить с Горбачевым и подсказать ему выбор пути и способы решения кровоточащих проблем.
      Про историю хождения Василия Белова к Горбачеву рассказал мне на Байкале Валентин Распутин. По приглашению этого выдающегося писателя я приехал в Иркутск и участвовал там в конференции. В микроавтобусе, мчавшемся по сибирским дорогам, Распутин и поведал мне ту историю давнюю... Белов собирался не один день. Мучался. Обдумывал тему разговора, аргументы, предложения. Собрал в домашней библиотеке и прикупил в магазине несколько книг государственно мыслящих писателей и историков типа Ивана Ильина и Льва Тихомирова. И, будучи самобытным писателем и лидером подлинного русского консерватизма, решил, что его мысли и подобранные им книги помогут Президенту страны... Он полагал, что Горбачев чего-то не знал, недопонимал потому стоит ему подсказать нужное решение, основанное на опыте великих русских мыслителей, как все образуется. Для большей убедительности Белов пригласил для хождения в Кремль Валентина Распутина. Так вдвоем они и пошли учить уму-разуму запутавшегося президента. Пришли в приемную... Горбачев их пригласил к себе в кабинет. Белов рванул ручку двери... А она вдруг и не поддалась, не открылась. Он с еще большим усердием налег на ручку. Дверь опять не поддалась. И когда помощник президента показал, что дверь не в ту сторону открывается, и они прошли внутрь, то он выругался прямо у порога перед президентом: что это, мол, за двери такие у вас, что неправильно открываются?! Несмотря на жесткий настрой Белова, разговор состоялся. Горбачев с большим вниманием выслушал ходоков. И Распутин, и Белов долго внушали президенту, каким образом нужно спасать Отечество, что для этого нужно делать и какому опыту государственного строительства необходимо следовать.
      Прошло время — и один месяц, и другой, и год, а Горбачев так и не скорректировал свой курс. Белов понял: его усилия оказались напрасными, зря он готовился к встрече, вырабатывал программу действий и дарил «спасительные» книги. Горбачев продолжал действовать по известной поговорке: «А Васька слушает да ест!».
      После такого неудачного просвещения главного чиновника страны другой бы писатель-трибун сложил руки, покорился бы равнодушию... Но опять же другой, да только не Белов. Время Горбачева ушло безвозвратно... Наступила эра Бориса Ельцина. Политический, гражданский нюх подсказывал Белову, что впереди Россию ждут, несмотря на многообещающие съезды депутатов РСФСР, их программы, законы и решения, большие беды. Поддаваться им, не противостоять им он не мог. Белов решительно выступил против надвигающегося обмана, популизма и уничтожения России новым президентом. Теперь его слово звучало не с трибуны съезда СССР, когда он был союзным депутатом, а с трибуны съезда РСФСР, когда он оставался лишь писателем, чье творчество изначально было связано с русской деревней.
      Тот внеочередной съезд посвящался конкретной программе возрождения российской деревни. Он не мог не попасть на него, не прийти вновь в Кремль и не возвысить свой голос в защиту уничтожаемого властью крестьянства.
      Белов добился права выступить... В сложной, унизительной борьбе с чиновниками, протоколом, регламентом съезда, но добился... Вернее, пробился. Его неутихающая тревога за судьбу деревни звучала теперь не для одного главного чиновника страны, а для всех депутатов и для всех россиян, так как тогдашние выступления транслировались в прямом телевизионном эфире.
      Первые же слова его выступления покоряли смелостью, мужеством и мудростью. Текст доклада я храню, как редкую книгу, летопись. Начал он так: «Дорогие соотечественники, уважаемый Съезд! Ваш председатель пожалел для меня восемь минут, когда обсуждался Закон о земле. Что ж, время действительно дорого. Тут Борис Николаевич прав. Мы упустили время, мы не защитили интересы России. Россия по-прежнему беззащитна. В жестокой, изнуряющей политической борьбе наши лидеры мало думают о русском народе. И вы, депутаты, должны, обязаны воспитать, выдвинуть из своей среды новых, энергичных и умных, и молодых лидеров. Нынешние лидеры вспоминают крестьянина только тогда, когда проголодаются, либо когда отечественная война. За шестьдесят лет колхозной жизни в моей деревне Тимонихе не выстроили ни одного дома. Зато было построено три скотных двора, две конюшни и три телятника. Как видим, о скотине государство заботилось больше, чем о самом крестьянине. Но крестьянство — это ведь не только одна кормежка для городских жителей. Крестьянство — это спасение народа и государства вообще. Это спасение языка, национальных традиций, национальной культуры каждого народа. Спасенное крестьянство — это прекращение межнациональной борьбы, это здоровая экология и демография, армия, наконец!».
      Ему так хотелось вразумить депутатов, добиться от власти доброй и разумной политики в отношении деревни... Каждое слово, каждое предложение, каждую мысль он подбирал осторожно, со значением, чтобы не обидеть депутатов, не настроить их против себя, и в то же время обратить в свою веру. Его любовь и боль за русского крестьянина чувствовалась каждую минуту... Он и критику-то провозглашал как-то по своему, без ерничества, сарказма и грубости. Но все же без критического запала речь не выстраивалась.
      Я, как сегодня, слышу продолжение его речи: «Два года назад я говорил на съездах о том, что Россия оскорблена, обворована и унижена. А что изменилось за два года? Россию по-прежнему унижают, оскорбляют и обворовывают. Да еще и требуют от нее покаяния, требуют отказа от "имперского мышления". Но какое уж там имперское мышление, если русский народ, оскопленный гражданской войной и раскулачиванием, оглушенный алкоголем, обманутый всякими академиками, даже не участвует в наших политических играх? Утверждаю, что интересы русских людей не представлены как следует ни в союзном правительстве, ни в союзном Верховном Совете... Союзное правительство во многих случаях ведет себя по-предательски не только к тем русским, которые живут в других республиках, но и ко всей России. Правительство, сформированное российским Верховным Советом, пока только пытается защитить политические и экономические интересы России. У всех на глазах борьба за групповые интересы. Время и силы уходят на мелкие политические стычки, в борьбе за власть. Иногда мне кажется, что и Михаил Сергеевич Горбачев, и ваш лидер Борис Николаевич Ельцин формируют свои команды не по деловым качествам, а по принципу личной преданности. Скажите, кто мешал М. С. Горбачеву опереться на таких депутатов, как, например, Т. Авалиани? Но нет, Михаил Сергеевич предпочел других, менее умных, зато податливых...».
      Наверняка, многое в нашей стране изменилось бы к лучшему, если бы слова Белова оказались бы услышанными... А может, Россия и вовсе избежала бы экономических и духовных потрясений — возьми Горбачев и Ельцин писателя Белова в правительственную команду.
      Размышления над выступлениями писателя с кремлевских трибун привели меня к мысли, что он лучше понимал проблемы страны, четче представлял пути выхода из кризиса, чем это знали Горбачев и Ельцин. Значит, он вполне мог заменить их, окажись он в президентском кресле, лучше справился бы с властью и не позволил бы чиновникам проводить реформы в ущерб стране и народу. Я понял, о чем мне следует сказать в приветственной речи в театре. Надо непременно оценить по достоинству редкий государственный ум писателя и его прирожденный талант генератора идей, организатора, исполнителя. Россия в его лице имела бы замечательного министра культуры... Он вырос в гуще народной культуры. Любит искусство, творчество, и это главное нравственное чувство позволяет ему отличить подлинное искусство от подделки, протянуть руку помощи таланту и не заметить серость, повседневность в творчестве. Сами герои его книг живут и дышат любовью... Благодаря Белову, они обладают удивительно чистым и самобытным словом. Конечно, это слово по первородности принадлежит Белову. Он вложил в него нравственно-воспитательное значение, помог ему выразить душу народа.
      В России давно не было министра культуры, способного поддержать в народе его творческие устремления, готового одухотворить народную жизнь и вернуть культуре, искусству их исконно корневые традиции.
      Он справился бы с обязанностями министра экологии, ибо вся его жизнь наполнена была борьбой за сохранение между человеком и природой гармоничности и доброты отношений, за непрерывность связи человека с землей и природой, которая служила единственным спасением цивилизации. Мне довелось прогуляться с Беловым по северным лесам и видеть, как он чувствует малейшие звуки, движения и запахи леса, знает повадки животных, проникает в тайны речки, озера, болотных угодий. Статьи Белова в защиту русской природы, его деятельность на посту председателя Комитета спасения Волги подтверждают высокий уровень его экологического образования.
      Осилил бы он и пост министра труда. Вряд ли у какого писателя, как у Белова, труд человека возвысился бы до такой одухотворенности, поэтичности!.. Труд по Белову, особенно крестьянский, — это не только смысл жизни, но и творчество, некое таинство, ведь владение секретами ремесла позволяло человеку достичь высоких нравственных вершин, признания общества.
      Хороший и справедливый министр печати вышел бы из него. Даже не потому, что он является крупнейшим, широко признанным и всемирно известным писателем. Не потому, что десятки раз вступал в горячую борьбу за чистоту русского языка. Несомненно, у писателя с таким талантом и масштабом видения значения средств массовой информации в государственном устройстве и формировании личности граждан, — большие преимущества. Но у наших либералов-западников, что сидят кучками и подолгу, как колорадские жуки на картофельной ботве, в министерских креслах, — другие критерии к выдвижению и назначению. На первом месте у них такие ценности, как свобода слова, отсутствие цензуры... Так вот, к их сведению, Белов знает не понаслышке о свободе слова... Недавно я прочел статью маститого критика Феликса Кузнецова о творчестве Белова. В ней он напоминает нынешним крикунам-западникам, считающим, что их только власть прижимала, зажимала и не печатала, — у великого писателя Василия Белова были точно такие же проблемы с властью и цензурой. А, может, и похуже. Критик пишет в «Литературной газете»: «Самое болевое, трагическое по мироощущению произведение Белова, явившееся вершиной в его творчестве, — повесть "Привычное дело". Повесть эту побоялся напечатать "Новый мир" А. Твардовского, открывший миру целый ряд бескомпромиссных и бесстрашных произведений прозы о деревне. Но "Привычное дело" по цензурным соображениям не смогли опубликовать даже в этом журнале. Она увидела свет в куда более скромном по тиражу петрозаводском журнале "Север". Моя статья о повести "Привычное дело" пролежала без движения в редакции "Известий" более полугода. Впрочем, "без движения" — не вполне точно. Редакция направила статью "для консультации" в Отдел ЦК КПСС, и там "не посоветовали" публиковать».
      Недавно Василий Белов в Тимонихе признался мне, что в замечаниях партийных чиновников к его роману «Кануны» он насчитал 82 поправки. Автор их — некий большой чиновник по фамилии Альберт Беляев. Василий Иванович надолго запомнил его, потому как такой объем поправок снижал задачу автора, портил сюжетную линию и характер героев. К тому же вмешательство чиновника в художественную ткань произведения оскорбляло писателя, ведь он вынужден был под давлением, ради выхода книги в печать, дать согласие на правку. «Я уступил, чтобы издали», — сказал мне Белов. И добавил, что сейчас губернатор Позгалев издал к его юбилею роман без купюр. «Прочти новое издание, — посоветовал Василий Иванович, — найдешь все поправки!».
      Так часто случается... Проходит время, и читатель узнает правду о том, с каким трудом и с какими сокращениями вышли в печать повести и рассказы писателя. Оказывается, не избежал скандала и выход повести Белова «Привычное дело». Она с трудом была напечатана в Петрозаводске в журнале «Север». Столичным журналам запретили повесть печатать. А роман «Кануны» вообще Белову не удалось опубликовать ни в провинциальных, ни в столичных журналах. Он еле-еле вышел отдельной книгой. И то при согласии автора на сокращения и правку.
      Жил в России человек, который никогда не сомневался в смелости Белова. Но однажды он, посетив своего друга в Тимонихе и прочитав его публицистические труды о том, кто такой был Андропов, «который дамокловым мечом висел над нашими темечками», испугался этих писаний и велел Белову тут же закопать их «где-нибудь в доме, где нет пола». Белов выполнил просьбу друга — кинорежиссера и писателя Василия Макаровича Шукшина. Может, тот совет спас Белова от многих неприятностей... Тогда за правду сажали в тюрьму, а ежели тюрьма обходила стороной, то писателя просто-напросто делали «непубликуемым». Когда я приезжаю к Белову в гости в Тимониху, то невольно поглядываю на двор, на место, где нет земли, искушая себя желанием найти рукопись, правда о российской жизни в которой знакома была и Белову, и Шукшину, но они закопали эту рукопись, как несвоевременную и опасную.
      Я уверен, что ответ Белова на вопрос о цензуре, о том, «а судьи кто?», который он дал журналисту «Российской газеты», понравился бы нашим лжедемократам. Конечно, если они не фарисеи. Отношение Белова к цензуре особое. Он так поясняет: «А судья один — Бог! У каждого человека должна быть совесть. Бог-то — это и есть совесть. Я считаю, всякий чувствует, когда делает что-то плохое. Другое дело, что кто-то на свои бессовестные действия закрывает глаза, становится сам бессовестным человеком, но и у него на душе временами все одно кошки скребут». Это признание раскрывает в писателе его уважительное отношение к свободе слова.
      А какого министра сельского хозяйства не дождалась Россия?!. У Белова — прирожденный талант заботливого хозяина земли, пашни. Прочтение книги «Лад», поездки по северным деревням, прогулка по Тимонихе, чувство земли, выступления в печати — ничто не оставляет сомнения: Белову можно было поручить этот высокий пост. Помнится отрывок все из того же знаменитого доклада Белова на внеочередном съезде народных депутатов РСФСР, в котором он впервые предостерег общество от сознательно создаваемой проблемы зависимости от импортного продовольствия. Термин «продовольственная безопасность» я слышал от него еще до съезда. Голос Белова утвердительно громыхал с трибуны: «Я признаю международное разделение труда, но не настолько, чтобы картошку возить с Кубы, а из Аргентины — говядину. На этот счет есть пословица: "За морем телушка — полушка, да рубль — перевоз". А мы покупаем не только залежалое масло и хлеб, но и устарелое оборудование, причем рассчитанное на иную среду, на иной природный и психологический климат. Нам сбывают устарелые технологии, нас специально держат в зависимости. Или нет у нас своих образованных инженеров, талантливых самоучек и конструкторов? Полноте, все есть!».
      В общем, на многих государственных постах он проявил бы себя, как мудрый и эффективно работающий министр. Всюду оставил бы значительный след, всюду добился бы положительных результатов. Теперь я точно выстроил речь в честь юбиляра, мне есть что сказать с театральной сцены, чтобы народ оценил все его таланты и способности... Про академии только говорить не приходится... Хотя Белов давно уже действительный член многих академий — Петровской, Академии «Евразия», Академии российской словесности и других. Работа в них для него никогда не была обузой и формальным делом. В случае необходимости он оказывал содействие той или иной академии. По просьбе Белова я организовывал ему, например, встречу с Председателем Государственной Думы России Геннадием Селезневым, чтобы тот непременно обратил внимание на Петровскую академию наук и искусств.
      Мысли мои выстроились в четкий ряд...
      И тут в притихшей квартире Белова неожиданно раздался звонок... Его продолжительность выдавала настрой гостя. За дверью кто-то волновался и спешил поздравить юбиляра. Я приподнялся с дивана, прошелся по комнате, готовясь встретить гостя вместе с юбиляром. Но Белов продержал пришедшего в коридоре, переговорил с ним накоротке, затем попрощался с ним и вернулся ко мне в зал. Лицо его после короткого сна посвежело, повеселело. Сон помог ему расслабиться, набраться сил. Держался он спокойно, уверенно и с завидным достоинством. Глядя на него, я мысленно согласился с той характеристикой, которую Белову дал в свое время прекрасный русский поэт Сергей Викулов: «Парень очень застенчивый, но отнюдь не заискивающий, полный внутреннего, природного достоинства».
      Дверь хлопнула еще раз. Белов принял от почтальона телеграмму, поблагодарил его, расписался в книге за получение...
      — А почему патефон у нас не играет?! — тихо посокрушался Белов. Груда пластинок вновь была моментально разворочена.
      — Будем слушать Шаляпина! — уверенным и благостным голосом скомандовал хозяин.
      — А не пора ли нам собираться в театр? — задал вопрос я.
      — Какой театр?! — удивился Белов. — Мы еще голос Шаляпина не услышали. Толя, ты только послушай, какой это талант?!.
      Патефон громко извлек из собственного нутра чудесный голос великого певца. Он быстро заполнил все пространство комнаты. В песне узнавался и темперамент Шаляпина, и только ему присущая мощь звуковых и образных воплощений. Яркое, волнующее вдохновение переходило от певца к нам, и я ощущал, как это вдохновение заменялось гордостью и глубоким национальным чувством, сопричастностью к истории России и ее великой культуре. Белов качал головой от удовольствия, а порой, между песнями, давал короткий комментарий о музыкальном ритме и поэтическом стиле, которые свойственны Шаляпину. В его песнях писатель видел иной смысл, чем я, в них — тончайшие искусствоведческие наблюдения связаны с раздумьями над жизненными и философскими вопросами.
      — Шаляпин — это целая эпоха, — многозначительно говорил Белов.
      Редкие, но точные замечания Белова о творчестве Шаляпина вызвали вопрос: а не является ли он исследователем его искрометного таланта?
      Я молча слушал патефон и старался запомнить слова писателя. В них было много неожиданных откровений. Но как только в рассказе появлялись новые детали, оценки, любопытные характеристики, так некоторые из них все же бесследно исчезали из памяти.
      Давно я не слышал Шаляпина так продолжительно и в разных вариациях. Коллекция Белова оказалась значительной. В душе время от времени возникал стыд, ведь могучий талант певца витал в нашем сознании всегда, а слушать его песни доводилось редко. И чтобы его услышать, нужно было приехать в Вологду к Белову. Расположиться у патефона, смахнуть с пластинок пыль и уйти в музыку, в пение... В такой напряженной обстановке непривычно слушать Шаляпина. Я знаю, что через пару часов в театре начнется торжественный вечер, посвященный Белову, исподтишка смотрю на спокойное лицо Василия Ивановича, и еще больше начинаю переживать... Кажется, вот-вот в главном вологодском театре откроется занавес, и гости начнут произносить речи в честь большого писателя... Но не тут-то было, мы еще в квартире писателя и восторгаемся другим талантом! Видимо, таковы превратности судьбы!
      Белов умело подкручивает ручку патефона, заряжает его силой... Голос Шаляпина не смолкает.
      В дверях почтальона встречает Ольга Сергеевна. Очередное поздравление юбиляру. Кажется, телеграмма из Башкирии. Может быть, от чудесного башкирского поэта Мустая Карима. Я знаю, они дружат — писатель из Вологды и поэт из Башкирии. Недавно Василий Иванович ездил в Башкирию на Международный Аксаковский праздник, получал там из рук Президента Башкортостана Муртазы Рахимова премию имени Аксакова. Слова башкирского поэта тронули душу многих русских людей. Он охарактеризовал талант Белова, как «мощный и отчаянный». Такая высокая оценка особенно понятной становится тогда, когда узнаешь от Мустая Карима, что он за 35 лет знакомства с Беловым ни разу не разочаровался в нем, ни как в человеке, ни как в писателе, ни как в гражданине.
      — До чего мы дожили! — вздыхает Белов, отворачиваясь от почтальона, делая вид, что безразличен к поздравлениям. — Русских народных песен уже и по радио не услышишь. Даже мне на них приходится заявки посылать.
      — Кто платит, тот и заказывает музыку, — отзываюсь я. — Этой власти не нужны ни классика, ни Шаляпин, ни народное искусство. Их беспокоят только деньги...
      — Правильно. Властью движет нажива и распущенность. Отсюда и беды в России. Как-то нам надо одолеть этих лжецов... Они вроде как беспокоятся о свободе слова, о ней говорят нам, а на самом деле — беспокоятся о деньгах.
      Мне понравился деловой настрой Белова и его утверждение, что надо искать пути одоления «электронного Смердякова». Понимать вредность огромного количества передач по телевидению и радио, вытравливающих в России культуру, подменяющих в ней нравственные ценности, — это одно. А бороться, бить в колокола, писать статью за статьей, выступать в многочисленных аудиториях — это другое. Последним активно занимался Белов. Тратил на борьбу невероятные усилия, энергию, здоровье...
      Только я поддержал тему разговора, осудил тех, кому безразлична чудовищная, разлагающая нравы и духовность общества политика средств массовой информации, как в дверь снова постучали.
      В комнате появился писатель Владимир Крупин. Улыбчивый. Скромный. Он всегда был таким — добродушным, простым, светлым. Одним словом, человечным. Его пытливые глаза и трогательная доверчивая улыбка узнавались издалека, подкупали любого человека.
      «Вот, наверное, кто тоже шлет на радио заявки об исполнении народных песен! — подумал я при виде замечательного писателя. — Он сейчас поддержит тему нашего разговора... Посидит с нами, послушает патефон, а мы узнаем, какая у него любимая песня!».
      Мы обнялись, поприветствовали друг друга. Я давний ценитель творчества вятского писателя. Знаком с ним лично... Общался и на конференциях с писателем, и в день его приезда в мой родной поселок Борисоглебский, и тогда, когда он являлся моим общественным помощником по работе в Государственной Думе России. Крупин — один из ярчайших, талантливейших писателей России. Его книгу «Живая вода» я перечитывал несколько раз. И как здорово, что он приехал на юбилей Белова, не отделался телеграммой или телефонным звонком, а собрал портфель, купил билет на дальний поезд и приехал...
      Белов, видимо, еще утром разговаривал с Крупиным... Потому без теплых приветственных слов и поздравлений сразу приступил к расспросам. А предметом обсуждения был у них вопрос о поездке за границу.
      Крупин предложил зачем-то Василию Ивановичу отдать паспорт и подписать чистый лист бумаги...
      — Мы летим с Беловым за границу, — пояснил он мне, когда хозяин ушел за документами. — Надо визы оформить, билеты купить...
      Белов исполнил просьбу своего коллеги, но почему-то не уговорил его остаться послушать патефон. Сожаление от ухода Крупина охватило мою душу. Хотелось пообщаться, узнать его музыкальные пристрастия и затем вместе двинуться в театр. Но мое желание оказалось напрасным. Не суждено мне было стать свидетелем общения двух крупных писателей.
      Я уже знал, что в зале театра собралось много известных людей, друзей, коллег, единомышленников и просто почитателей таланта Василия Белова. Туда уже подъехали депутаты Государственной Думы РФ Лукьянов и Купцов, поэты Костров и Куняев, писатель Крупин и кинооператор Заболоцкий. Некоторые сюрпризы и тайны гостей приходилось скрывать от юбиляра. Мне, например, было известно, что маститый поэт Станислав Куняев приехал из столицы в Вологду с огромной рыбиной, которую недавно сам поймал в одной из северных рек. Семга не влезала в большую сумку, и ее крепкий хвост, торчавший из сумки, пришлось замотать в газету. У Белова к красной рыбе всегда было особое отношение. Он сам в юности любил и ловить ее, и уху варить. Куняев это знал, потому и решил позабавить, ублажить друга. Прилетел из Японии на день рождения писателя и его старый знакомый профессор Токийского университета Рехи Ясуи. Редкой доброты и любознательности человек. Прочел книги Белова и сразу покорился его таланту. Даже преклонный возраст не помешал ему несколько раз посетить Тимониху. «У нас в Японии очень любят Белова», — признается он мне в театре. Так случится, что ведущий творческого вечера посадит меня рядом с профессором. Поговорить нам почти не удастся. Но из нескольких слов и из выступления профессора я догадаюсь, почему он так привязался к Василию Ивановичу. Любовь к первозданной, незагубленной человеком природе, к тихой деревушке, гармонично связанной с землей-кормилицей — это чувство объединяло их. Японец сказал, что ему до сих пор чудится, как он открывает окно в теплое лето, а за ним широко открывается с холма удивительно живописная природа Тимонихи.
      В театре уже закончилась репетиция старушек-артисток, приехавших из родных беловских деревенек, на сцене расставлены табуретки, подобные тем, какие в детстве Василий Иванович делал с отцом и дядюшкой... Самое время выдвигаться и нам в театр... Но Белов медлит. Торопливость вообще не свойственна его характеру. Опаздывать на встречи и разные мероприятия он тоже не любит.
      — Как же мы успеем, Василий Иванович?! — вздыхаю я. Он молча заводит ручку патефона... За него мне отвечает
      Ольга Сергеевна:
      — У него все выверено, не беспокойтесь!
     — Давай еще одну пластинку поставим, — бодрым голосом командует Белов.
      Он повертел в руке пару пластинок, выбрал нужную... Поставил ее на диск патефона. Зазвучала музыка, похожая на марш.
      — Духовые оркестры поднимали дух у человека, — глубокомысленно произнес Белов. — Музыка тех времен окрыляла человека, возвышала его... А нынче что за музыка, песни?.. О чем высоком, духовном они говорят человеку?!!
      Теперь молчу я. Ностальгия Белова по мелодиям прошлых лет — это не вся разгадка сегодняшнего долгого сидения у патефона. Многие песни, конечно, прошли через его трудную, содержательную жизнь. Многие из них просто-напросто воскресили в нем память о прожитом — о детстве, юности, любви, работе. Он заново прожил то знакомое время. Ощутил пульс этого времени. Однако, какая-то главная загадка, нераспознанная мною, глубокая тайна Василия Ивановича Белова, так усердно крутившего ручку старого музыкального ящика, так и оставалась для меня не разгаданной, не осмысленной до конца. Слишком упрощенно думать мне не хотелось... Есть, мол, старый патефон и почему бы его не послушать? Тем более с патефоном связана интересная история. Только я не о патефоне думал-переживал в эти часы в квартире писателя. Думал о жизни Белова, о его сильном и добром характере, о его заметном следе в истории России, о выпавшей мне радости быть рядом с великим писателем, слушать вместе исторический патефон, и не в будничный день, а в юбилейный, за несколько часов до театрализованного действа. И чем дольше я размышлял о писательской судьбе, тем загадочнее становился этот день.
      Патефон доиграл ту мелодию, которую Белов выбрал для завершения нашей необычной беседы, царапнул иголкой пустое поле пластинки и смолк. Незнакомый мне доброжелатель нашел нужные писателю патефонные иголки, то ли выточил их на токарном станке, то ли приобрел на барахолке или в антикварном магазине. Теперь благодаря им оживился голос патефона.
      ...Мы пришли в театр, гудящий веселыми и восторженными голосами, пропахший самыми разными цветами, собранными в громоздкие букеты. Народ увидел безмолвно появившегося среди них писателя, встал со своих стульев и встретил его продолжительным горячим рукоплесканием. Сердце у меня забилось учащенно и радостно. Все в этот день нарушало обычный сценарий юбилейных торжеств.
      В азарте человеческих чувств и шумном грохоте ладоней я вдруг отчетливо услышал знакомые звуки патефона... Может, мне показалось, может, я слишком желал услышать в эти минуты старинные мелодии потрепанного инструмента, но по расплывшемуся в улыбке лицу Василия Белова я понял: его тоже посетили те же звуки и грезы.
      Пройдет два года, и в письме Василия Белова, приглашающего меня в очередной раз приехать погостить в Тимониху, я прочту: «Нашел пластинки, приезжай, послушаем вместе!».