К.Н.Батюшков под гнетом душевной болезни.

      Жизнь Батюшкова почти с пеленок повита была бедами и горем. Из окружавших его с первых дней младенчества безотрадных обстоятельств сам собою должен был составиться большой недочет в естественных, а потому и самих важных условиях для самого непритязательного, или самого обыкновенного, человеческого счастия. «Злая Судьбина» слишком рано обездолила его и четырех его сестер. У пятерых малюток отняла она родную мать. Не ранняя смерть похитила, но душевная болезнь разобщила несчастную с человеческим миром. Живую, но безумную, отдалили ее от детей-малюток, а потом и совсем увезли из дому. Переворот первой важности совершился в жизни целой семьи. Тревожные недоумения и мрачные подозрения, – сомнительные догадки и мучительные колебания между страхом и надеждою, – продолжительная смена тяжелых душевных состояний, – всё это не раз и не два должно было совершиться во всех, окружавших больную, прежде чем могла сложиться уверенность в неотразимой пожизненной гибели дорогого для семьи существа. Томительно медленно должна была устанавливаться и решимость передать это существо на чужие руки, способные к борьбе с его недугом. Много, конечно, пролилось слез, пока подготовлялась, и еще больше после того, как свершилась невозвратимая и невознаградимая утрата детьми матери. Тяжелое ее значение должно было увеличиваться еще тем, что молодая женщина не умерла и не сразу погибла, но подавленная губительною болезнию, обречена была на медленное умирание. У всех свидетелей всего совершившегося мир души должен был надолго разрушиться, и не только о невозмутимом семейном спокойствии, но и о каком-нибудь порядке в семейной жизни не могло быть и помину.
      Безмерно тягостные подробности горестного семейного события должны были происходить, так или иначе, не помимо детских зорких глаз к чутких ушей. Что слышали и видели восприимчивые малютки, то и западало им в душу. Свойства младенческой души таковы, что в каждый миг она живет и растет одними впечатлениями. Непрерывно и неудержимо вторгаются они в эту чуткую душу и неисторжимо врастают в ее тайники. Яркость впечатлений тускнеет и сила слабеет с каждым возрастом, но сущность едва ли вымирает и со смертию пережившего их человека. Таков закон создания человеческой души на земле.
      Впечатления младенчества – то же, что семена, зарождающие душу. Семейная беда должна была рассеять в смеси с неисчислимым множеством разнородных семян и злополучные семена в душе, а через нее в сознании и жизни детей Батюшковых. Чего-чего не натерпелись бедняжки во время семейного переворота, переполненного ужасами. Непризрачные страхи могли преувеличиваться призрачными: из всего виданного, слышанного и перечувствованного должен был постепенно создаваться невыносимый груз подавляющих и почти разрушающих младенческую душу сердечных ощущений. Такой непосильный нравственный груз должен был залечь в глубь каждой детской души, как первая основа будущего свойственного ей нравственного строя. До такой беды могло довести полусиротство детей живой, но душевнобольной матери.
      Небезразлична для человеческих обществ безвременная потеря людей. Холодному равнодушию к таинственным законам и высочайшим на земле сокровищам человеческого духа может казаться, что в рассматриваемом семейном несчастии общество ничего не потеряло, – могло, скажут, и не почувствовать, даже не заметить гибели одной и, быть может, даже самой обыкновенной женщины. Но эта женщина была мать. Она не умерла, но для семьи ее не стало; с нею у ее детей
      Навек надежды рок унес* (I, 219).
      [* Стих К.Н. Батюшкова. Кстати, следует объяснить, что составитель очерка при употребленных цитатах из Батюшкова не мог указывать на страницы издания, потому что первый том, в котором собраны поэтические его произведения, во время составления очерка едва начат был печатанием]

      Взамен этих надежд не только должны были уцелеть, но слухами и толками о постепенной гибели матери долго-долго могли укрепляться и навсегда без утраты окрепнуть в душах детей одни ужасающие, одни мучительные воспоминания. Безвременная гибель матери одного семейства в данном случае оказалась потомственной утратою целого общества: роковым даром безвольного материнского творчества у дорогого для целого общества, но безвременно погибшего, поэта больше, чем у сестер его, человеческая сущность с колыбели переполнилась задатками гибели,
      Как кубок смерти яда полный**5.
      [** Лермонтов в «Еврейской мелодии» из Байрона]
      [5 Цитируется заключительная строка из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Еврейская мелодия» (1836)]

      К счастию человечества, не всем людям суждено наследовать такие злосчастные задатки материнского творчества.
      На отца падала обязанность смягчить первую нестерпимо острую боль горя, постигшего его малюток. Но этот отец – семейный и безженный муж живой жены, – почувствовал себя, потому что действительно сделался глубоко несчастным семьянином. Злополучная жертва самого безутешного из всех случаев невольного вдовства, словно тяжкую «кару судеб», кое-как переносил он угнетавшую его тоску непривычного одиночества и не мог ужиться на одном месте. Вплоть до кончины душевнобольной супруги своей он, как известно, жил то в Петербурге, то в Вологде, то в родовом имении, в селе Даниловском, в Устюженском уезде Новгородской губернии. В переездах с одного места жительства на другое он мыкал свое личное и забывал детское горе. Частые и долгие его отлучки обрекали детей при жизни отца и матери не на круглое, но, тем не менее, полое сиротство. Так волею судеб, судя по-человечески, безжалостно и бесповоротно разрушен был закон естественного воспитательного творчества в кровной семье Батюшкова.
      Безжалостно? – Как не безжалостно, если при жизни отца и матери злополучные малютки остались под родительским кровом, под одностороннею родительскою властию, но без непосредственного творчества родительской любви? Первые и самые основные воспитательные периоды детства осиротелым несчастливцам пришлось прожить при жизни, но в отсутствии отца и матери. Самая обдуманная полнота самой роскошной материальной и возможно лучшей воспитательной обеспеченности детей за глазами родителей, на чужих руках, далеко не всегда служит надежным ручательством за то, что из детских навыков и привычек не вырастут со временем и основы душевного бессилия и духовной скудости на всю жизнь...
      Бесповоротно? – Как же не бесповоротно, если детям живой матери нельзя было думать о возврате материнской любви, а к живому отцу нельзя было прильнуть душою? Дети Батюшковых не часто были с отцом, не могли с ним свыкнуться, сжиться, близко узнать его. Бедняжкам оставалось душевно питаться и духовно расти безрадостными чувствами двоякого рода: мать нельзя было не оплакивать тоскливо, а отца нельзя было не сторониться боязливо. Беспрепятственно могли они свыкаться и срастаться душою с чувствами пригнетенной впечатлительности, притаённого горя, подневольной скрытности, боязливой опасливости и робкого страха. Все эти чувства и всех больше страх – опасные спутники, жалкие и безнадежные путеводители в жизни. Откуда же и как могли врасти в душу каждого из детей душевнобольной матери и почти всегда отсутствовавшего отца семена и корни твердой воли и каких-нибудь задатков силы характера в будущем?..
      Наследственность душевной болезни в семье Батюшковых пожала, как известно, обильную жатву: она отозвалась и на поэте, и на сестре его, Александре Николаевне. Семейное бедствие застало последнюю в таком возрасте, когда она была уже в состоянии сильно чувствовать, а поэта-ребенка в той поре, когда у него могла быть одна возможность – беззащитно страдать телом и душою под впечатлениями малейших телесных и душевных лишений. Девочку раньше мальчика стало мучить чувство колючего горя. Не с кем было задушевно поделиться ни муками, ни сокровищами тоскующего сердца. Пришлось перенести силу пылкой детской любви на беззащитного малютку-брата. С раннего возраста самоотверженно полюбила она брата и правдою своей любви создала в его сердце на всю жизнь самоотверженную любовь к себе, к родным, к друзьям и всем людям. Так в поре воспитательного творчества кровной семьи не из ничего, а из сил праведной любви сестры могли засеять семена и на всю жизнь врасти в поэтической душе корни и пылких сердечных порывов, и благородных душевных движений, и высоких духовных стремлений, какими отличался Батюшков. Недаром не один он, но весь христианский мир признает сердце «источником» всего высокого и прекрасного во всех областях человеческого творчества.
      Старшая сестра заболела душевной болезнью много позже брата и за много лет до его кончины умерла от нее. Младший брат, напротив, начал страдать задолго до начала ее у сестры и на много лет пережил сестру. От чего – кто знает? Быть может, от того что, поэт и мужчина, он был впечатлительнее и сильнее сестры. Раньше сестры был он заражен страхом унаследованной с кровью матери болезненности и при поэтической впечатлительности раньше сестры был сражен этим страхом, но и под гнетом болезни при сравнительно большом сопротивлении телесных сил был в состоянии пережить сестру.
      В прозе и стихах Батюшкова есть указания на то, как он разумел закон создания человеческой души на земле. «Если образ жизни, – писал он, говоря, впрочем, не о себе, – имеет столь сильное влияние на произведения поэта, то воспитание действует на него еще сильнее &;lt;...&;gt; Если первые впечатления столь сильны в душе каждого человека, если не изглаживаются во все течение его жизни, то тем более они должны быть сильны и сохранять неувядаемую свежесть в душе писателя, одаренного глубокою чувствительностию» (I, 43-44). Тот же взгляд высказан Батюшковым в следующих стихах:

      ...от первых впечатлений,
      От первых свежих чувств заемлет силу гений
      И им в теченье дней своих не изменит! (I, 323)

      Из предшествовавшего очерка видно, какие «первые впечатления» должны были сильнее всех приразиться к младенческой душе Батюшкова и «во все теченье» жизни этой души «сохранить неувядаемую свежесть». Увы, не из «свежих чувств» судила судьба черпать силу его «гению». Не здоровые, не зиждительные и не спасительные, а нездоровые, разрушительные и губительные семена сами собою могли всплошную посеяться на душевной и духовной его ниве. Не вековечно-законными путями, а насилием переворота, разрушившего все законы семейного творчества, без отпора и удержу, совершенно свободно проникли эти семена в поэтическую, но злополучную его душу. Бедственное насилие без противодействия возобладало в этой душе с раннего ее младенчества и «в теченье дней» свободно обратило ее в свою «жертву»... Не на таких, конечно, злосодетельных силах, какие выпали на долю Батюшкова, утверждаются основы благодетельной нравственной силы для победоносной борьбы с неизбежными в человеческой жизни насилиями всякого зла...