Кожевникова И. Верещагин и Япония//Проблемы Дальнего Востока. – 1987. – №1

Василий Васильевич Верещагин (1842–1904) с молодости мечтал побывать в Японии. Первое упоминание об этом относится к марту 1874 г. В письме1 художнику И.Н. Крамскому он писал: «...хочу объехать Амур, Японию, Китай, Тибет и Индию и отправляюсь на этой неделе» (с. 29). Об этом же он пишет и своему другу, критику В.В. Стасову, и просит посоветовать книги «из описывающих путь с его природою и людьми» (с.30).

Но план путешествия почему-то изменился – в апреле Верещагин был уже в Индии, куда приехал морским путем из Одессы через Суэцкий канал.

Второй раз вопрос о поездке в Японию возник в 1880 г., но она опять не состоялась.

Желание Верещагина осуществилось только в 1903 г.

К этому времени Верещагин – всемирно известный художник – был уже и бывалым путешественником. Можно с уверенностью сказать, что никто из его русских собратьев по кисти не исколесил столько дорог, как он. Кавказ, Туркестан, где он участвовал в боях, места, где проходили события Отечественной войны 1812 г., русский Север, Крым, Болгария, в которой он сражался в рядах русской армии за освобождение болгар от османского ига. Верещагин неоднократно бывал почти во всех столицах Европы, дважды – в Индии и США, в Палестине, на Филиппинах, Кубе.

Устойчивый интерес Верещагина к Японии можно объяснить и обстоятельствами его жизни. Во время его учения в Морском кадетском корпусе вышла книга «Фрегат «Паллада» И. Гончарова, восторженно встреченная читающей публикой. Яркое описание путешествия по дальним морям и океанам, неведомым странам, образ таинственной Японии – «запертый ларец с потерянным ключом», по словам Гончарова,– привлекли внимание любознательной молодежи, готовившейся после окончания учения пуститься в такое же плавание. А вскоре – новые привлекшие к себе внимание драматические приключения русских моряков в Японии: экспедиция Путятина на фрегате «Диана», кораблекрушение во время цунами около города Симода, строительство вместе с японцами шлюпа «Хэда» и возвращение на родину. Верещагин, который ради призвания художника отказался от морской службы, хотя первым окончил Морской корпус, на всю жизнь сохранил добрые отношения со своими прежними товарищами, например, будущим адмиралом Скрындловым, и, вероятно, много слышал «из первых уст» о плаваниях в эту далекую страну.

А начало его пути художника – Верещагин учился и подолгу жил и работал в Париже – совпало с открытием Европой японской гравюры, что, конечно, не могло пройти мимо его внимания.

И еще одно.

В.В. Стасов, на протяжении многих лет близко знавший художника, с жаром протестовал против причисления Верещагина к «баталистам». Он писал, что «это прозвище самое неверное и менее всего к нему идет. Все его значение и все его достоинство состоит именно в том, что он не «баталист» и никогда им не был». Стасов доказывал, что картины Верещагина, показывающие античеловеческую сущность войны, по своему существу антибатальны. Они ярко показывают, до какой степени и «батальная живопись», и «баталисты» фальшивы, негодны и не должны существовать. Стасов также писал, что «обращать внимание только на одни военные картины Верещагина – огромная ошибка, огромное заблуждение и односторонность». Действительно, всю жизнь Верещагин наряду с картинами, изображающими войну и горести с ней связанные, создает картины мирной жизни, портреты (у него есть книга «Иллюстрированные автобиографии нескольких незамечательных русских людей»), пейзажи – снега Гималаев, пронизанный солнцем Крым, полные прелести тихие уголки Москвы, Ярославля, Вологды со старинными церквами и уютными двориками.

Сам Верещагин писал, как ему мучительно больно изображать войну: «Я слишком близко принимаю к сердцу то, что пишу; выплакиваю (буквально) горе каждого раненого и убитого» (с.123). И по воспоминаниям сына, говорил, что после батальных сцен должен «отдыхать» на картинах другого рода. Видимо, для Верещагина давно задуманная поездка в Японию мыслилась как возможность дать отдых нервам после работы над серией картин о войне 1812 г. и отдаться живописным задачам в новом для него месте, с необычными цветовыми сочетаниями, с формами, непохожими на те, что встречались раньше. По словам Стасова, его всегда влек к себе Восток «живой, свежей, нетронутой природой», азиатские народы, «живущие живописно и оригинально» и окруженные «великолепными остатками древности».

И своеобразная природа, и необычные краски и формы, и старинные храмы – все это ждало Верещагина в Японии, но время было неподходящим. Шел август 1903 г. Слово «Япония» не сходило с первых полос газет. Война висела в воздухе. Писали о закупке Японией орудий Круппа, о положении в Маньчжурии, о недружелюбных высказываниях в адрес России.

От Владивостока до японского порта Цуруга Верещагин плыл на японском пароходе «Айкоку-мару», а из Цуруга поездом ехал до станции Санномия, где пересел на поезд, идущий в Токио.

Мы достоверно знаем, как протекало пребывание Верещагина в Японии, особенно его первая часть, благодаря самому Верещагину. Он обладал хорошим слогом, острой наблюдательностью и многолетней привычкой вести дневник. Свои записи он потом публиковал под заголовком «Из записной книжки» и подписывал «Художник Верещагин» – это звание он считал для себя превыше всего.

По воспоминанию скульптора Ильи Гинцбурга, перед отъездом Верещагина на Дальний Восток редактор одной газеты предложил ему быть ее специальным корреспондентом с гонораром 5 тыс. руб., на что тот ответил: «Пришлю Вам корреспонденции, но еду я художником Верещагиным, а не специальным корреспондентом»2.

Очерки Верещагина печатались в «Новостях и биржевой газете» уже после возвращения художника домой. Хотя русско-японская война должна была вот-вот разразиться (а два очерка были опубликованы после того, как она уже началась), нельзя не отметить тот доброжелательный и объективный тон, каким художник писал о Японии и японском народе.

В очерках и в письмах жене Верещагин пишет о трудолюбии японцев, о порядке на улицах, о вежливости в обращении. Поборник женского равноправия, он внимательно приглядывался к жизни японской женщины. Он с горечью писал о «бедных девушках», идущих в публичные дома, чтобы помочь своим родителям. Писал добрые слова о матерях и о их отношении к детям. Сетовал на тяготы жизни японских тружениц, которые быстро старятся: «И то сказать, что работа японской женщины по дому и в поле с ребятами очень тяжела; одно таскание детей при поясе во время самой работы, когда матери приходится нагибаться и разгибаться, имея при себе одну или две качающиеся во все стороны сонные головки, чего стоит!»

Из писем и записок Верещагина видно, что перед поездкой в Японию он познакомился по книгам с ее искусством и знал, что он хочет там посмотреть. Его интересовали старинные храмы Никко и Киото, и большую часть времени он провел именно в этих местах.

Первое место, куда приехал Верещагин, было Никко: «Живу в самой романтической обстановке в маленьком домике не то лесника, не то садовода, близ самих храмов» (с. 202).

Так как в Никко всегда бывало много посетителей, Верещагин работал главным образом утром и вечером, а днем старался выбирать самые отдаленные уголки. Его как художника захватила красота этого своеобразного места. «Есть японская пословица,– писал он,– кто не видел Никко, тот не может сказать, что он знает прекрасное. Пословица эта в значительной степени справедлива, потому что весь Никко прекрасен, но его прекрасное трудно передать словами, так как оно состоит не только из красоты линий и гармонии красок храмов, но и из возвышающей эти прелести обстановки, из громадных криптомерии, гор, бурных, шумящих потоков, громадных, крытых зеленым мохом камней и т.п. Нужно видеть все это вместе, то есть не только любоваться филигранной отделкой зданий, но и прислушиваться к шуму деревьев, грохоту водопадов; нужно видеть массы нарядного, любознательного народа, с религиозным благоговением толпящегося с утра до ночи в самих храмах и во всех аллеях и подходах к ним, чтобы понять впечатление, производимое этим местом.

У нас святые места посещаются, преимущественно, в великие дни календаря, а также в праздники местных святых, в Японии же храмы Никко посещаются столько же из религиозного чувства, сколько из желания удовлетворить потребность восторженного поклонения изящному, бесспорно врожденному в народе; их посещают как храм, музей и школу искусств».

Внимательным глазом художника Верещагин старался разобраться в новом для него японском искусстве. Ему, воспитанному, по его словам, на образах «греческой и римской архитектуры, полных величественной простоты», храмы Никко казались «заваленными», перегруженными всякими украшениями. Действительно, храмы Никко, построенные во времена эпохи Токугава, отражали стремление к пышности и великолепию, что в живописи достигалось яркими красками часто на золотом фоне, в архитектуре – обилием декоративных деталей. Зато отдельные части, писал он, «удивительно хороши».

В своих записках Верещагин с неподдельным интересом подробно описывал барельефы на колоннах входных ворот в храм со сценками из жизни зверей, птиц, растений – «просто маленькие шедевры, наивных, верных природе изображений». На заборе, окружающем главный храм, его внимание привлекли горельефы из жизни птиц.

«Трудно передать,– писал он,– наивную прелесть этих изображений и техническое совершенство исполнения их – многое может быть принято за окаменевшую натуру. Рисунок этих птиц, их позы, выражения, робко шаловливые у птенцов, заботливые – у самок, и боевые – у самцов, так подмечены и переданы, как это мог сделать только большой художник. В Европе такой мастер, несомненно, заслужил бы не только большую славу, но и большие деньги, а здесь, вероятно, он был вознагражден грошами».

Такое же восхищение русского художника вызвали и рельефные изображения драконов, обвивающих деревья на воротах, ведущих в главный храм: «Морда дракона, рисунок гибкого тела, мощь лап и хвоста переданы замечательно хорошо». И несколько рядов в боковых комнатах главного храма «совершенно отличных один от другого по рисунку и цвету орнаментов, которым нужно пожелать возможно скорого появления на свет на изучение любителей искусств». И деревянные ворота, ведущие к могиле Иэясу Токугава, выкрашенные в белый цвет, с бронзовыми золочеными пластинами и красными решетками по обе стороны – «когда я проходил первый раз этими воротами, солнце, пробиваясь через густую зелень, ударяло там и сям по этим краскам и зеленому мху, отчего эффект был поразительный».

Верещагин один из первых среди европейцев заметил особенность японской архитектуры – умение добиваться слияния постройки с пейзажем.

«Как уже замечено выше, прелести храмов Никко много помогает обстановка,– отмечал он.– И, думаю, я не ошибусь, если скажу, что, постройся на ровном месте среди жиденькой растительности, они не производили бы того своеобразного впечатления, которое производят теперь среди гор, на фоне чудесных многовековых криптомерии,– краски и позолота на темном фоне выступают особенно сильно. При этом надобно знать, что улицы, подъемы и лестницы выложены по сторонам огромными плитами натурального камня, от сырости климата покрывшегося густым зеленым мхом, что придает впечатление старости, седой старины – из всех расщелин выглядывают листья, ветки, лишаи, побеги, будто цельте столетия смотрят сквозь них».

Верещагин высоко оценил врожденный художественный вкус японцев и умение ценить прекрасное. «Красивый пейзаж, великолепный храм, изящный букет цветов, красиво подобранный наряд, непременно приковывают внимание японцев, и они в состоянии предаваться по этому поводу нелицемерным восторгам. И не только в высших, обеспеченных слоях общества, но и в низших, недостаточных, в которых забота о насущном хлебе, казалось бы, должна была вытеснить удовольствия и наслаждения отвлеченного, созерцательного характера».

Верещагин восхищался искусством японских ремесленников – гончаров, резчиков, ткачей. Он любил ходить по лавкам, где продается посуда, статуэтки, вазы, ткани, предметы из дерева. Он писал о прелестных «нэцкэ», среди которых попадаются «маленькие шедевры». Любовался женскими кимоно из шелков, «дающих чудные мягкие складки». Поражался их красками – «цвета до того хороши, ярки, смелы и в то же время гармоничны, что представляют какой-то разгул красок, самых неожиданных сочетаний». Не обходил вниманием и хлопчатобумажные материи для повседневного пользования – «всевозможных, часто очень пестрых узоров и преоригинальных рисунков». Среди них попадались и очень яркие – для детских кимоно. Одетые в них «группы деток представляют из себя сплошные цветники». Многое из понравившегося ему Верещагин покупал – его груз из Японии был велик, как ни из одной другой страны. Это были подарки родным и близким, предметы народного искусства, повседневного обихода – они нужны были Верещагину для задуманной им серии японских картин; «покупки,– по его словам,– нужного мне и как художнику, и как человеку не с каменным сердцем, то есть любящему изящные вещи».

Собранная Верещагиным огромная коллекция предметов японского искусства и домашнего обихода была выставлена после его гибели на выставке в галерее Лемерсье в Москве, в Салтыковском переулке. Это были ширмы, панно, вышивки, веера, нэцкэ, свитки-какэмоно, гравюры, маски, фонари, посуда, одежда, эмаль, бронза, изделия из черепахи, лака, дерева, фарфора – всего двести семьдесят девять предметов3. По воспоминаниям сына художника, среди привезенных вещей был трехпудовый камень из японского сада. «На привезенной скале росли две карликовые сосенки и еще какие-то растения.

В дороге они погибли, но оставались столь живописными и изящными, что эту скалу поместили на деревянной колонне в мастерской. Она отчетливо видна на нескольких сохранившихся фотографиях мастерской, сделанных в 1904 г. перед посмертной выставкой. Там же можно видеть ряд других предметов коллекции: несколько панно, фонарики, вазочки, резной столик из орехового дерева со стоящей на нем бронзовой лилией. На фотографии, снятой от западной стены мастерской возле большой картины «Гробница королей» (из «палестинской» серии), видны несколько японских этюдов, среди которых легко узнается небольшая, но очень красивая этюд-картина «Шинтоисский храм в Никко» на мольберте, а под ней на полу – «Японка»4.

Верещагин привез из Японии двадцать этюдов и наброски, готовясь сделать дома «японскую» серию картин. Это была одна из особенностей работы художника. Он считал, что одна картина не передает полного впечатления от места или события, поэтому, стремясь к «полифонии», создавал свои «серии» (туркестанская, индийская, балканская, война 1812 г. и т.д.). Наброски и этюды Верещагина, привезенные из Японии, по словам Стасова, были полны, «подобно картинам индийским, только мирных красот, японской изящной природы, света, красот и чудной архитектуры»5.

Но сделать задуманную серию Верещагину не пришлось. Он вернулся домой в ноябре 1903 г. с последним пароходом, шедшим из Японии во Владивосток, а в феврале 1904 г. началась русско-японская война. Война не была для Верещагина неожиданностью. Он чувствовал ее приближение, понимал, сколько она принесет горя и человеческих жертв, видел неподготовленность к ней России и легкомысленные, «шапкозакидательские» настроения многих влиятельных лиц. Вероятно, именно поэтому в очерках о Японии Верещагин всячески обращал внимание читателей на четкость, организованность, порядок. «Япония,– писал он,– может считаться государством благоустроенным: у нее хорошие пути сообщения, высокая сельская культура, поголовная грамотность, масса вкуса и изящества в ремесленном производстве, нет пьянства, брани и скандалов на улице; детей они не бьют и проч., и проч., и проч.».

Начатая японским правительством война не поколебала уважения Верещагина к этой стране и ее народу. Статью о начавшейся войне «Воинственные японцы» он закончил словами: «Жаль, еще раз повторяю это, очень жаль, потому что Япония в высокой степени интересная и по-своему благоустроенная страна, а японский народ трудолюбив и проникнут чувством преклонения изящному».

Меньше чем через три недели Верещагин едет на фронт. Он считал, что обличать войну – его долг, и ничто не могло его остановить. Художнику в это время было, уже за шестьдесят. Здоровье его оставляло желать лучшего. Мучала тропическая малярия – «память» об Индии. Давала о себе знать рана, полученная в Болгарии, когда он вместе со своим сотоварищем по Морскому корпусу лейтенантом Скрындловым, будущим адмиралом, предпринял отчаянно дерзкую атаку на турецкий военный корабль. Нервы Верещагина были измотаны титанической работой, постоянными осложнениями с выставками, непониманием и часто открытой враждебностью царского двора, не желавшего приобретать его картины, а художник хотел, чтобы они остались в России. Кроме того, его постоянно терзали заботы о материальном благополучии семьи.

Верещагин был заботливый семьянин. Со своей второй женой Лидией Васильевной, урожденной Андреевской, они жили душа в душу. У них было трое маленьких детей – сын Василий, двенадцати лет, дочери Анна и Лидия десяти и шести лет. Верещагин знал, что война есть война и всякое может случиться. Перед отъездом он составил завещание, а в письме своему другу В. А. Киркору писал: «Многоуважаемый, милый и хороший Василий Антонович. Прощайте! Надеюсь, до свидания! Не оставьте советом и помощью жену мою в случае, если она обратится к Вам» (с. 207).

В своих воспоминаниях сын художника описывал, как болезненно было прощание Верещагина с близкими: «Отец стоял на пороге, лицо его выражало страшное волнение, а глаза, в которых явно блестели слезы, он быстро переводил с одного из нас на другого. Продолжалась это не более одной или двух секунд, после чего он резко повернулся и вышел».

И снова, как несколько месяцев назад, Верещагин в железнодорожном вагоне едет на Восток. Он посещает Порт-Артур, Лаоян, Мукден, бывает непосредственно на местах сражений, делает зарисовки. Он следует своему твердому убеждению: «...Дать обществу картины настоящей, неподдельной войны нельзя, глядя на сражение в бинокль из прекрасного далека, а нужно самому все почувствовать и проделать, участвовать в атаках, штурмах, победах, поражениях, испытывать голод, холод, болезни... Нужно не бояться жертвовать своею кровью, своим мясом, иначе картины будут не то»6.

Знакомый с Верещагиным художник Н.И. Кравченко рассказывал о встречах с ним и о том уважении, которым он пользовался.

В частности, он описал следующую сценку в Порт-Артуре.

«Группа молодых офицеров стояла у гостиницы.

– Господа, Верещагин идет! – крикнул кто-то.

И почти моментально все глаза устремились на стройную, легкую фигуру В.В. в синей пиджачной паре, быстрыми шагами проходившего мимо. Его красивая белая борода, под лучами горячего солнца отливала серебром. На голове была барашковая шапка.

Он прошел прямо к почтовому ящику, видно было, как он опустил туда большой пакет, заглянул в отверстие и потом таким же мерным, спокойным шагом пошел назад к станции»7.

Это было 30 марта 1904 г. Письмо, опущенное Верещагиным в почтовый ящик, было адресовано его жене. В нем он писал: «Сейчас еду на адмиральский корабль «Петропавловск», с которого вот уже 3 ночи ездил на сторожевое судно встречать брандер, но без успеха. Хочу поехать и сегодня. Вчера выходили в море, но неприятеля не видели. Я подбиваю Макарова пойти подальше, но не знаю, согласится ли» (с.210).

На следующий день, 31 марта, Верещагин выходит в море на флагманском корабле адмирала Макарова «Петропавловск». По свидетельству очевидцев, Верещагин все время находился на капитанском мостике, набрасывая в блокноте панораму берега и силуэты японских боевых кораблей. После боевой операции преследуемая превосходящим по численности противником эскадра вернулась к Порт-Артуру.

«Наши суда, имея впереди себя флагманское судно адмирала Макарова «Петропавловск», медленно продвигались к рейду,– описывал разворачивавшиеся события Н.И. Кравченко,– и начали делать поворот, чтобы остановиться на месте своей стоянки на внешнем рейде.

«Миноносцам войти в гавань»,– прочел кто-то адмиральский приказ, и утлые быстрые лодки одна за другой начали проскакивать в порт. Все смотрели на неприятеля и ждали выстрелов, но ничего не было. Они мирно стояли на своих местах и чего-то ожидали. Так прошла, может быть, минута-две...

Вдруг прозвучал глухой мягкий выстрел... Тотчас же, почти непосредственно за ним другой.

Что это? Залп? Около носа «Петропавловска» взвился столб белого дыма, а за ним ближе к середине судна клуб оранжево-бурого. Все невольно замерли.

Боже, он тонет! Да, тонет. Нос его начал быстро опускаться, и сам броненосец крениться на правый бок. Бурый дым повалил гуще, кое-где показались языки пламени. Корма приподнялась, из воды показался левый винт, который все еще продолжал вертеться. Густой дым покрыл все, и только виднелась сильно накренившаяся корма, по которой двигались какие-то точки. Когда крен дошел до 40–45°, эти же точки показались на поверхности борта и свалились в воду. Огонь показался на корме, его языки облизывали борт; винт сделал несколько слабых поворотов, и все скрылось под водой...

Эскадра точно замерла. Ни малейшего звука, ни малейшего движения. Никто не верил своим глазам».

С кораблей стали быстро спускать шлюпки, но среди немногих спасенных Верещагина не оказалось. Погиб он, погибли его бумаги, наброски, заметки, неосуществленные планы.

Гибель Верещагина вызвала большой отклик в России и во всем мире. Все газеты поместили об этом сообщения на первой полосе. В «Новостях и биржевой газете», где Верещагин сотрудничал, появился некролог, подписанный В.В. Стасовым. Мысли, вызванные гибелью Верещагина, ярко выразил в своих воспоминаниях видевший его перед гибелью Н.И. Кравченко:

«Бедный Василий Васильевич! Ведь это тот самый В. В. Верещагин, который первый открыл всем глаза на войну и показал весь ее ужас, все то, что скрывается за подвигами храбрых, чем создаются громкие дела и слава полководцев.

Мы знали одну лишь красивую, лицевую сторону медали, а на другую – оборотную – и не могли, и не хотели смотреть. И, кроме бедных матерей, жен и детей убитых и раненых, никто почти не чувствовал всего ужаса каждого громкого дела, каждой победы или поражения.

И вот эту-то другую сторону побед показал всему миру наш В.В. Верещагин. Он, бывший на войне, слышавший вокруг себя свист пуль, видевший груды убитых и раненых, он дал человечеству целый ряд картин, изобразивших войну со всеми ее ужасами, со всеми деталями, полными глубокой драмы.

Василий Васильевич был первым и самым серьезным противником войны, и от нее же он и погиб. Погиб на своем посту, стоя на палубе с альбомом в руке, в который и зарисовывал то, что видел. Так говорили спасенные с «Петропавловска» матросы».

Среди многих печатных откликов на гибель знаменитого художника в «С.-Петербургских новостях» были и такие строки: «Макарова оплакивает Россия, Верещагина оплакивает весь мир...»8.

Гибель Верещагина не прошла незамеченной и в Японии. Уже в мае в «Хэймин симбун» («Газете простых людей»), первой газете японских социалистов, самой прогрессивной газете того времени, появилось эссе писателя Кайдзана Накадзато, озаглавленное «Оплакиваем Верещагина». Оно настолько примечательно, что хочется привести его целиком:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова! Но мы, пацифисты, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же, как и Толстой, который ведет пропаганду мира силой слова, наш Верещагин кистью старался показать людям, что война – самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.

Мы не знаем многого о нем, мы только с восхищением рассматриваем фотографические снимки двух нарисованных им картин – Наполеон, сверху глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображен непобедимый герой. Он стоит на горе, среди клубящихся туч, смотрит вниз, на столицу России – Москву, и по всему его лицу разлито самодовольство: «Пришел, увидел, победил». И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч солдат, погибших от голода и холода. Как отчетливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.

На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов, низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся сюда за человеческим мясом. Вот уж воистину, на этом полотне ожила пословица: «Успех генерала – на костях множества солдат». Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается внушить людям необходимость мира.

И когда разразилась японо-русская война, именно с этой целью он направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда. Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал ее жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради призвания. Но проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?

Мы завидуем России, где живет Толстой, и, узнав о смерти Верещагина, не можем еще раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. Народ Великой японской империи! Откровенно говоря, что значит твое «величие»? Какие идеалы есть у писателей Великой японской империи, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у художников Великой японской империи, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом».

Кайдзан Накадзато (1885–1941), выходец из обедневшей самурайской семьи, окончивший школу английского языка, был представителем той части японской интеллигенции, которая не поддалась военному угару. Рано попав под обаяние гигантской личности Толстого, Накадзато на всю жизнь стал его верным последователем: превратил свое имение в миниатюрную Ясную Поляну, открыл школу для крестьянских детей, читал им сказку про Ивана-дурачка в своем переводе с английского. В годы русско-японской войны японская интеллигенция с восторгом следила за антивоенными выступлениями Толстого, который во всеуслышание заявил, что он «не за Россию и не за Японию, а за трудовой народ этих стран, ведущий войну против своих убеждений и религии». Восхищение к Толстому вызвало, вероятно, у Накадзато и его единомышленников интерес и к его соотечественнику – художнику Верещагину, обличавшему войну своей кистью. Японцы, пристально следившие за событиями культурной жизни Европы и Америки, могли встретить его имя в журналах и газетах – выставки Верещагина, проходившие в столицах многих европейских государств, в Нью-Йорке и Чикаго, неизменно вызывали острые столкновения мнений – восторженное восхищение одних и яростное осуждение других. Известно, что на некоторые его выставки власти запрещали ходить солдатам и юношеству под тем предлогом, что они могут подорвать их патриотизм. Японцы могли видеть и репродукции работ Верещагина, особенно его знаменитой картины «Апофеоз войны» – на ее раме было написано посвящение: «Всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим». Известно, как шокировала эта картина германского фельдмаршала Мольтке, а Верещагин, четко произнося слова, повторял: «Посвящается всем завоевателям. Всем».

Японские художники могли знать имя Верещагина от X. Ямамото – он учился в Париже у известного живописца Ж.Л. Жерома, в мастерской которого в молодости работал Верещагин, или от художника Сэйки Курода, учившегося во Франции и интересовавшегося русским искусством. Курода следил за выставками в Париже русских художников и за оценками их творчества французами. Трудно сказать, как узнал о Верещагине художник Хякусуй Хирафуку, но вслед за эссе Кайдзана Накадзато в газете «Хэймин симбун» 19 июня 1904 г. был напечатан портрет Верещагина его работы, перерисованный, очевидно, с фотографии. В статье под заголовком «Покойный русский художник-пацифист Верещагин» говорилось о картине «Апофеоз войны», название которой на японском языке звучало как «Воплощение войны».

В то время, когда Верещагин уединенно жил в Никко, выбирая для работы над этюдами самые малолюдные уголки, он, конечно, не представлял себе, как жаждал познакомиться с ним двадцатидвухлетний Кунитаро Косуги (1881–1964), в будущем известный художник и поэт. Он интересовался европейской живописью, был членом общества «Белой лошади», организованного художниками Сэйки Курода и Кумадзи Аояма, вернувшимися из Франции, а после его роспуска вошел в общество «Кофукай», возглавлявшееся поклонником европейского искусства Сётаро Кояма. Косуги был участником первой выставки японских художников европейского направления.

В это время он тоже жил в Никко и узнал о Верещагине от своего учителя Бунъя Есиро. Можно представить, как импонировал молодому Косуги Верещагин с его мировой славой, с неординарной внешностью – несмотря на свои шестьдесят лет, он был быстр в движениях, седая борода подчеркивала выразительное лицо с орлиным носом и проницательными карими глазами. Косуги был знаком с хозяином дома, где жил Верещагин («живу в маленьком домике не то лесника, не то садовода»). Косуги, по его словам, просил хозяина показать ему в отсутствие Верещагина его комнату – ему хотелось, вероятно, посмотреть сделанные этюды,– но хозяин, к великому сожалению юноши, ему это не позволил.

По некоторым данным, Косуги вместе с Бунъя Есиро присутствовал на встрече местных художников с Верещагиным. Это происходило в Хатииситё, в доме издателя Кинсиро Кибира – тот издавал путеводители по Никко и привлекал к их оформлению европейских художников. С Бунъя Есиро Верещагин, вероятно, был знаком ближе – уезжая, он подарил ему на память блокнот, который тот бережно хранил.

Потом Верещагин вернулся в Россию, а Косуги, когда началась русско-японская война, оказался на фронте, в Маньчжурии и Корее. Там он узнал о гибели Верещагина, потрясшей его до глубины души. Косуги пишет стихотворение, посвященное Верещагину. По его словам, оно «свидетельство моего уважения к художнику – чужестранцу и единомышленнику». Стихотворение называется «О художнике, написавшем картину «Пирамида черепов». В прозаическом пересказе оно выглядит так:

«Твоя картина «Пирамида черепов» написана для назидания людям, призванным на совместные убийства. Ты говоришь с ними как апостол мира. Мальчишки, изображающие из себя героев, останавливаются, потрясенные перед твоей вдохновенной картиной, увидев свое будущее.

...Когда разразилась кровавая бойня и дети двух стран стали убивать друг друга, ты призвал их к войне против войны.

...Семь русских военных кораблей вели бой, но удача от них отвернулась: флагманский корабль подорвался на мине – в одно мгновение его поглотила бездна. Пятьсот моряков во главе с героем адмиралом Макаровым ушли на морское дно. И среди них был ты – апостол мира с кистью в руке,

...Люди желтой и белой расы, море и земля – все смешалось в пороховом дыму, и ты стал жертвой этой бессмысленной битвы. Своей собственной судьбой ты еще раз подтвердил правду твоей картины «Апофеоз войны», говорящей о преступности войны. Ты погиб во имя высокого идеала, и твой дух вернулся в наш сад. И мы, скорбя о тебе, будем продолжать твое дело – будем бороться против войны, в которой люди убивают один другого».

Находясь в действующей армии, Косуги (как художник он известен под именем Мисэй) делал зарисовки с натуры, собирая материал для будущих картин. Но получалось так, что на его листах рядом с рисунком возникали стихи, как бы дополняя собой изображение, как издавна было принято в Японии. Эти стихи Косуги посылал в журналы «Кохаку» и «Тэнко». Вскоре, в том же 1904 г., они вышли отдельной книгой под названием «Стихи с фронта» («Дзинтю сихэн»). Они положили начало поэтической деятельности Косуги, который вошел в литературу как Хоан Косуги.

«Стихи с фронта» поражают своей страстной антивоенной направленностью. Хоан Косуги пишет об убитых и раненых солдатах, о санитарной повозке, везущей раненых, о несчастной матери, молящейся за убитого сына. Стихи Хоана Косуги печатались в сопровождении его рисунков. Он выразительно рисует ненасытного бога войны с его зловещими трофеями – человеческими черепами. Хоан пишет известную поэму «Грех войны», она печаталась в 1-ми 2-м номерах журнала «Тэнко», который издавал Рэйун Таока, близкий к социалистам. Уже после окончания войны, в 1907 г., он заканчивает задуманную еще на передовой картину «Пленный и его брат» – прощание русского военнопленного с умершим братом, который будет похоронен на чужбине. Она полна сострадания к горю человека, причиненному войной.

Перед стихами, посвященными Верещагину, Косуги написал, что, вернувшись с фронта, он снова приехал в Никко и прошел мимо дома, где жил русский художник. «Там,– пишет он,– скорбно пели осенние цикады. А возвращаясь домой, я встретился с похоронной процессией – несли прах погибшего ефрейтора».

Так, чисто по-японски, поэт выразил свои чувства уважения к Верещагину, русскому художнику, отдавшему свой талант на то,– чтобы показать людям трагедию войны.

Личность Верещагина, антивоенный пафос его картин, его трагический конец вдохновили на стихи «Памяти Верещагина» и другого поэта – Нобуюки Уцуми. Взгляды и творческая эволюция этого поэта в какой-то мере были типичны для молодых интеллигентов того времени. Сначала романтические стихи, участие в обществе новой поэзии «Синейся» и сотрудничество в журнале этого общества «Мёдзё» («Утренняя звезда»), душой которого был поэт Тэккан Есано. Потом влияние социалистических идей Сюсуй Котоку, высказывавшего на страницах газеты «Хэймин симбун» антивоенные взгляды. В этой газете Нобуюки Уцуми прочитал страстную антивоенную статью Толстого «Одумайтесь!» – ее перевел с английского Котоку.

«Да когда же это кончится? – восклицал Толстой.– И когда же, наконец, обманутые люди опомнятся и скажут: «Да идите вы, безжалостные и безбожные цари, микады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как там вас называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое пахать, сеять, строить, кормить вас же, дармоедов».

Эти страстные слова яснополянского старца затронули сердца многих поэтов. Поэтесса Акико Есано, автор романтического сборника «Спутанные волосы», жена Тэккан Есано, публикует страстные антивоенные стихи «Не отдавай, любимый, жизнь свою». Поэт Такубоку Исикава, тоже начинавший как романтик, создает свое известное стихотворение «На смерть адмирала Макарова». И в то же время его соратник по Обществу новой поэзии – Нобуюки Уцуми – пишет стихи «Памяти Верещагина», где славит мужественного художника, своей кистью обличавшего войну и славившего мир. Такие стихи уже не подходили для романтически-эстетного «Мёдзё», и, по свидетельству современников, Тэккан Есано предложил молодому поэту печатать их в журнале «Новый голос». Там в 1906 г. и было опубликовано стихотворение «Памяти Верещагина» и другие антивоенные стихи – «Весна мира», «Колокол», посвященное другу-поэту, погибшему на войне.

Имя Верещагина прозвучало и в публичном выступлении известного японского писателя Рока Токутоми в Первой высшей нормальной школе после его возвращения из России, где он встречался с Толстым9.

Война закончилась победой Японии, гремели литавры, но свою речь Токутоми назвал «Печаль победы». Выступая перед молодежью, он призывал ее к человечности, к человеколюбию. И слово свое он начал с рассказа о картине «Апофеоз войны», виденной им в Петербурге.

Картина эта не раз вспоминалась и позже. Так, в 1916 г., когда между Россией и Японией установились мирные отношения, газета «Кокумин симбун» опубликовала на своих страницах письма японских юношей, адресованные русской молодежи. Они были перепечатаны в «Русском слове» и были встречены с интересом. Известно, что поэт Велимир Хлебников начал переписываться с авторами этих писем. Среди его корреспондентов был Ситаро Ямано, писавший в «Кокумин симбун»: «О, как чудны добрые сношения между юношами обеих стран, только недавно смотревшими друг на друга взором злобы и ненависти! Слезами радости невольно наполняются мои глаза от этой мысли... Ныне дорогие ваши соотечественники единодушно сражаются за отечество. В эти минуты меня чрезвычайно трогает глубокое впечатление, которое остается у меня в голове от «Апофеоза войны», этой знаменитой картины великого русского живописца В.В. Верещагина...»10

Прошли десятилетия. Стихи Хоана Косуги и Нобуюки Уцуми стали классикой. Они вошли в историю японской литературы. В представительном «Собрании сочинений эпохи Мэйдзи» («Мэйдзи бунгаку дзэнсю») они опубликованы в 83-м томе, посвященном социалистической литературе тех лет. Они напоминают читателям о страшном злодеянии войны и о русском художнике, обличавшем ее.

Имя Верещагина и его работы прочно вошли в историю русского искусства. Они известны во всем мире. Известны они и в Японии. Многочисленные японцы, приезжающие в нашу страну и посещающие Третьяковскую галерею и Русский музей – среди них был и племянник Кайдзана Накадзато русист Мития Накадзато,– видели картины Верещагина, и, конечно, самую известную на их родине «Апофеоз войны». Репродукцией с этой картины открылась вышедшая в 1981 г. книга о Кайдзане Накадзато.

Японские гости могли видеть и работы Верещагина, сделанные в Японии. Одна из них – «Прогулка в лодке» – экспонировалась в 1967 г. в Токио в Музее западного искусства. По ним видно, какими глазами смотрел Верещагин на Японию. На его этюдах – лица простых людей, пейзажи, храмы Никко и Киото. Они написаны очень точно, с какой-то необычной для художника мягкостью.

Он, обличавший своей кистью войну, писавший о страшном злодеянии, лишающем людей их главного права – жить, показывал и другое: красоту и тепло жизни, дарованные человеку и требующие от него защиты.

Примечания

1 Все письма В.В. Верещагина цитируются по книге «Василий Васильевич Верещагин. Избранные письма». М., 1981.

2 Илья Гинцбург. Воспоминания о В.В. Верещагине. Спб., 1914.

3 Каталог выставки картин и рисунков покойного художника В.В. Верещагина и собранной им коллекции японских предметов (принадлежащих вдове его Л.В. Верещагиной). М., 1910 (?).

4 В. В. Верещагин. Воспоминания сына художника. Л., 1978, с. 117.

5 В. Стасов. Каталог выставки картин и рисунков покойного художника В.В. Верещагина и собранной им коллекции японских предметов. М., б.г.

6 В.В. Верещагин. На войне. Воспоминания о русско-турецкой войне 1877 г. М., 1902, с.58.

7 Н.И. Кравченко. Последние дни и смерть В.В. Верещагина. Спб., 1914.

8 Цит. по: А. Лебедев, Г: Бурова. В.В. Верещагин и В.В. Стасов. М., 1953, с.162.

9 Л. Громковская. Рока Токутоми. М., 1983, с. 129

10 «Кокумин симбун», 11.IX.1916.

назад