Долматовский Е. Василий Верещагин и Редьярд Киплинг. Бомбейские раздумья / Было : записки поэта / Е. Долматовский. – М., 1979.
Вызываю из глубин памяти образ двух поэтов или двух художников – уж не знаю, как правильней их назвать, – воспевших эту грандиозную Индию. Один из них – русский, другой – британец. Одного звали Василием Васильевичем Верещагиным, другого Джозефом Редьярдом Киплингом.
Осмеливаюсь говорить о нашем замечательном художнике Верещагине как о поэте, хотя бы на том основании, что он называл картины своей индийской серии поэмами. (Ряд работ он даже комментировал стихами собственного изделия – по четверостишию на картину, – правда, значительно уступающими его живописным произведениям).
Киплинг – один из немногих английских писателей XIX–XX веков, широко известных у нас и оказавших определенное влияние на развитие советской поэзии.
Манера письма и, разумеется, натура, которой пользовались два таких разных мастера – один кистью, другой пером, – имеют черты схожести. Но, как известно, их политические, а значит, и художнические позиции полярно противоположны. Василий Верещагин занимал – как мы сегодня сказали бы – четкую антиимпериалистическую позицию и, обличая империализм британской короны, подразумевал и другую корону – не на королевской, а на царской голове. Редьярд Киплинг был певцом империализма. Когда мы учились в Литературном институте, наши профессора, да и мы, студенты, не называли Киплинга иначе как бард империализма, причем слову «бард» придавался не просто иронический, но даже саркастический характер.
Но самое интересное – я почувствовал это с особой остротой в Индии, – что один из первых антиимпериалистов в искусстве и «главный бард» – оба с большой силой разоблачают британский колониализм, а парадокс поэзии Киплинга еще раз доказывает, что рукой большого художника, вопреки его намерениям и возлагаемым на него надеждам, властно водит Время и что, иной раз, воспевание может обернуться разоблачением – как раз того, что воспевалось…
Я думаю, что интерес советских поэтов к Киплингу вполне объясним. Мы часто говорили о нем с Эдуардом Багрицким; ритмы ранних стихов Александра Прокофьева вновь заставляют вспомнить английского «барда»; Владимир Луговской не скрывал своего увлечения Киплингом, а мы, – будучи молодыми поэтами, в 30-х годах, – Константин Симонов, Борис Лебедев, Александр Коваленков, Михаил Матусовский – осмелюсь и себя включить в этот список – изучали и переводили его.
И все это не было раздвоением личности, не было изменой советских поэтов своим принципам, сдачей политических и эстетических позиций.
Оспаривая ставшую почти штампом характеристику Киплинга как певца империализма, я назову его певцом мужества и добавлю, что стихи его наглядно и очень ярко продемонстрировали, какое фиаско подстерегает храбрецов, отдавших свою судьбу неправому делу. В современном мире все имеет свою направленность, ничего, в том числе и мужества, не существует в чистом виде.
Путешествуя по Индии, я ловил себя на том, что та или иная картина уже видена мною когда-то раньше, хорошо знакома, только непонятно – откуда. А потом в сознании проступали стихи Киплинга и картины Верещагина, в причудливом сочетании дополняя друг друга.
Примерно в 1936 году я переводил стихи Киплинга, не имевшие (кажется, и сейчас не имеющие другой) русской версии. Мне помогал отлично знающий английский язык прозаик Лев Рубинштейн, военный писатель, выступивший тогда в «Знамени» с романом «Тропа самураев». Перевод получился точный (даже фонетически) – я вспоминаю об этом, чтоб не возникло у самого себя позднее подозрение – уж не пытался ли я по молодости перетонировать «барда» на комсомольский лад, обратить его в единомышленника.
Я попробовал себе самому читать старые переводы, и с удивлением установил, что помню их, хотя многие и более поздние стихи и впечатления прочно забыты.
И вот в Бомбее, 9 мая, в годовщину нашей Победы, ранним-ранним утром, когда еще не вступила в свои владения сырая жара, я сижу на скамье в висячем саду и восстанавливаю в записной книжке переводы стихов Редьярда Киплинга, сделанные юным комсомольским поэтом в строжайшем соревновании со своими талантливыми и придирчивыми институтскими товарищами – сделанные литератором, еще не позволявшим себе положиться на инерцию мастерства, допустить приблизительность строки, не смевшим двинуться дальше, если не преодолен порог неудачного оборота речи.
Говорю все это только для того, чтобы ясно было – перевод, во всяком случае, соответствует оригиналу по содержанию. Стихи написаны Киплингом, как принято говорить, на индийском материале, а в тех случаях, когда не на индийском, то на соседнем – афганском, и уж во всяком случае – на колониальном.
Вот портрет британского «томми», сержанта, отслужившего в Индии, в Афганистане, побывавшего в Гонконге, выложившегося более чем было возможно в сражениях за корону, за славу владычицы морей.
ШИЛЛИНГ В ДЕНЬ
Мое имя О'Келли, я шел сквозь шрапнели,
Сквозь Берр и Баррели, и Лидс, и Лагор,
Гонконг, Пешавар,
Лукнов и Этаву,
Сквозь грохот морей и безмолвие гор.
И оспа в Лагоре, и качка на море,
И болезни и горе в моих жилах поют.
Я старый, больной
Сержант отставной,
Мне шиллинг в день выдают.
Хор:
Шиллинг в день! Какое счастье –
Шиллинг в день ему выдают!
Что меня заставляет вспоминать об Этаве,
О сраженьях, о славе в краях без зимы?
Когда за корону
Неслись эскадроны,
Никто не заботился, живы ли мы.
Я с женой-поломойкой сплю на сломанной койке,
На зловонных помойках собираю дерьмо.
Коль в голодном подвале
Меня вы узнали,
Для разноски по Лондону дайте письмо.
Хор:
Дайте ему письмо!
Не придумаешь лучшего –
Сержант, как мальчишка, несет письмо!
Вспомните – он шел в дыму,
Бил афганцев в вихре гнева.
Дайте пенсию ему
И – боже, храни королеву!
Иному читателю претят социологические термины, когда разговор идет о поэзии. Извиняюсь, конечно, но что поделаешь. Это не я, а бард империализма, может быть и не ведая, что творит монологом сержанта О'Келли, беспощадно и безжалостно разоблачает жадные устремления британской короны. Для несведущих, между прочим, могу сообщить, что шиллинг – в те времена – одна шестнадцатая фунта стерлингов...
Стихотворный портрет сержанта О'Келли вызывает те же мысли и переживания, что и картина Василия Верещагина «Всеми забытый». Правда, она не из индийской серии, но, как ни странно это эмоциональное совпадение, оно подтверждает историческую объективность настоящего искусства: разными путями большой художник непременно приходит к правде. Или подходит на ее ближайшие подступы.
В моем первоначальном представлении Редьярд Киплинг – персонифицированный колониализм, ни больше ни меньше: пробковый шлем, френч, стек, рядом слон, а на втором плане – сипаи в малиновых камзолах… Но вот я ищу и нахожу портреты Киплинга в книгах и энциклопедиях. Ни шлема, ни френча... Аккуратный мужчина в сюртуке, с пробором и умеренными усиками – таких в прошлом веке помещали в качестве рекламы на этикетках «секаровской жидкости». Испытывая неловкость перед самим собой, скажу, что, судя по портрету, сэр Редьярд – очень скучная личность. Впрочем, и названия его циклов не вдохновляют: «Казарменные баллады», «Департаментские песни». А не было ли в эти названия тайно заложено презрение к службе в колониях? Но, опасаясь обвинений в запоздалом и вульгарном социологизме, замолкаю. Переписывая из памяти свой перевод «Песни англичан», думаю о том, какой это невеселый гимн «владычице морей», как страшна цена адмиральства.
Наше море мы кормим тысячу лет,
И оно нас опять зовет.
Голодное море. На каждой волне
Англичанин мертвый плывет.
Мы дарили детей акулам морей,
Доставала до чаек волна.
Если кровь – цена адмиральству,
То мы заплатили сполна.
А вот уже совсем верещагинское полотно – колониальные войска форсируют реку, в коварных и стремительных потоках гибнут кони и люди... Совершенно ясно, что дурная слава города Кабула – это дурная слава его завоевателей, что перед нами не просто картина мужественного преодоления преграды, не просто батальная сцена, а обличение колонизаторства, трезвое понимание горькой цепы захвата новых краев и земель.
Я бы с удовольствием употребил иные, нежные и поэтические слова, но разговор идет не о чудесах Востока, не об алмазах в каменных пещерах, но о крови и грязи. Это стихотворение называется «Брод на реке Кабул»:
Сабли вон! Трубите, горны! –
Город Кабул на реке Кабул.
На переправе, ночью черной
Верный товарищ мой утонул.
Брод, брод, брод на реке Кабул,
Брод на реке Кабул во тьме.
……………………
Омочив в потоке знамена,
Проплывает пол-эскадрона
Через брод на реке Кабул во тьме.
Мы на Кабул пошли в атаку.
Трубите, горны! Сабли вон!
Я все позабыл, когда во мраке
Вдвоем со смертью остался он.
Брод, брод, брод на реке Кабул,
Брод на реке Кабул во тьме.
Если жить еще хотите,
Никогда, ни за что не ходите
Через брод на реке Кабул во тьме.
Я сопоставляю, и для себя мысленно объединяю Верещагина и Киплинга не только потому, что и тот и другой бывали в Индии и нашли в этой стране сюжеты для своих произведений.
Три стихотворения Киплинга, переведенные и только что воспроизведенные мною на этих страницах, относятся – это очевидно – не только к Индии.
Хотел этого или не хотел (наверное, не хотел и не подозревал, что исторически так сложится) «бард империализма», стихи его (в частности, эти) создают обобщенную панораму эпохи, рисуют широкую картину политики Великобритании и «нападательны» (слово Стасова о Верещагине – какое меткое!) по отношению к колониализму вообще, кто бы ни захватничал, и на каком материке ни происходили бы события.
А Верещагин?
Он путешествовал по Индии дважды, делая эскизы и наброски, – картины писались позже и всегда в Европе. Это важно, это надо иметь в виду. Верещагин, отойдя на расстояние от натуры, никогда не увлекаясь экзотикой как самоцелью, широко обобщал индийские впечатления, строил на них свои убеждения. Его картины – как гневные речи!
Я думаю о картине «Всеми забытый» как обобщении. Есть и подтверждение в материалах о Верещагине: выставляя картину в момент, когда народы волновала англо-бурская война, Верещагин был готов считать свое полотно, на индийском материале созданное, выступлением в связи с событиями на юге Африки.
Впрочем, разве не является обобщением каждое великое произведение искусства, на какой бы узкий сюжет и по какому бы конкретному поводу ни было оно написано?
Попутно и вскользь надо сказать, что индийские этюды Верещагина оказали определенное влияние и были предшественниками работ нашего современника Рериха-младшего.
Сейчас бы две поездки Василия Васильевича Верещагина в Индию назвали «творческими командировками». Термин современный, но я не люблю его, считаю не просто неточным, но не отвечающим практике и психологии творчества. Очеркист, репортер, фотограф должны ездить в творческие командировки. Даже проще можно сказать, обойдя название, – должны работать – значит, и искать материал, двигаться по свету.
Путешествия художника – это командировка в самого себя, наполнение своих замыслов – иногда еще предчувствий, еще неясной дали живыми картинами незнакомой действительности. Переживания и размышления не материал для отчета.
Путешествия по Индии были для Верещагина событиями жизни. Я мало знаю о нем, но помню, что именно из Бомбея художник отправил в Петербург резкое письмо – отказ от звания профессора Академии художеств. Индийские впечатления были помножены на российские переживания, а уж потом – через годы – мастером созданы картины с большой силой обобщения.
Картина «Подавление индийского восстания англичанами» была написана художником в восьмидесятых годах прошлого столетия. Это не зарисовка с натуры, но, может быть, совсем молодой Джозеф Редьярд Киплинг, чиновник колониальной администрации, встречал в Агре бородатого русского с мольбертом и палитрой, шагающего на этюды и пристально присматривающегося ко всему, что творится под ярко-голубым индийским небом?
Я видел лишь черно-белую репродукцию знаменитой картины: индийцы в чалмах и просторных хлопчатых одеждах – надо полагать сикхи – распяты перед жерлами пушек. Руки их скручены, глубочайшее страдание на их смуглых лицах, вернее, на лице одного – изображенного на переднем плане индийца. Но достаточно единственного лица, одной этой фигуры, чтобы понять и сопережить весь кошмар происходящего.
Лица стройных британцев наполовину скрыты пробковыми шлемами. Больше, чем лица, повествуют нам о холодной жестокости их фигуры, их руки, вытянутые по швам. Они похожи на оловянных солдатиков моего детства. Не какое-то одно конкретное событие, а вся политика Великобритании в колониях – сюжет картины, хотя, вероятно, Верещагин был наслышан о подавлении восстания 1857-1859 годов. Свидетелем тех кровавых событий мог быть проведший в Индии первые годы своей жизни и тогда совсем маленький Джозеф Редьярд Киплинг.
Я встречаю на дорогах Индии па каждом шагу величественных стариков в белых одеждах. Не сразу сомкнулись память и действительность, чтобы определить – они похожи на того непреклонного страдальца, что изображен Верещагиным на картине «Подавление индийского восстания англичанами». Только у сегодняшних этих людей-образов на лицах величие уже спокойное.
Надо упомянуть, что эта, наверное самая сильная за 100 лет антиколониальная картина не принадлежит к индийским поэмам Верещагина, она относится к «Трилогии казней», и место ее – рама к раме – рядом с картиной «Казнь заговорщиков в России». Схожесть по контрасту – один из феноменов искусства: зной индийской равнины под голубым небом и снегопад под серым небом Петербурга... А лица жандармов, возвышающихся над толпой в седлах, так же скрыты шлемами.
В Калькутте хранится еще одна знаменитая картина Верещагина на антиколониальный сюжет. У нее длинное название – «Процессия слонов английских и туземных властей в Индии, в городе Джайпуре, провинции Раджпутане» («Будущий император Индии»). Это пышная картина, как говорят искусствоведы – «репрезентативная». Должен признаться, что таких громадных слонов, нарисованных Верещагиным, мне в Индии (и в Африке) видеть не приходилось (может быть, за девяносто лет порода измельчала?).
Русский художник был свидетелем шествия, когда наследник английского престола принц Уэльский ехал на слоне вместе с магараджей. Картина о порабощении Индии, о торжестве англичан, но отнюдь не во славу их завоеваний. Без какой бы то ни было натяжки я считаю картину обличением. Ее пышность и декоративность – умелый прием, есть у него даже сатирический оттенок.
«Будущий император Индии», а теперь уже бывший – в музее Калькутты. Но где же можно увидеть «Подавление индийского восстания»? Нигде... Только в репродукции.
Многометровое полотно исчезло и пропало из... конечно, из английского музея. Зная приемы английских охранительных служб, можно легко раскрыть эту тайну – увы, без желаемого результата – картину все равно не найти!
Грязная борьба с Верещагиным и с его антиколониальной картиной велась планомерно, хитроумно, что называется «чисто». Сперва была сделана попытка скомпрометировать сюжет, как не имевший места в действительности. Правда все равно выползла наружу, нашлись даже участники страшной расправы – один из них пришел на выставку художника, расхвастался перед всеми: изображено событие, в котором он принимал участие. Его нарисовали!
Тогда был предпринят иной маневр: картину приобрели! Знакомый почерк, знакомая тактика. Ее применяют и на исходе двадцатого века: совсем недавно, будучи за океаном, я узнал, как «обезвредили» советскую кинокартину, показавшуюся опасной для «свободного мира». Ее приобрели через, разумеется, подставную частную фирму, заплатили нашему киноэкспорту большие деньги, а ленту просто сожгли.
Местонахождение картины Верещагина неизвестно. Многометровое полотно как в воду кануло, а может быть, и действительно кануло в воду.
Вот очень примитивная и наглядная иллюстрация к еще не завершенной обсуждением теме о свободе творчества.
Правоту моего впечатления о Редьярде Киплинге в какой-то степени может подтвердить сегодняшняя судьба его «Казарменных баллад» и «Департаментских песен» в Великобритании. Они переиздаются крайне редко, создатель их почитается лишь как детский писатель, автор «Маугли» – спору нет, хорошей книги. В Америке Киплинг совсем не издается.
Такие стихи, как «Шиллинг в день», наверное, кажутся ревнителям западной свободы творчества вредными.
Как мило – объявить опасные стихи устаревшими, поставить под сомнение силу и мастерство их автора. А еще лучше бы организовать исчезновение стихов, вот ведь с картиной Верещагина как удачно получилось!
Но подлинное искусство – как правду – не сжечь, не замолчать, не спрятать.
|